Текст книги "Маршал Блюхер"
Автор книги: Николай Кондратьев
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)
Люди вздрогнули – на площади гулко грянул и тяжело прогрохотал по Невскому ружейный залп. И это грозовое, тревожное громыхание остановило огромную толпу. Вася услышал вокруг себя удивленные и встревоженные голоса:
– Стреляют? В народ палят? Не может быть. Это холостыми. Да что там – салютуют!
Люди торопливо успокаивали друг друга, но вперед не шли, приподнимались на носках, прислушивались, всматривались, словно пытались рассмотреть, что делается там – у Зимнего дворца.
Один за другим, сотрясая жалобно звенящие стекла, прогремели оглушающие залпы, и толпа хлынула назад, растекаясь по прилегающим к Невскому улицам.
Бежать Вася не мог. Его несла стремительная, нарастающая людская волна. Было страшно: а вдруг споткнешься, упадешь, и тогда побегут по тебе, как по доске, растопчут. Или грохнут о фонарный столб, притиснут к стене дома. А сзади неудержимо накатывается леденящий цокот копыт: это, разрезая лавину бегущих людей, мчатся по Невскому казаки. Нырнуть бы в какие‑нибудь ворота, да нельзя – их наглухо закрыли напуганные хозяева. Спасаясь от нагаек, манифестанты метнулись вправо – к Гостиному двору. Васю прижали к стене. Задыхаясь от тяжести навалившихся тел, он видел, как откормленные, сильные кони грудью сбивали людей, мяли копытами ползущих по мостовой. Видел, как багровые от мороза и водки казаки, перегибаясь то вправо, то влево, легко и ловко хлестали по плечам и .. лицам и смеялись, когда им удавалось свалить с ног напуганных, спасающихся от гибели рабочих.
Наряд проскакал к Литейному, и люди отпрянули от стены. Вася обрадовался—дышать стало легче. Вытер капли пота и вдоль Гостиного двора стал пробираться к Садовой улице. Заметил: на опустевшей мостовой Невского валяются шапки, калоши, муфты и иконы. Впереди идущий рабочий тяжелым сапогом наступил на брошенный кем‑то портрет царя. Приторно розовое, холеное лицо звонко хрустнуло, словно раздавили лед на лужице.
Рядом с рабочим шел старик с обнаженной седой головой. Его белый полушубок был залит кровью. Глухо и тоскливо произносил одни и те же слова:
– Все кончено… Все кончено…
Рабочий повернулся к нему, сказал сердито:
– Все только начинается, отец.
– Все кончено! Расстреляли веру в царя и в бога.
– Ничего. Отольются наши слезы. Придет время, и царя расстреляют.
Рабочий круто повернул на Садовую и ускорил шаги. Вася последовал за ним. Ему понравилась смелость этого большого, сильного человека. Говорит прямо о том, что думает.
За широкой, надежной спиной незнакомого спутника шел до Горсткиной улицы. Хотелось поскорее рассказать Петру обо всем, что видел и слышал в этот страшный день.
У дома встретил хозяин.
– Ты где это пропадаешь, окаянный пошехонец? Угробят дурака, а потом за тебя отвечай. Вот пакетик– отнеси по адресу.
Вася взглянул на пакет, оробел.
– На Литейный. А там казаки носятся. Бьют народ…
– А ты не будь олухом, обойди стороной. Зря никого не тронут.
Вася хотел сказать: «Сегодня многих зря тронули» – но вовремя удержался. Даст по шее. Спрятал пакет в потайной карман и торопливо зашагал к Фонтанке. На углу остановился, прислушался. От Невского доносился скрежет железа о камни. Догадался – это дворники сдирают с панелей и мостовых застывшие капли крови. Зябко вздрагивая, побрел к Аничкову мосту. Замер, уловив тревожный цокот копыт. С нарастающим озлоблением подумал:
«Все еще рыскают, стараются. В Питере‑то можно воевать, это не то что с японцами. Хоть бы кто‑нибудь сдачи дал».
Вася потер озябшие руки и так же медленно двинулся дальше…
Когда возвращался на Горсткину улицу, услышал частые выстрелы – похоже, что на Васильевском острове. Нашлись смелые люди, бьют погромщиков.
