Текст книги "Игра без ставок"

Автор книги: Николай Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Голосуй за!

В низкую дубовую дверь постучали два раза. Хозяин дома, чернобородый гном, чертыхаясь, резким движением открыл дверь. На пороге, заслоняя солнечный свет, стоял эльф в серебристом камзоле и широких шёлковых штанах, украшенных рунами.

– Чего пришёл? – гном никогда не любил посетителей. А особенно таких…

– Я имею честь представлять кандидата в Городской совет Пайка Айка. Могу ли я пройти в дом?

– От кандидата? – гном поскрёб свою лысую голову. – Ну, заходи, коль не шутишь.

– Благодарю, – эльф кивнул и, согнувшись в три погибели, прошёл в еле освещённую комнату.

Большую её часть занимали точильные камни, бочки эля и стол, на котором стояло несколько пивных кружек. Гном кивком предложил эльфу сесть на один из табуретов, одновременно наполняя кружки элем.

– Досточтимый Айк, – начал было эльф, но гном его резко прервал.

– Да мне плевать, какой он там, этот твой Пайк! Ты пей, пей, – гном протянул эльфу кружку. – Что он с таверной собирается делать-то?

Эльфа хоть и застало врасплох такое поведение, но виду он не подал. Вопрос-то был вполне предсказуемым.

Разговор зашёл о единственном в городе питейном заведении. Гном был его завсегдатаем, сидя в таверне всё время, свободное от работы в домашней мастерской. Естественно, ремесленника более всего волновало именно это.

У эльфа был давно заготовлен ответ.

– Цену на спиртное снизят втрое, а закуску будут подавать бесплатно! – а кто, по-вашему, не заинтересуется дармовщинкой?

– Вот это по-нашему! – гном ухмыльнулся, хлебнув эля. – Твой Пайк Айк может считать, что я уже отдал за него свой голос.

– Премного благодарю. А теперь позвольте откланяться…

– Э, нет! Сначала пропусти по паре рюмашек! – гном кивнул на полные кружки эля. Там было явно больше пары «рюмашек»…

– Ну что же, желание избирателя – закон!

Эльф провёл в доме гнома целых три часа и вышел, лишь когда солнце давно перевалило за горизонт.

Всё это время они пили за… за… словом, за всё. Но эльф твёрдо держался на ногах: догадался прихватить с собой кольцо из рога единорога. Оно как раз устраняло любые эффекты от алкоголя… Правда, если бы пьянка продолжилась ещё на пару часиков…

Эльф, которого в городе все называли просто Лас, сверился со списком избирателей, которых ещё должен был посетить. Всего их на этот день оставалось двое: орк Грыш, подмявший под себя всех воров города, и маг Джаф Серебряк, занявший городскую колокольню.

Вообще-то, волшебник намеревался поселиться в башне. Он так и сделал. И даже прожил в ней целую неделю. А потом Городской совет выгнал его оттуда, сославшись на ветхость здания. По сей день в той башне располагается винная лавка.

Теперь же Серебряк, прожив долгое время в колокольне, заработал две привычки: вставать за три минуты до того, как звонарь отобьёт час рассвета, и убивать всех голубей, что увидит вокруг.

Лас, пригладив волосы, направил стопы к довольно-таки респектабельному двухэтажному особняку с кованой оградой, ворота которой сторожило пятеро орков в чёрных кожаных камзолах и штанах.

– Какое у тебя дело к Дону? – Грыш заставлял всех называть себя именно так, и воры в точности выполняли волю своего главаря.

– Я являюсь полномочным представителем кандидата в Городской совет Пайка Айка, и хочу донести до Дона программу моего шефа! – эльф поклонился.

Всё шло точно по задуманному плану: с орками надо говорить именно так, чтобы они ни слова не поняли. Может, тогда вам посчастливится выжить при встрече.

– А, – орк промычал, а потом кивнул с умным видом. В общем-то, это у него не вышло. – Тогда проходи. Трыш тебя проводит.

– Благодарю, – Лас направился за низким орком, вошедшим в особняк.

Сразу за дверью открывался просторный холл, заставленный всякими вазами и статуями. Стен не было видно за десятками и сотнями картин, на них висевших.

– Миленько, – хмыкнул Лас, поднимаясь по мраморной лестнице.

