Текст книги "Летопись моей музыкальной жизни"

Автор книги: Николай Римский-Корсаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

Летом 1879 года мы проживали в Лигове на даче Лапотниковой, как и в предшествующий год. Мне пришла мысль написать оркестровую пьесу фантастического характера на пушкинский пролог к «Руслану и Людмиле» («У лукоморья дуб зеленый»). Я принялся, и в конце лета значительная часть ее была набросана.

Сверх того, я написал струнный квартет на русские темы, переделанный мною впоследствии в симфониетту для оркестра. Отдельные его части носили название: 1) В поле, 2) На девичнике, 3) В хороводе и 4) В монастыре. Последняя часть, не вошедшая в симфониетту, была сочинена на церковную тему, поющуюся обыкновенно на молебнах («Преподобный отче, имя рек, моли бога за нас»), в имитационном стиле[275]275
  21. На автографе партитуры последней части квартета, озаглавленной «В монастыре», значится: «9 сентября 1879 г. Лигово. Переделано 29 сентября. С.-Петербург». Здесь Римский-Корсаков разработал тему, примененную им позднее опере «Садко» для характеристики «Старчища могуч-богатыря». Подлинная партитура и выписанные чужой рукой голоса с авторскими пометками хранятся в Рукописном отделе биб лиотеки С.-Петербургской консерватории. В Архиве Н.А.Римского-Корсакова в РЫБ имеется переложение этой пьесы для фортепиано в четыре руки под названием «В церкви».


[Закрыть]. Этот квартет мой никогда публично исполнен не был. Однажды я его снес К.Ю.Давыдову и по просил проиграть на репетиции квартетного собрания. Давыдов, Ауэр, Пиккель и Вейкман сыграли его для меня. Он мало им понравился, да и я нашел в нем много недочетов. Первая часть была однообразна, будучи написана на единственную тему; скерцо не имело коды, а финал был сух, и я не решился показать свой квартет в публике.

Перед отъездом на дачу я уговаривал Бородина разрешить мне переписать собственноручно и поработать над отделкою хора и партий гудочников в сцене у Владимира Галицкого в «Князе Игоре». Сцена эта была им сочинена и записана уже довольно давно, но находилась в полном беспорядке; кое-что надо было сократить, другое переложить в иной строй, кое-где написать хоровые голоса и т. п. Между тем дело вперед не шло; он собирался, не решался, откладывал со дня на день, и опера не двигалась. Меня это крайне огорчало. Мне хотелось помочь ему; я предлагал ему себя в музыкальные секретари, лишь бы только подвинуть его чудную оперу. После долгих отнекиваний и уговоров Бородин согласился, и я взял упомянутую сцену с собой на дачу.

Бородин жил на даче, кажется, в Тульской губернии, а может быть, и во Владимирской, где он, во всяком случае, жил на даче впоследствии[276]276
  22. Ле-то 1879 г. А.П.Бородин провел в селе Давыдове Владимирской губернии.


[Закрыть].

Мы должны были переписываться по поводу упомянутой работы. Я начал и кое-что сделал. Писал письмо Бородину о каких-то встретившихся недоразумениях, но долго не получал ответа[277]277
  23. Ср. письмо А.П.Бородина к Н.А.Римскому-Корсакову от 4/V1879 г., начинающееся словами: «Не знаю, как благодарить Вас за хлопоты о моем Игоре» («Письма А.П.Бородина». Вып. С. 66). Ср. также: В.В.Стасов. Н.А.РимскийКорсаков. П., 1890. С. 24; очерк В.В.Стасова издан также в его сб. «Статьи об Н.А.Римском-Корсакове». Музгиз, 1953. С. 7; и письмо Н.А.Римского-Корсакова к А.П.Бородину от 10/VH1879 г. («Русская музыкальная газета», 1909, № 22–23).


[Закрыть]. Наконец, получил ответ, что он предпочитает переговорить обо всем осенью. Тем дело и кончилось на этот раз, и сцена подвинулась мало.

