Текст книги "В концертном исполнении"

Автор книги: Николай Дежнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

– Я вам верю!

Узким переулком они вышли к Арбату. Вдали, на другой стороне улицы показалось серое здание театра.

– Мне потребуется время оглядеться, – говорил Лукин, на ходу поправляя шляпу. – Накопления кое-какие есть, так что спешить искать работу не надо. Могу же я, в конце концов, позволить себе пожить свободным художником. – Он заглянул ей в лицо.

Анна улыбнулась. Черный, как жук, фордик с правым рулем прокатил навстречу, сверкая лакировкой корпуса. Народ стекался к театру со всех сторон, толпился перед входом. Подъехало несколько правительственных мерседесов, из которых вышли какие-то иностранцы в сопровождении начальственного вида граждан и суетящейся обслуги. Лукин узнал Енукидзе. Прокладывая Анне путь, он протиснулся поближе. Охраны не было, если не считать увальня в кепке, державшегося несколько поодаль от своего подопечного. Стоя в тесноте, Лукин видел, как вся группа втянулась в двери театра, машины отъехали. Толпа загудела, подалась к входу.

Старушка билетерша приветливо улыбнулась Анне, оценивающе оглядела Лукина. Выстояв очередь в гардероб, они поднялись на второй этаж. У центральной арки входа в зрительный зал особняком стояла группа мужчин в строгих деловых костюмах, с официальным выражением на сосредоточенных лицах. Лукину бросился в глаза среднего роста человек с высоким лбом, зачесанными назад прямыми волосами и плотно сомкнутыми губами на волевом скуластом лице. Он стоял несколько в стороне и участия в разговоре не принимал. Взгляд его равнодушно скользил по лицам попадавших в поле зрения людей.

– А, Анна Александровна, – улыбнулся он сдержанно, увидев приближавшихся Анну и Лукина, шагнул в их сторону, сказал, будто продолжал давно начатый разговор: – До чертиков надоели мне все эти околотеатральные страсти!

– Здравствуйте, Борис Евгеньевич! – обрадовалась Анна. – Вот, познакомьтесь, друг нашей семьи.

Лукин выступил вперед, пожал протянутую ему твердую ладонь.

– Один треп кругом, устаешь от никчемных разговоров, – продолжал жаловаться Борис Евгеньевич на судьбу. – Репетировать надо, а тут делегация!

– Товарищ Лукин приехал к нам из Самары, хочет подыскать себе подходящую работу, – перевела разговор на более общую тему Анна. – Я привела его показать наш театр.

– Тоже грешите лицедейством? Был я в вашем драматическом, правда давно. – Борис Евгеньевич изучающе посмотрел на Лукина, спросил: – С вашим амплуа понятно, или, может быть, вы по постановочной части? Приходите, поможете разобраться с декорациями. Премьера на носу, а у нас еще конь не валялся! И вообще, – опять начал распаляться Борис Евгеньевич, – у меня такое впечатление, что вся труппа по полдня ищет, куда запропастился Дмитриев! Как ни крути, а для первого и третьего актов надо монтировать лестницу…

– Дмитриев – это наш художник, – пояснила Анна. – Борис Евгеньевич!.. – начала она, но к ним уже подходил молодой лоснящийся человек, чтобы увести ее собеседника. Тот только беспомощно развел руками.

– Ну, вот видите, я уже получил первое предложение, – улыбнулся Лукин, отводя Анну в сторону, спросил: – Кто этот человек?

– Борис Евгеньевич Захава, наш режиссер. Он вместе с Вахтанговым создавал этот театр. Сейчас к юбилею Горького ставит «Егора Булычова», поэтому, наверное, и нервничает. Постановка взята под контроль ЦК, да и с пьесой пришлось хлебнуть порядочно. Сначала надо было убедить Горького все перекроить, теперь попали в цейтнот. Прибавьте к этому социалистическое соревнование, ежедневный контроль на репетициях и в мастерских, отметки в сводках… короче, есть от чего схватиться за голову. Один выпуск бюллетеня о работе над великой пьесой чего стоит! Говорят, что на премьеру двадцать пятого приедет сам Горький, а с ним, – Анна встала на цыпочки, прошептала в самое его ухо: – Сталин! – Она как-то испуганно и со значением посмотрела на Лукина. – Алексей Максимович на репетиции уже приезжал, но в постановку не вмешивается – сидит смотрит. Вот вся тяжесть-то и легла на Бориса Евгеньевича и на Щукина, он в пьесе играет заглавную роль.

