Текст книги "В концертном исполнении"

Автор книги: Николай Дежнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Приехавшая по вызову «скорая» нашла в квартире два тела, над которыми хлопотали весьма перепуганные сердобольные соседи…

Анна обернулась. Где-то далеко внизу, в оставленных ею времени и пространстве, она видела себя лежащей на полу своей квартиры рядом с Телятниковым. Какие-то незнакомые озабоченные люди в белых халатах разворачивали аппаратуру, готовили шприцы. Странным образом она не чувствовала ни жалости, ни грусти, а только неожиданную, вновь обретенную свободу, и уж во всяком случае ей совсем не хотелось возвращаться в покинутый ею мир. И все же жила в ней тоска, неизъяснимая, разрывающая душу тоска по той бессмысленной и горькой нелепице, что была ее жизнью. С необычайной быстротой неслась она по тому, что казалось ей бесконечным темным тоннелем. Кто-то окликал ее, звал вернуться, дико, истерично хохотал, она слышала обрывки чужих, бессмысленных и потому пугающих разговоров, и волнами, догоняя, накрывая с головой, накатывала на нее какофония звуков. Вой шакала смешивался с воплями гиены, и стоны экстаза сменялись криками терзаемых жертв.

– Лука! – позвала она в пустоту и сразу же ощутила где-то рядом его мощное, спокойное движение. – Что со мной? Я умерла?

– Не бойся! – Он был совсем близко. – Это тебя пугает астрал. Смерть прекрасна и свободна, она легка и милосердна, но то, что с тобой происходит, еще не смерть! Ты вернешься, ты еще вернешься в мир людей!

– А ты, ты вернешься?

Анна подняла голову, и вдруг разом все изменилось, и отстали пугавшие ее голоса, и сначала тихо, а потом все мощнее и торжественнее излилось на нее волшебное, дивное пение чистых и прекрасных голосов, и она плыла в его нежных струящихся звуках. И звезда… В бесконечной вышине, пронизывая все и вся, вспыхнула радостью, изумрудным светом далекая звезда!

3

Сентябрь в Москве не самое лучшее время года. Особенно его начало. Где-то в середине месяца наступит бабье лето, но первые его дни, как правило, тусклы и если не дождливы, то пасмурны. Город по крыши наполнен какой-то серой, тоскливой безысходностью, заставляющей сжиматься сердце от предчувствия долгой, холодной зимы. Если же не дождь и не занудливая серость, то ветер. По рано пустеющим улицам он гонит перед собой накопившийся за день мусор, облетевшие листья деревьев, жестяные банки и клочья газет. Что в них, в этих успевших состариться новостях? Лето прошло, прошло лето – и это самая главная новость.

Лукин нагнулся, подобрал с тротуара мятый газетный листок, расправил его в колеблющемся свете раскачиваемого ветром фонаря. Так, фашисты рвутся к власти в Германии… Цифры выполнения первого пятилетнего плана… Красноармеец Сучков награжден именными часами за доблесть на пожаре…

Темная, печальная арена! Свобода как необходимость, осознанная в пролетарском строю. Лукин смял газету, бросил ее на мостовую. Подхваченный ветром комок бумаги заскакал по булыжнику. Надвинув на лоб шляпу и укрываясь за полой макинтоша, Лукин закурил и, выпрямившись, посмотрел в конец улицы.

– Что бы ни было, – сказал он вслух, – что бы ни случилось – пожар или агония диктатора, – всегда найдутся люди, которым это будет выгодно. Такое уж, видно, животное человек, что из всего извлекает пользу!

Ознакомив таким образом пустую улицу с собственными мыслями, Лукин поглубже засунул руки в карманы пальто и, подгоняемый порывами ветра, пошел по мостовой. В отсутствие фонаря ночь подступила вплотную, от близкой реки несло сыростью и запахом бензина. Не доходя нескольких метров до угла, он остановился, обернулся. Улица просматривалась насквозь, была темна и пуста. Часы на руке показывали два. В просвете между домами на фоне темного неба чернел силуэт храма Христа Спасителя. Где-то там, на площади, заливался милицейский свисток. Двигаясь мягко, по-кошачьи, Лукин отступил к стене, прислушался. Совсем рядом ему почудился шорох. Рука сама скользнула в карман макинтоша, легла на рукоятку револьвера.