В купеческий дом Вася вернулся поздно вечером. На полу валялись листки из разодранных книг и тетрадей. Одеяло скомкано, подушка распорота. «Кто же это здесь хозяйничал? – с тревогой подумал Вася. – И в моем углу, видать, шарили, все перевернули…»
Скрипнула дверь. Вошла кухарка, сказала укоризненно:
– Заявился… Пойдем, обед подогрею…
– А кто здесь был, Мария Васильевна?
– Приходили жандармы, искали какие‑то запретные листки. Петюшку‑то нашего на улице арестовали. Казачьего офицера вдарил, не то булыжником, не то поленом. И у меня выпытывали, что говорил Кузнецов и поздно ли приходил домой и не было ли у него какого оружия. Я им все честь по чести высказала…
– Что высказала?
– Хвалил щи и кашу, по кухне помогал, а с оружием на меня еще никто не ходил. Я человек, а не медведица. А тебя если будут спрашивать, прикинься глупеньким. Дурачков не трогают. Да ты что вроде пришибленный?
– Петю жалко. Был один дружок и тот пропал.
– Ничего, Васенька, ничего, дорогуша. Свет не без добрых людей. Да ты держись, держись. Не маленький – в такие годы плакать не годится. Пойдем покормлю…
– Ничего я не хочу. Ничего мне не надо…
– Да не будь ты простоквашей, парень. Жизнь, она разная получается, чаще горькая, чем сладкая. Петя грамотный, умный – выкрутится. В тюрьме посидит, в Сибири поживет, не он первый и не он последний. Сегодня многих арестуют и многих похоронят. А весь народ в тюрьму не запрячешь и в Сибирь не загонишь. Это сердцем понять надо…
Мария Васильевна оглянулась на дверь и совсем тихо добавила:
– Наболтала я тебе лишнего, Васенька. Держи это при себе. Понял? А теперь айда на кухню. Я тебя хозяйским пирогом угощу. С антоновскими яблоками…
4
Вася читал толстую изрядно потрепанную книгу. Так увлекся, что не слышал, как вошел и приблизился к столику хозяин. Рассерженный непочтительным равнодушием «рассыльного», Клочков стукнул по книге металлическим аршином, сердито спросил:
– Ты где это взял?
Вася вскочил, сказал тихо:
– Купил. На Литейном. У Гамулина.
– С каких это капиталов?
– Потихоньку собрал. Дают… за услуги.
– Врешь, подлюга! Воруешь. Я давно замечаю…
От обиды у Васи задрожали губы, лицо покраснело.
Рвущимся от ярости голосом крикнул:
– Сам ты вор и жулик! И приказчики и лотошники. Все тащут и обманывают.
– Цыц, паскуда! Ты у кого этому научился? У Петьки Кузнеца? Я из тебя дурь выбью. Шкуру спущу!
Купец швырнул на стол аршин. Его сильная рука опустилась на голову мальчика, вцепилась в волосы. Вася рванулся к столу, схватил аршин. Хозяин отпрянул к стене, выставил широкие густо налитые кровью ладони и, пятясь к двери, пригрозил:
– Только тронь… Я тебя упеку! Упеку…
Угроза как бы подхлестнула Васю, и, не владея собой, он ударил аршином по руке хозяина. Тот удивленно охнул и выскочил за дверь.
«Что я наделал! Сейчас он пошлет сюда сторожей. Вызовет городового. Надо бежать», – решил Вася.
Из‑под кровати вытащил самодельный деревенский сундучок, сунул в него книги и мамино полотенце. Руки не слушались, дрожали и не сразу попали в рукава пальто.
За дверью Вася наткнулся на кухарку.
– Ты куда это?
– Прощайте, Мария Васильевна. Домой.
– Да ты что? Опомнись!
– Некогда! – махнул рукой мальчик и побежал на улицу. И только на Фонтанке остановился, осмотрелся по сторонам. Тихо. Хорошо, что нет прохожих. Если придется удирать, никто не задержит. Только надо идти не к Невскому, а в противоположную сторону. Там, в доме 135, живет дядя Иван Павлович Блюхер. У него можно спрятаться, переночевать.
