Текст книги "Тот, кто называл себя О.Генри"

Автор книги: Николай Внуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

На углах улиц, у оград парков и у входов в рестораны появилось множество торговцев разной мелочью. Они предлагали прохожим всегда одни и те же товары: десяток орехов, шнурки для ботинок или ананас. Можно было подумать, что жители Остина или Канзас-Сити больше всего нуждаются в шнурках и орехах. Однако прохожие совали, не останавливаясь, несколько центов продавцам и ничего не брали у них взамен.

Эти мужчины и женщины с усталыми лицами считались предпринимателями. Конечно, мелкими предпринимателями. Такими мелкими, что на них не стоило обращать внимания. Им разрешалось протягивать руку, лишь бы в руке были шнурки или ананас, служившие предлогом.

Билл проходил мимо этих скорбных фигур, опустив голову. При увольнении он получил свое недельное жалованье. Оно дало возможность продержаться до середины апреля. Затем было занято десять долларов у верного Чарли Андерсона. Но деньги, полученные взаймы, обладают странной способностью исчезать еще быстрее, чем заработанные. Настало утро, когда Атол, прощупав подкладки всех старых пиджаков и жилетов Билла, объявила, что обеда сегодня не будет. Билл пожал плечами, поцеловал жену в щеку и взялся за газету. Последняя страница, как всегда, пестрела объявлениями о распродаже. Продавались земельные участки, дома, лошади, мебель. Вдова генерала Коллинза, «оказавшись в безвыходном положении», предлагала «в хорошие руки коллекцию живых кактусов и ангорского котенка по имени Суинни». Некая мадам Франшон «за весьма умеренную плату» обязывалась научить за месяц любого желающего «читать и писать по-итальянски».

Билл вздохнул и опустил газету.

Перед ним стояла Атол в шляпке и с зонтиком в руках.

– Я иду к маме, – сказала она.

Биллу показалось, что его ударили по щеке. Он даже почувствовал, как вспыхнуло и загорелось лицо.

Медленно встав со стула, он обошел жену и загородил собою дверь.

– Ты никуда не пойдешь, Дэл. Не выдумывай.

– Почему?

Я не хочу, чтобы тебя видели на Конгресс-авеню.

– Неужели я не имею права навестить свою мать?

– Сегодня – нет, – жестко сказал Билл. – Положи зонт и сними шляпу.

Черт возьми, неужели он все-таки сорвался в пропасть? Неужели он не сможет найти работу, не сможет прокормить семью и никогда не сможет преуспеть? Если так – значит, он вообще неспособный, бездарный человек!.

Когда Атол вышла из комнаты, Билл отшвырнул газету ногой в угол.

– Кактусы, – пробормотал он. – Живые, роскошные, бессмысленные, никому не нужные кактусы…

Вынул из кармана часы, нажал заводную головку. Крышка с затейливой монограммой отскочила с легким щелчком. Витые стрелки сошлись на двенадцати. Прекрасные часы фирмы «Мозер», достойные самого Гарун аль Рашида. Благодарю вас, добрый Санта-Клаус Сэм Годвин, за щедрый рождественский подарок!

Он поднес часы ближе к лицу.

В полированном золоте крышки увидел глаза под нависшими темными бровями, толстый нос, выдвинутый вперед подбородок. Билл щелкнул по отражению пальцем.

– Добрый день, мистер Годвин! Все-таки вы не оставили меня в трудную минуту. Благодарю. Никогда не забуду.

– Дэл! – крикнул он в тишину дома. – Я скоро вернусь. Жди. Не уходи никуда. Через час у нас будет ровно тридцать обедов.

– Дэл, неужели ты пошла бы на Конгресс-авеню просить деньги? – спросил он за ужином.

– И не подумала бы! – рассмеялась Атол. – Здесь за углом есть парикмахерская Шофрони. Ты ее знаешь. У них в окне выставлен такой небольшой плакатик: «Парики и другие изделия для волос». Я подумала, что мои…

– Не нужно дальше, – сказал Билл. – Дай мне еще не много подливки.

В конце апреля он продал право издания «Катящегося камня» некоему Спарсеру за сто долларов. Он продал свои мечты и надежды.

В мае пришло письмо из Хьюстона от Эда Мак-Леана.