– Эй, товарищ! – донесся голос из подворотни. – Идите сюда! Да быстрее же, быстрее, на вашу сторону могут лечь осколки!

Продвигаясь боком и не спуская глаз с черной дыры подворотни, Лукин пересек улицу, приблизился к ведшей в лабиринт дворов арке. Ступив в ее темноту, он моментально сдвинулся в глубину прохода так, чтобы все пространство подворотни было видно насквозь. В тусклом свете, идущем со стороны улицы, он различил две жавшиеся к стене фигуры.

– Где вы, я вас не вижу! – сказал тот же голос, показавшийся Лукину знакомым. Он явно где-то слышал эти растерянные, будто просящие о помощи нотки. Пахнуло близкой помойкой и кошками. Идя вдоль стены, Лукин приблизился, остановился в шаге от говорившего. – А мы вот возвращались из гостей… – продолжал незнакомец. – У вас, случайно, не найдется папиросочки? Я, видите ли, не курю, но сейчас почему-то очень хочется.

Лукин достал из кармана пачку французских «Голуаз», протянул ее в темноту. Человек на ощупь вытащил сигарету, поблагодарил.

– Спасибо! Если можно, то и огоньку…

«А ведь я этого человека знаю, – решил Лукин, чиркая спичкой о коробок, – и неплохо знаю». Закрывая слабый огонек ладонями, он поднес его к лицу незнакомца. Дрожащий свет выхватил из темноты круглые очки и аккуратную, почти совсем седую докторскую бородку.

– Сергей Сергеевич? Телятин?

– Лукин! Ей-богу, Лукин! – Мужчина выпрямился, забыв прикурить. Спичка погасла, он напряженно всматривался в темноту. – Нет, я не верю! Этого не может быть!

– Может, Сергей Сергеевич, может!

В следующее мгновение огромной силы взрыв разодрал тишину ночи. Что-то безмерно тяжелое, как человеческий грех, ухнуло об землю, и она сотряслась, стены дома вздрогнули. Пригоршня мелких камней защелкала по булыжнику мостовой. В наступившей вдруг тишине резанула слух трель милицейского свистка. Где-то взревел двигатель автомашины, свет фар, ослабленный расстоянием, скользнул по стене противоположного дома. Ступая по земле ставшими вдруг ватными ногами, они вышли из подворотни, остановились на перекрестке. На месте храма в клубах не успевшей еще осесть пыли виднелись пугающе обезображенные развалины.

– Это им так просто не пройдет! – повторял Сергей Сергеевич, прижимая к себе плачущую девушку. – Он им этого никогда не простит! Никогда! Я думал, они второй раз не посмеют, я думал, Он не допустит…

Телятин и сам плакал, не скрывая слез. Его рука на плече девушки тряслась, пальцы нервически двигались. Лукин закурил, надвинул поглубже шляпу. Какие-то люди суетились в свете фар на развалинах храма. Окна окружающих площадь домов были черны.

– Взрывали, скорее всего, из-под моста, – предположил Лукин, ориентируясь по цепочке перекинутых через реку фонарей. – Сегодня в трамвае сказали, что первый раз кнопку жал сам Лазарь Каганович. «Задерем, – сказал, – подол матушке-Руси!» И нажал. Сука!

Девушка всхлипнула в голос.

– Ладно, надо идти. – Телятин повернулся и, поддерживая спутницу, устало пошел вверх по улице. – Сегодня в институте говорили, что площадь оцеплена милицией и ночью могут быть облавы. Я бы смотреть не пошел, – продолжал он, обращаясь к Лукину, – племянница вот уговорила, Аня. Тяжело как-то на сердце, паскудно…

Лукин несколько подотстал, пару раз оглянулся, но улица за ними лежала тихая и темная. Свет горел только в нескольких окнах высившейся за рекой громады Дома правительства. Они свернули в глубь дворов, пошли лабиринтом подворотен. Неожиданно Сергей Сергеевич остановился, обернулся.

– Лукин, неужели это ты, Лукин! Не могу поверить! – Как-то неуверенно он шагнул вперед, обнял Лукина, поцеловал три раза. – Живой, действительно живой!

Где-то над их головами хлопнула рама, и мужской бас пообещал оторвать голову каждому, кто помешает ему спать.

