Текст книги "Мамка-кормилица"

Автор книги: Николай Лейкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

IV

Бонна-фребеличка мадемуазель Бейнъ очень обидѣлась, что кормилица Еликанида сочла ее за ровню себѣ и настолько фамильярничала съ ней, барышней Бейнъ, что даже предлагала прокатить ее по Невскому на свой полтинникъ.

«По своей наукѣ я могу даже не бонной быть, а гувернанткой при маленькихъ дѣтяхъ, а она, эта деревенская дѣвка, предлагаетъ мнѣ вмѣстѣ съ ней надувать моихъ хозяевъ и ѣхать съ ней кататься», – разсуждала бонна, вернувшись домой, и сейчасъ-же пожаловалась встрѣтившей ихъ въ прихожей Екатеринѣ Васильевнѣ, бросившейся къ Шурочкѣ, поднявшей ее на руки и воскликнувшей:

– Нагулялась-ли ты, моя прелесть? Нагулялась-ли, жизненочекъ мой?

Екатерина Васильевна долго цѣловала раскраснѣвшееся отъ легкаго мороза личико дочурки и, наконецъ, тревожно спросила бонну:

– Не долго-ли вы, однако, гуляли, мадемуазель? Я сказала, что можно выйти на воздухъ на двадцать минутъ, но на часы-то не посмотрѣла, когда вы ушли.

– Да вѣдь съ мамкой не сообразишь, – отвѣчала бонна, принимаясь раздѣвать Шурочку. – Зовешь ее домой, а она упрямится и не идетъ.

– Отчего? что такое? – тревожно задала вопросъ Екатерина Васильевна и обернулась на мамку, но та уже ушла къ себѣ переодѣваться.

– Ужасно непозволительно себя ведетъ на улицѣ. Перемигивается со встрѣчными солдатами. И даже отвѣчаетъ на ихъ дурацкіе грубые комплименты.

– Да что вы! Да какъ-же она смѣетъ? Ну, тогда нужно давать вамъ въ провожатые Павла. Вѣдь прежде съ Еликанидой этого не было, вы не жаловались.

– Всегда было… Но сегодня изъ рукъ вонъ. Вдругъ говоритъ мнѣ: «поѣдемте, говоритъ, барышня, кататься по Невскому. Я васъ на свои деньги прокачу, а барыня не узнаетъ!»

– Это она вамъ говоритъ? – ужаснулась барыня. – Она посмѣла?

– Да. И чуть въ мелочную лавку за булкой съ патокой отъ меня не убѣжала.

– За булкой съ патокой? Ахъ, мерзкая тварь! Вѣдь конфетами кормлю, лучшими конфетами. Шоколадъ у ней со стола не сходитъ.

– Солдатъ какой-то встрѣтился ея знакомый… – подкрашивала бонна.

– Ея знакомый, вы говорите? Боже мой! – пришла въ ужасъ Катерина Васильевна. – Надо будетъ Базилю сказать, когда онъ вернется со службы. Солдатъ знакомый! Кататься съ солдатомъ по Невскому!

– Да не съ солдатомъ, а со мной, Екатерина Васильевна.

– Все равно, ей нужно задать гонку. А мужъ пусть еще строже поговоритъ съ ней. Казаться по Невскому! Бѣдный Мурочка! Какое послѣ этого у мамки можетъ быть для него молоко! Нѣтъ, надо вамъ давать въ провожатые Павла. Непремѣнно надо Павла, а то, пожалуй, и въ самомъ дѣлѣ уѣдетъ куда-нибудь кататься съ солдатомъ. Вѣдь она дура, совсѣмъ дура… Лицомъ-то только красива, а сама глупа, какъ пробка… Ее только помани… Бѣдный ребенокъ! Я про Мурочку… Вотъ слѣди послѣ этого за его здоровьемъ по всѣмъ правиламъ гигіены, убивайся! Ахъ, какъ вы меня разстроили, мамзель, этимъ сообщеніемъ! У меня даже руки трясутся и закружилась голова. Фу! Дайте мнѣ мой спиртъ. Пожалуйста.

Екатерина Васильевна опустилась въ гостиной на мягкое кресло и взялась обѣими руками за голову, блеснувъ десяткомъ брилліантовыхъ колецъ. Былъ поданъ спиртъ. Бонна ужъ и сама была не рада, что разсказала барынѣ о катаньѣ по Невскому.

– Ахъ, какъ въ голову ударило! Несчастный Мурочка! – говорила Екатерина Васильевна и ужъ блеснула слезами на глазахъ. – А мамку я разнесу сейчасъ… Боже мой, не послать-ли за докторомъ?

