Текст книги "Тот, кто называл себя О.Генри"

Автор книги: Николай Внуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Карикатура произвела впечатление. Листок ходил по рукам.

Сэр, – торжественно сказал Джек Хигби, обращаясь к Биллу. – То, что вы сказали от моего имени, вы сказали лучше меня!

Я хочу заказать вам поясной портрет для моей фамильной галереи, маэстро, – продекламировал Юст Паркенстэкер. – Оплата наличными.

Брайтон Вендель угостил Билла манильской сигарой. А Вильям Белл сказал:

– Я просто хочу с ним выпить. Давай-ка пару шотландского, сынок. Надеюсь, ты не откажешься?

С той поры каждый вечер завсегдатаи клуба остряков получали два-три рисунка.

Иногда карикатуры были подписаны. И подписи эти всегда попадали в цель, как меткий выстрел.

По воскресеньям, надев праздничный костюм и повязав темно-синий шейный платок, Билл шел в церковь. Для всех Портеров, даже для резкого Кларка, вера в церковь и благочестие были естественны, как солнечный свет.

Служба в старой церкви, построенной еще первыми поселенцами, начиналась в десять часов утра благодарственным гимном.

– Узрим, о господи, твой лик… – поднимались голоса прихожан под темный свод, и даже самые закоренелые грешники городка с просветленными лицами стояли в проходе между молитвенными скамьями.

После гимна священник читал объявления о браках, о покупке и продаже земельных участков, о сборе пожертвований на строительство нового сруба для школы и о собраниях разных обществ.

За сим следовала получасовая молитва, и все завершалось великолепной проповедью на какую-нибудь свеженькую городскую тему. Преподобный Сизерс умел так искусно составлять свои проповеди и читал их с таким блеском, что слушать его приезжали любители даже из Хайт-Пойнта – двадцать миль по пыльной дороге.

Билл всегда внимательно слушал проповеди от начала и до конца. Ему нравились те неожиданные суждения, которые преподобный Джошуа Сизерс извлекал из самых пустяковых случаев городской жизни.

В одно из воскресений, выходя из церкви после заключительного благословения, он нашел на паперти карманный молитвенник.

Он перелистал его. На первой странице красивым почерком было написано: «Сюзанна Колман».

– Колманы… – пробормотал он. – Это, кажется, на восточной стороне.

Молитвенник, переплетенный в темно-коричневую кожу с тисненым золотом распятием, стоил не меньше двух долларов.

Билли решил отыскать Колманов. Он без труда нашел дом с яркими клумбами под окнами. На стук дверного молотка вышла черноволосая девушка в белом воскресном платье.

– Здравствуйте, – сказала она. – Вы, наверное, к маме? Ее серые глаза смотрели на Билла с усмешкой.

Биллу стало жарко. Он понял, что краснеет. Раньше ему не приходилось разговаривать с девушками. Он молча протянул молитвенник. Он не знал, что сказать.

– О! – воскликнула девушка, увидев молитвенник. – Где вы его нашли? – Она повернулась к распахнутой двери: – Мама, он нашелся! Я говорила, что он найдется. – И опять к Биллу: – Меня зовут Сэлли. Сэлли Колман. А вас?

– Билл Портер, – едва слышно сказал он, глядя на ее руки.

Он хотел бы назваться Биллом Картером или Биллом Хоскинсом. Только не Портером. Он знал, что, услышав фамилию Портер, люди двусмысленно улыбаются и начинают шептаться за спиной: «Вот идет сын неудачника Портера». Сколько раз ему приходилось слышать эти слова, которыми люди били как ножом в спину.

Он поднял и тотчас опустил голову.

– Сэлли смотрела на него широко раскрытыми глазами. Она уже не улыбалась.

Из комнат вышла миссис Колман и стала благодарить Билла. Она прижала молитвенник к груди и сказала, что это старинная фамильная вещь, и что Билл благородный юноша, и что он мог передать молитвенник священнику, но вместо этого не пожалел труда и времени и принес его сам, и так далее и тому подобное…

Он едва выдержал эту пытку и свободно вздохнул только на Элм-стрит. Но теперь он знал, что на свете есть Сэлли Колман, что она чуточку моложе его и очень хорошенькая.