– Трудовому человеку завтра в первую смену, – разорялся мужик на всю улицу, – а шелупонь недобитая шляется по ночам, спать мешает! Мать вашу перемать!

– Пошли отсюда! Пошли быстренько, – заторопил Телятин. – Не дай бог милиция!

Взяв Аню за руку, он почти побежал в ближайшую подворотню. Лукин следовал за ним, удивляясь проворству уже немолодого человека. «Только мне этого и не хватало, – бормотал Телятин на ходу, – если в институте узнают, пиши пропало! Говорил же, не надо ходить, так нет!»

– Да что вы так волнуетесь, – догнал его Лукин. – Ну, милиция, ну, скажете, кто вы есть, – и все дела!

– Слушай. – Сергей Сергеевич даже остановился. – Ты что, с луны свалился? И вообще, что ты здесь делаешь?

– Да то же, что и вы, – записался вот в свидетели истории. Вы меня в чем-то подозреваете?

– Да нет, что ты. – Телятин вытер со лба пот. – Знаешь, нервы разыгрались. Ты прости меня, Лукин, я ведь не хотел! Вообще-то ты где обитаешь? – продолжал Сергей Сергеевич, отдуваясь. – До первого трамвая далеко, пойдем к нам, мы тут совсем рядом, посидим – старое вспомним… Ведь есть что вспомнить, а?

Телятин приобнял Лукина за талию, повлек с собой. Лукин не сопротивлялся.

– Я ведь сегодня только приехал, – говорил он, стараясь идти в ногу с Телятиным, – вот и решил взглянуть, что тут у вас в столице творится…

– Вот и хорошо, вот и слава богу! А мы ведь, честно сказать, тебя похоронили. Из лазарета передали, что умер.

– Почти, – усмехнулся Лукин. – Правда, дырку во мне сделали изрядную…

– Как же, как же, помню! Я ведь помогал тебя грузить на подводу, когда везли в лазарет…

Они остановились на углу сквера, оглядевшись по сторонам, быстро перебежали его открытое пространство и нырнули в подъезд бывшего доходного дома. Широкая лестница и коридор были темны. Стараясь не шуметь, они дошли до нужной двери, Телятин открыл ее на ощупь, впустил Аню и Лукина в душное чрево квартиры. В тусклом свете пыльной лампы Лукин успел рассмотреть висевшие в рядок три железных почтовых ящика и три звонка на косяке.

– Все воруют, – говорил тем временем Сергей Сергеевич, запирая замки изнутри. – Раньше тоже, конечно, воровали, но не так. Совесть была, да и меру знали…

Покончив с ответственным делом, Телятин прошел в конец узкого высокого коридора, отпер дверь комнаты большим, с массивной бородкой ключом. Представшая взору Лукина комната с первого взгляда напоминала мебельный склад. По-видимому, Сергей Сергеевич знал о производимом его жилищем впечатлении, потому что тут же коротко пояснил:

– Уплотнили! Раньше вся квартира была за нами…

Пока хозяева готовили поздний ужин – ставили чайник, резали хлеб, селедку и колбасу, – Лукин опустился в высокое с резной спинкой и кожаным сиденьем кресло и, закурив, с интересом принялся рассматривать атрибуты чужой жизни.

– Да, – спохватился Телятин, – я ведь вас, так сказать, и не представил… Аня, моя племянница, дочь моей покойной сестры. А это, Анюта, мой старый товарищ и, так сказать, коллега – поручик Лукин.

Лукин поднялся, поцеловал протянутую руку девушки.

– Я просто счастлив, что у штабс-капитана такая очаровательная родственница. – Он искоса посмотрел на Телятина. Сергей Сергеевич вздрогнул, в глазах его мелькнул какой-то детский испуг.

– Что вы сказали? Штабс-капитана? Ах да! Ну, извини, забылся. Мы ведь с ним не виделись больше десяти лет, – пояснил он Ане, – поневоле мыслишь понятиями того времени. Но, друзья мои, вы только подумайте, какая встреча!

На огромном резном буфете лежала стопка книг. Лукин взял верхнюю, прочел заглавие: «Физика электричества».

– Вы студентка?