Пока добирался до знакомого дома, раздумал. А что, если там отец? И он сразу же спросит: «Откуда идешь? Почему с чемоданом?» И потащит на Горсткину улицу. Лучше всего уехать в Барщинку. Только вот нет денег на билет. Да и лучше ли будет в Барщинке? И там отец найдет. И к Питеру все‑таки привык. Говорят, что такого красивого и большого города во всем мире нет. Года не прожил, а как многому научился. И разговор совсем другой, и успел приодеться, не стыдно на улицу выйти. А сколько книг хороших и полезных прочитал за это время. Не хочется уезжать. Ведь можно устроиться на завод. Об этом говорил лучший друг Петр Кузнецов. Через год–другой станешь настоящим слесарем. Как дед Василий. А что, если пойти к нему? Хоть комнатенка у него маленькая, бедная, но он не прогонит. Да и мама говорила: «Трудно будет жить – к моему тяте пойдешь. Он шестой год в Питере живет. Плохому не научит».
И живет он в подходящем месте – на Пряжке, в Коломенском рабочем районе. Только время‑то позднее. Спит, наверное. Придется разбудить. Не ночевать же на улице, хоть и апрель месяц, но холодно…
Дед Василий еще не спал. Он провел оробевшего, бледного Васю к столу и отрекомендовал пожилому усталому человеку, сидевшему на табуретке:
– Посмотри, Алексей Петрович, какой у меня внук. Из Барщинки, моей старшей, Аннушки, сын. У купца бегает – в мальчиках.
– Какой он мальчик… Мужик! А чего это ты такой пасмурный, ярославец? На улице весна, а у тебя на морде форменная осень.
Вася мял шапку, смотрел на строгое седобородое лицо деда и не знал, с чего начать неприятнейший разговор.
– Да ты чего молчишь‑то, Васька? – настороженно спросил дед. – Ты чего там натворил? Выкладывай начистоту.
– От Якова Герасьича сбежал…
– С чего бы это? Не поладили? Или харчи тощие?
– Он меня вором обозвал. И в волосья вцепился. А я не вытерпел и дал сдачи. Аршином…
– О, да ты геройский парень, – рассмеялся Алексей Петрович. – Аршин‑то, поди, металлический.
– Железный, – тяжело вздохнул Вася. – Так я его не шибко. По руке задел только…
– А вот это зря. Надо было долбануть шибко и по башке.
– Перестань! Чему ты учишь мальчишку, Петрович! Ведь это подсудное дело…
– А если бы тебя на старости лет ворюгой облаяли да еще в кудри твои вцепились? Что – спасибо сказал бы? Поклонился?
– Ну, это совсем другой резон. Он еще в учениках, в мальчиках ходит. Потреплют – глядишь, умнее будет.
– В том‑то и резон обмерить жулика–купца его же аршином, – усмехнулся Алексей Петрович и, обернувшись к Васе, похвалил: – Молодец! Вот так и держись– никогда и никому не прощай злой обиды. Немало их, окаянных, расплодилось на нашего брата. И по лицу бьют, и нагайкой хлещут, и пулей прошивают. Надо давать сдачи. На удар – двойным ударом. Это и есть главный резон…
– Опять ты не то говоришь, Петрович.
– Ладно, не сердись. Дело‑то житейское – парень только нацеливается на путь–дорогу, и надо ему дать верное направление. Чтобы жил как хозяин, а не как холуй. Теперь к случаю вернемся. Куда завтра поплывешь, добрый молодец?
Вася повесил на гвоздь шапку, робко признался:
– И сам не знаю. В городе плохо, а в деревне так еще хужее.
– Бати боится, – пояснил дед. – Батя у него, скажем прямо, перворазрядный перец. Под горячую руку так отшвабрит, упаси господь.
– Господь не спасет. Придется нам с тобой, Василий Иваныч, пристраивать к жизни парня. Я поговорю с мастером Галкиным, попрошу взять учеником в слесарный цех. А ты немного потеснись, отведи уголок…
У Васи дрогнуло Сердце. Ему захотелось поблагодарить этого чужого, вдруг ставшего очень близким человека, но он так смутился, оробел, что ничего не мог сказать.
Дед покосился на внука, сказал с сожалением:
– Придется первое время на полу спать. А потом мы с тобой, Вася, смастерим какой‑нибудь топчанчик. Ну, а с батей я опосля потолкую, когда он немножко остынет. С ним особая статья…
– Его аршином не шарахнешь, – подхватил Петрович. – Вот и определилась твоя дорожка. Хватит на побегушках время транжирить. Через год–другой мастеровым будешь. Только не робей…
– Постараюсь, – тихо сказал Вася. – Спасибо. За все…
– Благодарностью не отделаешься. Придется это дело спрыснуть. А пока спокойной ночи, ярославец. Пойду в свою берлогу.