Днем городок дремал. Беленные известью дома ослепительно горели под солнцем. Горячий ветер подметал пустые улицы. В' холодке на задних дворах прятались куры. Только белые рубашки негров мелькали на полях.

Жизнь начиналась тогда, когда солнце, закончив дневной ход, садилось на вершины Аппалачей. На крылечки домов выходили, наслаждаясь теплом сумерек, старики и старухи, вели медленные разговоры, вспоминали прошлое.

А ночами город принадлежал молодым. Задыхались в любовной тоске гитары. В темных переулках целовались, смеялись, разговаривали вполголоса. И везде, на каждом углу, в провалах тени между домами, в садах, под окнами, на лунном свету – пели.

Группы молодых шалопаев по всему Гринсборо пели серенады своим юным леди.

Во всем городке у Билла не было лучшего друга, чем Том Тат. Но в эти ночи мая даже Том исчезал из дому и пропадал где-то до утра.

Билл томился. Он не находил себе места. Его тянуло в степи, за зеленые вершины Аппалачей, в леса Пидмонта. Он не мог сказать точно – куда. Он стал рассеянным.

Когда он перепутал и подал посетителю вместо ирландского виски кукурузного, дядя Кларк позвал его в провизорскую.

Вечерние работы отменяются, – сказал он. – Я понимаю. Тебе хочется того, чего нет и не бывает. Вот два доллара. Купи себе новую рубашку или подарок для нее, – дядя сделал сильное ударение на последнем слове.

– Но я могу работать по вечерам, – сказал Билл. – Мне даже веселее в драгсторе, чем дома. И у меня никого нет.

– Не надо врать самому себе, – сказал дядя Кларк. – Ты неплохо поешь. У тебя есть гитара. Ночи чудесные. Иди и найди то, чего хочет твоя душа. Меня не обманешь.

Билл положил серебро на край стола.

– Мне не нужны деньги.

– Не беспокойся. Я запишу это как долг.

– Хорошо, – сказал Билл.

Вечером он надел свои воскресные брюки и настроил гитару.

Он уже точно знал, куда пойдет.

… Дом на восточной стороне был тих и темен. Билл толкнул калитку. Она оказалась незапертой. Он вошел в сад. Долго соображал, где ее окно. Наконец выбрал маленькое, боковое. Встал под ним по колена в траве, вздохнул и тронул струны гитары.

Он спел «В этот вечер при лунном свете» и «Лебединый берег».

Все оставалось тихим и темным.

Прищурив глаза, он пытался разглядеть что-нибудь в комнате. Неужели она не подойдёт к окну? А может быть, ее нет дома? Может быть, она сейчас слушает другие песни?

Он ударил по струнам и запел «Девушек из Буффалло».

Тишина.

Он легонько стукнул по раме и позвал:

– Сэлли!

Никто не ответил.

Он выбрался из сада и пошел по улице, положив гитару на плечо.

Он чуть не наткнулся на целующуюся пару. Девушка тихо вскрикнула и отпрянула от молодого человека. Девушку звали Ритой, он ее знал.

В груди больно шевельнулась зависть, но он гордо отвернулся и пробормотал:

– Подумаешь!

Меж тем домашние дела шли все хуже и хуже. В июле Бетти Колдуэлл, которая жила в доме Портеров на правах пансионерки и питалась за одним столом с хозяевами, заявила, что больше не может жить в таком грязном помещении. Для семьи это было чувствительным ударом, потому что мисс Колдуэлл хорошо платила. После ухода Бетти Колдуэлл в доме совсем перевелись деньги.

Школа тети Лины тоже хирела. У нее оставалось два ученика, родители которых платили от случая к случаю, да и то только тогда, когда к ним приходили за деньгами.

И чем беднее становился дом, тем неистовее мечтал Элжернон Портер.

– Консерватизм! – кричал он, сжимая волосатые кулаки. – Люди боятся нового! Люди никогда не верят сразу. Это свойство проклятой человеческой породы. Всегда устраивались гонения на гениев. Всегда и во веки веков! Джордано испекли на костре. Бюффона заставили отречься. Тысячи погибли в мученьях. Но я докажу! Клянусь богом, я докажу нашим гринсборским ослам!