– Нет, она, с позволения сказать, артистка, – ответил за Аню Телятин. – Книжка эта моя, я этим делом себе на хлеб зарабатываю. Анна у нас актриса от рождения, – продолжал Сергей Сергеевич, разделывая ножом селедку, – пока, правда, в основном «шаги за сценой» и «кушать подано»…

– Ну, дядя! Ты лучше про себя расскажи.

– Да, в общем-то, нечего и рассказывать. – Телятин выпрямился, посмотрел на Лукина. – Преподаю физику в Институте водного хозяйства. А что делать, жить-то надо, вот я и забился в дальний угол, чтобы меня никто не трогал. Уж больно время нам досталось поганое!..

Лукин как бы невзначай прошелся к двери, выглянул в коридор. Сергей Сергеевич завернул селедочную требуху в газету, вытер тряпочкой белые пухлые руки. Открыв створку буфета, он не без торжественности достал из его глубин чекушку, поставил ее на стол.

– Ты бы лучше рассказал о своем открытии. – Аня принесла стопки, протерла их концом полотенца. – Вы знаете, – обратилась она к Лукину, – я, конечно, плохо все это понимаю, но ведь он доказал, что Эйнштейн не прав! Дядя даже хочет написать ему письмо.

– Ну, не то чтобы доказал, – поиграл бровью Телятин, – и не то чтобы не прав, но есть кое-какие соображения… Ладно, не будем сейчас об этом, все надо как следует обдумать, просчитать. Да и куда спешить, когда речь идет о вечном. Давайте лучше к столу!

Рукояткой ножа он сбил с горлышка бутылки сургуч, острым кончиком поддел пробку, разлил водку по стопкам.

– За встречу, Лукин, за нашу встречу! Рад тебя видеть живым. – Телятин выпил, положил на хлеб кусок колбасы. – Мы ведь в последний раз с тобой виделись…

– Первого октября восемнадцатого, – подсказал Лукин. – Без малого четырнадцать лет назад. Станция Жутово, южнее Царицына. Славный, помнится, Сергей Сергеевич, был бой! Атаковали больше суток и все-таки взяли. Красная особая стрелковая дивизия – а драпали, как зайцы, побросали бронепоезд, эшелоны с провиантом, раненых! Вы, случайно, не член ВКП(б), я не растравляю ваши нежные чувства? – поинтересовался Лукин. – А то ведь времена меняются, а в анкетах про свое белое прошлое указывать не обязательно…

– Зачем вы это говорите? Вы хотите дядю запугать? – Аня подняла на Лукина глаза.

– Ну что ты, девочка, – успокоил ее Телятин. – Просто у нашего гостя такая милая манера разговаривать! А в анкетах я про Добровольческую армию действительно не указывал. Впрочем, пишу честно: до революции был преподавателем Академии Генштаба…

– Да у вас, Сергей Сергеевич, на лице написано, что вы человек сугубо гражданский! До сих пор удивляюсь, почему вы тогда оказались вместе с нами!

– Удивляешься? Странно… Мне казалось, что в этом был мой долг перед той страной, какую я привык называть своей Родиной… Не будем об этом. Расскажи лучше, как сложилась твоя жизнь. Я ведь даже не знаю обстоятельств твоего ранения!

Телятин поднял свою стопку, чокнулся с Лукиным. Лукин выпил водку глотком, запрокинув изрядно поседевшую голову.

– Как сложилась жизнь? – Он закурил, выпустил дым из угла рта, покусал верхнюю губу. – Наверное, как у всех… А ранили глупо, ранят и убивают всегда глупо. Вы, конечно, помните полковника Сотникова? Он приказал разобраться со стоявшими на путях эшелонами. Поднимаюсь в первый же вагон, открываю дверь купе… Я успел его рассмотреть. Красноармеец, совсем мальчишка, вся грудь в бинтах. Лицо белое как мел, глаза ну совершенно васильковые и от лихорадки блестят. У него даже не было сил поднять револьвер: согнул ногу в колене и положил на нее ствол. Я открыл дверь, он нажал курок. Все очень, очень просто. Потом госпиталь. Одесса. Не знаю почему, но уехать не смог. Пробрался в Самару, был грузчиком, сапожничал, удалось устроиться на курсы бухгалтеров. Образование, так сказать, позволяло. – Он криво усмехнулся, потянувшись за бутылкой, наполнил стопки. – Теперь, как видите, приехал, хочу попытать счастья в столице. – Лукин бросил взгляд на дверь, спросил: – Что-то не слышно ваших соседей. Я так понимаю, что их у вас двое?