«Я все знаю, обо всем слышал, – писал Мак-Леан. – Я говорил о тебе со стариком Джонсоном. Он читал все номера «Катящегося камня» и весьма высокого мнения о твоих литературных способностях. Он хочет видеть тебя. Приезжай».

Несколько раз он перечитал письмо строчка за строчкой. Э! Значит, Билл Портер кому-то еще нужен в жизни. Неужели действительно все зависит от леди Удачи?

Он собирается и едет в Хьюстон.

– Да, Р. М. Джонсон, редактор «Хьюстон Пост», читал его фельетоны в «Катящемся камне». Что он о них может сказать? Они написаны профессионально. Мистер Портер – прирожденный газетчик, в этом нет никакого сомнения.

Чем объясняется непопулярность его издания? Как, разве мистер Портер не догадался сам? Ведь это же так просто! Он оступился на первом же шагу, не примкнув ни к республиканцам, ни к демократам. Короче говоря, он не заручился поддержкой читателей. А в этом случае, создай он хоть мировой газетный шедевр, надежды нет. Первый номер публика покупала из интереса: «Ага! Новая газета, новый редактор, а ну-ка, посмотрим, за кого он стоит». Вместо того, чтобы ясно определить свою позицию, вы рассмеялись читателям в лицо. «Так, – сказал себе читатель, – новый редактор предпочитает скрывать свое лицо. Однако во втором номере он обязательно сбросит маску». Но из следующего тиража они получают новый заряд смеха. И какого смеха! Это уже вызывает раздражение. Публике кажется, что вы над ней издеваетесь. Половина читателей, купивших второй выпуск, третий уже не покупает… Вы меня поняли?

Другое дело, если бы у вас был журнал, наподобие английского «Панч» или нашего безответственного «На свежем воздухе». Вы по очереди льстили бы и тем и другим и кривлялись бы сколько душе угодно. Но тут газета. Она выходит часто. И малейшее колебание для нее смерти подобно. Вы меня поняли?

– Теперь о деле. Я предлагаю вам у себя место литературного обработчика и двадцать пять долларов в неделю, не считая гонораров за вещи, которые будут публиковаться на страницах газеты. Есть у нас маленький отдел под названием «Городские случаи». Вы будете его вести. Это даст вам дополнительно пять долларов. Соглашайтесь.

Билл согласился.

Он продал свой домик на Одиннадцатой Западной и в октябре вместе с Атол и Маргарэт переехал в Хьюстон.

Это было громадной удачей – сразу получить место штатного сотрудника большой газеты. Другие начинали издалека. Их долго проверяли, испытывали, давали для обработки репортерские материалы, отчеты о заседаниях конгресса, они писали за других, подделываясь под стиль изложения. Их называли неграми. И только постепенно, пропитываясь духом редакции, завоевывая доверие, они передвигались в число штатных.

А тут сразу – стол, океаны времени, бодрая улыбка редактора и приятная деловая суета рабочего дня.

Он приходил в редакцию в девять часов утра, усаживался поудобнее за стол, брал из большой стопы лист бумаги и начинал писать.

Вчера на улице он встретил парня провинциального вида. На нем был пиджак песочного цвета и ярко-голубой галстук, из рукавов торчали костлявые руки с длинными кистями, а из-под коротких брюк высовывались лодыжки в белых носках. От него за милю несло деревней. Только саквояж, который он крепко держал в руке, был вполне городского вида.

– Рассказ будет называться «Субботний вечер мистера Симмонса», и парень в нем окажется не таким уж простачком. Это знаменитый нью-йоркский шулер. Но вначале читателя надо уверить в обратном. Билл проведет своего героя по Хьюстону и посмотрит на город глазами наивного деревенского жителя. И только после этого хлестнет читателя неожиданностью.

«Однажды в ясный субботний вечер на станции Хьюстон с поезда, прибывшего в 21.10, сошел молодой человек и, остановившись, стал весьма растерянно оглядываться по сторонам…» – написал он и, отложив ручку, потер ладони.

Откровенно говоря, цель рассказа – не ошеломить, не заставить вскрикнуть от удивления, а показать обывателю, сколько в его городе беспорядков, ввести читателя в тайные ночные притоны, где частенько проигрыш уплачивается ударом ножа, предостеречь от слишком быстрых знакомств, а заодно намекнуть городскому управлению о том, что нужно иногда проявлять заботу и о жителях. А для того, чтобы все это интересно читалось, он отольет повествование в такую форму, в какую не отливалась еще ни одна вещица подобного рода. Вот для чего нужен простачок деревенского вида.