Слушая Анну, Лукин внимательно разглядывал раскланивавшихся с иностранцами мужчин. Немцы, понял он по доносившимся восклицаниям, официальная торговая делегация.

– Второй, тот, что увел Захаву, – продолжала Анна, – это Киршон, большой человек в писательском мире. Пьесы у него дубоватые, прямолинейные, зато в жизни может все. Кто-то из драматургов рассказывал, что в прошлом году Сталин лично приказал ему перестать травить писателей-попутчиков, понимаете – лично!

Прозвенел третий звонок, задержанный, как понял Лукин, из-за гостей, и все дружно двинулись в зрительный зал. Стоило им занять свои места в партере, как свет медленно погас и тяжелый занавес пошел в стороны. Зрители зааплодировали. Началось первое действие пьесы, за содержанием которой Лукин не следил. Глядя на сцену, он думал о своем, не забывая хлопать вместе со всеми. В антракте Лукин подвел Анну к краю сцены и, обернувшись, долго и внимательно рассматривал зрительный зал, особенно противоположную его сторону, где находилась директорская ложа. По окончании спектакля они задержались, стояли в проходе, пропуская спешивших по домам людей.

– Неужели бабье лето? – Оказавшись на улице, Лукин запрокинул голову, посмотрел в расчистившееся небо. К ночи действительно потеплело, северный ветер стих, уступив место мягкому дыханию далеких южных степей. – Люблю это время! Есть в нем светлая грусть и еще что-то такое, – он прищелкнул пальцами, – что хватает за сердце. Наверное, глухой страх перед долгой осенью и близкими холодами. Человек – он во всем звериной породы, не любит суровой зимы…

Не спеша они пошли в сторону бульвара, свернули на его аллею. В свете редких фонарей деревья стояли притихшие, на лавочках целовались пары.

– Вы сами Горького видели? – спросил Лукин. – Так, чтобы вблизи?

– Видела. Ничего особенного – старик как старик. Высокий, сутулый, все больше молчит, однажды на репетиции от умиления всплакнул, наши говорят, он вообще сентиментален. Глаза? Глаза мне его не понравились, какие-то тусклые, уставшие…

– Он приезжает часто? – Лукин остановился под фонарем, закурил. Световой конус наполнился клубами белого дыма.

– Да, пожалуй… Вы же знаете, что скоро премьера «Булычова», и этой вещи придается особое значение – нечто вроде короны, венчающей все его сорокалетнее творчество. Алексей Максимович нынче в большом фаворе! Многие считают, что именно благодаря ему Иосиф Виссарионович благоволит к театру. Правда, сам он чаще ездит в Большой да во МХАТ, но один раз был и у нас.

– Давно?

– Давно. Задолго до моего прихода в труппу, в двадцать пятом, кажется. К нам все больше приезжают люди из ЦК, руководители второго ранга. Знаете, – оживилась Анна, – я сама слышала, как один из них сказал, что Нижний переименуют в Горький и юбилей будут праздновать по всей стране.

– Этого надо было ожидать, – усмехнулся Лукин. – За лояльность и поддержку режима надо щедро платить.

– Вы его не любите?

– Нет! Он позволил им сделать из себя живую икону, оказался среди тех, кто обслуживает сиюминутную политическую идею – так сказать, «чего изволите». Люди, льнущие к власти, всегда продажны, вопрос только в цене. Не подумайте, что я его осуждаю, – кто я такой, чтобы осуждать! Каждый решает за себя. Время такое: делит всех на холуев и тех, кто закрывает на происходящее глаза. Ну, конечно, есть и святые, только их мало…

– Почему вы так говорите? Вы, наверное, чем-то раздражены? – Анна остановилась, снизу вверх посмотрела на Лукина. – Русская интеллигенция никогда не ходила в услужении!

