Текст книги "Станкевич"

Автор книги: Николай Карташов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

Для Станкевича религия – это радостное утверждение мира. В ней одной все диссонансы разрешаются в гармонию. Мир есть стройное целое, одушевленное разумом, и человек – частица этого гармоничного целого; ощущать эту разумную стройность мирового порядка, свою принадлежность к ней – неискоренимая потребность человеческого духа, и это достигается через религию, ибо она одна в состоянии перешагнуть бездну, которая всегда остается между бесконечностью и человеком и которой не может наполнить никакое знание, никакая система.

Долг человека – исполнить свое человеческое назначение, и Божий Промысел каждому подает средства на это: тому счастье, другому бедствие. В исполнении этого долга – внутреннее блаженство; правда, оно одно не насытит сердца, но внешнее блаженство не дается тому, кто его ищет. «Да! Кажется нужно что-то от мира для полноты этого счастья, но да будет воля Его! Я не молюсь о своем счастии, – с меня довольно быть человеком. Я говорю: Господи! Буди в сердце моем и дай мне совершить подвиг на земле; и если слезящий взор обратится к нему с другою, невольною молитвою, я говорю, – но да будет не яко же аз хощу, но яко же Ты хощеши. Когда же вся тяжесть пожертвований без вознаграждения представляется мне, я прибавляю: Господи! Если возможно, да мимо идет чаша сия!»

В переписке есть письмо, где Станкевич сосредоточивает свои мысли на собственном религиозном чувстве. Проникнутый важностью предмета, он перебирает всю свою жизнь до мельчайших движений сердца, до самых тайных своих наклонностей и с упоением говорит о блаженстве чувствовать в себе потребность живой веры. Обеты исправления сыплются из груди, взволнованной сладкой любовью и радостью религиозного одушевления, наполняющего ее.

Характерно, что эти исповедальные слова произносит он накануне Светлого Воскресения Христова: «Сейчас я читал Евангелие Иоанна. Сын Человеческий является мне в каком-то недоступном величии; давно не испытывал тех блаженных минут, когда чувствуешь Его присутствие в душе! Только в такую минуту прилично торжественным обрядом запечатлеть соединение с Ним… Я теперь понимаю религию! Без нее нет человека!»

Далее он пишет: «Какой свет восходит для души, примиряющейся с Божеством посредством благих уставов религии! Вся природа обновляется; тяжелые нравственные вопросы, не разрешимые для ума, решаются без малейшей борьбы; жизнь снова одевается в радужные одежды, становится прекрасною и высокою!»

Об этом свидетельствуют и строки из его письма Белинскому: «Одна вера, одна религия… в состоянии наполнить пустоту, вечно остающуюся в человеческом знании».

В воззрениях Станкевича весьма сильны мотивы, почерпнутые из христианства. «Жизнь есть любовь…С тех пор как началась любовь, должны была начаться жизнь; покуда есть любовь, жизнь не должна уничтожиться, поелику есть любовь, и жизнь не должна знать пределов». Женщину Станкевич считал священным существом. Не напрасно, говорил он, Дева Мария и Божия Матерь суть главные символы нашей религии.

Особую и важную группу в эпистолярном наследии нашего героя составляют письма о культуре и искусстве. Эти послания содержат оценки литературных произведений, театральных постановок и спектаклей, произведений живописи, музыки, раздумья о творчестве писателей, поэтов, актеров, музыкантов, художников. Вот лишь несколько цитат из его переписки.

Об искусстве. «Искусство делается для меня божеством, и я твержу одно: дружба… и искусство! Вот мир, в котором человек должен жить, если не хочет стать наряду с животными! вот благотворная сфера, в которой он должен поселиться, чтобы быть достойным себя! вот огонь, которым он должен согревать и очищать душу!»