Миновав несколько комнат, они оказались у лакированной кедровой двери, из-за которой слышались голоса.

Орк кивнул на дверь, и Лас вошёл внутрь.

Комната, как и весь остальной дом, была обставлена статуями, вазами… Словом, могла стать иллюстрацией к выражению «полное отсутствие вкуса». Примерно четверть всего пространства занимал стол из морёного дуба, за которым сидел сам владелец дома.

Широкоплечий орк с еле выпиравшими изо рта клыками и тараканьими усиками гладил ручного ящера, отчитывая какого-то человека.

– Я же, – Грыш говорил медленно и тихо, хрипя, но человек при этих словах побледнел и ссутулился, – говорил, что подати надо приносить в срок? Что будет, если каждый принесёт деньги, когда ему заблагорассудится? Этот город развалится! Ты же не хочешь, чтобы твоя лавка развалилась?

– Нет, Дон, – человека пробил пот.

– Вот и хорошо, – орк вздохнул и посмотрел на Ласа. – Можешь идти, а с этим эльфом я ещё поговорю.

– Я…

– От Пайка Айка? – сразу перешёл к делу Дон.

– Да. Похоже, об этом скоро станет известно всему городу?

– Мне – да, остальные меня не волнуют. Что там этот твой кандидат предлагает, если не считать всякого мусора?

– Убрать, – Рас заранее приготовился к этому разговору. Впрочем, как и ко всем остальным. – Городскую стражу с северных ворот, а также сократить число стражников в ночных патрулях.

– Да? – вот теперь орк показал своё истинное лицо: мелкого воротилы воровского мира захолустного городка, в меру расчётливого. Но при этом недостаточно умного, чтобы понять, что все эти обещания Лас сам придумал. – А налоги он смог бы скинуть? Скажем, на торговлю оружием?

– Вчетверо, Дон, – Лас поздравил себя с победой. Дело было в шляпе.

– Тогда передай Айку, что я проголосую за него!

– Великолепно, Дон! – Лас бочком вышел из комнаты и со всей возможной скоростью направился к городской колокольне.

Через двадцать минут эльф уже поднимался по винтовой лестнице, прорезавшей всю колокольню изнутри. Несколько досок прогнило настолько, что Ласу приходилось упираться в кладку, надеясь не провалиться вниз.

Едва эльф приоткрыл дверь с выцарапанным на ней изображением шляпы, как в него полетела крохотная молния. К счастью, представитель Пайка Айка в последнее мгновение успел прижаться к стене.

– Пошёл вон отсюда! Я не собираюсь у тебя ничего покупать! – раздался гневный стариковский возглас.

– Мэтр Джаф, я пришёл от кандидата в Городской совет Пайка Айка и не собираюсь Вам ничего продавать!

– Так ты не торговец? – голос мага казался озадаченным. – Тогда заходи.

– Благодарю, – Лас вытер холодный пот, проступивший на лбу, и, секунду помедлив, зашёл в комнату.

Помещение было в ужаснейшем состоянии. Среди обшарпанных стен, с которых уже давно слетела побелка, в углу приютились кровать и изъеденный жучком комод. На месте двух ножек были стопки книг.

Окна оказались весьма узкими. Ни стекла, ни ставень не было, и комнатой властвовал сквозняк.

Но сам маг выглядел даже хуже. Джаф Серебряк кутался в дырявую мантию, некогда и вправду сверкавшую серебряными нитями, но с течением времени ставшую цвета старого мешка, в который зашивают умерших заключённых.

Сальные волосы мага безнадёжно спутались: они явно много лет не видели ножниц цирюльника и порядочного гребня.

Но больше всего поражали глаза Серебряка: голубые-голубые, как небо над морем в ясную погоду, и такие же глубокие.

– Говоришь, от кандидата пришёл?

– Да, от Пайка Айка.

– Ага, значит, о старике Джафе ещё не все успели забыть.

Маг прислушался к чему-то и, неожиданно развернувшись, кинул в окно огненный шар. Лас успел почувствовать запах горелого мяса и сожжённых перьев.

– Голуби. Ненавижу голубей. Они везде. Они гадят. Они лезут тебе в кровать ночью. Они царапают крышу, издавая невыносимые звуки… Так что же он предлагает в обмен на мой голос?