– Ах, русская интеллигенция! – передразнил Лукин. – Русская интеллигенция в массе своей всегда была инфантильна и труслива, и дальше хорошего доброго царя мечты ее не шли. Залезть целиком в себя и покопаться сладострастно гвоздиком в собственных чувствах и переживаниях, растравить себя жалостью к себе же и себе подобным – это да! А отстоять свое человеческое достоинство, право жить по собственному разумению, да просто и банально – защитить свое имущество! – тут позиция страусиная. Почитайте нашу великую литературу, и вы увидите, что я прав! В этом смысле все мы – ущербные – вышли из гоголевской «Шинели». Отсюда и переворот семнадцатого. Все, что произошло и происходит с нами, глубоко закономерно. От неумения и нежелания защитить собственное достоинство до холуйства и прихлебательства – всего один шаг, и этот шаг нашей творческой интеллигенцией сделан. Поэтому и неясно, где кончается наша мессианская литература и начинается ОГПУ. Поэтому и соревнование ее деятелей – кто быстрее и прямолинейнее отразит в своих бессмертных произведениях последнее по времени решение партии! Успел, ухватил, а дальше начинается угар, жизнь одним днем, с водкой, ресторанами и бабами. Извините, Аня, я не должен был вам это говорить…

– Знаете, не хочется верить, что все это правда! Человек живет надеждой, а это… Чем же жить? – Анна шла, понурив голову, глядя себе под ноги. – Неужели везде одно и то же?

Спустившись по лесенке, они пошли вверх по переулку.

– А вы слышали, говорят, Сталин запретил платить Демьяну Бедному больше, чем по полтиннику за строчку? Не слышали? Это на него Алексей Максимович нажаловался…

Лукин промолчал. Анна не знала, слушает он ее или думает о чем-то своем. Рядом с ним она чувствовала себя под защитой, испытывала приятное, забытое с детства ощущение покоя. «То, что будет завтра, – думала она, – будет завтра, а сегодня, сейчас, мне просто и хорошо». Они остановились у подъезда. Лукин повернул ее к себе лицом, внимательно и, как показалось Анне, сурово посмотрел в глаза.

– Сегодня был длинный день, вы устали, – сказал он, – но тем не менее мне еще кое-что надо вам сказать. Начнем с Сергея Сергеевича. Его во что бы то ни стало надо положить в больницу. Сердце, легкие, печень – что угодно, но из института его надо срочно убрать. Этим займетесь вы! Если понадобятся деньги, скажете. Второе… – Он обернулся, оглядел пустую улицу. – Все, о чем мы с вами тут беседовали, включая пауков в литературной банке, ни с кем не обсуждать! Думайте – когда, с кем и о чем вы говорите. Это значительно серьезнее, чем вам может показаться. Кто-то где-то пролил кувшин зла, и оно разлилось по сердцам людей. Или помните, как у Андерсена, – по миру разлетелись осколки зеркала.

Анна улыбнулась.

– Хорошо бы нашелся такой волшебник, чтобы разом все изменил, вернул людям человеческий облик!

– К сожалению, так не бывает. Дорога одна – кто позволил стащить себя вниз, должен подняться самостоятельно. Это непреложный закон жизни, и никто, ни один волшебник не может его изменить. И вот еще что… – Лукин неожиданно широко улыбнулся. – Я, пожалуй, приму предложение вашего режиссера и пойду работать в ваш театр. Если, конечно, вы не будете возражать…

Анне показалось, что он хочет сказать еще что-то, но Лукин промолчал.