Уже несколько лет подряд Бородины уезжали на дачу в среднюю Россию, кажется, преимущественно в Тульскую губернию[278]278
  24. В Тульской губернии Бородины жили только летом 1881 г.


[Закрыть]. Жили они на даче странно. Нанимали ее обыкновенно заочно. Большей частью дача состояла из просторной крестьянской избы. Be щей с собой они брали мало. Плиты не было, готовили в русской печке. По-видимому, житье их бывало, пренеудобное, в тесноте, со всевозможными лишениями. Вечно хворавшая Екатерина Сергеевна почемуто ходила на даче все ле-то босиком. Но главным неудобством такого житья-бытья было отсутствие фортепиано. Свободное летнее время протекало для Бородина если не совсем бесплодно, то, во всяком случае, мало плодотворно. Вечно занятый службой и всякими посторонними делами, в течение зимы он мало мог работать для музыки; наступало лето, а с ним и свободное время, но работать все-таки было нельзя из-за неудобств жизни. Так-то странно складывалась жизнь для Бородина, а между тем чего бы, кажется, лучше для работы, как не его положение вдвоем с женой, и с женой, которая любила его, понимала и ценила его громадный талант.

Глава XVI
1879–1880

Постановка «Майской ночи». Мнения о ней.

Концерты Бесплатной музыкальной школы.

М.А.Балакирев. Д.М.Леонова и М.П.Мусоргский.

Вторая поездка в Москву. Начало «Снегурочки».

Э.А.Кругиевский. Саша Глазунов.

Вскоре по возвращении с дачи я показывал Балакиреву имевшееся у меня начало «Сказки». Хотя ему понравились некоторые места, но в общем он это сочинение не одобрил, находя, что форма, задуманная мной, его не удовлетворяет; не нравилось ему также самое начало се. Все это меня охладило к «Сказке»; я чуть не разорвал написанное мной и, во всяком случае, оставил всякую мысль о продолжении этого сочинения. Вскоре мысли мои перешли к моей увертюре на русские темы, написанной еще в 1866 году. Мне захотелось переделать ее, и я начал понемногу обдумывать эту переделку и переоркестровку. Эта работа пришла к окончанию только весною 1880 года, когда мною уже завладела мысль о новой опере, о чем речь будет впереди.

С октября в Мариинском театре началась разучка «Майской ночи». Роли были распределены так: Левко —Коммиссаржевский, Ганна —Славина и Каменская, Свояченица —Бичурина, Голова —Корякин и Стравинский, Каленик —Мельников и Прянишников, Винокур —Энде, Писарь —Соболев, Панночка —Белинская (в те времена уже стали назначать по два исполнителя на некоторые роли). Разучка шла благополучно, все старались; я всегда сам аккомпанировал на спевках. Направник вел себя сдержанно, но, по обыкновению, был внимателен и точен[279]279
  1. В письме к С.Н.Кругликову от 15/X1879 г. Н.А.Римский-Корсаков сообщает: «Сегодня была первая оркестровая (общая) репетиция „Майской ночи“. Надо отдать справедливость —все артисты и Направник стараются и весьма любезны; чем это вызвано —не знаю; опера моя им несколько нравится» (Архив Н.А.Римского-Корсакова в РНБ).


[Закрыть]. Хоры шли прекрасно. Для балета я должен был составить партию volon repetteur танцев русалок, что при некоторой: сложности музыки было довольно трудно. Я ездил к балетмейстеру Богданову, играл ему танцы и заявлял свои желания. В свое время начались и оркестровые репетиции. Сколько помню, все было готово в начале декабря. Декорации тоже были готовы. Декорации эти были переделаны из таковых, имевшихся для «Кузнеца Вакулы» Чайковского, сошедшего к тому времени с репертуара; только зима была переделана в лето. Однако по разным причинам и недоделкам, которые вечно случаются при постановке опер нашей дирекцией, «Майская ночь» была дана в 1-й раз только 9 января 1880 года. Успех был значительный. Песню про Голову и песню Левки (A-dur) требовали bs. Меня и артистов много вызывали. Энде (Винокур) и Соболев (Писарь) были весьма комичны. Бичурина (Свояченица) была превосходна и воспроизводила скороговорку неистово. Прочие все были недурны, только к Мельникову роль Каленика подходила мало, а Велинская по своей привычке иногда детонировала. Балет был плох. Декорация действия оказалась неудачной, поэтому фантастическая сцена вышла нехорошо[280]280
  2. И.Ф.Тюменев в своих «Воспоминаниях о Н.А.РимскомКорсакове» дает подробное описание первого представления «Майской ночи» в Мариинском театре. См.: «Музыкальное наследство». Римский-Корсаков. АН СССР. М., 1954. Т. П. С. 189–193.