Потом шел в лавку Пэйшоу и напивался в долг. В драгстор Кларка он теперь стыдился заглядывать.

Билл приходил домой с тяжелым сердцем. Он не любил отца и в то же время жалел его, безнадежно заблудившегося в жизни. Он навсегда запомнил сгорбившуюся несчастную фигуру в грязной пропотевшей рубашке возле парового автомобиля, двигатель которого так и не заработал. Он знал, что вся эта ругань с окружающими была самозащитой жалких обломков гордости.

Билла удерживала в доме только тетя Лина. Сердце у нее было доброе, и она по-своему – он это знал – любила его. Правда, теперь она из суховатой чопорной южной леди превратилась в сварливую и раздражительную бабу. Но все же какой-то своей частичкой она оставалась прежней тетей Линой, научившей его любить книги и стихи.

Билл мечтал о том времени, когда он наконец сможет стать независимым. О большом городе, полном огней и веселья, мечтал он. И еще о девушке, которой отдаст всю свою жизнь.

Но это скрывалось в будущем.

В настоящем он был всего-навсего учеником провизора, прислуживал завсегдатаям драгстора и штудировал «United States Dispensatory».

Оказалось, что дядя ничего не забыл из этого толстого справочника. Ежедневно Билл выучивал назубок два-три рецепта. Перед обедом дядя заставлял его работать с весами и реактивами.

– Здесь три тысячи рецептов, – говорил дядя, хлопая ладонью по книге. – Если ты будешь знать половину, то сможешь вступить в наше общество фармацевтов. Это все, чему я могу тебя научить.

Билл приходил в сад Колманов еще два раза. Гитара жаловалась, умоляла, требовала.

Сэлли не вышла.

Потом он увидел ее с матерью в церкви. Он пересел поближе и, не отрываясь, смотрел на девушку. Ресницы, густые и длинные, бросали на ее щеки прозрачную тень. До локтя открытые руки были покрыты нежным персиковым пушком. И опять то же самое белое платье с лентами и кружевами.

Она сидела на молитвенной скамье очень прямо, с задумчивым интересом ко всему происходящему. И, однако, за всю службу она ни разу не оглянулась, не повернула головы в его сторону.

Той же ночью „Билл забрался в сад Питерсов и нарвал для нее ирисов. Лучших в городке. Он обернул стебли мокрыми листьями и положил букет в траву под ее окном.

В понедельник он сидел в драгсторе и подсчитывал утреннюю выручку. Два доллара сорок медью. Если так пойдет дальше, то к вечеру в кассе соберется долларов семь. В основном покупатели берут разную мелочь. Зубочистки из гусиных перьев. Катушку ниток. Стопку почтовой бумаги. Сегодня повезло: старый Толлмен купил сразу двадцать плиток жевательного табака. Расплатился наличными. После него пришла миссис Боттам, жена судьи. Выбрала новенькую пенковую трубку за семьдесят пять центов. «Моему Гарри сегодня исполняется пятьдесят четыре, – сказала она, – а старая трубка прогорела».

Билл отставил ящик с деньгами и взялся за книгу. Адвокат Белл принес ему «Севастопольские рассказы» русского графа Лео Толстого. Война в Крыму. Схватки на редутах. Бои за Севастополь. Это, пожалуй, так же интересно, как знаменитое Фредериксбергское сраженье во время войны Севера с Югом.

Мистер Портер, мне нужна двууглекислая сода.

Сию минуту, миссис.

Не взглянув на посетительницу, он вышел в провизорскую, нашел штангласс, на котором стояло «Sodium» и вынес его в салон.

– Простите, миссис, сколь… – он поднял глаза, и конец фразы никогда не был произнесен. – Мисс Колман, – пробормотал он. – Простите. Я немного… Я думал, это… Я… Ради бога простите!

Сэлли смотрела на него улыбаясь.

– Мне нужна двууглекислая сода, – сказала она. – Для мамы. У нее несварение желудка.

– Сию минуту, мисс Колман. Сию минуту.

Он приготовил бумажный пакетик, насыпал в него соды и подал ей.

Сэлли взяла пакетик, но не ушла.

– Мистер Портер, – сказала она и порозовела. – Мне очень понравились цветы. И потом… я не знала, что вы умеете так хорошо петь. Ведь это вы для меня пели «Лебединый берег»?