– Пайк Айк собирается вернуть Вам старую башню, мэтр, – сейчас эльф почти что раскаялся, что приходилось врать этому человеку. Но что ж, ведь это правда жизни…

– Мою, – дыхание мага перехватило, – башню? Мою любимую башню? Мою миленькую, чистую, тихую башню? Где нет ни колокольного звона, ни мерзких голубей? А что насчёт этих омерзительных животных? Пайк что-нибудь собирается с ними делать?

– Голубей? – Лас ненавидел подобные повороты разговора. Он не ожидал, что Джаф спросит про это. Хотя мог бы и догадаться. Теперь придётся как-то быстро выкручиваться. А эльф так не любил отходить от задуманного! – А голубей решено уничтожить во всём городе и его окрестностях.

– А колокольня?

– Все колокола снимем. А звонаря посадим в тюрьму на пожизненный срок.

– Так Вы проголосуете?

– Проголосую? О чём ты? – маг нахмурился. Он явно ушёл в мечты о рае на земле: никаких голубей. Никах колоколов, никаких звонарей… Но через мгновенье лицо Джафа снова прояснилось. – Да, конечно.

– Вот и славно, мэтр…

Поздно вечером Лас вернулся к Пайку Айку.

– Все обещали проголосовать за Вас, сэр Айк.

– Замечательно! Надеюсь, что они исполнят свои обещания!

– Кстати, а что насчёт обещанной платы за мои труды?

– А ну, да, конечно! – Айк осклабился. – Получишь, как только меня изберут!

Эй, на Перекрёстке!

«Работа, в общем-то, была не самая пыльная – и при том довольно-таки интересная» – бедняга Лас, маявшийся от скуки, сочинял мемуары. Для потомков и, естественно, мысленно: под рукой банально не нашлось ничего, чем и на чём можно было бы написать хотя бы строчку. Песок под ногами и туфли с острыми как шило храброго портняжки носками не в счёт.

«Попал я сюда по невероятнейшему стечению потрясающе удачных случайностей…» – вот и вторая «строчка в лыко»…

Нет, Лас практически не врал: именно стечение – и именно случайностей. А вот эпитеты он вставил для красного словца, для, так сказать, осознания читателем всей радости жизни великого современника.

«Нет, лучше – смиренного! Великое смирение – худшая грань гордыни!» – вот и абзац целый уже практически завершён…

На самом деле, хитрюга эльф, лишь полторы недели назад в поте лица трудившийся на благо кандидата в Городской Совет Пайка Айка, едва ли не на коленях вымаливал разрешение поработать перекрёсточником. А всё дело было в том, что работа эта, являясь на самом деле совершено не пыльной (она была песочной, в самом скверном смысле слова), помогла Ласу убраться из города побыстрее и подальше. Всё-таки нелегко оказалось «зазывале избирателей» смотреть в глаза обманутым жителям города (а сквернее всего – в глаза избирателям-кредиторам, осадившим дом нынешнего перекрёсточника).

«И, пребывая в смирении, работал я день и ночь, ночь и день, без отдыха и перерыва, с распростёртыми объятиями принимая гостей Перекрёстка…» – к сожалению, поток величавых строк был нагло прерван очередными «клиентами».

– Да ты что, сын колодезной змеи и пьяной гадюки, делаешь? Я, Наман-Бен-Наман, сын Шаман-бен-Шамана…

Бесстыдно коверкая слова, едва ли не выплёвывая их, смуглый паренёк лет шестнадцати, одетый в какую-то не то утеплённую жилетку, не то изъеденный гигантской молью тулуп, верещал, свешиваясь с застывшего в десятке футов над землёй ковра. Древнего такого ковра, в самый раз – в лавку старьёвщика: вышел бы замечательный коврик, о который могли бы вытирать ноги посетители. На большее, к сожалению, этот самый летающий ковёр не сгодился бы.

– От вне…вне…вне…брачного с…с…сына о…о…обезьяны с…с…слышу! – а вот этот «клиент» был намного интересней смуглого паренька со странным акцентом.