О театре. «Театр становится для меня атмосферою; там, в храме искусства, как-то вольнее душе; множество народа не стесняет ее, ибо над этим множеством парит какая-то мысль; она закрывает от меня ничтожных, не внемлющих голосу божественной любви в искусстве… Наше искусство не высоко, но театр и музыка располагают душу мечтать о нем, о его совершенстве, о прелести изящного…»

Станкевич считал, что искусство должно просветлять человека жаждой совершенного, божественного, абсолютного, способствовать его полному разумению себя. Но это совершенное не терпит фальши, нарочитого эффекта, и поэтому важнейшими критериями здесь должны являться естественность, простота, жизненная и художественная.

Неслучайны, например, его оценки игры актера Каратыгина, литературных произведений Бенедиктова, Бестужева-Марлинского, Кукольника, в которых он находил проявления искусственности, ходульности, вычурности. Тогда как, напротив, он высоко оценил Гоголя, назвав его произведения истинной поэзией действительной жизни, а Щепкина пророчески окрестил гением.

В письмах Станкевича есть тема, как может показаться, сугубо личная и не лишенная драматизма. Речь идет о любви. Из переписки перед нами предстает человек, который любил и был любим, страдал, переживал, мучился, разочаровывался в своих чувствах.

В эпистолярном наследии Станкевича мы находим поразительные по своей чистоте и душевности любовные послания к женщинам. Выдержки из этих писем, отличающихся естественностью, трогательной интонацией, неподражаемой прелестью слога, лирическим напряжением стиля, приводятся в книге, в частности Любови и Варваре Бакуниным.

«Для одних любовь – забава, для других – наслаждение духовное, как наслаждение искусством, – признавался Станкевич в одном из таких откровенных посланий, – для меня – она религия; для меня она – жизнь, жизнь такая, какою будет жить преображенное человечество, воздух, которым будет дышать оно. Тот недостоин любви, кто, предаваясь ей всею полнотою сердца, забывает подвиг свой; тот недостоин любви, ибо не понимает еще ее значения. Она должна быть источником подвига, как религия. Но до этого состояния надобно возвыситься».

Нельзя обойти вниманием еще один цикл писем, который можно было бы озаглавить как «Записки русского путешественника». Первые главы этих записок Станкевич написал еще во время своей поездки на Кавказ. Причем написал их живо, увлекательно и с тонким юмором. Последующие заметки создавались им по пути следования за границу и уже непосредственно там.

Географ, философ, художник, критик, литературовед, музыкант постоянно совмещались в Станкевиче с писателем, журналистом. Эта многогранность помогала ему художественно выразительно описывать увиденное, рисовать портреты и характеры людей, диалогизированные сценки, живописные пейзажи, глубоко и тонко осмысливать произведения искусства.

Вот, к примеру, какую емкую и образную характеристику Станкевич дает немецкому городу Потсдаму после его посещения: «Потсдам – город очень чистый и красивый, – точно гвардейский прусский солдат в мундире, с усиками».

В другом письме он не менее лаконично описывает берлинскую публику: «Каждый офицер, каждый студент, который попадается нам навстречу, цветет здоровьем и свежестью – следствие здешнего порядочного и умеренного образа жизни. Девушки имеют что-то такое в лице, чего я не умею назвать, как картофельным – полнота и белизна не совсем привлекательные, но все-таки лучше московской желтизны!»

В приведенных отрывках писем нельзя не видеть простоту и изящность выражения чувств и мыслей их автора. «Письма Станкевича отличаются богатством содержания и разнообразием форм, – справедливо отмечает авторитетный современный литературовед Г. Г. Елизаветина. – В них и размышления, и веселая шутка, и откровенный рассказ о «домашнем быте души», как говорил он о своем внутреннем мире. Некоторые из писем представляют собой, в сущности, путевые очерки, в которых автор рассказывает о Берлине, Праге, Риме и других городах, в которых побывал. Другие – очерки нравов и характеров. Третьи – обзоры театральной и музыкальной жизни тех городов, где жил Станкевич. Четвертые – лирические воспоминания о детстве, об оставленных на родине близких. Во многих – синтез всего перечисленного. И пишет ли Станкевич о философии, о литературе, музыке, театре или живописи, всегда его взгляд отличается свежестью, умением заметить главное и рассказать о нем».