– Ну, о них можешь не беспокоиться! Да их сейчас и нет. Пашка-пролетарий, – Телятин ткнул пальцем в ближайшую стену, – подался на заработки, завербовался на год на какую-то стройку и укатил, а ключ нам оставил, чтобы мы его интересы блюли. Он мужик неплохой, правда, пьет, ну да сейчас все пьют… Вторая соседка. – Он бросил короткий взгляд на Аню. – Она работает по ночам, приходит утром и весь день отсыпается. Тоже женщина неплохая…

– Да для тебя, дядя, все хорошие, прямо иисусик какой-то! Так и живешь с мыслью, как бы кого-нибудь не обидеть. Проститутка она, самая обыкновенная проститутка из «шикарных женщин», что по иностранцам…

– Ну зачем ты так? Ничего нет плохого, что Людмила Николаевна работает в валютном баре, обслуживает наших гостей…

– Так я и говорю, что проститутка! – стояла на своем Аня. – Ты бы уж лучше молчал!

Сергей Сергеевич вдруг покраснел, закашлялся, взялся протирать фетровой тряпочкой очки.

– Это хорошо, что соседи тихие, – разряжая обстановку, заметил Лукин, – жить не мешают…

– Скажите, – вдруг спросила Аня, – что потом случилось с тем красноармейцем, ну, что в вас стрелял?

– Я, по понятной причине, точно не знаю, – улыбнулся Лукин, – думаю, там же в вагоне и пристрелили. Время, Анечка, было жестокое, очень жестокое время! Человеческая жизнь не стоила ломаного гроша. Впрочем, если взглянуть на историю российскую…

– Знаешь, – сказал Сергей Сергеевич, задумчиво глядя на Лукина, – ты все-таки подумай насчет Москвы. Упорно ходят слухи, что с Нового года введут паспорта и прописку по месту жительства, а это значит, что проверять будут всех и каждого. В такие моменты лучше быть там, где тебя давно знают. Идет новая волна чисток, и уж на что наш институт – забытое богом место, а и то там все время что-то бурлит и варится… И пена… Ты не представляешь, сколько наша жизнь выбрасывает на поверхность пены!

Небо за окном начало едва заметно светлеть, где-то внизу проехала машина.

– Ладно, надо немного и поспать, у меня днем лекция. – Телятин тяжело вздохнул. – Какой длинный и тяжелый был день! Знаете, случаются моменты, вроде как верстовые столбы, – с них начинается новая эпоха. У меня такое чувство, что сегодня мы пережили один из них. Помяните мое слово: даром нам разрушение храма не пройдет. – Он поднял свою стопку. – Прости нас, Господи! – Выпив водку, попросил: – Аня, постели Лукину у Петьки: я думаю, пока не устроится, поживет в комнате пролетария, того не убудет…

Подождав, пока племянница вышла, и с тревогой глядя ей вслед, Телятин продолжал:

– Жалко мне ее… Я свое прожил, а ей каково… В институт не приняли – не пролетарского происхождения, надежной специальности нет. А буквально в последние дни стала какая-то нервная, будто все ждала чего. Замуж девке надо, а с другой стороны, страшно – уж больно люди-то опустились, измельчали, что-то в них появилось звериное. А она все – театр да театр! Слушай, Лукин. – Сергей Сергеевич перегнулся через стол, перешел на шепот. – Ты же ведь еще не старый, бери Аньку и уезжай отсюда. Не будет здесь ничего хорошего. Поезжайте в Америку! Они богатые, обещают нам кредит в миллиард! Коли повезет, может, наши и выпустят, а то махнете через границу… Ну а я уж здесь как-нибудь, мне все полегче будет. – Он посмотрел на Лукина. Глаза его за стеклами очков были красные, воспаленные, в голосе слышались нотки безумной надежды. – Ты только не говори «нет», ты подумай, хорошенько подумай!

Дверь открылась, Аня вернулась в комнату, прошла к себе за ширму. Лукин проводил ее взглядом.