[Закрыть]. Общий отзыв артистов был таков: первые два действия весьма хороши, а третье неудачно; финал же будто бы совсем негоден. Между тем, я был убежден, что действие заключает в себе наилучшую музыку и много сценическо-поэтических моментов, из которых лучшие: 1) два стиха песни Левки «Ой, ты, месяц ясный», после которых открывается окно в панском доме, показывается головка Панночки и слышится ее призыв с сопровождением glsssando арфы; 2) прощанье Панночки с

Левкой и исчезновение ее. Последнее в особенности проиграло в постановке: Панночка не исчезала, а попросту уходила; восход солнца был мрачный и пасмурный, да и вообще вся фантастическая сцена была ведена грубо и безвкусно. В этот сезон опера моя была дана раз восемь. В последние разы уже были сделаны Направником сокращения в действии, и главным из них был пропуск первой игры в ворона (h-moll)От такого пропуска опера не выигрывала, а проигрывала. Во-первых, искажался Гоголь; во-вторых, терялся смысл, так как Левке не представлялось никакого выбора для угадыванья мачехи; в-третьих, проигрывала музыкальная форма, и авторское намеренье убивалось окончательно, ибо в первый раз игра основана на простой теме:

???[281]281
  3. Концерты Бесплатной музыкальной школы состоялись: 13 и 27/X1879 г., 15/1 и 12/11 1880 г.


[Закрыть]

а во второй, когда играет мачеха, эта тема соединяется с фразой мачехи:

что придает желательный тут зловещий характер. Досадно мне было на эти «купиры» (произношение Направника), но что ж было делать! С последними представлениями успех «Майской ночи» несколько уменьшился, но театр был все-таки полон. Припоминая постановку «Псковитянки», нельзя было не сознаться, что успех моей первой оперы был сильнее и продолжительнее, чем второй. На следующий год «Майская ночь» посещалась менее охотно, еще на следующий и того менее. Сборы бывали приличны, но не более того. В последующие годы некоторые исполнители переменились: Левку пел Лодий, а после него Васильев 3-й, за смертью Энде роль Винокура исполнял Васильев 2-й. Исполнение становилось неряшливее, и после 18 представлений (в течение, кажется, трех или четырех лет) интерес к опере охладел, и ее сняли с репертуара.

При первой своей постановке опера моя понравилась нашему кружку в различной степени и вообще не очень. Балакиреву —мало. В.В.Стасову. нравилась только фантастическая сцена и наипаче игра в ворона; он шумел и восхвалял ее, значительно одобряя также хоровод русалок, главные мысли которого были заимствованы из хоровода (коло) «Млады», который еще в прежние времена нравился и Стасову, н Мусоргскому. Отчасти нравилось им пение Панночки с арфами, тоже существовавшее в намеках в «Младе» и поэтому им небезызвестное. Но песни Левки хор русалок и проч. нравились мало. В эту пору Мусоргский стал вообще холоден к чужой музыке и к хороводу отнесся холоднее прежнего. Он что-то морщился и говорил вообще про «Майскую ночь», что это не то. По-видимому, проявившееся во мне стремление к певучести и закругленности формы всем было мало приятно; кроме того, я настолько понапугал всех занятиями контрапунктом, что на меня смотрели с несколько предвзятою мыслью. Хвалить —хвалили, но прежних: «прекрасно-с! бесподобною! капитальное!» —уже не было. Кюи написал крайне холодную статью, выставляя на вид, что у меня все темки да фразки, а что лучшие темы заимствованы из народных. Жена его, однажды встретившись со мной у Бесселя, ядовито сказала: «Теперь вы выучились, как оперы писать», намекая на некоторый успех «Майской ночи» в публике. Замечу кстати, что около того времени Кюи в статьях был весьма щедр на похвалы Направнику, а также и Давыдову, Чайковского же по возможности унижал. Зачем это все делалось —не понимаю, но выигрыша от этого он не получил. В общем, критика побранивала мою «Майскую ночь», придираясь ко всему и не замечая никаких хороших сторон. Все это, конечно, способствовало охлаждению публики, о котором я говорил выше. В общем, «Псковитянка» заслужила больше похвал, больше порицаний и больше успеха по сравнению с «Майской ночью».