На лестнице пахло кошками. Бывший доходный дом спал и видел суетные совдеповские сны. На кухне горел свет, наполняя ее розово-грязное пространство тусклым маревом. Стараясь не шуметь, Анна на цыпочках прошла по коридору, приоткрыв дверь своей комнаты, замерла на мгновение, бросила взгляд на Лукина. Он все еще стоял у входа, смотрел ей вслед. Дверь закрылась. Продолжая улыбаться, Лукин разделся в своей комнате, накинул вместо пижамы новую блузу. Где-то в соседней квартире пробило двенадцать. Подогрев на электроплитке чай, он уселся со стаканом в руке в старое потертое кресло и придвинул к себе стопку купленных днем газет. Просмотр прессы он начал с «Крокодила», который показался ему скучным и совершенно не смешным. Две «лучшие» из всего прочитанного остроты скорее настораживали и заставляли задуматься, чем развлекали. «Если парень хорошо играет на скрипке, – читал Лукин, недовольно морща лоб, – это еще не значит, что он не оппортунист». Второй перл относился к области внешней политики и утверждал, что, пока Лига Наций закрыта на обед, Япония пообедает Китаем. Было еще что-то про комчванство, но такого качества, что заставляло лишь пожалеть об оскудении юмористического дара пишущей братии. Печатавшиеся в газетах новости утомляли однообразием, и ему даже показалось, что все их от начала и до конца написал один и тот же человек. Ничего выдающегося в мире за день не произошло. Опять ожидали роспуска германского парламента, Гитлер все так же жаждал власти, в то время как Страна Советов боролась за создание кадров собственной культурной интеллигенции. Выражение «культурная интеллигенция» Лукину понравилось, и он даже пожалел, что оно не из «Крокодила». В оставленной им напоследок «Правде» заголовки были четче и определеннее, в них звучала угроза: «Усилим борьбу с правооппортунистическим самотеком в хлебозаготовках!», «Беспощадно разоблачать расхитителей социалистической собственности!» Все газеты отметили новое нападение китайских добровольцев на Мукден и опубликовали материалы к юбилею Горького. Закончив таким образом знакомство с прессой, Лукин бесцеремонно сбросил газеты на пол и, закурив, принялся в задумчивости рассматривать висевшую рядом книжную полку. Библиотека пролетария не показалась ему элитарной. Ее составили с полдюжины мятых книжек в потертых бумажных обложках, все как одна – из серии приключений, и первое пробное издание краткой биографии вождя народов. Протянув руку, Лукин снял с полки книгу в твердом картонном переплете, раскрыл ее. На глянцевой странице был изображен человек, пышные усы которого нависали над тяжелым подбородком. Мужчина щурился, будто хотел получше рассмотреть и запомнить Лукина, морщил узкий лоб под густыми, зачесанными назад волосами. Что было в этом лице? Непреклонная воля? Жестокость? Звериная хитрость?..

Скрипнула дверь, Лукин поднял голову. Перед ним, одетая в широкую юбку и цветастую кофту, стояла Люси. Гладкие, забранные гребнем волосы открывали болезненно красивое, бледное до голубизны лицо. Казалось, кто-то специально стер с него все краски, уподобив белому холсту, на котором только еще предстояло написать женский портрет. Впрочем, некоторые черты этого портрета уже проступили: на Лукина смотрели большие, лихорадочно блестевшие глаза.

– Не помешаю? – Люси закрыла за собой дверь, прошла, опустилась на поставленный на чурбачки, застланный одеялом матрас. – Знаете, я ведь сегодня не пила! – Она заложила ногу на ногу так, что приоткрылось круглое красивое колено, продолжала своим грудным волнующим голосом: – И на службу не пошла… Из-за вас! Проснулась днем, будто от толчка, и только одна мысль: это он! Не смейтесь, пожалуйста, не обижайте меня – да, я знаю, что это и смешно, и грустно, но я в вас влюбилась. Вы мой спаситель, единственный шанс в этой жизни! Ей-богу, не вру! – Она стрельнула в него глазами, просительно улыбнулась. – Лукин, заберите меня из этого свинарника! Заберите, не пожалеете. Я буду для вас всем – любовницей, кухаркой, собакой, только заберите. У меня ведь и зелененькие есть, я не такая дура, чтобы отдавать им все до цента.

– Вам про меня рассказал Телятин?

– Рассказал? Так, немного… например, что все и всегда зовут вас Лукиным. Нет, действительно, увезите меня отсюда! Я весь день сегодня представляла, как мы с вами гуляем по Парижу. А хотите, поедем в деревню, только далеко-далеко. Вы будете пахать землю, а я – сидеть у окна и ждать вашего возвращения…

– Кокаин? Морфий? – Лукин посмотрел ей в глаза.