– Может, у нас переночуешь? Куда потащишься?..
– Жена будет беспокоиться. Завтра вечерком зайду…
Проводив гостя, дедушка устроил на полу постель, распорядился:
– Ну вот, располагайся, вояка. Смотри, подниму в пять часов. Да, чуть главное не позабыл. Ты, наверное, есть хочешь? Проголодался в бегах‑то.
– Сыт. Ничего мне не надо, – торопливо ответил Вася, быстро разделся и уткнулся в тощую пахнущую машинным маслом и потом постель…
II. РАБОЧАЯ ЗАКАЛКА
1
Завод носил длинное наименование: «Акционерное общество франко–русских заводов (бывший Д. Ф. Берда)», но звали его кратко – Франко–русский. Правление общества находилось в Париже, на улице Виктории, 82, а в Петербурге – на Пряжке, 17, где все дела вел главный уполномоченный горный инженер действительный статский советник Фридрих Леопольдович Радлов. Стремясь быть вполне русским патриотом, он рекомендовал служащим конторы называть его Федором Львовичем. В Петербургском обществе заводчиков и фабрикантов Фридриха Леопольдовича Радлова чтили как весьма образованного, прекрасно знающего свое дело и умеющего навести должный порядок и дисциплину. В январские дни 1905 года Радлов сломил забастовку, прибегнув к самой крайней мере воздействия – закрыл завод и рассчитал всех рабочих. Вновь принимали на Франко–русский после тщательной проверки благонадежности, и многие активные участники забастовки остались за воротами.
В этот затянувшийся до апреля набор попал на незавидную должность подростка Василий Блюхер. Помог устроиться старый друг деда – квалифицированный слесарь Алексей Петрович Киселев. После получки он пригласил мастера сборочной мастерской Галкина в трактир, и там, за рюмкой водки, решилась Васькина судьба.
Первое время завод казался угрюмым, страшным. Шипение, лязг, завывание сливались в непрерывный ошеломляющий гул. Прикрепленный к конторе сбороч–ной мастерской Вася Блюхер выполнял несложные команды: «Принеси» и «Отнеси». Кроме мастеров Галкина и Кузьмина на него старательно распространяли свою власть и неприязнь счетоводы братья Введенские и отметчики Корнилов и Савелов. И так же, как у купца Клочкова, все торопили и грозили, высмеивали и придумывали обидные прозвища и клички. Тот же мальчик на побегушках, только круг хождения замкнут забором и люди совсем, совсем другие.
И, бродя по заводу, Вася с восхищением любовался мастеровыми, которые создают сложные судовые машины и механизмы, паровые котлы и различные станки, отливают изделия из чугуна, стали и бронзы, прокатывают медные, мельхиоровые и латунные листы, изготовляют разносортные трубы и проволоку. Любовался и завидовал. Хотелось поскорее пристроиться подручным к знающему хорошее ремесло мастеровому и научиться работать самостоятельно. Иметь свой номер, свое место, свою расчетную книжку. И получать не 30 копеек в день, а в шесть–семь раз больше. Ведь есть и такие чародеи, которые стоят у станка или верстака третий десяток, и все знают, и все могут. И на работу они ходят в праздничных костюмах, и не только товарищи, но и сами мастера зовут их по имени и отчеству. Только таких тузов совсем немного, куда больше чернорабочих да подсобных, получающих 60– 70 копеек в день. А день длинный – двенадцать часов. Да еще штрафы постоянно удерживают.
В мастерских завода Вася Блюхер был свидетелем многих несчастных случаев. Замечал, что пострадавшие рабочие неохотно идут в заводскую лечебницу, стремятся попасть в казенную Максимилиановскую больницу. И было непонятно, почему они так делают. Все объяснил один случай. Вася сидел в конторке и смотрел, как быстро и ловко счетовод Введенский гоняет на счетах рубли и копейки. Вбежал мастер Галкин, сердито приказал:
– Васька, лети в сборку. Там Иван Волков колено зашиб. Помоги ему доковылять до нашей больницы. Да поживей, поживей. А то устроили там… цирковое представление.