Теперь, имея время, стол и подбадривающую улыбку редактора, он писал как одержимый. Сначала на рассказ у него уходило около трех недель. Затем он сократил этот срок до десяти дней. И, наконец, достиг рекорда – рассказ в неделю! За семь месяцев он написал двадцать восемь рассказов, семь юморесок и десять стихотворений.

Иногда к нему подсаживался Джонсон.

– Старина, – говорил он, фамильярно похлопывая Билла по плечу. – За этим столом вы высиживаете золотое яичко, из которого через два-три годика проклюнется такой талант, какого еще не видели на Юго-Западе! Учтите, я никогда не бросаю слов на ветер.

Утром 10 февраля 1896 года у себя на столе он нашел письмо. Обыкновенный деловой конверт из плотной коричневой бумаги. Марка погашена штемпелем остинской почтовой конторы. Самое обычное письмо, каких в редакцию с утренней почтой приходило несколько десятков.

Он разорвал конверт и достал из него листок, исписанный круглым, безликим чиновничьим почерком.

Долго смотрел на ровные строчки, прежде чем понял, что это повестка, предлагающая ему явиться в суд, так как «во время своей работы кассиром в Первом Национальном банке города Остин вышеназванный Вильям Сидней Портер растратил или присвоил сумму в 4702 доллара 94 цента, что было обнаружено и запротоколировано государственным ревизором Национальных банков X. М. Уорнером».

– О черт, – пробормотал он, когда смысл слов дошел, наконец, до его сознания. – Я думал, все уже кончилось.

К столу подошел Мак-Леан.

– Что-нибудь случилось, дружище? – спросил он. – Ты выглядишь сегодня цента на два, не больше.

Билл молча протянул ему повестку. Мак Леан, наморщив лоб, прочитал ее. Усмехнулся.

– Обычная история, – сказал он. – Ничего оригинального.

– Но ведь Сэмюэль Годвин внес в кассу три тысячи долларов еще в апреле прошлого года! – воскликнул Билл. – Какого дьявола они опять подняли мое дело?

– Машина была пущена раньше, мой дорогой. Когда был обнаружен факт растраты?

– В марте.

– Вот видишь! Они все это время раскручивали маховик. Теперь он завертелся на полную мощность.

– Не понимаю, – сказал Билл.

– Тут и понимать-то нечего. Для этих крючков в судейской форме был важен факт растраты. Налицо было нарушение закона. Было оно, я спрашиваю?

– Было. Я этого не отрицаю.

– Ну вот. А остальное их не касалось.

– Что теперь делать, Эд?

– Ехать в Остин, конечно, и доказать, что это обвинение – судебная ошибка. Деньги-то внесены. Правда, зад ним числом, но внесены. Ты в полчаса можешь доказать свою невиновность. Идем-ка, покажем повестку старику Джонсону.

Атол собрала ему в небольшой чемоданчик самое необходимое. Он запретил ей идти на вокзал.

– Я вернусь, самое позднее, через два дня. Я в этом деле не виноват, Дэл. Никогда я не истратил даже цента чужих денег. Могу в этом поклясться.

В Гемпстеде он пересел на поезд, идущий в Новый Орлеан. В Остин он не приехал.

Детектив, следивший за ним от самого Хьюстона, доложил своему начальству:

«Я потерял его из виду в портовом районе Нового Орлеана. Вероятнее всего, он попытается выехать за границу на каком-нибудь грузовом пароходе. Он знает испанский и хорошо говорит на нем, поэтому можно предположить, что он направится на Кубу».

ГЛАВА О ВСАДНИКАХ ПРЕРИЙ,
которые доскакали до своей цели через много лет после описываемых событий, о великодушии Свистуна Дика, о розовой кукле по имени Клара и о рождественской индейке, присланной в конверте из синей бумаги

Дженнингс совсем перестал заглядывать в аптеку. Характер его вдруг резко изменился. Бесшабашность уступила место хмурой сосредоточенности, а общительность – замкнутости. Он постоянно о чем-то думал и временами уходил в себя так глубоко, что вздрагивал, когда его окликали по имени.