– Так, для настроения, чтобы не повеситься. Не знаю, как вам, а мне неприятна мысль, что меня найдут в петле застывшую, холодную, а то еще будут снимать и уронят… Все это глупо и мерзко, как сама жизнь! – Она вдруг заплакала, и слезы текли из ее открытых глаз, и она их не вытирала. – Нет больше сил, – шептала Люси, – кругом грязь и скотство. Они заставляют меня спать с иностранцами, а потом писать, о чем говорили. Я ведь и по-французски и по-немецки, училась в Институте благородных девиц… – Она шмыгнула носом, высморкалась в платочек. – Деньги отбирают, говорят, что по мне плачет тюрьма, а сами только и норовят залезть ко мне в постель. Скоты, немытое быдло… – Люси уронила руки на колени и, глядя в пространство перед собой, сказала упавшим голосом: – Я устала.

Лукин взял с матраса пачку сигарет, протянул ей. Женщина почему-то понюхала сигарету и только потом закурила.

– Французские. – Прогнувшись назад и выпустив в потолок струйку дыма, попросила: – Поищите там у пролетария, – она показала длинным пальцем с кроваво-красным ногтем на шифоньер, – у него всегда есть что выпить. Они если не алкаши, то все как один куркули.

Лукин нагнулся, пошарил в углу выдвижного ящика и вытащил на свет запечатанную сургучом бутылку водки. Люси протянула ему стоявшую тут же чашку с отбитой ручкой.

– Налейте! Полную! Да наливайте, наливайте, у нас с Петрушей свои рабоче-крестьянские счеты! – Она хохотнула, донесла водку до губ, выпила маленькими глоточками, постепенно запрокидывая голову. – Теперь ты! Не хочешь? Брезгаешь?

Лукин видел, как она моментально пьянеет, как на красивых губах проступает плавающая полупрезрительная улыбка.

– Да знаешь ли ты, что перед тобой сидит графиня? И вообще я завтра уезжаю в Париж, а ты будешь гнить здесь заживо, пока у тебя не провалится нос, потому что в этой стране у всех единый пролетарский сифилис. Ну, чего же ты ждешь? Бросайся на меня, рви на мне одежду, бери меня. Ты гегемон, тебе можно все. – Выражение ее лица изменилось, стало высокомерным и презрительным. Лукин подумал, что о происхождении она, скорее всего, не врет. – Не желаешь?.. Так и запишем! – Люси покачнулась, с силой ткнула окурок в служившее пепельницей блюдце. – Просто ты такой же импотент, как все они! Да и выглядишь ты как типичный ОГПУшник, такая же мразь. Теперь я понимаю, я все понимаю… Тебя специально подослали, чтобы проверить мою лояльность режиму. – Она замолчала, титаническая работа мысли отразилась на ее искаженном гримасой лице. – А что я такого сказала? Что импотенты и мразь, так это я про постель, а не про советскую власть. Не… меня на козе не объедешь! И передай своему Сергею Сергеевичу, что я больше с ним спать не буду. По политическим мотивам… – Неверно ступая по скрипучим половицам паркета, женщина пошла к двери, обернулась, посмотрела на Лукина пустыми, невидящими глазами. – Я-то к тебе как к человеку, как к мужчине! А ты… – Она безнадежно махнула рукой. – Фуфло! Да вижу я, вижу, не слепая – за Анькой ухлестываешь. Театр… под ручку… Думаешь, она другая? Все одинаковые, все! Только жареный петух ее еще не клюнул. А поманят пальчиком, позовут, и пойдет как миленькая! И хорошо, если я за нее словечко замолвлю, тогда не сразу в расход. – Люси криво усмехнулась. – Был у нее тут ухажер, считай что женишок. Тоже все в концерты да на высокие темы беседовал, цветочки дарил… А потом раз – и исчез! Расспросил про нее в театре, выяснил, на каком счету дядя в институте, и – с концами! – Она готова была рассмеяться, но вместо этого очень просто, будто констатировала факт, сказала: – Страшное время. Не люди, а призраки. Да это и не жизнь, и они не живут…

Люси толкнула дверь, вышла в коридор, но тут же вернулась.