Волков сидел на полу и тихо стонал. Штанина на правой ноге была располосована и залита кровью. Ря–дом с ним стояли слесари и, должно быть, подбадривали, успокаивали товарища.
Вася наклонился над Волковым, робко попросил:
– Вставайте, ради бога, Николай Андреевич, велели вам идти в лечебницу. Я помогу.
Волков поднял голову, с трудом произнес:
– К Нелюдиму… Не пойду…
– Ступай, Митрич, ступай, – посоветовал староста мастерской Алексей Никаноров. – Дохтур ёдом зальет. Как бы оно хуже не было. Ногу можно потерять, – и подал руку.
Волков поднялся и, опираясь на плечо Васи, поковылял к выходу. Ладонь была широкая, тяжелая, гнула к земле.
В приемном покое Волков сразу же опустился на топчан, прикрытый окровавленной простыней.
Вася подошел к столу, сказал врачу Нелидову:
– Это со сборки. Иван Волков. Его мастер Николай Андреевич сюда прислали.
– Не тарахти, парень. Сам разберусь, – оборвал Нелидов и повернулся к сидевшему рядом с ним полицейскому надзирателю Мартинайтису: —Сегодня у нас ужасно невезучий день. Пишите новый актик, Яков Астафьевич.
Нелидов встал, взял бутыль с йодом, палочку, обмотанную темно–коричневой ватой, и не спеша подошел к Волкову.
– Ну что ж, пишите, Яков Астафьевич, – ссадина правого колена. А каковы причины ее появления, милостивый государь?
Волков покосился на бутыль, поморщился:
– Да так. Вынимали из колодца чугунный колпак. И как‑то не удержали. А в нем пятнадцать пудов. Вот и повредил ногу.
– Не повредил. Ничего страшного. Сейчас смажем, перевяжем – и завтра плясать будете. Да что с вами? Мужчина, а трепещете, как невинная барышня. Возьмите себя в руки.
Нелидов распахнул штанину. Вася увидел синеватую, рваную, кровоточащую рану и отвернулся – больно было смотреть, как мучается обожженный йодом Иван Волков.
Так же не спеша доктор вернулся к столу, выждал, когда успокоится пациент, и продиктовал Маргинайтису:
– Случай сей произошел нечаянно, и он в этом никого не обвиняет.
Вася не выдержал:
– Как же это… нечаянно?
– А ты что, видел? Не твое это дело. Понял? Беги в сборку и скажи Николаю Андреевичу, чтобы прислал сюда свидетеля. Желательно грамотного, надо расписаться в акте. Ну, что стоишь? Марш рысью!
Вася взглянул на бледное, покрытое потом лицо Волкова и торопливо вышел на улицу.
Вечером дождался Алексея Петровича и по дороге к дому рассказал о том, что видел и слышал в приемном покое.
– Все это я испытал, – сказал Алексей Петрович. – Потому‑то и зовут Нелидова Нелюдимом, что он только о хозяйских барышах думает, а нашу кровь дешевле воды ценит. На всякую травму у Нелюдима один рецепт: «Нечаянно. Сам виноват. Зажило без всяких вредных и внешних последствий для потерпевшего». И платить ничего не надо. Знаешь, мы в январе требовали уволить врача, но директор Радлов отказал. Оно и понятно: Нелидов – верный пес, сторожит доходы.
– А кого еще требовали уволить?
– Инженера Валентиновича, инструментального мастера Войциновича, расценщика Дмитриева, кассиршу Беляеву.
– А мастера Галкина почему пропустили? Это самый вреднейший на всем заводе.
– Вот жаль тебя не было. Не спросили. О мастерах был особый пункт: за грубое обращение с мастеровыми сделать строжайшее предупреждение. Радлов на это так ответил: мастерам вменяется в обязанность обращаться с мастеровыми на «вы».
– И никого не уволили? Ничего не вышло?
– Кое–чего добились. Чернорабочим гривенник прибавили. Сверхурочный час стали отмечать как полтора часа. А за остальное еще надо воевать. Сегодня старосты цехов ходили к директору, просили сократить рабочий день до девяти часов. Радлов сказал: «Разберусь, отвечу». Ты, наверное, раньше меня увидишь эту бумагу– сразу же сообщи.