Эпистолярное мастерство Станкевича постоянно оттачивалось и совершенствовалось. В последний период его жизни оно достигло достаточно высокого уровня. Так, письма 1840 года Фроловым и Тургеневу известный русский литературовед Корнилов назвал «шедеврами в своем роде», а послания Грановскому, по словам восхищенного Герцена, «изящны, прелестны».

Положительную оценку письмам Станкевича поставил и великий Лев Толстой. Хотя, как известно, автор «Войны и мира» не был щедрым на похвалы. Но чтение писем его буквально захватило. «Читал ли ты переписку Станкевича? Боже мой! что это за прелесть, – пишет он в августе 1858 года своему приятелю публицисту Б. Н. Чичерину. – Вот человек, которого я любил бы, как себя. Веришь ли, у меня теперь слезы на глазах. Я нынче только кончил его и ни о чем другом не могу думать. Больно читать его – слишком правда, убийственно грустная правда. Вот где ешь его кровь и тело. И зачем? за что? мучалось, радовалось и тщетно желало такое милое, чудное существо. Зачем? ты скажешь: «затем, чтобы ты плакал, его читая». Да это я знаю и согласен, но этот ответ не мешает мне все-таки совсем из другого, более цельного, более человеческого источника, спросить: зачем? и с каким-то болезненным удовольствием знать, что ничем кроме грустью и ужасом нельзя ответить на этот зачем? Тот же зачем звучит и в моей душе на всё лучшее, что в ней есть; и это лучшее мне тем, не скажу дороже, а больнее. Понимаешь ли ты меня, мой друг? Я бы желал, чтобы ты меня понял; а то на одного много этого – тяжело. Черт знает, нервы, что ли, у меня расстроены, но мне хочется плакать, и сейчас затворю дверь и буду плакать».

Завершая эту главу, нельзя не сказать еще об одном немаловажном достоинстве писем Станкевича. Оно состоит в том, что их интересно читать. Они захватывают. От них трудно оторваться. Отсвет глубокого и яркого интеллекта лежит на этих письмах.

Мы еще не раз заглянем в те далекие 30—40-е годы XIX века. Глазами Станкевича – умными и проницательными – увидим эпоху, в которой он жил и творил.

Глава семнадцатая
ВДАЛИ ОТ РОССИИ

В середине августа Станкевич, простившись с родными, выехал вместе с отцом и слугой Иваном из Удеревки в сторону Харькова. В Харькове он расстался с отцом, а с Иваном направился дальше. Через Полтаву, Киев – к австрийской границе. Свой путь, не лишенный забавных приключений, Станкевич увлекательно, а часто и с юмором описывает в письмах семье и друзьям. Впрочем, прочитаем его рассказы.

«Я не считаю приключением того, – пишет он, – что на первой станции смотритель, ожидающий прибытия Великой княгини, принял меня за фельдъегеря и опрометью побежал из церкви, в то время, когда, по словам его, у него только начали навертываться слезы от Божественного пения. В вознаграждение я должен был дать ему коповика (полтинник. – Н. К.), и он добродушно признался, что успеет еще выпить до гласа… До самой Полтавы меня принимали за фельдъегеря; даже и узнавши, что еду по своей надобности, меня окружали, расспрашивали о Великой княгине, о наследнике. Я не скупился на рассказы и тем приобретал расположение смотрителей… Из Пирятина вез меня жид, нанятый от обывателей – и вез очень хорошо; а в Переяславе я больше ознакомился с этим народом и очень не полюбил его. Представьте, что на той площади, где они меняют деньги, совсем особенный запах; не говорю о квартирах. Здесь я принужден был поесть супу, который жидовка выварила, кажется, из своей старой юбки. Я расспросил немного жидков о курсе, и они все бросились предлагать менять деньги, но я отказался. В Браварах русский дворник запряг нам лихую пятерню калужских лошадей, и мы пустились к Клеву…»

