Текст книги "Игра без ставок"

Автор книги: Николай Андреев

Седой лес

Белёсые клочья тумана, низко-низко стелющиеся по мокрой от росы земле, поросшие мхами вековые дубы, превращающие пусть и старый, но всё-таки обычный лес в творение фантазии безумного художника. Это пугало до колик в животе, до дрожи в коленках, пугало – и одновременно притягивало своею необычностью, завораживало неизвестностью и манило приключениями, которые обязательно, непременно должны были там произойти со всяким путником!

Но в Седой лес никто не ходил уже, почитай, девяносто лет. С того самого момента, как там пропал отряд белого полковника Волкова и «зелёного» атамана Стацюка. Старожилы до сих пор вздрагивали при воспоминании о тех криках, что разносил ветер ещё, почитай, неделю после кровавого боя. Говорили, что «хозяева леса», лешие, не привечавшие беспорядка в родном месте, решив на долгие годы пригрозить всем гостям, прошенным да незваным, карой. И с того дня Седой лес стал местом для людей поопасней, чем голое поле при пулемётном обстреле. Люди запомнили да заказали детям и внукам ходить в лес, от греха да лешего подальше.

– Что, Митрич, всё любоваться изволишь? Э, брат, гляжу, нехорошие у тебя дела, плохое, тягучее настроение. Да и пахнет от тебя сомнениями, разит за версту с аршином!

Хозяин голоса, седовласый старичок в коричневом потрёпанном френче с потёртыми локтями и дырками вместо пуговиц, развалившись на скамеечке, обращался к смотревшему на далёкий Седой лес мужчине лет тридцати.

Николай Дмитриевич Анохин родился в этих местах, в райцентре Дубовка. Здесь же с ним случилась его первая, и, как водится, несчастная, неразделённая любовь. Да вот только случилась – и всё никак не проходила! Вся Дубовка знала, что сердце Николай навсегда подарил девушке из параллельного класса школы, знала – и задавалась вопросом: «Почему?». Почему Анохин всё никак не уймётся, не позабудет, не разлюбит, не найдёт себе другую зазнобушку? Странно, конечно, что райцентр говорит о каком-то непримечательном пареньке, так ведь? Да ничего странного, если знать, что Николай в столицу ездил, в университетах учился, учился, да и выучился на кандидата исторических наук, а потом – вернулся в родную Дубовку учителем истории и обществознания. Ученицы от него не то чтобы сходили с ума, но старались ловить его по-детски открытый, наивный, тёплый, мечтательный взгляд, любовались его широкой улыбкой, изредка озарявшей лицо Анохина, чаще всего задумчивое, грустное. А уж когда Николай Дмитриевич вспоминал о той своей единственной любви, отчего сразу словно нимб появлялся вокруг голову преподавателя, класс становился тёплым-тёплым, наполненным нежностью – Зависть брала учеников. Зависть и грусть, тихая грусть. Говорили, что он до сих пор хранит на своём столе все-все фотографии той единственной. Он собирал их где только мог. Все частички её, до которых мог дотянуться Анохин…

– Опять вспомнил, Николай, да? – лицо старичка в старом френче посерьёзнело, глаза наполнились пониманием, а голос лишился задорных ноток.

– Да, Степан Емельяныч, Вы угадали, – кошки скребли на душе при звуках этого голоса, полного той тоски, которой была пропитана душа Анохина.

– Ин нехорошо, Митрич, нехорошо. Ин нельзя, погубишь себя, сгниёшь изнутри.

Степан Емельяныч поднялся со скамейки и одним рывком оказался подле Анохина, подле правого плеча кандидата исторических наук. Такой прыти от старика, чью фамилию уже никто и не мог припомнить, а уж возраст так и вообще был второй легендой Дубовки после Седого леса: сами старожилы, говорят, с пелёнок помнили Емельяныча седым и во френче. Степан же распространяться об этом не любил, хотя про остальное поговорить, да под «бутылочку весёленькой, да под огурчики – ин хорошо пойдёт!» – любил. Охоч Емельяныч был до разговоров да чего погорячее. Но едва заходила речь о детстве и возрасте – становился молчаливее каменной бабы.