– Я, наверное, скоро умру. Сегодня видела красивый сон. Огромный пустой собор, и я будто маленькая девочка, и пятно мозаики на плитах пола. Играет орган, и на душе спокойно так, хорошо, и ничего, совсем ничего не надо… – Люси замолчала, и ему вдруг показалось, что она вовсе не пьяна. Женщина подняла на него огромные русалочьи глаза. – Не отталкивай меня, Лукин, я ведь правда тебя люблю. Не веришь? Ну хочешь, на колени встану?.. Не хочешь… Жаль, что все выходит так глупо…

Люси криво усмехнулась, болезненная гримаса исказила ее лицо. Потом медленно подняла руку, прицелилась в Лукина из пальца.

– Бам!

Если бы некто досужий вознамерился понаблюдать, как прожил Лукин следующий день, он непременно заключил бы, что этот высокий средних лет мужчина приехал в Москву развеяться. Явно тяготея к историческим местам столицы, он несколько часов кряду провел, разглядывая в деталях Красную площадь, затем с такой же дотошностью знакомился со сквериком перед Большим театром и прилегающими к нему зданиями и улицами. Какое-то время он даже посидел на лавочке, покуривая и любуясь фасадом всемирно известной цитадели оперного и балетного искусства, потом с видом человека, получающего удовольствие от собственного безделья, слонялся по центру, глазея на все подряд. Как и полагается, закончил он этот день в самом театре, однако долго там не пробыл. Отметив про себя, что центральная гостевая ложа находится много выше уровня сцены, Лукин под шиканье соседей покинул ложу бенуара и, оказавшись снова на улице, направился пешком во МХАТ. Дождавшись антракта, он занял свое место в партере и, оглядев устройство зала, успокоился и пьесу досмотрел до конца. Шел «Суд» Киршона, и Лукину было интересно, что написал виденный им в театре Вахтангова лощеный молодой человек. Прилизанная красивость мужчины ему не понравилась, и теперь, стараясь подавить предубеждение, Лукин внимательно вслушивался в текст. Он показался ему скучным, сюжет грешил заданностью, и вся пьеса была какой-то камерной и искусственной. «По крайней мере, познакомился с кусочком соцреализма», – думал Лукин, возвращаясь на квартиру Телятиных. В этот вечер, отказавшись от чая и договорившись с Анной о встрече, он рано лег спать, но долго не мог заснуть, прислушивался к утробным звукам отходившего ко сну дома.

На следующий день за час до полудня он уже снова был на Театральной площади, обходя ее кругами и приглядываясь ко всему, что происходило на этом пятачке московской жизни. А она текла в обычном своем будничном ритме, люди спешили по делам, продавщицы в белых фартуках наливали газировку, неторопливые молодые мамаши толкали перед собой тяжеловесные, чем-то напоминавшие автомобили коляски. Подошедший к остановке трамвай дал предупреждающий звонок, Лукин посмотрел на круглые городские часы на столбе. Они показывали без двух минут двенадцать. В ту же секунду краем глаза он увидел входившего в скверик Седого. В руках он держал черный тубус и потертый портфель, и одеждой, и манерой держаться напоминал инженера, вынужденного, по-видимому, брать работу на дом. Не суетясь, устраиваясь основательно и солидно, Седой опустился на скамейку и, достав из портфеля завернутый в пергамент бутерброд и бутылку молока, принялся за обед. Молодец, мысленно похвалил его Лукин, держится в образе, все психологически выверено. Какой артист пропадает, ну просто Кторов!

Лукин не спеша обошел сквер: ничего необычного не происходило. Седой тем временем закончил жевать свой бутерброд и, сыто отвалившись на спинку скамьи, закурил. Он имел вид человека, заслужившего эту маленькую передышку и наслаждавшегося ею. Городские часы показывали десять минут первого. Лукин расстегнул блузу, прикоснулся к рукоятке нагана и с рассеянным видом направился к центру скверика. Вытащив из кармана папиросу, он в поисках огня оглядывался по сторонам, усиленно вертел головой, а оказавшись в нескольких метрах от Седого, просветлел лицом и направился прямо к нему.