Хуже того – он стал скрытным. Однажды, когда Билл зашел в почтовое отделение, чтобы просмотреть свежие газеты, Эль вскочил со своего стула за конторкой и побледнел. Билл успел заметить, что он спрятал в ящик какие-то бумаги. И все полчаса, что Билл находился в отделении, Дженнингс односложно отвечал на вопросы и всем видом своим давал понять, что визит ему не особенно приятен.

В другой раз он случайно подслушал разговор Эля с Билли Рэйдлером.

– Ну, нет, – говорил Рэйдлер, – я всегда предпочитал «смит и вессон» кольту. И знаешь почему? У него рукоятка удобнее. И уж если засорится песком или какой—нибудь грязью – достаточно дунуть в ствол или вытереть о рубаху – и дело с концом. А эти паршивые кольты любой пылинки боятся.

– Чепуха! – возразил Эль. – Я пять лет работал одним кольтом, и он меня не подвел ни разу. А ты где его носил, на правом бедре или на левом?

– На левом, конечно. Рукояткой наружу и ближе к середине пояса.

Верно. Это самое удобное место. Справа оно тоже вроде бы неплохо, только быстро не выхватишь, если на тебя вдруг нападут. А скажи, Билли, может быть, все—таки стоит убрать этого старикашку Лэмбли? Мне он чертовски мешает. Я вторую ночь не сплю, думаю, что мне с ним сделать. Вечно он путается под ногами и постоянно суется не в свое дело.

С минуту длилось молчание. Потом Рэйдлер воскликнул с жаром:

Нет, нет, Эльджи! Ни в коем случае! Если ты пристрелишь Лэмбли, у тебя никого не останется. Ты и так убил уже четверых. По—моему, хватит. Надо заняться чем—нибудь другим.

Чем я могу заняться, черт побери?

Ну, хотя бы дать возможность действовать Франку. Ты совсем не даешь ему возможности показать себя.

Снова молчание.

– Что ж, пожалуй, ты прав, Билли. Попробуем выпустить на свободу Франка. Завтра же я им займусь.

Голоса понизились до шепота, и сколько Билл ни прислушивался, больше он ничего не мог разобрать.

Он бесшумно, как тень, отошел от двери.

Еще на ранчо братьев Холл он усвоил одно очень хорошее правило: никогда не вмешиваться в чужие дела. Каждый человек живет как хочет или как может. У каждого своя голова на плечах, и, хороша она или плоха, она единственная, у кого можно спросить совета. Советовать человеку – значит брать ответственность за последствия.

Но сейчас, неожиданно вторгшись в чужую тайну, он почувствовал страх и тоску.

Что они затевают? Кто такой Лэмбли? Неужели Дженнингс все—таки не выдержал и решил сыграть ва—банк? Нужно обязательно поговорить с ним. Нет, лучше не с ним. Лучше попробовать вытянуть что—нибудь из Рэйдлера. Он более простодушен, чем Эль, и, если действовать осторожно, наверняка раскроется.

– Скажите—ка, Билли, – начал он утром. – Какая муха укусила Эльджи? Почему он вдруг стал избегать старых друзей?

Рэйдлер насторожился.

– Почему вы так думаете?

– Я не думаю. Я вижу.

– А мне кажется, вы ошибаетесь, Билл. Эльджи не такой человек. Он знает цену настоящей дружбы и никогда не избегает друзей.

Возможно, мне это показалось, Билли. В нашем пансионе благородных девиц все настолько однообразно, что случайно брошенный взгляд можно принять за предупреждение. Да, теперь я уверен, что мне просто показалось, будто бы Эльджи совсем перестал заходить в аптеку. Безусловно, мне показалось.

– Э, вот вы куда гнете! – усмехнулся Рэйдлер. – Так я вам скажу, что Эль сейчас очень занят.

– Уж не сочиняет ли он прошение президенту Штатов о помиловании?

– А что сочиняете вы? – хитро прищурился Рэйдлер. – У вас в аптеке свечка иногда горит заполночь.

– У меня четыреста пятьдесят клиентов, Билли. Для того, чтобы каждому приготовить порошки…

– Бросьте, Портер. Для того, чтобы налить в бутыль касторку и рассыпать по бумажным пакетикам хину, нужно самое большее два часа. Вы—то уж наверняка сочиняете прошение о помиловании.