В 1879/80 году я устроил опять четыре абонементных концерта Беспл. муз. школы в зале Кононова5. Программа опять была смешанная и составлялась под сильным давлением Балакирева. Из иностранных пьес даны были между прочим 8-я симфония[282]282
  4. В автографе Римским-Корсаковым ошибочно указана. «8-я симфония»; на самом деле исполнялась шестая симфония Бетховена.


[Закрыть] Бетховена, его же —музыка к «Эгмонту»; музыка к «Прометею» —Листа; симфония «Иоанна д'Арк» Мошковского и отрывки из «Троянцев» Берлиоза. Из русских шли: вступление к 3-ему действию, песня калик перехожих, вход царской охоты, гроза и песня девушек из моей «Псковитянки» (второго вида), а также колыбельная песня из пролога, заключительный хор из нее же и каватина Ивана Грозного, которую пел И.П.Прянишников. Из «Игоря» даны были: плач Ярославны, песня Владимира Галицкого и сцена Ярославны с девушками, на этот раз оркестрованные самим Бородиным. Зато отрывки из «Хованщины», данные во втором концерте, были не все оркестрованы автором. Хор стрельцов и песня Марфы вполне принадлежали его перу, но пляска персидок была оркестрована мною. Мусоргский, пообещав этот нумер для концерта, медлил, и я предложил ему наоркестровать его. Он согласился с первого слова и при исполнении остался очень доволен моей работой, хотя я многое поисправил в его гармониях и голосоведении.

С программой 4-го концерта случилась забавная вещь: должно было идти в первый раз скерцо D-dur

А.Лядова, но начинавший в то время сильно лениться автор не поспел его приготовить. Надо было чем-нибудь его заменить. В те времена ко мне заходил некто Сандов, родом англичанин, еще довольно молодой человек, учившийся в Лейпциге и проживавший в Петербурге, давая уроки музыки. Он приносил мне для просмотра свои оркестровые сочинения, по большей части довольно сухие и запутанные. Как-то раз принес он мне свое скерцо и попросил исполнить в одном из концертов. Я уклонился, но на этот раз вспомнил о его просьбе и предложил ему поставить на программу его скерцо вместо лядовского. Так и было сделано. После исполнения автора вызвали, хотя скерцо было довольно бесцветно и мелочно-суетливо. Но меня уверяли потом, что вызвали его по ошибке вместо Лядова, которого уважали по имени, приняв фамилию Сандов за опечатку.

Итак, желая исполнить в концертах школы побольше новых вещей, принадлежащих перу современных талантливых русских композиторов, как Бородин, Мусоргский или Лядов, приходилось считаться с их недостаточной деятельностью, то оркеструя за них, то вытягивая от них всякими правдами и не правдами их сочинения. Относительно Кюи и Балакирева таких мер принимать не приходилось, к тому же первый сочинял в то время одни романсы, а оперные отрывки его я время от времени исполнял; второй же вовсе не сочинял нового. Впрочем, Балакирев в то время уже стал возвращаться все более и более к музыкальной деятельности и начал подвигать, хотя весьма медлительно, свою «Тамару», остававшуюся в состоянии застоя с шестидесятых годов. Принимаясь вновь за нее, он уступил неотступным просьбам Л.И.Шестаковой. Говорят, что дело не обошлось без духовного лица. Таковым оказался некий священник, кажется, из церкви Захария и Елизаветы; умный поп, имевший влияние на Балакирева, доказывал ему. что не следует давать глохнуть таланту, данному ему Богом. Так или иначе, но около этого времени Балакирев вновь стал подумывать о своей «Тамаре» В описываемый год он даже появился однажды на репетиции концерта Беспл. муз. школы (в первый раз после долгого срока), когда я готовил его увертюру на русские темы (h-moll), но вел себя не особенно приятным для меня образом, был раздражителен, то побранивая вслух скрипачей, у которых что-то не выходило, то указывая мне дирижерские движения и приемы, что на репетиции, при всем оркестре, было вовсе некстати.