– Да, мисс Колман, я пел для вас, – он уже овладел собой и теперь старался не упустить драгоценных мгновений. – Я хотел бы петь для вас каждый вечер.

Сэлли густо покраснела.

– Простите, мистер Портер, мне пора. Мама, наверное, заждалась.

Она направилась к двери.

«Теперь или никогда!» – пронеслось в голове. Он вышел из-за стойки и, обогнав Сэлли, загородил собой дверь.

Одну минуту, мисс Колман. Только одну минуту. Скажите, можно вам сегодня вечером принести цветы? – Он никогда раньше не ухаживал за девушками. Никогда не задумывался, что он будет говорить в первые минуты знакомства той, которая ему понравится. От своих друзей он слышал, что нужно быть смелым и настойчивым. Девушкам, говорили друзья, не нравятся робкие.

– Пустите меня, – сказала Сэлли.

– Только одну секунду, мисс Колман. Вы любите азалии?

– Пустите, меня ждут дома.

– Сегодня вечером, мисс Колман. Хорошо? Часиков в десять. Прошу вас!

Она кивнула и проскользнула мимо него в дверь.

…В июне муниципальный совет Гринсборо решил пригласить в город нового врача. Союз врачей в Ролли рекомендовал доктора Джемса Холла. Холлу было послано приглашение, и он вскоре приехал. Длинноногий, с квадратной рыжей бородой и голубыми глазами, он был похож на офицера армии конфедератов. Первым делом он спросил, кто занимался лечебной практикой до него. Ему рассказали про Элжернона, про летательный аппарат и про паровой автомобиль. Он внимательно слушал. Ни разу не улыбнулся. Только стучал пальцами по табакерке, положенной на колено. Вечером он пришел в драгстор и долго беседовал с дядей Кларком в провизорской.

– Настоящий врач и настоящий джентльмен, – сказал дядя Кларк, когда Холл ушел.

В августе Билл сдал установленный правилами экзамен и был принят в Северо-Каролинское общество фармацевтов. Ему вручили диплом, отпечатанный остроконечной готикой на белом бристольском картоне.

– Ты на ногах, мой мальчик, – сказал дядя Кларк. – Я спокоен. Все зависит от того, как ты будешь пользоваться жизнью. Ты можешь поехать в Эшвилл или в Ролли и начать там. Самое главное – не споткнуться.

– Я не споткнусь, – сказал Билл. – Только зачем Эшвилл или Ролли? Мне хочется остаться здесь.

– Это твое дело, – сказал Кларк.

… По-прежнему собирались в салоне «профессиональные южане», хохотали над новыми карикатурами Билла, играли в шахматы, спорили и курили. Но теперь вместо двенадцати сигар дымилось тринадцать. Доктор Джемс Холл был единодушно принят в компанию. А еще через месяц Холл пригласил Билла на ранчо своих сыновей в Техас.

Известие о смерти отца Билл получил уже в Остине.

Дядя Кларк написал, что под матрацем отцовской кровати нашли тридцать восемь патентов, оформленных по всем правилам – синеватые листы, прошитые шелковым шнуром и заверенные большими красными печатями. Тридцать восемь изобретений, реализовать которые не возьмется ни одна фирма в мире.

Тридцать лет отец, опрокидывая и растаптывая все на своем пути, бежал за призраком Славы. Он отравил молодость Мэри Виргинии Свэйм, тихой, застенчивой женщины, любившей его до конца своей небольшой жизни. Он закабалил добрую и мечтательную тетю Лину и превратил ее в мегеру, торгующуюся в лавках из-за каждого цента. Он оттолкнул от себя сына и восстановил против себя брата.

Наверное, где-нибудь существует какая-то магическая формула, какой-то «Сезам, откройся!» – волшебный рецепт проклятой Славы. Отец не нашел его. И как он ни бежал, он не мог обогнать других. Наоборот, все время обгонял его. Белл, Дрэйк, Зингер и другие удачники,[3]3
  Белл – изобретатель телефона. Дрэйк – первооткрыватель нефти в Пенсильвании. Зингер – конструктор знаменитых швейных машин


[Закрыть] очевидно, выбрали кратчайший путь.