– Пойдем, не будем мешать. Спокойной ночи, Аня! – Он поднялся, взяв с вешалки пальто и шляпу, вышел за Телятиным в коридор. Тусклая пыльная лампочка под высоким потолком заливала узкий пенал желтым унылым светом. Сергей Сергеевич присел на тумбочку, Лукин остался стоять. Закурили. Помолчали.

– Ну, что смотришь на меня? – Телятин поднял голову, устало потянулся. – Изменился? Сам знаю, что изменился. Трудно оставаться человеком в стаде скотов. Ты поди построй себе из осколков старой жизни новую! Нахлебаешься… Только голову-то вверх, а тебя все к земле да к земле, пока не начнешь, как все, жрать грязь у них под ногами! Ах, ты в очках, ах, ты говоришь на трех языках – так на же тебе, на – и сапожищем в живот! Давно бы, наверное, застрелился, если бы не она… Что молчишь?

Лукин присел рядом на корточки, понизил голос до шепота:

– Как думаете, если бы тогда меня не ранило, если бы я остался в строю, может быть, все сложилось бы по-другому? Ведь возьми мы той осенью Царицын, и большевичкам была бы хана! Вот иногда я и думаю, что во всей этой истории нам могло не хватить одного штыка – моего. – С очень близкого расстояния Лукин не мигая смотрел Сергею Сергеевичу в глаза. – Все же было как по нотам, даже усатый сидел в городе, специально затем, чтобы мы его вздернули на первом же столбе… Вот я и не верю в случайность того выстрела, понимаете, Телятин, не верю! – Лукин улыбнулся, и улыбка эта испугала Сергея Сергеевича. – Но это еще не конец, – продолжал Лукин задумчиво, – далеко не конец. В классических трагедиях минимум два акта…

Он подмигнул Телятину. Сергея Сергеевича била мелкая противная дрожь.

– Я думал, сумасшедший я, – сказал он с трудом, – теперь вижу, что ты. Имей в виду, я не выдержу пытки.

– Ну, Сергей Сергеевич, – Лукин дружески обнял Телятина, – вы меня совсем не так поняли! А теперь спать, у вас впереди трудный день…

Сделав несколько шагов по коридору, Лукин скрылся за соседней дверью. Растерянный Телятин еще какое-то время стоял в углу, лихорадочно стараясь понять, о чем он думает, потом повернулся и посмотрел на прикнопленный Петькой к стене портрет товарища Сталина.

После бессонной ночи Лукин позволил себе выспаться. Просиженный диван отбывшего на заработки пролетария не располагал к блаженствам в объятиях Морфея, что, однако, нисколько не помешало Лукину проваляться до полудня. Окончательно проснувшись, он походил по малюсенькой комнатке, с интересом рассматривая обстановку весьма незатейливой жизни. Подсунутые в щель, под дверью лежали два ключа и записка с инструкцией, где найти продукты и что есть на завтрак. Круглым детским почерком Аня писала, что они с Телятиным вернутся, скорее всего, поздно, и к обеду их тоже ждать не следует. В постскриптуме же, носившем явные следы спешки и, так показалось Лукину, колебаний, Аня просила его о разговоре с глазу на глаз, «как со старым другом Сергея Сергеевича». Прочтя это послание, Лукин аккуратно сложил листок в несколько раз и спрятал его в карман костюмных брюк. Сам факт, что она писала ему, как и просьба, почему-то его порадовали. Стараясь не анализировать собственные чувства, он все же поймал себя на том, что проснулся с согревавшим его ожиданием предстоящей встречи с Аней.

Накинув на голый торс подтяжки брюк, Лукин постоял, рассматривая себя в потрескавшемся от времени, пожелтевшем зеркале шифоньера, включил в розетку круглый динамик радиоточки. Передавали обзор новостей дня. Слушая вполуха бубнящий голос диктора, он подошел к окну, выглянул на улицу. За ночь похолодало, ветер усилился, и временами в прорывах между быстро скользящими над городом облаками проступало удивительно голубое, яркое небо. Внизу, подскакивая на булыжнике, прогрохотала полуторка, за ней, черный и блестящий, как жук, катил на дутых шинах длинный правительственный лимузин. Дав на повороте звонок, прошел трамвай. Выглянувшее на минутку солнце взыграло на его стекле веселым слепящим лучом. У входа в булочную толпился народ. Кто-то в кепке отчаянно ругался, размахивал руками, но его все равно выкинули из очереди, и, обиженный, он поплелся в сторону трамвайной остановки. Лукин посмотрел вслед лимузину, прикинул на глазок расстояние и в задумчивости покусал верхнюю губу. Диктор тем временем продолжал читать обзор новостей:

«Двадцать пятого сентября исполняется сорок лет литературной и общественной деятельности Максима Горького. Вся страна готовится к юбилею первого пролетарского писателя. Стремясь ознаменовать это событие и заслуги бойца пролетарской печати в деле поднятия культурно-политического уровня трудящихся Советского Союза, собрание редакционных работников и литературных сотрудников тридцати девяти журналов и газет по инициативе редакции журнала „Огонек“ постановило открыть сбор средств на постройку многомоторного агитационного самолета-гиганта „Максим Горький“. В комитет для руководства сбором средств и постройкой агитсамолета избраны товарищи Алкснис, Баранов, Мехлис…»

Лукин подошел к шифоньеру, выдернул из розетки динамик и, подхватив со стула видавший виды зеленый облупленный чайник, отправился на кухню. В пробивавшемся через окошко свете дня она казалась запущенной. Как в каждой коммуналке, в большом, выкрашенном грязно-розовой краской помещении стояло, по числу квартирантов, три стола, на двух из них красовалось по керосинке. Из носика крана в раковину тонкой струйкой лилась вода. Осмотрев с прищуром убогий интерьер, Лукин разжег ближайшую к окну керосинку, поставил на нее чайник. Через давно не мытое закопченное стекло ему были видны крыши соседних домов. За рекой, нависая над старыми постройками, серой громадой стоял недавно заселенный Дом правительства. В городском пейзаже Москвы он казался чем-то чужеродным и не вызывал у Лукина ничего, кроме раздражения. Неприятно было одно уж то, что он напоминал о разрушенном храме Христа Спасителя, на месте которого планировали построить четырехсотметровый, увенчанный скульптурой вождя Дворец Советов. Газеты писали, что работа над проектом уже ведется, и Дом правительства явится частью единого комплекса, призванного украсить центр столицы. «Слабое украшение», – подумал Лукин, еще раз оглядев серую прямоугольную махину, и вдруг почувствовал, что кто-то стоит у него за спиной. Делая вид, что продолжает изучать улицу, он настороженно прислушался, но в квартире все было тихо. Лукин обернулся. Отделенная от него пространством кухни, в дверном проеме стояла женщина. Свет окна освещал ее фигуру. Высокая, с гладкой, по моде, прической, выгодно подчеркивавшей красивую посадку головы, она была одета в короткий открытый халатик, плохо вязавшийся своей байковой застиранностью с черными фильдеперсовыми чулками и туфлями на каблуке. В правой руке женщина держала маленький пистолетик. Лукин знал такое оружие: крохотный дамский браунинг, наверняка посеребренный, с перламутровой инкрустацией рукоятки. Почти игрушка и была бы ею, если бы не стреляла. Между тем ствол пистолета смотрел ему в грудь, а повторяющиеся движения снизу вверх давали понять, что неплохо было бы поднять руки. Лукин так и сделал, не слишком, впрочем, торопясь. Будто поощряя его понятливость, женщина улыбнулась, вступив в кухню, привалилась спиной к грязно-розовой стене.

– Ну что, попался? – Голос ее с хрипотцой был глубок и красив. «Таким голосом, – подумал Лукин, – хорошо петь романсы под гитару». – Решил подкрепиться, прежде чем шманать квартирку? Конечно, что харчу зазря пропадать!

Она продолжала его рассматривать. Большие, с расширенными и какими-то растревоженными зрачками глаза задержались на его лице, скользнули по широкой груди и, отметив длинный белый шрам, остановились на добротных костюмных брюках и красивых кожаных полуботинках.

– Ну, что молчишь? Скажи что-нибудь в свое оправдание, прежде чем я сделаю в тебе дырку!

Лукин пожал плечами:

– Все это уже было… включая дырку. Впрочем, вы и сами видите, что по разряду домушников я не прохожу…

– Верно! – усмехнулась женщина. – Уж больно одет экзотически. Когда идут на дело, до пояса не раздеваются, не у доктора, – из кармана халатика она достала длинную тонкую папироску.