Из солистов в концертах школы участвовали в этот год, кроме некоторых оперных певцов, также и Шостаковский, игравший концерт Es-dur Листа (прошедший на этот раз благополучно), и Д.МЛеонова, певшая отрывки из «Хованщины». Если концерт Листа прошел на этот раз благополучно, то неблагополучным оказалось начало одного из отрывков «Троянцев» Берлиоза; нумер начали позорно, вследствие невнимания оркестра и разговоров, несмотря на поднятую мною палочку. Концертмейстер П.А.Краснокутский был виноват в этом более всех. Сыграв один или два такта, пришлось остановиться и начать снова. Однако случай этот прошел как-то незамеченным ни публикой, ни критикой, но я, конечно, был огорчен и зол.

Леонова, уже несколько лет оставившая императорскую сцену и совершившая путешествие в Японию, проживала в Петербурге, занимаясь уроками пения. Она устроила эти уроки на широкую ногу, учредив что-то вроде небольшой музыкальной школы. Леонова была талантливая артистка, когда-то обладавшая хорошим контральто, но, в сущности, не прошедшая никакой школы, а потому вряд ли имевшая возможность преподавать технику пения. В пении ее самой иногда слышалось что-то цыганское. Но в вещах драматических и комических она бывала часто неподражаема. И вот с этой-то стороны она, конечно, могла приносить пользу своим ученикам и ученицам, но для начинающих этого было недостаточно, а потому из ее многочисленных учеников и учениц выдался лишь один тенор Донской, впоследствии артист Московской оперы. Итак, занятия ее состояли главным образом, в прохождении романсов и отрывков из опер. Нужен был аккомпаниатор и музыкант могущий последить за правильной разучкой пьесы, чего сама Леонова сделать не могла. В должности такого maestro очутился у нее Мусоргский. В то время он был уже давно в отставке и нуждался в средствах. Классы Леоновой оказались для него некоторой поддержкой. Он проводил довольно много времени за занятиями в этих классах, преподавая там даже элементарную теорию и сочиняя для упражнения леоновских учениц какие-то трио и квартеты с ужасным голосоведением.

Леонова была артистка, весьма любившая поговорить о себе, своих достоинствах и преимуществах. Хотя голос ее в ту пору уже значительно устарел, тем не менее, она, не сознавая этого, горделиво рассказывала, как тот или другой из артистов или знаменитых людей восхищался ее голосом, который, по ее словам, с годами становился все сильнее и обширнее. Рассказывала она, что какой-то гипсовый слепок с ее горла был послан в Париж и там приводил всех в изумление. По ее словам, единственная истинная школа пения была в ее классах; она говорила, что со временные артисты петь не умеют и что в старину было лучше и т. п., обычные речи в устах стареющих артистов. Сожитель Д.М.Леоновой —некто Гриднин, автор какой-то драматической пьесы —вел хозяйственную и рекламную часть в деятельности певицы Между прочим, были предприняты концерты в купеческом собрании с участием Леоновой; оркестром должен был управлять я. Из предполагаемой серии состоялся только первый концерт. Всю программу его не упомню. Помнится, что была «Камаринская», песня Лауры (г-жа Клебек), песня Марфы из «Хованщины» (Леонова), «Чудный сон» (она же) и проч. Все шло прилично.