О, это магическое слово – кратчайший путь! Сколько раз оно оказывалось пустым звуком. Сколько похоронило надежд у тех, которым у финиша мерещился клад. Сколько жизней погасило оно, скольких несчастных заставило страдать! Тридцать восемь патентов…

ГЛАВА,
которой должна была начаться эта повесть

В январе 1891 года Биллу подвернулось место клерка в остинском Национальном банке.

Это было самое солидное учреждение в столице Техаса.

С улицы внутрь, в вестибюль, отделанный мореным дубом, вела огромная, зеркального стекла дверь. Справа от входа расположились кабинеты президента банка и управляющего. В бухгалтерии позванивали арифмометрами полтора десятка служащих. У каждого был отдельный стол и переносный несгораемый ящик для хранения текущих документов. Если же посетитель поворачивал налево от входных дверей, то через короткий светлый коридор попадал в святая святых банка – в кассу. Полукруглый барьер, украшенный начищенными бронзовыми решетками, отгораживал простого смертного от сейфа, похожего на грубо обработанный резцом обломок скалы. В полтора человеческих роста высотой, сейф нависал над кассиром, который копошился за маленькой конторкой у его подножия. Сейф казался алтарем, жертвенником, идолом. Сейф был олицетворением могущества, властелином, тираном. Десятки паломников с дорогими тростями в руках и с шелковыми цилиндрами на головах шли к этому капищу и поклонялись ему.

В первый же день управляющий показал Биллу рабочий стол и наделил его бумагой и принадлежностями для письма. Девять часов в сутки Билл вписывал в красно-зеленую сетку пудовых гроссбухов многозначные числа, вычитал, складывал, перемножал их между собой, подбивал итоги, учитывал чеки именные и чеки на предъявителя, регистрировал векселя, акцептовал, просматривал курсовые листы, поступавшие от маклеров, и потел под оловянным взглядом старшего клерка.

Через неделю он узнал, что такое девиза, нотификация, овал, презентант, цедент и ремитент.

Через месяц он прекрасно усвоил разницу между простым и циркулярным аккредитивом, разобрался в тонкостях действительных и условных текущих счетов и научился читать Фондовый бюллетень с такой же легкостью, как газету.

Через полгода он изучил операции по ипотечным документам, закладным свидетельствам, оборотным счетам и вирементам.[4]4
  Формы ссуд и векселей


[Закрыть]

А потом вдруг его вызвали в кабинет управляющего.

Лощеный, в безукоризненном костюме и с безукоризненной улыбкой джентльмен отточенным жестом пригласил его сесть и сказал:

– Мистер Портер, компаньоны нашего банка приняли во внимание вашу безупречную работу и достойное похвалы поведение и решили предоставить вам место кассира. Отныне вы будете получать сто пятьдесят долларов в месяц, и мы надеемся, будете справляться с работой так же хорошо, как справлялись в бухгалтерии.

Он слегка поклонился и выжидательно повернул голову ухом к Биллу.

– Я думаю… э… я очень рад, – сказал Билл, – это большая честь…

Управляющий улыбнулся левой половиной лица и повернулся к Биллу анфас:

– Завтра мы вручим вам ключи от сейфа и соответствующие книги. А сегодня можете быть свободны, – и он снова слегка поклонился.

Итак, удача, наконец, повернулась к нему лицом. Жизнь стала щедрее на пятьдесят долларов, думал Билл, широко шагая по Одиннадцатой Западной домой. Правда, в бухгалтерию просачивались смутные слухи, что прежний кассир пытался покончить с собой, что кассовые книги велись кое-как, что отчетность по кассе запущена. Но это ведь только слухи. Они передавались шепотом от стола к столу. Они могли быть ложью. Банковские служащие всегда занимаются сплетнями. Это известно.

На следующий день, сидя у подножия стальной скалы, он тщательно проверил записи в книгах. Записи велись по итальянской системе. В конце каждой недели вычислялось сальдо. Месячные сальдо суммировались и переносились в отчет. На 8 июля 1891 года в кассе числилось 9862 доллара. 23 цента. Еще утром, во время передачи, прежний кассир пересчитал наличность, но Биллу хотелось проверить еще раз. Он повернул длинный ключ в скважине и, взявшись за ручку, отвалил массивную, как надгробная плита, дверь сейфа.