– Я и сам знаю, Степан Емельяныч, – вздохнул Анохин.

Он и сам не думал, что сойдётся с Емельянычем. В детстве Николая тоже манила тайна Степана, дубовской легенды номер два. Но тайны детства отошли на второй план ещё в школе, в средних классах, когда Анохина захватила история. Он мог бы часами рассказывать о полёте к Волге колчаковских войск или с пеной рта доказывать, кто именно погубил Романа IV Диогена, императора византийского. А потом было поступление на исторический факультет и лучшая успеваемость на курсе. После университета и защиты кандидатской, после того, как Анохину прочили если и не блестящее, но хотя бы успешное будущее. Но… Но Анохин вернулся в Дубовку, туда, где ещё жила память о его любви. Та девушка давным-давно уехала куда-то, кажется, в Москву. Но память о ней ещё жила в Николае, жила и бередила душу, заставляла просыпаться ночью после сна-воспоминания о прошлом. Лишь Седой лес мог сравниться с таким влиянием на Анохина в Дубовке. Во многом благодаря той истории времён Гражданской войны и слухам об этом месте: ведь в него и вправду никто не заходил! И даже не думал, даже дети и сорвиголовы, даже пьяные вусмерть люди не забредали в лес. Дубовчане его не просто боялись, в их чувствах было столько всего, от ужаса до уважения…

– Степан Емельяныч, так всё-таки, что там? В лесу? – Николай посмотрел прямо в глаза старичку.

Солнце катилось к закату, решив устроить непременный перерыв в своей бесконечной работе, тянувшейся миллионы и миллионы лет. Лучи опускались всё ниже и ниже, озаряя лицо Емельяныча. А вместе с ниспадающими лучами и уходил былой облик Степана. Нет, не было никакой слетающей краски или рассыпающегося в прах лица. Просто кожа побледнела, щёки впали, глаза понемногу наливались кровью, да так, что в них осталось только пять или шесть карих точечек, плававших в багрянце. Губы оттопырились, подталкиваемые росшими клыками, а уши заострились. Начиналась другая, ночная жизнь Емельяныча, местного упыря, видавшего всякие виды и пившего самую разную кровушку, от голубой-аристократической до коричневой-фашистской. Вторая Степану нравилась, прямо скажем, больше. Хотя бы потому, что германца он не любил ещё с первой, империалистической, в уж в Отечественную, ох он им и задал жару, высокомерным и чванливым поборникам идей высшей расы. Попомнили немцы простого русского упыря Емельяныча, не раз по ночам выходившего «за языком». «Языка»-то он приводил, да и язык у того быстро развязывался: мало кто мог без содрогания вспомнить, как целый батальон «полёг» на поляне, в леску или на берегу реки с надкусанными шеями, это получше любой пытки способствовало разговорчивости…

Николай Анохин ничуть не удивился преображению. Он знал, что в Дубовках «легенда номер два» не совсем человек, или совсем не человек: случай помог. Нынешний школьный учитель однажды засиделся на бережку реки Дубовки, которая и дала название городку, который поменьше прочих сёл будет. Темно, только звёзды да ущербная луна кое-как светят, но совсем не греют. Комары пищат, сова надсадно ухает, ища мышей, затаившихся в траве, а меж редкими деревьями бродит какой-то человек, сутулясь и насвистывая себе под нос. «Субъект» Анохина не заметил: стоя к Николаю спиной, шуршал в траве в поисках чего-то. «А, Степан Емельянович, это Вы!» – Николай узнал легендарный френч, освещённый лунным светом. А «легенда номер два» повела себя как-то очень странно. Степан резко обернулся, приник к земле, закрывая лицо рукавом. Но внезапно в воздухе между Анохиным и Емельянычем появилась чёрная тень, крупная, с таксу, задела рукав Степана и полетела прочь. А только-только показавшаяся из-за облаков луна услужливо высветила лицо «легенды номер два». В свете луны оно выглядело куда как антуражней, лаконичней и устрашающе, нежели в последних лучах солнца.