Не менее интересно и забавно протекало путешествие Станкевича и дальше. Он побывал в Киеве, где в Печерском монастыре поклонился гробу Святого Владимира, крестителя Руси. Потом были Новгород Волынский, Радзивилов, Броды, Лемберг (так в XIX веке назывался Львов. – Н. К.), Краков…

«За Бродами, – рассказывает Станкевич, – мне казалось, что я въехал совсем в другой мир, что и трава тут не так растет, и небо не так смотрит, а как почтальон заиграл в рожок, я сам не знаю, что со мной сделалось: так весело, что хоть плясать!» Действительно, заграница была иной. Как, впрочем, и сейчас. А в Лемберге забавную шутку сыграл с ним почтальон. Узнав, что в одном из местечек евреи в очередной раз обманули Станкевича, почтальон, въезжая во двор гостиницы, стал кричать: «Чи нема тут жидов? Пан не може их видзеть».

По пути следования в Берлин Станкевич делает непродолжительные остановки в европейских городах. В Кракове он счел необходимым осмотреть известные Величковские соляные копи. Проводник освещал для него факелами и бенгальским огнем фантастические коридоры и блещущие залы копей. В одной из разноцветных пропастей, внезапно озаренной синим фейерверочным огнем, Станкевич не мог удержаться от чувства страха. «Нельзя не струсить, – говорит он, – видя над собой страшные глыбы». В Ольмюце (в настоящее время Оломоуц – чешский город. – Н. К.) он впервые видит готическую церковь, слышит музыку громадного органа, который «загремел» для него под ее сводами. И хотя все это было ему знакомо из книг, здесь он начинает чувствовать предметы и определяет к ним свое ощущение.

В Праге Станкевич знакомится с нидерландской натуралистической школой живописи XV века, с чудным Гемлингом, который вместе с братьями Ван Эйками был родоначальником знаменитой школы, воспитавшей Рубенса, Ван Дейка… Там же он встречается с видными учеными и литераторами Тиком, Кюне, издателем «Журнала светских людей» Эхтермейером, издателем знаменитых левогегельянских «Галлеских ежегодников».

В ряду этих встреч особенно важное значение имело знакомство Станкевича с чешским профессором Павлом-Иозефом Шафариком. Станкевич написал о нем в своем дневнике: «Он средних лет, высокого роста, имеет довольно умное лицо, прост и обходителен».

Шафарик являлся в какой-то степени знаковой фигурой для всей тогдашней славянской культуры. В 1826 году им была написана книга «История всех славянских языков», ставшая огромным событием в истории славистики. В фундаментальном труде, созданном этим чешским ученым, славяне впервые увидели себя в стройном порядке на глазах всей Европы, как единый народ.

Несомненная заслуга Шафарика заключалась еще и в том, что он выдвинул новую задачу для истории литературы – изучить все славянские литературы в их сходстве и различии. Этим он отдаленно предвосхитил предложенную в XX веке концепцию единства мировой литературы.

Заглянем вперед и скажем, что Станкевич, Грановский, другие члены его кружка неоднократно потом встречались с Шафариком. Одним из главных вопросов, обсуждаемых с ним, был вопрос о судьбах славянства. И неслучайно, поскольку в начале XIX века только Россия была единственным независимым и мощным славянским государством. Опираясь на авторитет России, который еще больше вырос после разгрома войск Наполеона и победного шествия русских войск по странам Европы, свободу от австрийского, турецкого, немецкого гнета должны были обрести и остальные славянские народы.