– Но вѣдь ничего-же не случилось, Катерина Васильевна, – утѣшала хозяйку бонна. – Я не допустила.

– Солдатъ… прохожіе… перемигивается съ ними… Булка съ патокой… Боже мой… Вѣдь у ней отъ одного этого можетъ уже испортиться молоко. Она волнуется, ей всякое волненіе вредно. Конечно, Мурочка для нея чужой ребенокъ, но все-таки она обязана… Дайте мнѣ валерьянъ.

– Успокойтесь, Катерина Васильевна… – говорила хозяйкѣ бонна, подавая капли. – Конечно, напрасно я вамъ и сказала-то.

– Обязаны говорить… непремѣнно обязаны. Нѣтъ, надо послать за докторомъ. Пусть онъ осмотритъ и Мурочку, и мамку. Надо предупреждать болѣзни. Боже мой, и какія хлопоты, какая возня съ этой мамкой! Пошлите Павла за докторомъ.

– Екатерина Васильевна, да вѣдь Еликанида не разговаривала съ солдатомъ, а только отвѣтила ему двумя-тремя какими-то глупыми словами.

– Еще-бы она съ нимъ разговаривала или обнималась!

– Оставьте доктора-то. Зачѣмъ докторъ? Вѣдь въ сущности это пустяки…

– Какъ пустяки? Нашъ ребенокъ, а вы говорите: пустяки! – огрызнулась Екатерина Васильевна. – Для васъ пустяки потому, что онъ не вашъ, а для насъ съ мужемъ не пустяки… Нѣтъ, я сейчасъ буду телефонировать мужу на службу! Пусть онъ что хочетъ дѣлаетъ. Пріѣхать ему сейчасъ трудно, у него сегодня докладъ въ четыре часа у министра, но можетъ быть онъ распорядится пригласить даже профессора Ивана Павлыча.

Все еще держась за голову, Екатерина Васильевна направилась къ телефону. Бонна слѣдовала сзади ея и уговаривала успокоиться. Екатерина Васильевна продолжала:

– А ужъ съ прогулками я теперь не знаю, какъ и быть. Шурочкѣ докторъ велѣлъ выходить на воздухъ только на четверть часа, мамкѣ-же предписано для здоровья дѣлать моціонъ полчаса. Посылать ее одну съ Павломъ – неудобно. Онъ начнетъ съ ней разговаривать по дорогѣ, будетъ волновать, а это ядъ для ея молока. Я вотъ что… Я буду васъ посылать кататься съ мамкой на нашей лошади. Это будетъ лучше. Вы, Шурочка, мамка. Кучеръ свезетъ на службу мужа и, вернувшись, повезетъ васъ, а вы вокругъ Таврическаго сада одинъ – два раза… Это мѣсто достаточно пустынное… Около Таврическаго сада можете сойти съ саней и походить, а кучеръ сзади васъ поѣдетъ и не будетъ отставать. Такъ лучше… А то Павелъ… Подозрителенъ мнѣ нашъ Павелъ по отношенію къ Еликанидѣ. За нимъ тоже надо слѣдить.

Катерина Васильевна сдѣлала гримасу и покачала головой.

Она повернула ручку телефона. Звонокъ.

– Номеръ восемь тысячъ первый… Соедините. Алло! Кто говоритъ?

Но мужа не оказалось въ департаментѣ, онъ уѣхалъ уже съ докладомъ.

– Боже мой! Что-жъ это такое! Вѣдь до обѣда, пока вернется мужъ, еще три-четыре часа! А я одна, одна и не знаю, что мнѣ дѣлать, что мнѣ предпринять! – съ отчаяніемъ воскликнула Катерина Васильевна, вѣшая слуховую трубку телефона, и отправилась въ дѣтскую разносить мамку Еликаниду за ея «непозволительное поведеніе».

V

Быстро дойдя до дверей дѣтской, Катерина Васильевна Колоярова остановилась и задумалась:

«Вѣдь если я наброшусь на мамку и буду ей очень строго выговаривать, – соображала она, мамка испугается, станетъ плакать, и молоко ея можетъ отъ волненія испортиться, а это вредно для Мурочки. Да, ему будетъ вредно, и онъ можетъ заболѣть. Ее я не жалѣю, а Мурочка несчастный… Стало быть, надо начать слегка… Безъ выговора ее нельзя оставить, но надо слегка… А вернется мужъ – онъ ужъ ей настоящій разносъ сдѣлаетъ. Но тогда уже это будетъ постепенность, это не отразится на ея молокѣ.