Анохин отпрянул, споткнулся о корешок, торчавший из земли, упал и застыл с разинутым ртом. Самые дикие мысли носились в голове Николая, вплоть до того, что инопланетяне вселились в Емельяныча. К счастью, все эти сомнения и мысли прогнал сам Степан. Поднявшись с земли, вздохнув и пожав плечами, тот протянул руку взмокшему Анохину: «Ну что, Коля, давай по маленькой дрябнем? А потом я тебе, так и быть, поведаю о делах моих присных да о жизни упырячьей. Ты только не боись, кровушки твоей мне не надо. Хватило мне лейкоцитиков с эритроцитиками за долгую свою годину». Дрябал, конечно, только Степан, ибо Николай капли в рот спиртного не брал. В ту ночь Емельяныч многое рассказал Анохину, очень и очень многое. Но не меньше осталось и тайн для кандидата исторических наук.

– А так ли уж тебе надо это знать, Коля? – Емельяныч перешёл на совершенно серьёзный тон. Такое бывало очень редко, по самым важным поводам. Даже когда грозила опасность или умирали друзья, Степан сохранял хоть чуточку смешинки в голосе. Но сейчас…

– Да, нужно. Там ведь – тайна, – Анохин погрустнел, но одновременно подался вперёд, всем телом, голова чуть-чуть приподнялась, глаза сузились, левая рука нащупывала ворот белой рубашки. – Я хочу узнать, что там было, что там происходит, почему люди больше не ходят туда.

– А зачем им туда ходить, Коль? В Седом лесу живут создания похуже, чем я. Всё-таки многое человеческое во мне сохранилось. Хотя, знаешь, именно тому месту посвящены первые мои воспоминания в своём новом облике. Там не место для людей, совсем не место. Кончается там людской мир, кончается.

– Почему? – Николай говорил с придыханием, он даже забыл дышать от волнения. – Что там такое?

– Мечты, Анохин, мечты. Ты встречаешь их там, то, чего ты более всего желаешь, к чему стремишься. Да только не каждый это выдержит: увидеть мечту без светлого облика, без прикрас и грима. Такой становится ещё не старая, но уже теряющая блеск в глазах актриса, сходя со сцены. Там, на подиуме, она – центр мироздания, дама сердца храбрых рыцарей, а едва спустившись со ступенек – простая женщина, далёкая от рассвета жизни, цветения молодости. Осмотришь ты её со всех сторон, прикинешь… Да и поди разберись, что правда, а что – вымысел твой. Хотя у всех по-разному бывает. Авось кому и явится мечта в окружении звёзд да роз, прекрасная, как радуга через мгновенье после дождя.

На Емельяныча что-то нашло: он никогда прежде с Николаем Анохиным не говорил так красиво, так по-старому. Куда-то делась вся его простоватость, исчез дубовский говорок, а голос налился внутренней силой.

– И там почти каждому, кто вступит в лес, предстоит как раз встреча с актрисой, сошедшей с подиума и смывшей грим. Это всё началось после боя между «зелёными» и белыми. Они разозлили хозяев леса, и те оградили свои владения ворожбой.

– Разве это под силу каким-то духам? – Степан долго пытался помочь Николаю поверить в существование леших и прочих духов. В упыря отчего-то Анохин уверовал очень и очень быстро. Может, помогло, так сказать, присутствие того самого героя сказаний в виде, которому бы и живые позавидовали.

– Это их лес. Они могут там почти всё. Почти, – Степан вздохнул. – В бою белых и «зелёных» сошлись две правды-мечты. И какая из них была слабей? Какая – сильней? Обе равны были. И неважно, кто за них боролся. С обеих сторон оказались люди из одной страны. Им суждено вечно драться за свою правду. Или свою мечту. Или свой сон. Они и не спят, и не бодрствуют, и не живы, и не мертвы. А кто зайдёт и не сможет выйти из леса – тот присоединится к вечной битве. Только нет там добра или зла, только две правды, которым никогда не победить одна другую.