Рассматривая проблемы славянства с различных углов зрения, члены кружка Станкевича и Шафарик, безусловно, не были во всем единодушны. Особенно это касалось вопросов политических, когда речь заходила о том, что славянам будет принадлежать будущее. Разбиравшийся в политике Станкевич, но никогда не погружавшийся в ее пучину, был сдержан в подобного рода прогнозах. Его, как и других членов кружка, в первую очередь волновало то, как будут складываться литературные и культурные контакты славянских народов. И надо сказать, что связи Станкевича, Грановского, Неверова, Бодянского с представителями науки, литературы и культуры братских народов оказали впоследствии огромное влияние не только на развитие славяноведения, но и национальных литератур в целом.

Однако продолжим дальше наше путешествие со Станкевичем. После Праги он перебрался в курортный город Карлсбад (в настоящее время Карловы Вары. – Н. К.), откуда сразу отправил шутливую весточку Неверову и Грановскому, с нетерпением ожидавшим его в Берлине: «Вы думаете, что вы важные люди, потому что стоите в Friedrichstrasse… да мне что за надобность! Знаю я ваши шашни… дайте мне приехать в Берлин; будет вашему брату гонка». Получив известие о благополучном прибытии Станкевича в Карлсбад, оба приятеля на радостях пустились, по выражению Станкевича, в пляс, как гоголевский майор Королев.

В Карлсбаде Станкевич по совету местного доктора Гохбергера начинает пить минеральную воду «Терезиен-бруннен». Нельзя сказать, что курорт оказал сильное влияние на состояние его здоровья. Тем не менее лечение водами не прошло для него бесследно. Станкевич очень хотел выздороветь, поэтому оставался чуть ли не последним и единственным пациентом Карлсбада. Девушки-работницы при источниках дрожали и жались от холода по утрам, когда красивый юноша с бледным лицом из далекой неведомой России подходил к ним за стаканом лечебной воды. «Мое здоровье очень поправилось», – сообщил он в письме Неверову.

По свидетельству Анненкова, в Карлсбаде Станкевич обрел тот немецкий мир, о котором думал с детства, с которым познакомился сперва, как сам говорил, посредством рыцарских романов, затем посредством фантастических повестей, про который и за который говорили ему издавна все его любимые писатели. Понравились ему и простота немецкой жизни, отсутствие праздного барства, легкость сношений между людьми. Он поприсутствовал на их балах, на стрельбе в цель, на вечерних собраниях за пивом. Здесь он повстречал и немецких гелертеров, и студентов, и тех девушек, которые, весело проработав целую неделю, идут, в праздник, в церковь с книжками в руках и с серьезным выражением на лицах, а вечером так же серьезно, но только без книжек – на вальс. Повидал Станкевич и шаловливых пансионерок, которые, узнав в нем иностранца, все в один голос закричали: «Guten Morgen!»

В Карлсбаде Станкевич пробыл три недели, а в двадцатых числах октября он уже был в Дрездене, где первым делом посетил знаменитую картинную галерею. Свою экскурсию он начал со знаменитой «Сикстинской мадонны» Рафаэля. «Я тотчас узнал ее, – написал он Неверову. – Сердце упало у меня – я почувствовал в ту же минуту, что картина для меня не существует. Как мытарь, готов я был бить себя в грудь, поднимая бессмысленные глаза на эту святыню… Я не сознавал даже красоты в лице ее, даже земной красоты. Только что-то странное, что-то чуждое мне, непривычное, видел я в чертах ее лица, в выражениях глаз». Но через какое-то время он снова подходит к картине, снова всматривается в полотно великого художника: «…Как будто она сделала движение! Теперь только заметил я, как она прижалась к своему младенцу; в этой простой позе вся сила и святость материнской любви… Теперь и глаза ее получили для меня часть смысла».

Станкевич полон и других впечатлений о Дрездене, ими он делится в письмах с друзьями, родными, которые с нетерпением ждали от него вестей как в самой Германии, так и на родине.