Деньги лежали в правом нижнем выдвижном ящике. Десятки и двадцатидолларовые ассигнации были сложены в пачки по тысяче долларов. Кредитки в пятьдесят и сто долларов лежали отдельно. Семь пачек. Восемнадцать сотенных билетов. Двадцать синих. Шестьдесят два доллара серебром и трешками. Двадцатицентовый никель. Медяк в три цента.

Все в порядке.

Он вдвинул ящик и закрыл сейф.

Посидел у кассового окошка.

Протер мягкой бумагой табличку с белыми буквами: «TELLER» – кассир.

Представил, как он будет выдавать и принимать деньги.

Представил, как в конце каждой недели будет расписываться в ведомости и отсчитывать себе тридцать семь долларов пятьдесят центов.

Улыбнулся, пересел к конторке и снова начал перелистывать книги.

Ошибок в записях не нашел.

Несколько дней спустя Атол показала Биллу записку, принесенную в полдень мальчиком-рассыльным.

Миссис Роч справлялась о здоровье своей внучки и приглашала в ближайший четверг уважаемого мистера Портера и Атол на чашку чая.

– Интересно, с чего это твоя мать стала интересоваться моей особой, – пробормотал Билл. – Раньше она и знать меня не хотела.

Во второй раз Билл сидел за столом, накрытым тяжелой льняной скатертью, в добротной гостиной на Конгресс-авеню.

Миссис Роч с необыкновенной приветливостью сама наливала чай, разговаривала весело и непрерывно улыбалась. Она спросила, чего не хватает в домике на Одиннадцатой Западной, какие занавески повесила Атол на окне, есть ли красивые платьица у Маргарэт. Она нянчилась с девочкой, расчесывала ей волосы, даже сама переменила ей чулочки, когда та обмочилась.

Пришел из своей конторы мистер Гарри Роч, поздоровался с Биллом, как со старым знакомым, потер руки и приказал принести «бутылочку шотландского для мужчин». Выпили. Мистер Роч, видимо надеясь заинтересовать зятя, завел разговор о каких-то деловых расписках, о трассатах и индоссатах.

Около одиннадцати Маргарэт расплакалась – захотела спать. Начали прощаться.

Миссис Роч, задержав руку Билла в своей, сказала:

– Я никогда не была против вашей женитьбы на Дэл, мистер Портер. Я возражала только против этой спешки. Ведь Дэл еще так молода… И я знала, что вы пробьете себе дорогу. Да, да, я все время говорила об этом мужу. Вы энергичный человек, мистер Портер. Я рада за Дэл. Я хочу, что бы вы были моим другом..

– Ах, черт! – пробормотал Билл, когда, поддерживая за локоть Атол, спускался с крыльца на улицу. – Вот, оказывается, в чем дело. Кассир Первого Национального банка…

Когда на другой день он после работы пришел домой, то сразу заметил в большой комнате плетеное кресло-качалку, узкий хрустальный графин на столе и новые обеденные тарелки.

– Это привезла мама, – сказала Атол. – Она хочет, что бы у нас все было не хуже, чем у других.

… Первое время бронзовая клетка кассы казалась Биллу самым скучным местом в банке. Клиенты с деловым видом подходили к окошечку, протягивали ему розовые чеки или зеленоватые аккредитивы, получали или отсчитывали деньги и с тем же сосредоточенно-важным видом уходили. Билл регистрировал очередную операцию в книге и скучал. Даже работа в бухгалтерии под тяжелым взглядом старшего клерка казалась ему привлекательнее.

Но вскоре он понял, что ошибался.

Началось с полного краснолицего человека в блестящем шапокляке и в великолепном черном сюртуке, который обтягивал могучие плечи грузчика.

Он вошел в зал, помахивая тростью, прищурив глаза, оглядел стены, плевком точно попал в отверстие медной плевательницы и только после этого направился к табличке с буквами «TELLER».

– Меня зовут Сиддонс. Бак Сиддонс, – сказал он Биллу.

– Очень приятно, мистер Сиддонс, – вежливо ответил Билл.

– Понимаешь, сынок, я с Юго-Востока. Приехал к вам проветриться. Ну и поглядеть, как это вы здесь живете в своем лагере.