– Билли, вы знаете, что до ареста я работал фельетонистом в «Хьюстон Пост». И до сих пор, когда у меня под руками оказывается чистый лист бумаги, я не могу удержаться от соблазна и…

– Вы пишете фельетоны?

– Ну, фельетонами это трудно назвать… Просто пишу о том, что вспоминается. Это заметки. Беглые наброски и ничего больше.

«Болван! – мысленно выругал он себя. – Осторожный разговор, нечего сказать! Нет, Билл Портер, видимо, дипломатия не твое поприще».

Кое-как замяв разговор, ставший для него неприятным, он ускользнул от дальнейших расспросов загоревшегося Рэйдлера.

Вечером в аптеку неожиданно пришел Дженнингс. В руках он держал сверток бумаг, объемом не меньше, чем уголовный кодекс Федеральных Штатов.

– Незачем играть в прятки, Билл. Рэйдлер сказал мне, что вы пишете фельетоны.

– Билл бросил на Эля быстрый взгляд и покраснел.

Эльджи, Рэйдлер преувеличил. Я не пишу по—настоящему, а только практикуюсь.

Ну, а я тут задумал написать кое—что. Правду сказать, мой роман почти закончен. Называется он «Всадники прерий». Неплохое название, верно? Только в некоторых местах у меня что—то не ладится. Понимаете, в некоторых главах по сорок тысяч слов и ни одного события. Зато в других не больше десяти фраз, но зато столько же убийств. До сих пор не пойму, почему так получается. Билли советует так распределить сцены, чтобы в каждой главе было хотя бы по одному убитому. Он говорит, что это создаст успех роману. А у меня так сложилось, что если я еще кого—нибудь пристрелю, у меня людей не останется.

Я хочу, чтобы вы прочитали роман и посоветовали, что делать дальше.

– Не знаю, смогу ли я вам что—нибудь посоветовать, – смутился Билл. – Я сам только начинаю. Впрочем, оставьте у меня вашу рукопись. Может быть, удастся что—нибудь сделать.

Через две недели, вечером, Билл появился в почтовой конторе.

– Друзья мои, – сказал он. – Я хочу, чтобы вы меня выслушали. Мне чрезвычайно важно ваше мнение. У меня здесь с собой кое—какая безделица, которую я хотел бы прочитать вслух. А о вашем романе, Эльджи, поговорим позже.

Он уселся на высоком табурете у конторки и осторожно извлек из внутреннего кармана пиджака рукопись. Несколько листов, вырванных из учетной книги, исписанных крупным размашистым почерком.

– Рассказ называется «Рождественский подарок», – объявил он и начал читать низким, заикающимся голосом.

В искусстве все зависит от начальной точки. Он начал хорошо, это было заметно по лицам Рэйдлера и Дженнингса.

На них появилось выражение сосредоточенности и задумчивости, похожей на отрешенность. Значит, им были понятны чувства ковбоя, отвергнутого девушкой, понятны его ревность и гнев. Значит, он смог перенести слушателей в мир, в котором жил сам, когда несколько ночей подряд писал этот рассказ.

Он увидел, как Рэйдлер опустил голову на руку и закрыл глаза и как у Дженнингса приоткрылся рот.

Он читал то место, где в канун рождества ковбой, переодетый Санта—Клаусом, с револьвером в кармане, явился на ранчо соперника, чтобы одним выстрелом положить конец его счастью. Тут он невольно подслушал, как защищает его жена ранчмена, как она вспоминает о его доброте, смелости и самоотверженности. Ковбой смотрит на себя как бы со стороны и… не решается на убийство. Когда женщина остается одна, он подходит к ней: «В соседней комнате находится подарок, который я приготовил для вас», – говорит он и покидает ранчо. Удивленная женщина открывает дверь комнаты и видит там своего мужа за праздничным столом.

Билл кончил. На конторке громко затрещала свеча. Рэйдлер поднял голову и вздохнул.

– Черт вас подери, Портер, – произнес Дженнингс. Билл молча складывал рукопись. Глаза его блестели от возбуждения. Наконец он спрятал рукопись в карман и отодвинул стул.

– Спасибо, друзья, – сказал он. – Нет, нет, ничего не надо говорить. Я все понял. Я все увидел. А вы простите меня, полковник. Вышло так, будто бы я перебил ваше право на первое чтение.