А вскоре Станкевич прибывает в Берлин. «Внимайте и вы… которые делили с нами душу, споры, веселье и скуку, – сообщает он родным, – внимайте! – Я в Берлине!»

Здесь его ждала долгожданная и радостная встреча со своими закадычными друзьями – Неверовым и Грановским. Он поселился в том же доме на Кирхенштрассе, где жили приятели. Станкевич обосновался в бельэтаже, а Неверов с Грановским проживали в трех комнатах на первом этаже. Как писал Н. Г. Фролов, один из многих находившихся в Берлине русских, «в Берлине Станкевич соединился с друзьями своими Я. М. Неверовым и Т. Н. Грановским; с ними по-братски, в тесном союзе и живом обмене мыслей и чувствований провел он с лишком полтора года».

В 1830-х годах Берлин являлся небольшим и в меру шумным городом. По словам Станкевича, он был «похож отчасти на Петербург. Улицы просторны, здания довольно красивы. Здесь народ посерьезнее; говорить много не любит. Даже извозчики фиакров не торгуются… Весь город живет самым аккуратным образом». А вот еще одно наблюдение: «Иду вдоль бульвара Unter den Linden к университету. Здесь чудесный дворец принца Вильгельма, по-моему, самое красивое здание в Берлине. Против него, вкось – университет, немного похожий на старый московский, подле Openhaus, дальше площадь, которую окружают: арсенал, музей, церковь и огромный замок наследного принца, напоминающий Зимний дворец».

Берлин справедливо считался своего рода Меккой, куда стекались, словно паломники к святым местам, молодые философы из разных уголков Европы и России. Правда, и другие европейские страны были центрами притяжения творческих людей. К примеру, художники ехали набираться знаний и мастерства в Италию, писательская братия оттачивала перья во Франции. А инакомыслящим давала убежище Англия. Как, впрочем, и в наше время. И все же именно Берлин являлся столицей не только европейской, но и мировой мысли.

В силу этого русское правительство охотно поощряло стремление дворянской молодежи заканчивать образование именно в Германии, и сюда съезжалось много русских студентов. Хотя и противников получения молодыми умами такого образования хватало. Небезызвестный Греч во всеуслышание подсказывал тогдашней власти: «Не Франция, а Германия сделалась теперь рассадником извращенных идей и анархии в головах. Нашей молодежи следовало бы запрещать ездить не во Францию, а в Германию, куда ее еще нарочно посылают учиться. Французские журналисты и разные революционные фантазеры – невинные ребята в сравнении с немецкими учеными, их книгами и брошюрами».

Берлинский университет являлся средоточием разработки и преподавания гегелевской философии, это-то и привлекало дворянский молодняк, так как конец тридцатых годов был порою наибольшей популярности гегельянства в России.

Однокурсник Станкевича Герцен, вспоминая эту эпоху, писал, что «все ничтожнейшие брошюры, выходившие в Берлине и других губернских и уездных городах немецкой философии, где только упоминалось о Гегеле, выписывались, зачитывались до дыр, до пятен, до падения листов в несколько дней».

На немецкой земле жили и творили люди, которые составляли цвет и гордость не только тогдашней германской культуры, но и общеевропейской. И среди них – Кант, Гердер, Шиллер, Гофман, Моцарт, Гегель, Новалис… Станкевич застал здесь тех, кто еще продолжал творить, – Шеллинг, братья Гумбольдты, Бетховен, Шуберт. Славные имена!

Через некоторое время в Берлине у Станкевича возникло некое чувство, будто он опять вернулся в студенческие годы. Так, собственно, и было. Тем более что рядом находился его ближайший друг по университетской скамье Януарий Неверов. Недавним студентом был и Грановский. Теперь они, как и прежде, торопились по утрам на лекции в университет. Молодыми людьми руководило всепоглощающее стремление найти тайники берлинской учености, вобрать в себя все то, чем богат был этот город философов и музыкантов.