– Это я мигом…
…Бумагу принесли в контору утром. Крупным красивым почерком было написано:
«Вследствие переданной мне старостами цехов просьбы рабочих о сокращении рабочего дня до 9 часов, сим объявляю, что сокращение существующего рабочего времени не может быть сделано.
17 мая 1905 года. Директор Общества франкорусских заводов Ф. Радлов»[1]1
Государственный исторический архив Ленинградской области (ГИАЛО), ф. 1440, оп. 8, д. 117, л. 23.
[Закрыть].
Вася торопливо переписал объявление и отнес бумажку Алексею Петровичу. Тот быстро прочел, усмехнулся:
– Другого ответа мы и не ждали. Надо не просить, а требовать. И готовить людей к общей забастовке. Ты часто бываешь в конторе завода – смотри и слушай. Все запоминай и передавай мне.
Это было очень интересно и заманчиво: смотреть, слушать, запоминать и все передавать самому близкому человеку. Вася понимал: собирать новости нужно незаметно, чтобы не вызвать подозрений у служащих заводской конторы, инженеров и мастеров цехов. Если догадаются – выгонят. А место терять нельзя. И Вася решил разыгрывать роль тупого деревенского парня. Несложная штука – чаще разевай рот да глазей по сторонам, пока не скажут: «Ты чего здесь торчишь, ступай по делу».
Многое из того, что удавалось узнать, совершенно не заинтересовало Киселева и его товарищей. Но были и такие вести, за которые Алексей Петрович душевно благодарил своего юного друга. Когда Вася сообщил о том, что директор Радлов, разговаривая с инженерами Бельским и Лыковым, ругал старост и грозился их переизбрать, Киселев сказал улыбаясь:
– А нас эти старосты пока устраивают. Потолкуем с народом и выберем их снова.
О совещании инженеров и служащих, на котором Радлов требовал привести в порядок завод в санитарном отношении, Алексей Петрович отозвался с глубокой горечью:
– Это не Радлова, а наше старое требование. Они боятся лишний рубль потратить, а рабочие болеют, грузчики на узкоколейке ноги калечат. Мы им еще не раз напомним. Своего добьемся.
Совершенно неожиданно для Васи всегда спокойный и уравновешенный Алексей Петрович вдруг изменился в лице, испугался, когда узнал, что рабочий медно–литейной мастерской Николай Петрушин очень часто ходит в контору и в минувшую среду принес какой‑то список.
– Ты сам видел? – строго спросил Петрович.
– Мастер послал отнести акты о несчастных случаях. Я, как всегда, задержался. И смотрю – елозит…
– А о чем говорил Петрушин, не слышал?
– Перегородка мешала. Ничего не разобрать. Вот только фамилия запомнилась. Три раза повторил: Вологдин да Вологдин.
– Вон на кого целится прохвост! На Сергея Петровича Вологдина. Все понимаю…
– А я ничего…
– Пока и не надо. Я поговорю с Сергеем Петровичем. А вот Петрушина опасайся. Это самый подлый, самый страшный мерзавец. Многих из наших ребят предал, вернее, продал. Их выгнали. Петрушин – главный в черной сотне. Какую‑то новую пакость затевает. Что узнаешь, сразу скажи…
О Петрушине ничего нового узнать не удалось. Развернувшиеся бурные и тревожные события на заводе вскрыли предательскую роль Николая Петрушина него дружков земляков из Калужской губернии.
7 октября 1905 года рабочие железнодорожного Московского узла объявили стачку. Их поддержала вся трудовая Москва. Пламя политической стачки перекинулось в Петербург. На заводах столицы Появились листовки, в которых большевики обращались с призывом:
«Бастуйте, товарищи!
Товарищи! Железные дороги уже забастовали по всей России, и к ним присоединяются все новые производства… Необходимо всем нам, рабочим, забастовать дружно, как один человек, для протеста против царских насилий, для выражения нашего единодушия в борьбе за демократическую республику, этот первый этап на пути к социализму.
…Бастуйте – это будет смотр нашей революционной армии!»[2]2
Листовки петербургских большевиков. 1902–1917 гг. Т, 1. Л., Госполитиздат, 1939, стр. 261.