– Нисколько! – воскликнул Дженнингс. – Я только понял, что мои «Всадники прерий» – чушь.

Потом принялись обсуждать, в какое издательство лучше всего отправить рукопись.

После долгих споров было решено послать рассказ в журнал «Черная кошка». Он издавался на востоке и помещал на своих страницах рассказы начинающих и молодых писателей. В почтовой конторе у Рэйдлера нашелся один из номеров «Черной кошки». Его внимательно просмотрели.

– Вот видите! – воскликнул Рэйдлер. – Они печатают рассказы новичков. Вот здесь, перед рассказом «Тысяча дюжин», написано, что автора зовут Джек Лондон, что он начинающий писатель и что это – одна из его первых вещиц.

– Как фамилия издателя? – спросил Билл.

– Умстеттер, – прочитал Дженнингс.

– Хорошо. Пошлем рассказ мистеру Умстеттеру.

Билли Рэйдлер склеил из плотной оберточной бумаги большой конверт, а Эль Дженнингс великолепной прописью написал на нем адрес редакции.

– О дальнейшем не беспокойтесь, – сказал Рэйдлер. – Завтра же рассказ будет на центральной колумбийской почте.

– Билл, почему вы подписали рассказ «О. Генри», а не своим настоящим именем? – спросил Эль.

– Потому что Вильям Сидней Портер навсегда останется здесь, в колумбийской каторжной тюрьме.

– Я что—то не понимаю… А кто такой О. Генри?

– О. Генри свободный человек, друзья. На нем нет тавра. Он принадлежит только самому себе и никому больше.

– Вы говорите загадками, Билл.

– Когда—нибудь я скажу вам отгадку, полковник.

– Сегодня ваша очередь рассказывать, Билл, – сказал однажды Эль Дженнингс. – Мы с Билли жаждем услышать что—нибудь новенькое.

– Вы ставите меня в тупик, полковник. Право, я не знаю, о чем еще можно вам рассказать. Жизнь у меня была не такой, как у вас. Я не считаю ее интересной.

– Билли! – сказал Дженнингс. – Бросьте ломаться! Вы умеете находить золотые самородки на дороге, которую до вас топтали тысячи людей.

– Вы преувеличиваете мои способности, полковник. То, что вы считаете золотом, на самом деле – обычная грязь.

– В ваших руках она превращается в золото.

– Э, а вы умеете льстить, Эль! Вот не ожидал! Так о чем же вы хотите услышать, друзья? Видите, я, как и всякий смертный, подвержен противному чувству лести и уже надулся от гордости, как индюк.

– Прошлый раз вы обещали рассказать, как вы попались, – сказал Рэйдлер.

– Да, обещал. И сегодня я вам расскажу.

– Он уселся поудобнее за конторку и несколько минут молчал, глядя прямо перед собой. Потом взглянул на Дженнингса.

– Эльджи, вы помните, как мы расстались с вами после ограбления банка в Гэли?

– Помню ли я! – воскликнул Эль. – Да я это вижу, как будто это было вчера!

В тот же вечер я уехал в Новый Орлеан к родственнице своей жены миссис Вильсон. Она была моим почтовым ящиком. Через нее я получал письма от Атол. Она одна знала, где я. Я постучал в ее двери, и она мне открыла.

Он закрыл глаза и снова увидел чопорную старуху, кутающую плечи в черный кружевной платок.

– Боже мой, это вы, Вильям! – воскликнула миссис Вильсон, увидев беглеца. – Какое несчастье! Посмотрите, что пишет миссис Холл.

В руках Билла оказался маленький белый конверт. Он машинально, как загипнотизированный, раскрыл его и развернул лист почтовой бумаги.

«Припадки затягиваются иногда на полчаса. Почти всегда дело оканчивается кровотечениями. Кровь идет горлом, яркая и страшная. А после припадка она лежит целыми сутками тихая, слабая, как ребенок. Я знаю, она переживает всю эту историю, но никогда ничего не говорит. Врач сказал мне, что она протянет самое большее еще месяц. Если можно что—либо сделать, посоветуйте мне. Разыщите его, расскажите ему все. Она держится только надеждой на встречу с ним…»

Билл перевел глаза вниз и посмотрел на конец письма. Там стояла дата: «21 июня 1897».