– Ты сказал, что там люди встречают свои мечты. Все люди?

– Все, кто туда приходят.

– А что будет после их встречи? Человека и его мечты?

– Я точно не знаю. Может быть, ничего не произойдёт, посмотрят друг на друга и разойдутся. Может быть, человек там останется. Только однажды пришёл туда человека, и ушёл обратно. Правда, вышёл он совершенно иным, – голос Степана Емельяныча стал таким печальным, что не надо было пояснять, кто был тем единственным человеком.

– Я увижу там свою мечту, – прошептал Анохин.

– Не ходи туда, Коль, нельзя, ни в коем случае! Не место там для живых! – в голосе Емельяныча явственно проступал страх.

– А разве я – живой? – спокойно спросил Николай Анохин, глядя прямо в глаза упыря. И… тот впервые за время их знакомства отступил назад, не сказав ничего. Степану стало просто страшно. – Ты ответил на мой вопрос. Мне надо туда пойти. Может быть, хоть там я встречу её…

Деревья расступались, туман стыдливо прятался за дубовые стволы, чтобы затем сомкнуться за спиной Николая Анохина. А кандидат исторических наук шёл вперёд, надеясь встретить свою мечту.

Где-то вдалеке слышались крики и стоны, пулемётные трели и автоматные очереди, немецкая речь и русский мат. Николай решил уже ничему не удивляться, когда заметил мелькнувшую тень, утонувшую в тумане. Шестиногую, четырёхрукую, двухметровую тень.

Впереди показалась полянка.

– Нас, корниловцев, презренье черни не убьёт! – разнеслось над лесом.

Двадцать или тридцать человек, в прежде белых кителях, потемневших от грязи, крови и гари, медленно шли вперёд. Решительные лица обречённых на верную гибель людей. Что-то светлое виделось в их глазах. А из губ лилась песня…

С противоположной стороны им навстречу поднялись одетые вразнобой люди. Те тоже шли в атаку, не прикасаясь к куркам ружей и револьверов. Люди Стацюка тоже шли за высокие идеалы, за землю и волю, за то, чтобы ни их самих, ни детей, ни внуков не шпыняли картавые интели и дворянчики, презиравшие, почитавшие за скот людей, кормивших страну тысячи лет.

– Эх, яблочко, цвета спелого, слева красного бьём, справа – белого…

Две правды шли друг на друга, но никогда им не суждено было победить друг друга.

Николай застыл на месте, глядя на разворачивавшуюся легендарную битву, но реальность поплыла, подёрнулась белой пеленой тумана, поглотившего и «зелёных», и белых, чтобы через мгновение не оставить ни одной гильзы, ни одной вмятины от сапога на поляне. Анохин, передёрнув плечами, пошёл дальше. И внезапно остановился, услышав позади шаги. Так могла ходить только она. Мягко, легко – и быстро. Сколько раз он вглядывался вослед ей, даже не идущей, но – летающей.

Лицо её тоже совсем не изменилось. Как и голос. Мечта явилась.

– Скажи, ты и в самом деле живая? – Анохин напрягся, он всегда её… стеснялся, стеснялся своих чувств, стеснятся её взгляда и голоса, а с некоторых пор – и воспоминаний о ней.

– Я буду такой, как ты хочешь. Я ведь твоя мечта, – и улыбка не изменилась. Решай, перед тобой – твоя мечта.

Анохин думал так быстро, как никогда прежде. Даже на экзаменах мозг его ленился, если сравнивать с этим выбором в Седом лесу. Прикоснуться к этой мечте, остаться с нею, взять с собой ту, о чём мечтал больше всего на свете? Или искать настоящую, не образ, что помнит сердце, найти ту, с которой нарисовала судьба всего лишь копию, живущую в этом Седом лесу? Но зачем журавль, если есть синица в руке? А может, журавль всё же лучше, потому что журавль – настоящий, а синица – срисованная, вычеканенная на листе бумаги, ожившем здесь, синица-то маску надела, синица в гриме, который должен был слететь. Всё-таки ему явилась радуга после дождя, а не актриса – после бенефиса…

Деревья расступались, туман стыдливо прятался за дубовые стволы, чтобы затем сомкнуться за спиной Николая Анохина. Седой лес прощался с человеком, который смог выйти из него. Таким же, каким был – и другим.