[Закрыть]
И в мастерских Франко–русского большевики проводили летучие сходки и в знак протеста против военно–полевого суда над восставшими кронштадтскими матросами и введения военного положения в Царстве Польском призывали товарищей к забастовке. Ораторов не перебивали, слушали внимательно и довольно дружно хлопали в ладоши, но оборвать работу не решались. Боялись, что директор Радлов снова закроет завод и всех рассчитает. На митингах выступали не только большевики, но также эсеры, меньшевики и черносотенцы.
Победили сторонники Петербургского Совета рабочих депутатов. В понедельник 31 октября 1905 года Франко–русский остановился. Мастеровые явились на завод и собрались в самую просторную, сборочную, мастерскую.
Среди огромной гулко и гневно рокочущей толпы был пятнадцатилетний Василий Блюхер. Он пришел в цех, как всегда, за полчаса до свистка. Все казалось необычным, все волновало его в этот мятежный день. Завод не дышит, завод онемел. Присмирели, притаились в углу конторки мастера Галкин и Кузьмин. Их никто не боится, как будто их и нет в цеху. И даже не верится, что мастера могут так долго стоять на одном месте и молчать.
Вот она какая, первая забастовка! Сегодня говорят рабочие. Голоса сливаются, ничего не разберешь. Но вот на верстак, стоящий посредине, поднимается грузный широкоплечий староста сборочной мастерской Алексей Никаноров и сердито машет длинными сильными руками, требуя тишины. И медлительная тревожная тишина приходит в цех. Никаноров поднимает над головой лист бумаги и громко, чтобы услышали все собравшиеся, кричит:
– Говорю от имени совета старост. Вот это ваши требования на восьмичасовой день. Видели? Сейчас мы пойдем в контору и вручим Федору Львовичу Радлову. Как только он решит это дело, сразу вернемся сюда и передадим, как оно есть, вам. Прошу зря не шуметь, а ждать как полагается.
Никаноров слез с верстака. Толпа уплотнилась, образовался проход, и по нему гуськом неторопливо прошли старосты мастерских.
Ждали их возвращения довольно долго. Вася заметил, что все часто посматривают на дверь и говорят кругом о Радлове и главном инженере Бельском.
Старосты пришли в двенадцатом часу, потные, красные, угрюмые. Грузный сердитый Алексей Никаноров с трудом вскарабкался на верстак, осмотрел враз притихших товарищей, сказал виновато:
– Плохо, братцы, дело‑то поворачивается. Совсем худо.
Его поторопили:
– Не тяни за душу. Выкладывай напрямик.
– Так вот и говорю про это самое. Отклонил Радлов наше решение про восемь‑то часов. И еще добавил: соседи тоже бастуют и зря – все останется, как и было. И пригрозил, если мы не подчинимся старому распорядку и начнем самовольничать, тогда завод закроют и всех рассчитают…
– Запугивает немец–перец! Боится убытка. Надо требовать свое, – раздались голоса.
На верстак вскочил строгальщик Андрей Кругликов, заговорил торопливо, задыхаясь:
– Крутой поворот получается, вот что. Если под расчет подведут, лучше домой не ходи. Сплошной рев. Жрать‑то нечего. А с другой стороны – и отступать нельзя. Ведь мы не только восемь часов отстаиваем. Можно сказать прямо – кронштадтцев от погибели спасаем. И за тридевять земель тянем руку полякам. В глаза не видали, а чуем – свои. И еще про самое главное. Ежели мы Радлова испугаемся, значит, продадим товарищей. Ведь все заводы бастуют. В этом‑то и главный наш козырь. А врозь они нас, как цыплят, передавят.
Кругликов хотел еще что‑то сказать, но заметил в дверях рослого худощавого Николая Петрушина и пугливо нырнул в толпу.
На верстак неторопливо поднялся слесарь Алексей Киселев. Ладонью отогнал едкое махорочное облако, сказал спокойно и твердо:
– Товарищи! Мы будем бастовать до полной победы. Господа радловы нас не запугают. Сегодня мы требуем– долой военно–полевые суды! Долой смертную казнь! Долой военное положение в Польше и во всей России! К чертовой бабушке палача генерала Трепова, который приказал: «Холостых залпов не давать и патронов не жалеть». Нам грозят новой бойней. Мы должны защищаться. Сами будем делать оружие.