Сообщество Мусоргского, до известной степени, служило Леоновой рекламой. Должность его в ее классах была, конечно, незавидная, тем не менее, он этого не сознавал или, по крайней мере, старался не сознавать. Сочинение его «Хованщины» и «Сорочинской ярмарки» шло в ту пору несколько вяло. Чтобы ускорить окончание «Хованщины» и привести разрозненный и многосложный сценарий к какому-либо удовлетворительному результату, он многое посократил в своей опере; так, например, исчезла совершенно сцена в немецкой слободе; многое же было сшито на живую нитку. С «Сорочинской ярмаркой» происходило нечто странное: издатель Бернар взялся печатать отрывки из нее для фортепиано в 2 руки, платя за это Мусоргскому небольшие деньги. Нуждаясь в них, Мусоргский стряпал для Бернара нумера из оперы своей на скорую руку для ф.п. в 2 руки, не имея настоящего либретто и подробного сценария, не имея черновых набросков с голосами. Действительно отделаны Мусоргским были: песня Хиври и песни Параси, а также сцена Афанасия Ивановича и Хиври. В те времена им было написано также довольно много романсов, преимущественно на слова графа Голенищева-Кутузова, остававшихся ненапечатанными.

Забегу немного вперед[283]283
  5. Здесь на полях рукописи пометка карандашом: «Поездка на юг».


[Закрыть]. Летом 1880 года Леонова предприняла поездку с концертной целью на юг России[284]284
  6. Поездка Д.М.Леоновой и М.П.Мусоргского состоялась не в 1880, а в 1879 г.


[Закрыть]. В качестве аккомпаниатора и участника ее концертов (как пианист) ее сопровождал Мусоргский. Будучи прекрасным пианистом с юных лет, Модест Петрович, тем не менее, отнюдь не занимался пианизмом и репертуара никакого не имел. Как аккомпаниатор певцам он часто выступал в последнее время в Петербургских концертах. Певцы и певицы очень его любили и дорожили его аккомпанементом. Он прекрасно следил за голосом, аккомпанируя с листа, без репетиции. Но отправляясь в путешествие с Леоновой, он должен был выступать как пианист-солист. Репертуар его на этот раз был поистине странен; например, он исполнял в провинциальных концертах интродукцию из «Руслана и Людмилы» в импровизированной аранжировке или колокольный звон из своего «Бориса». Много городов южной России объездил он с Леоновой, побывал и в Крыму. Под впечатлением природы южного берега им написаны были две небольшие фортепианные пьесы —«Гурзуф» и «На южном берегу», – по возвращении его напечатанные Бернаром, пьесы мало удачные[285]285
  7. Упоминаемые Римским-Корсаковым две пьесы для фортепиано М.П.Мусоргского, написанные им под впечатлением природы Южного Крыма, были изданы при жизни автора фирмой М.И.Бернарда; переизданы после смерти автора фирмой П.Юргенсона в числе шести фортепианных пьес Мусоргского и вошли в Полное собрание сочинений М.Мусоргского, т. V. Фортепианные сочинения. М.-Л.: Музгиз, 1939.
  О репертуаре М.П.Мусоргского во время его поездки с Д.МЛеоновой см.: «Афиши концертного турне Леоновой и Мусоргского» // Сб. «М.П.Мусоргский. К пятидесятилетию со дня смерти. Статьи и материалы». М., 1932. С. 315–321, Приложение 1.


[Закрыть]. Сверх того, помню, как он играл у нас в доме довольно длинную и весьма сумбурную фантазию, долженствовавшую нарисовать бурю на Черном море, фантазия эта так и осталась незаписанной и пропала навсегда.

Весною 1880 года я ездил во второй раз в Москву для управления оркестром в концерте Шостаковского. Из моих сочинений исполнял я, кажется, «Увертюру на русские темы», только что тогда переделанную, и увертюру «Майской ночи»[286]286
  8. Концерт, в котором исполнялись названные сочинения, состоялся 26/V 1880 г. в Большом театре.