Не без причины гордившийся переливавшейся на солнце чешуёй (то и дело выпячивал грудь, где красовались особо крупные чешуйки), в небе пытался удержаться… дракон! Ну да, типичнейший дракон: огромный такой, с невероятно широкими крыльями, с острыми как бритва (именно как лезвие – остальные сравнения считать ересью!) когтями – он невероятно быстро взмахивал своими крыльями, пытаясь удержаться в воздухе. Крылья-то они, конечно, невероятно широкие… Да только всё равно такой махине лететь практически невозможно, не поднять такой вес в воздух. А вот этот дракон – мог… Не сам мог, кое-кто ему помогал, издалека – и то, приходилось работать своими «парусами» бешено, не тратя сил даже на дыхание.

Оттого и казалось, что дракон заикается: у него просто дыхание сорвалось, слова вырывались с ужасным хрипом, будто «сын колодезной змеи» был курильщиком с тысячелетним стажем.

– Так, проблемы? – Лас старался говорить как можно уверенней, собирая всю властность, что только скопилась в голосе за прожитые годы.

Получалось, если честно, отвратно. Да и эльф как-то слабо мог представить себе, что дракон успокоится при виде перекрёстника, а не решит «заморить червячка». Точнее, эльфичка…

– Э…э…это у…у… н…н…него п…п…проблемы! – из ноздрей дракоши потянулся сизоватый дымок.

«Будто и вправду самокрутку съел» – шутка так и просилась на язык, но Лас сумел себя сдержать.

– Клянусь моим великим предком, Маманом-Бен-Маманом! – и ещё уйма прочих имён, мало чем отличавшихся друг от друга. – Я никого не трогал, а тут, понимать, летит эта змея, летит – и подрезать, понимать! Понял, командир, да?

Видимо, капитан небесного верблюда волновался всё сильней и сильней, отчего акцент становился всё чётче и чётче, а слова, как назло, всё непонятней и непонятней.

«Работа перекрёстника, уважаемый читатель, требовала величайшей ответственности её исполнителя, огромной выучки, дисциплинированности…»

– Что ж, будем разбираться, – зевнул Лас, предвкушая час или два, убитые на разбирательство, кто же, собственно, нарушил правила Перекрёстка. – Вы, уважаемый… дракон…

– Я….я… И…и…и…Имааци…ци…ци…циусманиус… – ветер, вызываемый работой крыльев дракона, крепчал с каждой буквой.

А дыхание, естественно, становилось всё тяжелей и тяжелей. Эх, нелегка ты, доля драконова…

– Я понял, господин дракон, не стоит называть себя полным именем. Так вот, куда Вы следовали? По какому делу?

– На…на…битву! Б…б…бой! Тёмный властелин! – вот последние два слова дракон произнёс с потрясающей чёткостью: чувствовалась выучка, чувствовалась! Мастерство не прохрипишь, не пролетишь! – Н…Н…Никого не….не…трогаю! Об…об…облачка к…к…кончились! С…с…скоро п…п…попал бы на битву!

Похоже, битвы «змий» любил, поэтому-то и их произнёс более или менее нормально.

– А потом прямо перед Вашим носом пролетел этот уважаемый…

– Я Наман-Бен-Наман, сын… – горделиво затянул цитру капитан небесного верблюда, но Лас его быстро одёрнул.

– Не стоит таких подробностей, я всё понял. Куда же летели Вы…

Шея Ласа затекла: трудно смотреть и говорить, задрав шею. Но как иначе-то? Ведь ни смуглый, ни дракон не желали спуститься на землю. Да и Правилами это запрещалось: нарушители должны оставаться на месте, не отходя (отлета, отплывая и прочее) ни на ярдик от места происшествия. Правила – это правила, ничего не поделаешь…

«Какой неимоверно трудной была эта работа! Гномы, проработавшие сутки в шахте, меня должны понять! Но лучше бы киркой бить по куску породы, нежели…»

– Я, Наман-Бен-Наман…

– Короче, уважаемый! – Ласу потребовалось невероятное усилие, чтобы не перейти на крик.

– Я летел к великой сказительнице Шаданцевезаде, дабы в семьсот пятьдесят третий раз поучаствовать в поисках пленительнейшей, обольстительнейшей… – глаза паренька закатились. Было трудно понять: от радости или усталости.

«Угу. Частый же гость он у… этой… Шаданцве… Не важно».