– Надеюсь, вам понравилось? – спросил Билл. Сиддонс улыбнулся, запустил руку во внутренний карман сюртука и вынул толстую пачку банкнот.

– Вот видишь, сынок? Мне всегда нравятся места, где можно найти такие картинки.

Он погладил пачку ладонью, как кошку, потом бросил ее на полированную доску окошка.

– Найди-ка им местечко в своем загоне, сынок. Здесь, кажется, пятнадцать тысяч. Пересчитай сам.

В пачке оказалось пятнадцать тысяч двести долларов.

– Ишь ты, – удивился Сиддонс. – А я раза два считал, все получалось ровно пятнадцать. Деньги, что овцы, никогда точно не сочтешь.

Билл выписал Сиддонсу именной аккредитив, и тот небрежно сунул его в карман.

– Будь здоров, сынок! Если будешь когда-нибудь в Джаспере, округ Бомонт, спроси там меня. Тебе всякий покажет.

И он удалился, на ходу еще раз поразительно точно пустив плевок в плевательницу.

Через несколько минут к окошку подошел бледно-розовый человек в котелке и с быстрыми неприятными глазами. Он протянул чек на шестьсот долларов, долго пересчитывал деньги, сверкая чересчур большим бриллиантом на безымянном пальце правой руки, и, наконец, попросил переменить грязную кредитку на чистую.

Билл переменил.

Посетитель удостоил кассира чуть заметным кивком и вышел, колючий, несгибающийся.

Билла поразила разница между этими людьми. Такого резкого контраста он еще не встречал. Он мог наверняка сказать, что у Сиддонса деньги уйдут так же быстро, как и пришли, зато у розового в конце жизни на счету будет не меньше миллиона, что Сиддонс гуляка и, в сущности, замечательный парень, а розовый – скопидом и не имеет друзей. Он мог рассказать жизнь каждого с самого детства. Он мог представить себе даже их родителей, дома, в которых они жили, игры, в которые они играли. Он мог бы даже угадать мысли каждого…

А вдруг все наоборот?

Может быть, розовый – душа-парень, бескорыстный друг, который в беде может поделиться последним центом, проскакать сотню миль без передышки для того, чтобы сделать приятное другому человеку, а Сиддонс негодяй и только прикидывается доброй душой?

Вся жизнь построена на неожиданностях и контрастах. Совсем недавно в цирке он и Атол видели человека в потрепанном костюме, который во все глаза глядел на фокусника, буквально ловил каждое его движение. И когда фокусник попросил на минутку у «джентльменов шляпу», человечек вскочил и с такой готовностью сорвал с головы свою, что даже соседи удивились. Биллу показалось, что в тот момент у человечка на глазах блеснули слезы.

А что если?.. Да ведь это же готовая трагедия!

Он взял лист бумаги и, торопясь, сокращая слова, написал:

После представления фокусник дождался незнакомца у выхода из цирка.

– Сэр, я заметил, что вы ходите на каждое мое представление.

Да, – ответил незнакомец тихим голосом и смутился.

– Я заметил, что, когда я обращаюсь к публике с просьбой: «Джентльмены, может ли кто-нибудь из вас одолжить мне на одну минуту шляпу», – вы вскакиваете и первым подаете мне свою.

Да, – еще тише сказал незнакомец.

– Для чего вы это делаете? Вам нравится моя работа? Незнакомец виновато вобрал голову в плечи и, глядя на ботинки фокусника, прошептал:

– Нет… То есть да. Вы говорите публике: «Джентльмены, одолжите мне на одну минуту шляпу..» Господи, в такие моменты я опять чувствую себя человеком… Вот уже двадцать лет никто не называет меня джентльменом…» Да. Все наоборот! Все не так, как на самом деле. Все неожиданно – вот тот стержень, который он так долго искал. Вот цемент, который скрепит фразы, заставит затвердеть их в определенной строгой форме, называемой рассказом. Вот он – короткий рассказ! Кажется, Томас Белли Олдрич[5]5
  Томас Белли Олдрич (1836–1907) – известный американский писатель второй половины прошлого века


[Закрыть] первым назвал такие вещицы «шорт стори». И первым построил свою «шорт стори» «Марджори Доу» на неожиданностях. Ладно. Он, Вильям Сидней Портер, кассир Первого Национального банка, попробует стать вторым Олдричем. Том Белли случайно налетел на богатейшую россыпь. И не воспользовался до конца сокровищами, блестевшими под ногами. Один-единственный рассказ написал он таким великолепным приемом и ушел в сторону. Стал писать бледные очерки и слабенькие стихи, которые почти забыты. Зато он, Билл Портер, не уйдет в сторону. Россыпь есть, и надо только приложить руки, чтобы разработать ее до конца.