[Закрыть]. Помнится, что репетиции были неряшливы и беспорядочны. Под конец первой репетиции я хотел повторил, свою русскую увертюру, но музыканты весьма вежливо сказали, что им пора уходить и что они уже просидели лишние полчаса только для меня, и если бы это был не я, то они ушли бы гораздо ранее. Оказалось, что московские репетиции длятся обыкновенно только два часа, а не три, как в Петербурге; между тем Шостаковский сказал мне, что я могу располагать тремя часами. Все это мне мало понравилось, в в Шостаковском я начал разочаровываться. Я видел, что это был не художник, а человек, бьющий на эффект и гоняющийся за рекламой. В эту поездку я побывал в Москве у А.Н.Островского и вот по какому случаю.

Зимой мне пришла мысль писать оперу на сюжет и слова «Снегурочки» Островского. В первый раз «Снегурочка» была прочитана мной около 1874 года, когда она только что появилась в печати. В чтении она тогда мне мало понравилась; царство берендеев мне показалось странным. Почему? Были ли во мне еще живы идеи 60-х годов или требования сюжетов из так называемой жизни, бывшие в ходу в 70-х годах, держали меня в путах? Или захватил меня в свое течение натурализм Мусоргского? Вероятно, и то, и другое, и третье. Словом —чудная, поэтическая сказка Островского не произвела на меня впечатления. В зиму 1879/80 года я снова прочитал «Снегурочку» и точно прозрел на ее удивительную красоту. Мне сразу захотелось писать оперу на этот сюжет, и по мере того, как я задумывался над этим намерением, я чувствовал себя все более и более влюбленным в сказку Островского. Проявлявшееся понемногу во мне тяготение к древнему русскому обычаю и языческому пантеизму вспыхнуло теперь ярким пламенем. Не было для меня на свете лучшего сюжета, не было для меня лучших поэтических образов, чем Снегурочка, Лель или Весна, не было лучше царства берендеев с их чудным царем, не было лучше миросозерцания и религии, чем поклонение Яриле-Солнцу. Сейчас же после чтения (помнится, в феврале) начали приходить в голову мотивы, темы, ходы аккордов, и стали мерещиться, сначала неуловимо, потом все яснее и яснее, настроения и краски, соответствующие различным моментам сюжета[287]287
  9. Первые наброски «Снегурочки» (финальный хор, монолог Мизгиря «На теплом синем море», «Весна красна», заклинания и хор цветов) датированы 27, 28 и 29 февраля 1880 г. Подробнейшие даты сочинения отдельных частей «Снегурочки» содержатся в кн. В.В.Ястребцева «Мои воспоминания о Н.А.Римском-Корсакове». Вып. С. 171–178.


[Закрыть]. У меня была толстая книга из нотной бумаги, и я стал записывать все это в виде черновых набросков. С такими мыслями я поехал в Москву к Шостаковскому и посетил А.Н.Островского, чтобы испросить у него разрешения воспользоваться его произведением как либретто, с правом изменений и сокращений, какие для этого потребуются. А.Н. принял меня очень любезно, дал мне право распоряжаться по моему усмотрению его драмой и подарил мне экземпляр ее[288]288
  10. Осенью 1880 г. Н.А.Римский-Корсаков вторично обратился к А.Н.Островскому, представив на его суд собственное либретто оперы. В письме к Римскому-Корсакову А.Н.Островский говорит, что «либретто составлено очень хорошо. Я нашел весьма немного стихов, которые, по моему мнению, требуют исправления» («Островский и русские композиторы». М.: Искусство, 1937. С. 179). По поводу этих замечаний А.Н.Островского Николай Андреевич 16/X1880 г. писал С.Н.Кругликову: «Все поправки гак незначительны, что я нахожусь в великом удовольствии: ничего переделывать не придется» (там же, с. 181). В одну из следующих поездок в Москву Римский-Корсаков показывал отрывки из «Снегурочки» А.Н.Островскому. Об отзыве последнего можно судить по письму С.Н.Кругликова к Н.А.Римскому-Корсакову от 30/X1880 г.: «Я заезжал к нему [Островскому] на праздниках, и он за все полчаса, какие я у него просидел, только и говорил, что про Вашу оперу. Вот его подлинные слова: „Музыка Корсако ва к моей Снегурочке удивительна; я ничего не мог никогда себе представить более к ней подходящего и так живо выражающего всю поэзию древнего русского языческого культа и этой сперва снежно-холодной, а потом неудержимо страстной героини сказки“» (Архив Н.А.Римского-Корсакова в РНБ).