– Разрешите?

С недовольным видом потревоженного человека Седой протянул ему спички. Лукин прикурил, опустился рядом на скамейку.

– Прекрасная погода! – Благодарно кивнув, он вернул коробок и естественным движением придвинул к себе тубус. Поставив его между колен, Лукин сдвинул крышку и заглянул в черное нутро. То, что он увидел, его полностью удовлетворило. Так же размеренно и непринужденно Лукин вытащил из кармана небольшую завернутую в газету пачку и положил ее между собой и Седым. Край солнца показался из-за облака, ласково пригрел маленький скверик. Две молодые мамы за руку с детьми прошли в сторону могучих колонн театра. Седой согнул руку, посмотрел на часы и, нервно выкинув окурок, начал собираться. Аккуратно сложив промасленную бумагу, он засунул ее вместе со свертком и пустой бутылкой в портфель, будто что-то потеряв, начал копаться в его утробе, проверял деньги. На короткое мгновение их взгляды встретились, в них не было ничего, кроме настороженности и внимания. Регулировщик в белой гимнастерке прошел мимо, помахивая полосатой палкой. Седой щелкнул замками портфеля, поднялся, одернул кургузый инженерский пиджачишко. Глядя ему вслед, Лукин видел, как меняется его походка, обретая черты деловой устремленности, по которой легко можно узнать ответственных работников с портфелями. Великий пропадает артист, подумал Лукин. Станиславский был бы доволен!

Поднявшись со скамейки, он небрежно прихватил за ручку тубус и лениво направился в сторону Тверской. Поколесив по городу с час и сменив несколько трамваев, Лукин взял такси и вернулся на квартиру Телятиных. Время было выбрано удачно, в этот полуденный час она была пуста. Запершись в своей комнате, он вытащил из тубуса винтовку и придирчиво ее осмотрел. Она была не новой, но в хорошем состоянии, почищена и смазана и вообще производила впечатление вещи, которой дорожили. Раскрыв находившийся тут же футляр, Лукин вытащил из него и привинтил к казенной части ружья толстый, заканчивающийся упором стержень, навернул на дуло круглую коробку глушителя и закрепил винтом оптический прицел. Все детали были отлично подогнаны, и, собрав их, он получил удовольствие от вида всей конструкции. Есть все-таки что-то противоестественное в том, что оружие убийства красиво, подумал Лукин, вскидывая винтовку к плечу и прицеливаясь. Он готов был поклясться, что на двести метров не промахнется в пятачок. Вопрос только, как подойти к цели на эти двести метров! Лукин усмехнулся, проверил лежавшие в коробочке патроны: их было десять. Разобрав винтовку и тщательно стерев отпечатки пальцев, он, беря каждую деталь тряпочкой, уложил их в футляр, вместе со стволом засунул в тубус. Потом поднялся по черной лестнице на чердак и спрятал его за толстой балкой, привалив для верности разбросанным тут же хламом. Закончив таким образом операцию, Лукин тщательно вымыл руки и, сменив рубашку и причесавшись перед зеркалом шифоньера, отправился в театр Вахтангова, где у него была назначена встреча с Анной. Впрочем, уже в фойе ему стало ясно, что пришел он не вовремя: в театре явно что-то происходило. Встретивший его в дверях администратор был возбужден до крайности и отчего-то потребовал удостоверение личности и пропуск, а на объяснения Лукина о назначенной встрече с Захавой, нервически махнув рукой, сказал:

– Не время сейчас, не время! – Потом, почему-то перейдя на доверительный шепот, продолжал: – Товарищи из ЦК! Проводят совещание с труппой в зрительном зале! Видел я вас днями с Борисом Евгеньевичем, но поверьте, душка, ему сейчас не до вас! Посидите где-нибудь, подождите!..