Емельяныч смотрел на Николая издалека. Но в тот раз Степан пожалел о том, что может разглядеть каждую чёрточку, каждый седой волосок в побелевшей шевелюре Анохина. Седой лес никого просто так не выпускал, в каждом оставляя часть себя, отпечатывая свой образ на сердце и теле каждого, кто хоть раз посмел войти туда, где сражались две правды, не в силах победить друг друга…

Баллада о Брилланоне

Сколько можно продержаться в одиночку против двадцати врагов? Скажете, больше минуты невозможно? А если он запрётся в башне? Раз в десять больше? Так вот: Брилланон держался два часа. Ведь он же был не человеком, а эльфом. И его гордость не позволяла ему проиграть каким-то там людям!

Он помнил времена, когда империя Перворождённых простиралась от края мира и до края. И люди были всего лишь одним из вассальных народом, да и то не среди первых, не более!

– Бей! – раздался резкий отрывистый приказ, отданный низким басом.

Через мгновение стены содрогнулись от удара тарана, сделанного из ствола векового дуба. Брилланон помнил, когда из жёлудя проклюнулся первый зелёный росток, ставший теперь коричневым стариком-дубом. А люди его пилили! Хотя бы за это им нет прощения.

– Бей! – снова этот приказ, и стены теперь заходили ходуном.

Брилланон, покрепче сжав рукоятку своего меча: тонкий клинок, заточенный особым образом, легко пробивал человеческие доспехи. Правда, в основном это удавалось благодаря крохотному магическому камню-сердолику, вделанному в гарду… Но должен же быть у каждого народа маленький секрет, даже о существовании которого никому больше не известно?

Так вот, Брилланон покрепче сжал рукоять меча и стал подниматься наверх, по винтовой лестнице, навстречу солнечному свету, пробивавшемуся через каменную кладку.

– Бей! – человек явно волновался, в чём выдавал его голос.

Но новый удар, тем не менее, лишь уверенней последовал за этой командой.

Раздался треск деревянных досок, скрежет ломаемой железной щеколды и радостные возгласы людей.

Этих людей… Их войско заполонило леса Брилланона, как тля – листья берёзы в летнюю пору. И так же, как и тля, от людей никак нельзя было отделаться. Они так же упорно вгрызались в эльфийские леса, приближаясь к самому их сердцу, оставляя за собой лишь пеньки и пепелища.

Брилланон уже был на вершине башни, когда у сломанной двери послышался топот десятков ног.

Эльф ухмыльнулся, взглянув в пропасть, на краю которой стояла башня, а далеко внизу плескалось Море. Голубые брызги с игравшими на них лучиками света манили и звали эльфа, обещая спокойствие и тишину.

Что ж, великолепная смерть для эльфийского короля. Когда топот ног уже слышался у люка на вершину башни, Брилланон решился.

Сбросив зелёный плащ, он развернулся спиной к Морю, а лицом к Лесу. Его королевству, его другу, его любви, его детищу. В глазах цвета неба в погожий летний день над Лесом показались слёзы.

Когда люк распахнулся, и на него уставились лица людей, скрытые за личинами шлемов, Брилланон вскинул меч, салютуя. Но не врагам, нет, люди этого недостойны: он отдавал последнее «прости» Лесу.

Люди остановились в нерешительности, ожидая ловушки. Но эльф лишь улыбнулся, раскинув руки, сделал шаг назад и…

Проклятые люди, убийцы Леса, неожиданно для самих себя подались вперёд, когда Брилланон начал падать.