– Семь дней! Целая неделя! А вдруг уже все кончено?

– Проклятый трус, – пробормотал Билл.

– Что? – переспросила миссис Вильсон.

Я о другом, – сказал Билл.

– Да, да, – сказала миссис Вильсон. – Это у нее уже месяца четыре.

– Билл скомкал письмо и сунул его в карман.

– Каторги за это мало, – сказал он.

– Что? – переспросила миссис Вильсон. – Ведь я совсем потеряла вас из виду. Последнее время вы мне совсем не писали, Вильям.

– Двадцать долларов, – сказал он, глядя на нее. Лицо его стало жалким. Руки метались, ощупывая карманы. – Двадцать долларов. Под какое угодно обеспеченье. На билет до Хьюстона.

– Да, да, – сказала миссис Вильсон. – Нельзя терять ни минуты. – Она взяла с комода замшевую сумочку и стала рыться в ней. – Да, да. Поезжайте сейчас. Она ждет вас. – Горсть серебра перелилась в ладонь Билла. – Отдадите, когда будет удобно.

– Да, когда будет удобно… – повторил он. – Когда же отходит поезд на Хьюстон?

Он шел по улице, сжимая в кулаке нагревшиеся монеты, и все бормотал:

– Когда же отходит поезд на Хьюстон?

Прохожие принимали его за пьяного.

Утром 1 июля он сошел с поезда в Хьюстоне и нанял извозчика.

Полицейский агент, следивший за ним от новоорлеанского вокзала, позвонил по телефону окружному инспектору:

– Портер в городе. Отправился домой.

– Оставьте его пока в покое, – распорядился инспектор. – Теперь он уже никуда не уйдет.

Билл заплатил извозчику доллар, взбежал на низенькое, в три ступеньки крыльцо и рванул дверь своей квартиры. В прихожей его встретила миссис Холл, вся в черном, с покрасневшими от слез и усталости глазами.

– Что? – крикнул Билл, с испугом глядя на ее черное платье. – Где она?

– Тише! Ради всех святых, тише! – зашептала миссис Холл. – Она в спальне.

Жива?!

– Ради бога, прошу вас…

– В душной комнате пахло геранью.

Атол полулежала в кровати, приподнятая горой подушек. Простыня облегала ее тело, и Билл заметил, как страшно она похудела.

– Дэл!

Она слегка повернула голову, и глаза ее, полузакрытые, медленно открылись и стали очень большими и блестящими. Она приподняла руку, словно защищая их от света.

– Дэл!

Он подошел к кровати, потом тяжело опустился перед ней на колени и закрыл лицо ладонями.

– Вильям, не смейте! Что вы делаете? Ей нельзя волноваться.

Это миссис Холл.

– Нет, – пробормотал Билл. – Нет. Нет. Нет.

Он протянул руку и осторожно погладил плечо жены. Он почувствовал, как вздрогнула она от его прикосновения.

– Мистер Портер!

Опять эта миссис Холл.

– Нет, – сказал Вильям. – Нет. Уйдите отсюда. Я приехал к Дэл. Я приехал к своей Дэл, понимаете?

Он вглядывался в лицо жены, в потрескавшиеся губы, в коричневые круги вокруг глаз.

Атол, трудно дыша, смотрела не отрываясь на него. И вдруг две блестящие капли поползли по ее щекам.

– Зачем? – сказал Билл. – Зачем, ну? Вот я. Почему ты молчишь? Дэл, почему ты молчишь?

Атол зажмурила глаза и затряслась в плаче.

– Почему ты меня бросил, Билл? – прошептала она.

Он открыл рот и захлебнулся воздухом.

Как он мог сказать ей, что он просто струсил? Что наверняка знал, что не сможет оправдаться на суде. Что он и не хотел оправдываться. Что его пугал призрак тюрьмы, потеря чести, гордости, положения в свете. Что он предпочел унизительной процедуре публичного суда бегство. Что он сделал непоправимую ошибку и слишком поздно понял это.

– Дэл, родная, прости, ради бога. Я не мог иначе. Я хотел тебя вызвать в Мексику. Тебя и Маргарэт. Там было хорошо. Очень хорошо. Но потом я узнал, что… что подозрение с меня снято. И теперь все в порядке. И не будет суда. Ничего не будет, понимаешь? Все в порядке, Дэл. Клянусь тебе.