«На этих днях, – сообщал Станкевич родным, – я начал уже посещать лекции, записавшись по форме в здешние студенты: мне выдали студенческий диплом (билет. – Н. К.) и знаменитую карточку, по предъявлении которой студент не может быть арестован, ни в каком случае, полицией: она только доносит начальству. Разумеется, что мне с нею нечего делать, но все это свято бережется, как напоминание. Профессора особенно вежливы к нам, иностранцам, и дают нам всегда лучшие места на лекциях».

Надо сказать, Берлинский университет производил внушительное впечатление. Весьма основательная постановка занятий, обширность программ и пособий – все это выгодно отличало его даже от Московского университета.

«Я с удовольствием расположился здесь, – писал Станкевич из Берлина, – и вместе с Грановским начертал план наших занятий… Нынешний семестр профессор Вердер и проф. Ранке, преимущественно, займут нас с Грановским. Вердер читает логику и метафизику (так называют популярно Гегелевскую логику) по утрам, а после обеда – Историю философии с Декарта. Ранке – новейшую историю, начиная с XVIII столетия… Вердер и Ранке – два таких сокровища, над которыми нам придется работать до кровавого пота, потому что заниматься не значит ходить только на лекции. Представьте, что нам придется думать над логикой, читать Декарта, Лейбница, Фихте и проч. А над новой историей, читать источники – безделица?.. Философия и современный мир – вот два господствующих занятия на нынешний семестр».

Свое пребывание в Берлине описывает, хотя не столь детально, как Станкевич, и Грановский: «…Нам некогда скучать: утром ученье, потом обед, потом читаем, в шесть часов театр, в девять возвращение домой, болтаем и смеемся, как сумасшедшие, пока Неверов, благоразумнейший из нас троих, потому что ему будет скоро 26 лет, не прогонит нас спать. Эта история возобновляется каждый день. Только когда не отправляемся в театр, – читаем, или один из моих товарищей занимает нас музыкой». Один из этих товарищей музыкантов – Станкевич.

В процессе учебы Станкевич особенно подружился с молодым профессором Карлом Вердером. Как писал Анненков, Вердер, хорошо знакомый тогдашней образованной русской молодежи, учившейся в Берлине, был типом добродетельнейшего, доверчивого, по-детски чистого немецкого ученого. Ему тогда было не более тридцати лет, и, сблизившись со Станкевичем, он подпал, как и другие, под влияние его личности. Вердер просто влюбился в своего талантливого и умного ученика, от которого, по его признанию, сколько же получал сам, столько и давал ему. К чести Станкевича, профессор объяснял свое расположение к нему тем, что у его русского друга душа совершенно немецкая.

Высоко ценил и Станкевич расположение к себе этого замечательного человека, который старался отвлеченным формулам Гегелевой логики сообщить жизнь и поэзию, возводя их до нравственных правил, связывая с ними достоинство человека и его эстетическое воспитание. «Он полюбил меня, – как-то сказал Станкевич, – и я его люблю от души». Впоследствии Вердер посвятил весьма теплое стихотворение Станкевичу.

Талантливый пропагандист гегелевского учения, Вердер преподносил это учение ярко, интересно, образно и доступно, используя для иллюстрации цитаты из «Фауста» Гёте. Философские формулы в устах немецкого профессора обретали глубокий нравственный смысл. Для Станкевича это имело важное значение, поскольку в своей деятельности он также уделял огромное внимание нравственному воспитанию людей.