[Закрыть].

По возвращении из Москвы вся весна прошла в подготовительной работе и обдумывании оперы в отдельных моментах, и к лету у меня накопилось довольно много набросков.

К числу моих сочинений, написанных или оконченных в этом сезоне, надо отнести хор «Слава», подблюдная песня (январь), упомянутый выше в вое' поминаниях прошлого сезона.

Из моих консерваторских учеников окончил курс в этом сезоне Э.А.Крушевский (впоследствии видный деятель импер. Русской оперы), прекрасный пианист, чрезвычайно способный и одаренный музыкант в смысле слуха и сообразительности, но композитор сухой. Впрочем, впоследствии композиторское поприще было им благоразумно оставлено, и избран был исключительно дирижерский путь. Дирижерского искусства он добивался, не стесняясь ни временем, ни местом, аккомпанируя на фортепиано и дирижируя детом в Ораниенбауме, в Демидовом саду и т. п. Зато впоследствии из него выработался прекрасный техник и, будучи назначен в имп. Русскую оперу, он сразу оказался готовым капельмейстером.

В течение этого сезона Балакирев доставил мне несколько уроков теории музыки. Теория эта оказывалась, обыкновенно, только элементарной теорией. Все эти дамы и мужчины обучались у меня гаммам интервалам и проч. по повелению Балакирева, в сущности, весьма мало интересуясь предметом. Теория еще кое-как шла, но с сольфеджио дело оказывалось плохо. Ученики мои принадлежали по большей части к семьям Боткиных и Глазуновых. Между прочим однажды Балакирев принес мне сочинение 14-15-летнего гимназиста-реалиста Саши Глазунова. Это была детски написанная оркестровая партитура. Способности мальчика и любовь были видны несомненно. Через несколько времени (в сезон 1879/80 года) Балакирев познакомил его со мной для занятий. Давая. уроки элементарной теории его матери Елене Павловне Глазуновой, я стал заниматься и с юным Сашей[289]289
  11. Первый урок А.К.Глазунова с Римским-Корсаковым состоялся 23/X1879 г. («Переписка М.А.Балакирева и Н.А.Римского-Корсакова» // «Музыкальный современник», 1916, № 2, с. 44–45; В.М.Беляев. Глазунов. Пгю, 1922. Т. 1 С. 30).


[Закрыть]. Это был милый мальчик с прекрасными глазами, весьма неуклюже игравший на фортепиано (игрой он занимался с Н.Н.Еленковским). Элементарная теория и сольфеджио оказались для него излишними, так как слух у него был превосходный, а Еленковский до некоторой степени уже прошел с ним и гармонию. После нескольких уроков гармонии мы перешли с ним прямо к контрапункту, которым он занимался усердно. Кроме того, он мне постоянно показывал свои импровизации и записанные отрывки или небольшие пьески. Таким образом, занятия контрапунктом и сочинением шли одновременно. Саша Глазунов в свободное время много играл и постоянно знакомился сам с музыкальной литературой. В то время он в особенности любил Листа. Музыкальное развитие его шло не по дням, а по часам. С самого начала уроков наши отношения с Сашей из знакомства и отношений учителя к ученику стали мало-помалу переходить в дружбу, несмотря на разницу в летах. Балакирев в ту пору тоже принимал значительное участие в развитии Саши, играя ему многое и беседуя с ним, чем, несомненно, привязал к себе отзывчивого юношу. Тем не менее, через несколько лет после того отношения их стали холоднее, суше, откровенность исчезла, и наконец образовался полный разрыв, о чем будет говорено впоследствии[290]290
  12. В дальнейшем изложении Н.А.Римский-Корсаков не возвращается к этой теме.


[Закрыть].