Дяде Кларку он написал:

«Я вздрагиваю при виде листа чистой бумаги. Я пробую чуть ли не каждый день связать вместе два слова. Удаются, пожалуй, только зарисовки.

Вот одна:

«Хлопнула дверь, и в парикмахерскую вошел клиент.

– Постричь? – спросил угрожающе парикмахер.

– Побрить, – пролепетал клиент.

Парикмахер поднял брови, взглянул на свою жертву с величайшим презрением и с громким треском опустил спинку кресла. Затем он взял кисточку, опустил ее в чашку с мылом и налил кипятку. Закутав беззащитную жертву в огромную простыню и нагло усмехнувшись, он с молниеносной быстротой заткнул рот клиента мыльной пеной. Только после этого он приступил к разговору.

– Бывали когда-нибудь в Сиэттле? – спро сил он.

– Блюп… блюп… – булькнул клиент». Пока я еще не знаю, хорошо это или нет. Каково ваше мнение?»

Он и сам не знал, почему его тянет писать.

Время от времени он записывал какую-нибудь свою шутку или выдумку, показавшуюся ему особенно удачной. И как в Гринсборо, в скетчах, которые он читал перед «профессиональными южанами», он старался, чтобы сравнения и метафоры вызывали смех.

Он записывал в свой блокнот:

«Другим разрешается вести нормальные разговоры о делах и о погоде. От меня же по всякому поводу ожидают замечаний игривых и легкомысленных. Я не знаю, почему за мной увязалась слава юмориста. Есть категория людей, при виде которых другие люди начинают улыбаться. Я, кажется, принадлежу к такой категории. Наверное, и в самом деле, я от природы наделен некоторой долей остроумия и находчивости. Сейчас я начал тренировать эти свойства. Я исследую природу улыбки. Я препарирую смех, чтобы узнать, как он устроен. Я уже знаю, что обратный порядок действий вызывает улыбку. Сначала – следствие, потом – причина. Например:

«Парикмахер потянулся рукой к полке и достал кусочек липкого пластыря. Потом ловко резанул клиента по подбородку и наклеил ему пластырь».

Была там и такая запись:

«Всем известно, как скучно выслушивать анекдот вторично и как отчаянно скучно выслушивать его в третий раз. Но я, кажется, нашел секрет, как можно рассказывать один и тот же анекдот множество раз с неизменным успехом. Это подобно модам сезона. Человек в коричневом костюме выглядит по-иному, чем в черном или в простой рубашке. Фигура одна, одежды разные. Но одежды должны подходить к случаю и ко времени. А это – дело вкуса их владельца».

Однажды он сказал Атол, что хочет заняться литературой. Она обрадовалась:

– Ты хочешь сделаться писателем, Билли?

Он сказал, что еще не знает. Может быть, ничего не получится. Писать трудно. Особенно – писать просто. По его мнению, труд писателя это не непрерывное вдохновение, а тяжелая работа. Чтобы писать хорошо, нужно работать скромно, без шума, изо дня в день. Без самомнения. Так же просто, как землекоп копает яму или часовщик собирает часы.

Атол попросила его что-нибудь прочитать.

Он смутился.

– Я же тебе сказал, что у меня еще не клеится.

– Все равно, Билли, я хочу, чтобы ты прочитал.

Он достал из кармана блокнот.

– Ладно. Из последних набросков. Только скажи откровенно, если не понравится.

– Честное слово, Билли, я скажу так, будто мы с тобой совсем не знакомы.

«– Мадам, я – представитель фирмы, которая выпускает великолепные мужские подтяжки. Наши подтяжки не боятся воды, жары и холода. Они могут выдержать груз в двести английских фунтов. Они эластичны, элегантны на вид и могут служить…