Последний эльфийский король, даже когда волны сомкнулись над ним, продолжал улыбаться. Пусть люди сожгли леса, убили эльфов, разрушили их города. Но они не смогли отнять у них то единственное, ради чего стоит жить. Эльфы сохранили свою честь и гордость. Они выиграли. А Брилланон остался в веках, смеясь над людьми даже из чертогов Смерти.

Он выиграл, когда глаза его закрылись, а воды Моря обступили его со всех сторон. Он выиграл, а всё остальное было не важно…. Не важно…

Брилланон:

 
Пусть ломится враг в закрытую дверь —
Я дорого жизнь продам!
Ведь я Брилланон – эльфийский король,
Я видел рассвет Земли.
 
 
И я не дрожу, как загнанный зверь —
Помилуйте, господа!
Поет верный меч, рекой льется кровь,
А вы полегли в пыли…
 
 
За шкуру свою трясется лишь тот,
Кто жизни-то и не знал,
Но я – Брилланон, эльфийский король,
И смерти я не боюсь.
 
 
Взглянув ей в лицо в назначенный срок,
Скажу: «Я тебя не звал!
Сыграю свою последнюю роль
И только потом вернусь…»
 

Лес:

 
Когда в твой чертог пришел Человек,
Ты знал – он всего лишь гость,
Увы, Брилланон – эльфийский король,
Ошибся ты только раз.
 
 
И в этом ищи источник всех бед,
Напрасно пролитых слез,
Недолго тебе хранить эту боль —
Надменность сгубила вас…
 

Море:

 
Вперед в пустоту ты делаешь шаг —
В объятья тебя приму…
И ты, Брилланон – эльфийский король,
Покой обретешь на дне…
 

PS.

 
И крики на миг замрут на устах:
Враги лишь потом поймут,
Что их победил последний герой
С улыбкою на челе…
 

Автор стихотворения: Ринат Харунов,

Оперативный позывной newcomer

А.Х

Стоял погожий сентябрьский денёк, в который так приятно выбраться на природу, посмотреть на замершую воду озёрной глади. Здесь, в лесу, вдали от городской суеты, всегда дышалось вольготней. Никто не сигналит сзади, срывая накопившееся за часы стояния в пробке волнение. Никто не сверлит очередную (сороковую или пятидесятую, со счёта успеваешь сбиться) дыру в стене соседней квартиры. Никто не смотрит исподлобья, с ненавистью и злобой, когда именно тебе дают повышение, а другим делают выговор…

Но Ивану Карамзину, для друзей – просто Ванюхе, даже здесь, за десятки километров от суеты вечно бодрствующего, вечно нервного, вечно грязного города, было скучно. Давным-давно ушёл блеск из жизни. Победы и удачи уже не радовали, не доставляло удовольствия обставить оппонента в «подкидного» или выиграть конкурс на лучший проект месяца. Не бередил душу, а только вызывал зевоту очередной выпуск новостей, мозолил глаза очередной «звездун», не способный спеть хотя бы одну коротенькую песню сам, без фонограммы…

Карамзину было скучно – и это оказалось худшее чувство, какое Иван только мог себе представить. Просыпаясь и думая лишь о том, когда можно уснуть и забыться, о том, как побыстрей даже не прожить – просуществовать – очередной день, Карамзин пугался самому себе. Нет, раньше он был не таким, раньше каждый день, каждый час отличался от другого, был особенным, неповторимым… Только где они все, эти неповторимые, уникальные дни? Они остались в где-то там, позади, в прошлом, вместе с молодостью и счастьем…

– Ребят, пойду я, что ли, погуляю. Развеюсь… – серо, бесчувственно произнёс Иван, направляясь в сторону леска, окружавшего озеро.

– Ты только смотри, опоздаешь – сам виноват! Шашлык без тебя съедим! – рассмеялся Санька Балагуров, устраивая подлинно шаманские пляски вокруг самодельного мангала с томившимся на шампурах мясом.

– Ну и пусть, – пожал плечами Иван, даже не оборачиваясь к Саньке. – Не велика потеря.