– Замолчи, проходимец! – рвущимся от ярости голосом выкрикнул Петрушин. – Первым в Сибирь пойдешь, допрыгаешься…
– Вон холуя! На тачку мерзавца! В Пряжку Петрушина! – зашумели вокруг.
Петрушин метнулся к двери:
– Казаков вызовем! Наденем на вас узду, окаянные!
Алексей Киселев улыбнулся:
– Старается, иуда! Родного отца продаст, глазом не моргнет. К счастью, таких подлецов у нас немного. Мы сильны дружбой, товариществом. Приедут казаки – вышибем. Это наш завод. Да, да. Рано или поздно, будет нашим. А сейчас расходитесь по мастерским, и пусть каждый подумает, чем будет защищаться от Петрушиных, радловых, треповых и прочих царских прислужников. Завтра соберемся на этом месте.
И люди ушли на свои рабочие места.
Вася Блюхер выждал, когда Алексей Киселев остался один у тисков, и тихонько спросил:
– Алексей Петрович, дайте и мне что‑нибудь. Саблю или револьвер какой‑нибудь старенький.
– А может быть, пулемет возьмешь или пушку? Чудак человек. Как будто у меня оружейный склад. Подожди – настреляешься. Сходи‑ка в контору, посмотри, что там делается.
Вася вышел во двор. На дверях заметил объявление. Прочел:
Огляделся по сторонам, торопливо содрал объявление, сунул в карман и побежал в цех.
Киселев разгладил бумагу, нахмурился:
– Первый выстрел. Посмотрим, какой фокус выкинут завтра.
Следующий день существенных изменений не принес. Администрация завода устанавливала связь с Парижем. Был послан запрос: что делать, какие меры предпринять для прекращения забастовки.
В среду, 2 ноября, получив ответ, Радлов вызвал старост мастерских и объявил, что через две недели завод будет закрыт и все рассчитаны. Старосты посовещались и попросили директора не вывешивать объявления. Озлятся, хуже будет.
Радлов пообещал приказ не вывешивать, если мастеровые станут работать, как прежде, – десять часов.
Узнав об этом, к забастовке примкнули служащие конторы завода.
Эту новость Вася Блюхер услышал от счетовода Введенского, у которого не приняли в конторе какие‑то отчетные документы.
– Когда рабочие бастуют, это можно как‑то объяснить, понять, – жаловался Введенский мастеру Клочкову, – а вот волынка служащих – это какой‑то непостижимый кошмар. Ведь им доверены огромные ценности. Рушится основа основ.
– Через два–три денька все утихомирятся. И многие пожалеют, – ухмыльнулся Клочкоз. – И особливо говоруны…
Вася слушал и радовался. Ему нравилось, что ненавистные Клочков и Введенский говорят шепотком, боятся, что вывезут из цеха на тачке. Завтра снова соберутся сюда со всего завода. Может, и служащие придут.
И верно – служащие пришли к мастеровым. И с улицы явились. В толпе Вася различил форменные куртки студентов университета и скромно одетых курсисток. Выступали многие, но запомнился один – высоколобый ясноглазый остроумный студент. Впервые Вася слышал такого смелого, яростно ненавидящего самодержавие оратора. Не удержался, тихонько спросил Киселева:
– Кто это такой?
– Товарищ Абрам[4]4
Абрам – партийное имя профессионального революционера–ленинца Н. В. Крыленко.
[Закрыть].
– Видать, большевик…
– Начинаешь разбираться. Молодец!
…Утром Вася встал раньше деда, сунул в карман кусок хлеба и поспешил на завод. В девять часов начнется митинг.
На знакомом Бердовом мосту через речку Пряжку юноша увидел конных казаков. Сурово поблескивали стволы винтовок. Подошел поближе, прикидывая, как незаметно проскользнуть к проходной. С моста спустился староста литейной мастерской Сергей Мальцев и предупредил:
– Ступай домой. Директор приказал никого не пропускать. Охрану выставили – двадцать пять штук, и при одном офицере.
Вася не спеша перешел на противоположную сторону набережной и стал посматривать, не подоспеют ли товарищи из сборочного цеха. И как‑то они встретят казачью засаду?
Рабочие подходили к мосту, разговаривали с угрюмым Сергеем Мальцевым и нехотя брели к Мясной улице. Задерживались на углу. Домой никто не уходил. К девяти часам собралась большая толпа.