Он старался лгать спокойно, чтобы она поверила. Он старался сам поверить своей лжи.

– Ты больше никуда не уедешь?

– Нет, – сказал он. – Нет. Нет. Нет. Атол вздохнула.

А Маргарэт уже большая. Восемь лет. Она сейчас у бабушки.

– Душно, – сказал Билл. – Для чего эта герань? Тебе нужен свежий воздух.

Он подошел к окну, поднял раму и сбросил на улицу глиняные горшки. Они глухо ударились о тротуар. Горячий степной ветер вздул занавески.

– Вильям!

Билл стряхнул руку миссис Холл со своего рукава и выбежал в коридор. Там он прислонился лбом к прохладной штукатурке стены и перестал слышать все.

Иногда температура стремительно падала, удушье отпускало грудь, и в такие дни Атол просила посадить ее на кровати лицом к окну.

Приходил доктор, дальний родственник миссис Холл, Билл открывал в гостиной бутылку и спрашивал после осмотра:

– А ведь бывают, наверное, случаи, док, что пациент, назло вашей науке, поднимается на ноги?

Доктор, откровенный циник, прищурив левый глаз, рассматривал стакан на свет и морщился недовольно.

– Медицина, мистер Портер, теряет всякий смысл, когда пациенты начинают действовать в интересах похоронных бюро. Именно это и делает ваша жена. Может, она и протянула бы еще годик, но… Черт побери, у нее очень паршивое настроение. О чем она думает? Что ее тревожит?

Молча, стоя друг против друга, они выпивали виски и расходились.

Билл прекрасно знал, что волнует Атол, но разве он мог рассказать об этом доктору?

Атол скончалась в ночь на 25 июля 1897 года.

Днем Хьюстон тонул в волнах мерцающего зноя. Ночью тревожно спал под тяжелым горячим небом. Огненная черта обводила пригороды. На улицах пахло дымом. Это горели пересохшие травы прерий и мескитовые заросли.

Атол сдвинула ногами простыню и лежала на кровати в одной длинной полотняной рубашке. Тело ее стало угловатым и незнакомым. Оно как бы обтаяло со всех сторон в этом палящем зное. Билл прикладывал ко лбу жены мокрое полотенце. Через минуту оно становилось горячим, как и все вокруг. Неслышной тенью двигалась за спиной Билла миссис Холл.

Билла пугал полумрак комнаты, тени в углах, медленный хрип дыханья жены. Он нашел в комоде несколько свечей и зажег их. Он наклонился к полузакрытым глазам Атол и начал рассказывать о Нью—Йорке, в который они скоро поедут, и о белых хлопьях снега, и о море, и о кораблях. Он говорил как в бреду – только бы оттолкнуть словами тишину, заглушить хрип дыханья, загнать поглубже свой страх, свою трусость.

Потом он увидел, что Атол не слушает его и не узнает. Она подняла руку и провела ею по воздуху. Рука надломилась, упала, невесомая, не нарушив даже складок рубашки. Билл схватил ее. На ладони осталось ощущение ожога. Господи, неужели человеческое тело может быть таким горячим? Она что—то прошептала. Слова с трудом раздвинули сухие губы.

– Что? – спросил он. – Что ты хочешь, Дал? Пить?

Она повторила. Потом еще раз. И еще. И еще.

И наконец смысл шелестящих слов дошел до Билла:

– Вильям, побереги Маргарэт…

… Ее похоронили на пресвитерианском кладбище. По пути домой, в опустевшие комнаты, Билл купил бутылку виски. Сейчас он не хотел видеть людей. Не хотел разговаривать с ними. Он желал одного: сесть на диван, закрыть глаза и пить мононгахельское маленькими глотками до тех пор, пока все последние дни, весь этот страшный месяц не отодвинется вдаль, в туман.

Он постоял в коридоре, потом как слепой нащупал и задвинул засов.

В гостиной поставил бутылку на стол и начал разыскивать стакан.

«Туп—туп—туп», – застучали в дверь снаружи.

– К черту, – сказал он.

Стакан нашелся в буфете.

Столовым ножом он отбил сургуч с горлышка. «Туп—туп—туп!»

– Да отстаньте же от меня, наконец!