Первые опавшие листочки шуршали под ногами. Метрах в двадцати дятел пару раз стукнул по дереву – и затих. Побрезговал…

Ветер шелестел в кронах деревьях, играясь с листвой, выделывая немыслимые па и пируэты, вытворяя такое, что за жалчайшее подобие этих движений лучшие танцоры душу бы продали. А заодно все органы заложили в ломбард.

Иван не обращал на это никакого внимания: он просто бродил по лесу, от дерева к дереву, от кочки к кочке, смотря вперёд – и только вперёд. Казалось, ничто его не трогало, ничто не заботило, ничто не могло пробудить интерес к окружающему миру.

Внезапно раздался хруст ломающейся ветки – шагах в пятнадцати от Карамзина. И ещё раз. И ещё. Иван инстинктивно повернул голову в ту сторону, откуда шёл звук – и обомлел.

Сквозь лес продиралось нечто такое огромное, волосатое, косматое, тёмное… И на медведя это было совершенно не похоже. Двигалось ЭТО на задних лапах, размахивая передними в такт шагам. Линии тела были практически человеческими: такие ноги могли бы быть у тяжелоатлета, бёдра – у борца сумо, а голова… Да, а вот голова была явно не человеческая: это Иван понял, едва ЭТО обратило на него свой взгляд. Тяжёлый, мутный, с глубоко запрятанной животной яростью и ненавистью. Взглянув на Карамзина, ЭТО повернуло голову и продолжило свой путь.

Ванюха стоял неподвижно, словно статуя самому себя. Только ресницы – «хлоп-хлоп» – хлопали не переставая. Лишь когда ЭТО пропало из виду, став уже ТЕМ, Карамзин очнулся – и побежал со всех ног обратно к озеру, к друзьям, к шашлыку…

– Ребята! Там! Такое! ТАКОЕ! ТАМ! – оглашал Ванюха лесок своими неистовыми воплями, спеша поделиться то ли радостью, то ли страхом, а то ли средним арифметическим из этих чувств, с ребятами…

Ни земли, ни солнца, ни звёзд не было видно из-за измороси, мельчайших капелек, собиравшихся в огромные сероватые кучи-тучи.

– Угораздило же Тетраграмматона здесь поселиться. Апчхи!

Если бы кто-то увидел со стороны эту картину – двух зависших в воздухе людей, за спинами которых угадывались очертания огромных серебристо-стальных крыльев, похожих на лебединые – направился бы к врачу. «Ибо-надо, братец, надо» – слишком уж это походило на приступ «белочки», извращённой такой «белочки», где вместо зелёных чертей – ангелы. И совсем даже не зелёные.

– Зато на какие великие деяния нас настраивает это местечко! Так и хочется сеять разумное, доброе, вечно среди людей – и как можно дальше отсюда.

– Это уж точно… Знаешь, я тебе так благодарен за тот фокус с Иваном Карамзиным, подопечным моим! А то, видите ли, перестала жизнь нравиться, серым всё стало, скучным! А ты его – рраз! И сразу Иван жизнь возлюбил, и сразу интерес пробудился. Только вот как бы мне его отучить бегать по лесам с группой таких же… энтузиастов, с камерами и всякими приборами наперевес.

– Да не стоит благодарности, право, не стоит! Вот помню, как в одиннадцатом динозавра изобразил в Шотландии! Какая игра. Какой образ, какой полёт фантазии! Так до сих пор ищут да ищут… А здесь – так, низкопробная роль, повторился… Повторяться я стал, дружище, повторяться. Плохо это. Ничего нового не могу придумать, не идут образы – и всё… Не идут.

– А может, тебя с одним из моих подопечных свести, а? Он там бумагу чего-то марает, «фантазией» каракули свои кличет. Давай, а? Вот у кого фантазия-то через край! Устроим тет-а-тет, может, и новые образы сможешь создать? Ну давай попробуем? Я же тебе помочь хочу, услуга за услугу!

– «Фантазией», говоришь, называет свои творения? А почему бы и не заглянуть к нему… Не всё ж по небесам да лесам блуждать, пора бы и чужой опыт перенять…