И тут же забыв про существование Лукина, администратор побежал вверх по лестнице. Воспользовавшись предоставленной ему свободой действий, Лукин не спеша поднялся на третий этаж и, пройдя по коридору, скользнул за тяжелую портьеру, прикрывавшую один из входов на балкон. С высоты яруса ему видна была лишь залитая светом сцена, на которой, застланный чем-то бархатным и красным, стоял стол президиума. За ним с сосредоточенным видом сидело в рядок несколько мужчин. Лукин узнал одного лишь Захаву. Толстый, обтянутый полувоенной формой человек стоял за трибуной и, то и дело поглаживая выбритую голову, обращался к невидимой Лукину аудитории. В большом пустом зале слова его звучали глухо. Лукин вжался в стену, прислушался.

– Таким образом, – говорил толстяк, – премьера «Егора Булычова» должна стать основным событием того всенародного празднества, которым ознаменуется юбилей всеми нами горячо любимого Алексея Максимовича. Партия, можно сказать, доверила вам высокую честь и ответственность сражаться на переднем крае идеологической борьбы за новое, пролетарское искусство!..

Лукин поднял глаза от трибуны. Над сценой, во всю ее ширину, висел лозунг: «За боевые темпы! За творчество высокого накала!»

– Заканчивая, товарищи, – продолжал тем временем выступающий, – я хочу еще раз призвать вас к бдительности! Враг не дремлет, товарищи! Мы живем в такое время, когда оппортунисты всех мастей, злобствуя на наши успехи и достижения, высунули на свет свое звериное рыло. В этой связи хочу предупредить, что мы в ЦК взяли под строжайший контроль все, что касается вашей постановки. Не исключаю, что на премьере будут руководители партии и правительства, что налагает на ваш коллектив особую ответственность. Желаю вам, товарищи, четкости в работе и больших творческих успехов!

Толстяк в полувоенном выкатился из-за трибуны, сел в президиуме. Его место занял средних лет волнующийся человек в черном официальном костюме и при галстуке. Говорил он отрывисто, но достаточно гладко, обращаясь в основном к сидевшим за длинным столом.

– Под руководством партии, Фрунзенского районного комитета ВКП(б) наш молодой театр стал одной из крупнейших культурных единиц столицы. Мы шефствуем над заводом «Каучук», двумя воинскими частями, московской школой номер 27 и Минусинским районом страны, откуда только что вернулись три наши бригады. Высоко ценя оказанное нам партией доверие, мы, молодой театр, полностью сознаем политическую весомость взятого на себя обязательства. Юбилей великого пролетарского писателя, всеми нами горячо любимого Алексея Максимовича Горького, – это событие мирового значения, и коллектив театра высоко пронесет знамя социалистического искусства. Взяв постановку пьесы под особый контроль, мы издаем специальный бюллетень по работе над спектаклем, развернуто социалистическое соревнование с той частью труппы, которая занята постановкой к годовщине революции пьесы товарища Славина «Иностранная коллегия», в фойе театра организуется выставка «Творчество Горького за 40 лет»…

Лукин выскользнул в коридор, спустившись на этаж ниже, сел на затянутую плюшем скамейку. Голоса из зала сюда не доносились, и он мог спокойно подождать конца политического представления. Впрочем, довольно скоро центральные двери зрительного зала открылись, и сопровождаемые местным начальством высокие гости покинули театр. Выждав для верности еще минут пять, Лукин спустился по боковой лестнице и сел в последний ряд кресел партера. Совещание закончилось, в зале остались лишь те, кто участвовал в постановке. За столом президиума никого не было, и только Захава расхаживал по проходу у сцены. Говорил он в свойственной ему ровной манере, как бы рассуждая сам с собой и знакомя с этими рассуждениями своих коллег.

– Никто не свободен в этой жизни, и сюжет, в силу своей статичности, налагает на нас ограничения. Нет действия, нет развития событий, и вытащить пьесу можно только психологической глубиной образов. Необходимо каждый из них наполнить собой. Я понимаю, что говорю прописные истины, но мне хотелось бы, чтобы поставленную задачу мы все понимали одинаково. Как нам правильно подсказали, сила спектакля в раскрытии политической обстановки эпохи, вскормившей Булычовых. Считайте эти мои слова за увертюру к репетиции и давайте все-таки начнем с первого акта и попытаемся прогнать его вместе со вторым!