– Я же сказал, почтеннейший, короче!

– И тут на меня налетел этот…. змей! – подражая спившемуся герою эпоса, возопил Наман-Бен-Наман.

– К…к…кому… л…л…летел?

«А вот дракон, похоже, заинтересовался историей этой… как её… на „ш“… Неважно!».

– К великой сказительнице Шаданцевезаде, дабы…

– Э…э…это какой… м…м…мир? – отблеск пламени костра, из коего произошли все миры, показался в глазах дракона.

«К чему бы он это, а? Неужели… заинтересовался?»

– Величавый и прекрасный, чудесный и непредсказуемый мир Лампавасии, где каждый истинный герой…

– К…к…к… этой…. ск…ск…азительнице… п…пр…проводишь? – дракон аж облизнулся (и как сумел-то, а?).

– Чтобы мне с сыном подколодной гадюки и…и… э… – Наман-Бен-Наман быстро оценил ситуацию и сделал единственно правильный выбор.

А какой бы вы сами выбор-то сделали, когда такой вот «добренький дракоша» вперил свой взгляд прямо вам в горло?

– С превеликим удовольствием приму в спутники тебя, о мудрейший и несравненный…

Но очередную «касыду» Намана-Бен-Намана прервал бьющий по ушам, оглушающий свист.

В ткани небес будто бы прореха образовалась: голубые нити на мгновенье разошлись, раздираемые стальной птицей… Нет, не птицей!

«Но зато какие чудеса доводилось видеть мне, сутками не сходя с поста…» – отчаянно захотелось спать. Творившееся «чудо» уже набило оскомину: точно так же появлялись здесь, на Перекрёстке, все нарушители…

Нечто похожее на дракона – только тоньше, сотворённое из металла, с «мордой», сверкавшей аспидной пластиной-буркалом – прорезало небо, задев на излёте краешек летающего ковра смуглолицего героя сама – Шаданцевезаде-не-знает-какой-истории.

Металлический родич «доброго дракоши», подняв в воздух целый бархан, воткнулось в землю, на мгновение замерев…

– Наман-Бен-Наман, а в истории вашего рассказчика не найдётся местечка и для этой штуки? – с надеждой вопросил Лас: его совершенно не прельщала перспектива разбираться уже в трёхстороннем споре…

– Вай, договоримся! – щербато ухмыльнулся Наман-Бен-Наман.

Он попал в родную стихию, предвкушая хорошенький барыш…

Ещё бы, столько всего он вот-вот может принести своей рассказчице, несравненной Шаданцевезаде, столько героев…

В Наман-Бен-Намане затеплилась робкая надежда на отдых, о котором он (и ковёр-самолет, между прочим, тоже) так давно мечтал…

Мои друзья – горгульи

Над сизым голубем, чистившим крылья, возник яркий, красочный, золотистый с красными прожилками нимб – это последние лучики солнца решили погладить птицу, сидевшую на крыше колокольни серого, тяжело, натужно дышавшего древностью собора. Имени сего творения древних зодчих уже почти никто и не помнил, разве что старые библиотекари, нередко находившие среди гор пыльной макулатуры истинные сокровища прежних времён. Тех времён, о которых так мечтал юный паренёк, сидевший в оконном проёме молчаливой колокольни. Не раздаваться теперь перезвону, не разливаться над городом мощных и величественных звуков: время не пощадило даже собора, не то что его имени. Колокол давным-давно валялся на полу, упав со сгнившей верёвки на запыленный пол, издав последний, предсмертный стон-звон, который услышали по всему городу.

Паренёк, которого родители нарекли Симоном, весьма немногочисленные друзья (скорее, просто хорошие знакомые) звали Гением, а все остальные – Пустомечталкой, любовался на вид погружающегося за горизонт солнца. Подростку совершенно не хотелось смотреть на город, который озаряли последние солнечные лучи. Изуродованный небоскрёбами и гигантскими торговыми центрами, сверкающий наглыми, вызывающими неоновыми надписями и кичащийся бесстыдством «районов красных фонарей» город был совсем не тот, что прежде. Хотя Симон и видел давно исчезнувшее, потускневшее чудо своего родного местечка только на страницах древних книг, фотографиях да просторах Интернет, но и эти блёклые следы потрясли его до глубины души. Тихая, спокойная речка, закованная в гранит величественных набережных. Белый собор Святого сердца, образ непорочности среди кривых улочек, населённых бедными художниками да желающими прославиться литераторами. Не странно ли, что именно тот холм, на котором стоял собор, возвышался над городом? С ним могла поспорить только основательная, мощная, но оттого лишь более грациозная башня, стремившаяся к небу. Она и сейчас стояла, закрытая рекламой и серыми облачками смога.