Лукин вдруг увидел, как медленно и неотвратимо указательный палец женщины потянул за курок пистолета. Дыхание перехватило, он не мог оторвать взгляда от черного дула. Раздался щелчок, из казенной части браунинга вырвалось пламя. Женщина прикурила, убрала зажигалку в карман.

– Можете опускать…

Лукин опустил руки, перевел дыхание.

– А если бы я был вооружен?

– Если бы да кабы… – Женщина поправила на груди халатик, жадно затянулась папироской. – Да и что терять-то? – Она подошла к Лукину, остановилась очень близко, посмотрела русалочьими глазами ему в глаза. – Что, скажите вы мне, терять? Эту помойку? – Она кивнула в сторону окна, презрительно скривила губы. От нее пахло вином и еще чем-то приторно-сладким. – Ладно, – махнула она рукой, – что говорить… Вы, я так понимаю, погостить к этим, к Телятиным? Уж больно не похожи на друзей нашего местного пролетария… – Она покачалась с носка на каблук, выпустила в потолок тоненькую струйку дыма. – Три года здесь живу, никогда не видела, чтобы к ним ходили гости.

Очень буднично и устало она отошла к керосинке, заученным движением вывернула фитили.

– А керосинка-то моя… Да нет, я ничего, пользуйтесь! У нас сейчас все принадлежит всем, даже я, – она попыталась улыбнуться, но гримаса получилась какая-то жалкая. – Можно даже сказать, что я и есть символ их говенного социализма, меня можно ставить на пьедестал. Я именно та наковальня, на которой куется валюта для Страны Советов. А эти все… – Она презрительно скривила губы. – Они отбирают у меня деньги и хотят со мной спать за бесплатно. Не выйдет. Нет, говорю я им, гоните доллары, и не мне, а на нужды тяжелой промышленности! Граждане, получая удовольствие, вы помогаете индустриализации страны трудового пролетариата! Впрочем, все они как один скряги и скоты… Но вам и в Фонд помощи голодающим Поволжья я готова без денег! Хотите?

Женщина распахнула полы халатика, демонстрируя Лукину маленькие торчащие груди.

– Ну, что же ты молчишь? Ты мне нравишься, я таких мужчин люблю. Можешь звать меня как все – Люси… – Она зевнула. – Хотя давай отложим до вечера, а то спать хочу – умираю. Ты ведь не торопишься?

Растирая яркую помаду, она устало провела рукой по лицу, покачиваясь, пошла с кухни. Лукин молча смотрел ей вслед.

Вернувшись в свою клетушку, он не спеша позавтракал, оделся, тщательно повязал галстук большим английским узлом, как на портретах Ильича. Найденной в гардеробе пролетария сапожной щеткой Лукин начистил до блеска полуботинки и, еще раз взглянув в растрескавшееся зеркало шифоньера, остался собою доволен.

После пропитанной пылью духоты коммуналки на улице дышалось легко и свободно. Сама же улица поразила его многолюдностью. Несмотря на разгар рабочего дня, по тротуару двигался поток людей, попадались круглоголовые просто одетые крестьяне, спешили с деловым, ответственным видом мужчины в сапогах и пиджаках, под которыми часто можно было увидеть белые, изукрашенные вышивкой косоворотки. Всеобщее внимание привлекал отголосок прошлого – извозчик-лихач, картинно, с козел, торговавшийся с дамой, на толстой шее которой лежала, играя серебристым мехом, пушистая лиса. Разглядывая не спеша это действо городской столичной жизни, Лукин с самым безразличным видом продефилировал до ближайшего угла и, завернув за него, принялся с интересом рассматривать витрину магазина скобяных товаров. За большим немытым стеклом на белой бумаге были разложены навесные замки, под каждым из которых в качестве естественного украшения лежал массивный ключ с тяжелой художественной бородкой. Лукину, как в зеркале, была видна вся улочка с ее прохожими и машинами, с подошедшим к остановке блестящим на солнце трамваем. Когда, дав предупредительный звонок, трамвай тронулся, Лукин сорвался с места и в следующее мгновение уже висел на подножке, улыбаясь толстой, нескрываемо добродушной кондукторше.