«Профессор Вердер, редкий молодой человек, – говорил Станкевич о нем. – Ему 30 лет от роду, но он так наивен, как ребенок. Кажется, на целый мир он смотрит, как на свое поместье, в котором добрые люди постоянно готовят ему сюрприз. Нельзя не позавидовать этой тишине и ясности в душе, этой вечной гармонии с самим собою. Его беседы имеют на меня всегда спасительное влияние, все предметы невольно принимают тот свет, в котором он их видит, и становится самому лучше, и даже сам становишься лучше. Кроме его лекций, кроме его нравственного влияния, я обязан ему еще хорошим доктором, которого я взял в прошлом году по его рекомендации…»

Примечательно, Станкевич, Неверов, Грановский и другие студенты так были захвачены лекциями Вердера, что даже устраивали для него серенады. А происходило это так. Студенты нанимали за плату музыкантов и вместе с ними приходили к дому профессора. Затем начинали под его окнами петь песни, славя науку, университет и его преподавателей. Вскоре выходил Вердер и горячо благодарил поклонников за оказанную ему честь. В такие минуты профессор был особенно счастлив от внимания, которое ему оказали его ученики.

Станкевич старался основательно усвоить последнее слово европейской науки и выработать свою научную позицию. С этой целью он усиленно работает над первоисточниками. Кроме курса лекций Вердера и Ранке, он слушал эстетику у Гота и еще курс лекций по сельскому хозяйству. Однако курсом сельского хозяйства наш студент не совсем остался доволен: в прослушанных им двух семестрах речь шла в основном об историческом развитии сельского – хозяйства. Тогда как его больше интересовали практические вопросы. Поэтому во время своих поездок по Германии он старался поглубже вникнуть в дела аграрные. Причем в дела, которыми непосредственно занимались его отец и другие воронежские помещики.

К примеру, в Богемии Станкевич познакомился с условиями разведения скота. Там же он интересуется особенностями производства сахара из свеклы, с этой целью приобрел две брошюры о свекле. В Саксонии наш герой решил изучить опыт выращивания овец.

О своих сельскохозяйственных университетах сын подробно рассказывает в письмах отцу. «На днях, – писал он, – добыл себе прусские законы о земледелии, чтобы узнать здешние отношения помещиков к крестьянам, обрабатывающим землю, и потом судить, в какой степени здешние, земледельческие средства помещика могут быть приложены в нашем быту. Забавно, что я даю наставления в этом одному русскому, женатому помещику, который недавно вышел из гвардии в отставку и смыслит не больше моего, но оба твердо уверены, что сделаем успехи и будем хоть не образцовыми, но очень и очень порядочными хозяевами».

В другом письме он сообщал отцу о ценах на хлеб. По специальной таблице Станкевич сравнил русские меры с прусскими и пришел к такому выводу: «…Если эта таблица верна – в чем я почти не сомневаюсь, – то мой расчет верен. Рожь (около 24/12 января), около 1 талера 26 зильбергрошей за шеффель; это значит, четверть до 25 рублей ассигнациями. Пшеница около 3 талер. 20 зильбер. за шеффель; значит, четверть около 48 рублей ассигнациями; овес до 15 рублей. Горох в одной цене с рожью; картофель – шеффель 12 зильбер., т. е. четверть 5 рублей ассигнациями. Здесь никто не знает русских мер; принужден справляться по книгам, а на этих господ не всегда можно положиться».

Безусловно, все эти сведения были необходимы отцу Станкевича для ведения торговых дел. Нет сомнения, что он делился германским опытом с другими российскими помещиками.

Перевернем еще одну берлинскую страницу Станкевича. Существует версия, и она не беспочвенна, что Станкевич слушал лекции в Берлинском университете вместе с основоположником научного коммунизма и одним из авторов «Капитала» Карлом Марксом.

В письмах Станкевича за 1837 год находим, что он слушал лекции по философии права у Эдуарда Гйнса. В этот же период, как свидетельствуют документы, молодой Маркс тоже учился в Берлинском университете и посещал лекции вышеупомянутого профессора. Кстати, на лекции этого уважаемого профессора собиралось до 400 человек всех званий, возрастов и наций. Вывод однозначен: они вполне могли сидеть в одной аудитории. И далеко не один раз, поскольку гегелевская философия, которую проповедовал с кафедры Ганс, являлась едва ли не главным занятием как Станкевича, так и Маркса.