Нет, город был совсем не тот, что прежде. Только здесь, в сером соборе, старом, маленьком, но ещё хранившим прежнюю гордость Симон обретал утраченную древность веков. Мрачные, серьёзные, насупившиеся горгульи древнего храма, с укоризной взиравшие на изменившийся город, хранили секреты и боль Гения. Сюда он взбирался вечерами, чтобы поделиться самым сокровенным, чтобы раскрыть душу вечным стражам собора. Рассказать о том, как над Симоном смеются одноклассники, показывая пальцем, когда тот смотрит в окно и думает о своём, не замечая, что происходит вокруг. О том, как его любовь, его желание принести счастье, растоптала короткой усмешкой первая красавица класса Сабрина: «И ты думаешь, что можешь надеяться хотя бы на мою улыбку? Ха, Пустомечталка, да за кого ты меня принимаешь?». Симон до сих пор не мог спокойно вспоминать о том моменте, когда признался Сабрине в своих чувствах. Гений хотел быть рыцарем, воспевающем прекрасную даму (а какие стихи он ей посвятил и хотел даже прочитать, едва она ответит взаимностью на его чувства!). Он хотел быть нужным этому человеку. Он просто хотел немножко тепла, совсем чуть-чуть – а получил в ответ лишь холод. Ну почему, почему Симон не родился на веков пять – хотя бы! – раньше? Почему мир не может его принять таким, какой он есть, со всеми его мечтами, странностями, чувствами? Когда мир стал таким… серым, холодным, расчётливым и прагматичным? Когда с улиц исчезли странствующие поэты, серебряноголосые жонглёры, уличные актёры, когда из мира ушла способность мечтать, способность ценить красоту – а не функциональность и дешевизну?

– Когда? – Симон спросил у горгульи, сидевшей на колокольне. Но та молчала, глядя каменными глазами на город. Город, которому уже никогда не стать прежним. На город, который и не хочет стать прежним.

Гений вздохнул и спустился с колокольни, направляясь домой. Собор был пуст: кроме Симона, в него никто не приходил. Некому уже было следить за стариком. Кому нужны развалины, земля под которыми на вес даже не золота, но платины?

Симон этим вечером был неимоверно молчалив, лишь парой слов перекинувшись с мамой. Та пожимала плечами, думая, когда же её мальчик наконец-то поумнеет, станет таким, как прочие нормальные люди? Но вслух этого не сказала, а только подавила усталый вздох. Парень ничего не видящими глазами всматривался в экран телевизора – и вдруг его лицо напряглось, вытянулось, он весь подался вперёд. По новостям, впервые на памяти у Симона, показывали… его собор! А какой-то так и светящийся огромными богатствами и грандиозными проектами человек говорил о том, что вскоре на месте «старой рухляди, которая и так скоро обрушится», построят современный торговый центр, в котором можно будет найти и спортивные авто, и меха, и… Да много чего можно будет найти – кроме души, кроме запаха старины и осознания ценности памяти о былом.

– Как же Вы намереваетесь добиться разрешения на строительство? Ведь, насколько известно, собор, – раздался голос из-за кадра, прерванный улыбающимся, даже ухмыляющимся магнатом.

– Разрешение мы уже получили. Да и дальше я не собираюсь терять ни секунды времени: уже завтра вечером подгонят новейшие модели техники, необходимой для сноса. Одна ночка: и всё, место расчистим! Утром никто даже и не подумает, что какие-то развалины стояли на площади.

Симон ещё долго не мог поверить: собор… его – собор… сносят? Его единственное пристанище в этом сумасшедшем мире, его твердыню, его лучшего друга отправляют в небытиё?

И внезапно Гений ударил по столу, сжав кулаки, и уверенно, с вызовом, с жаром, произнёс: – Я этого не допущу!

Солнце заходило за горизонт, надеясь всё же увидеть во всех подробностях то, что творится на площади у древнего собора, чёрной громадой сгорбившейся, но всё не желающей сдаваться времени, погоде – и людям.

А те как раз шли отправлять громаду в вечность. Несколько десятков тяжеловозов подкатили к собору, остановившись на площади. Рабочие в касках и жёлтых блузах суетились вокруг каких-то механизмов, более похожих издалека на тренажёры для борцов. Несколько гирь и массивных шаров, прикреплённых к рукам-кранам, мощные сопла двигателей на спинах. Это была та самая «новейшая модель техники для слома». Выглядело очень устрашающе и по-современному. Собору было не на что надеяться: несколько минут, и его стены раскрошатся под ударами. Но всё-таки старичку ещё везло: ведь могли и взрывчаткой взять. Но муниципалитет запретил: могли пострадать соседние постройки.

– Эй, а кто это ещё? – один из рабочих показал прорабу в сторону ворот собора.

Там маячил какой-то паренёк.

– А ну-ка, ну-ка, – прораб вытащил из кабины тяжеловоза громкоговоритель. – Парень, быстро, марш отсюда! Чтобы ноги здесь твоей не было.

– Нет! – тихо сказал Симон (а это был именно он), но слова эти разнеслись по всей площади.

Отчего-то по спине прораба забегали мурашки, а по лбу потекла струйка липкого, холодного пота.

– Ну как знаешь! Эй, уберите-ка его! – прораб кивнул нескольким рабочим. Те быстро двинулись к Симону, засучивая рукава. Несколько минут, пинок под зад этому умнику – и можно будет приниматься за работу.

Симон стоял на ступенях собора, глядя на приближающихся рабочих. И на что он только надеялся? Но отступать – некуда. Его собор скоро канет в небытиё. А Гений этого не позволит. И тогда Симон начал шептать:

– Пожалуйста, я знаю, что мало чего сделал в этом мире. Но кто-нибудь, что-нибудь, откликнитесь. Пусть я умру, пусть моё сердце остановится – к чему мне серая жизнь? Пусть будет что угодно, лишь бы собор стоял. Горгульи, если бы вы хотя бы на час покинули свой пост, защитив родной дом!

Симон задрожал, сжался, глядя на двух рабочих, что уже почти подошли к нему. На их лицах читалась решимость вышвырнуть подальше наглеца. Вот они скоро это и сделают. Двадцать шагов. Кулачки Симона сжались. Пятнадцать шагов. Сердце застучало сильнее. Десять шагов. Какой-то скрип, шум, камешки застучали по площади. Восемь шагов. Рабочие разом взглянули вверх – и отпрянули.

А через секунду прямо перед Симоном оказалась каменная статуя. Горгулья. Она расправляла крылья, затёкшие руки и шею, водила коготками и демонической мордой. Гений не видел того, что лицезрели рабочие: огненные глаза. Яростные, наполненные гневом и пламенем, эти глаза сверлили людей. И те побежали прочь. А на площадь всё спрыгивали горгульи, расправляя свои крылья, становясь больше. Стражи собора решили принять последний бой.

– Да что за… – прошептал прораб, а потом начал орать: – Включайте этих чёртовых роботов, включайте! Только так мы остановим этих тварей!

Роботов всё-таки включили, и те ринулись на горгулий, размахивая крюками и шарами на своих обрубках-кранах, звеня, шипя и распространяя вокруг шипение тока в своих цепях. Каменные стражи тоже кинулись на врага, молча, горделиво, и лишь удары каменных ступней о площадь слышались со стороны «воинства».

Роботы и горгульи сшиблись, во все стороны летела каменная крошка, звенели куски покорёженного металла, слышался треск рвущихся электрических проводов – а на ступенях собора было тихо. Очень тихо. Паренёк, которого родители нарекли Симоном, весьма немногочисленные друзья (скорее, просто хорошие знакомые) звали Гением, а все остальные – Пустомечталкой, робко улыбался, глядя на алеющее небо.

Может, грустная улыбка озарила его лицо потому, что наконец-то прошлое решило сойтись в битве с настоящим.

А может быть потому, что Симон наконец-то уходил из этого мира, так и не ставшего для него родным…