И Катерина Васильевна сейчасъ-же похвалила себя за благоразуміе, за то, что ей пришла такая благая мысль о сдержанности.

Катерина Васильевна тихо вошла въ дѣтскую. Мамка Еликанида успѣла уже снять съ себя глазастый шугай, кокошникъ съ блестками, сидѣла въ не менѣе глазастомъ ситцевомъ будничномъ сарафанѣ изъ розоваго мебельнаго ситца съ громадными разводами и съ бѣлыми рукавами буффами и кормила грудью ребенка, который, оголодавъ въ ея отсутствіе, громко чмокалъ при сосаніи. Картина была умилительная. Катерина Васильевна при первомъ взглядѣ пришла въ телячій восторгъ, но тотчасъ-же замѣтила, что мамка, держа около груди Мурочку, что-то жевала, а правую руку держала въ карманѣ юбки. Екатерина Васильевна вспыхнула и бросилась къ мамкѣ:

– Покажи, что ѣшь! – крикнула она. – Не утаивай, не утаивай, ты что-то жуешь!

Мамка блеснула красивыми, улыбающимися глазами и отвѣчала:

– Сѣмячки, барыня…

– Какія сѣмячки?

– Простыя сѣмячки… Вотъ-съ.

И она вытащила изъ кармана нѣсколько подсолнушныхъ зеренъ и показала на ладони.

– Да какъ ты смѣешь такую дрянь ѣсть! Кто тебѣ позволилъ? – закричала на нее Екатерина Васильевна.

– А что-жъ такое? Я всегда ихъ ѣмъ, барыня…

– Еще того лучше! Какое-же ты имѣешь право ѣсть предметы, не разрѣшенные тебѣ докторомъ! Подсолнушныхъ зеренъ въ спискѣ нѣтъ. Нѣтъ, нѣтъ. Списокъ твоей ѣды я знаю наизусть. Какъ-же ты смѣла? Вѣдь ты можешь уморить ребенка.

– Виновата, барыня… Простите… Я не знала…

– Давай сюда эти сѣмячки… Давай… Вынимай все, что у тебя есть въ карманѣ, и не смѣй больше ихъ ѣсть… Да и вообще ничего не смѣй ѣсть безъ нашего разрѣшенія, того, что не отъ насъ.

Мамка послушно вынула изъ кармана горсточку сѣмячекъ штукъ въ двадцать и передала барынѣ.

– Больше не осталось у тебя? – спросила барыня.

– Ничего не осталось.

– Вывороти карманъ. Покажи.

Карманъ былъ вывернутъ.

– Я не знала, что сѣмячки вредны, и очень часто ихъ ѣмъ отъ скуки… – говорила мамка Екатеринѣ Васильевнѣ.

– Прежде всего, ты не должна разсуждать. Откуда ты взяла сѣмячки? Покупать ты себѣ ѣды не смѣешь.

– Мнѣ, барыня, наша судомойка Акулина дала.

– Акулина? Ну, я съ Акулиной раздѣлаюсь. Чтобы сѣмячекъ у тебя я больше не видѣла! А теперь вотъ что, – сказала барыня, сѣла противъ мамки и сдѣлала маленькую паузу, замѣтивъ, что глаза мамки подернулись легкой слезой. – Прежде всего не волнуйся… Я буду говорить, а ты слушай и не волнуйся. Это вредно для ребенка. И не плачь… Конечно, ты чувствуешь себя виноватой, но слезами ничего не подѣлаешь.

– Да какъ-же мнѣ не плакать-то, барыня, коли вы меня всю затормошили! Того не ѣшь, этого не смѣй… Я уже не знаю, какъ мнѣ и жить, – отвѣчала Еликанида, и нѣсколько слезинокъ упало изъ ея прекрасныхъ глазъ на тонкія съ кружевами пеленки Мурочки.

Барыня опять понизила тонъ.

– Ты должна жить такъ, какъ тебѣ предписываетъ гигіена кормилицъ, – проговорила она. – Поняла? Отри глаза… Ты на Мурочку слезами каплешь. Это неопрятно… Слезы – выдѣленія… Отерла? Ну, вотъ такъ… Слушай… До свѣдѣнія моего дошло, что ты сегодня хотѣла себѣ купить въ лавочкѣ булку съ патокой…

– Наябедничали ужъ вамъ? Ловко! – воскликнула Еликанида.

– Послушай, ты со мной такъ не говори. Ты со мной такъ говорить не смѣешь… – опять возвысила голосъ барыня.

– Послушайте… Да что такое булка!

– Не въ булкѣ дѣло. Булка мучнистое вещество и дается тебѣ отъ насъ въ надлежащемъ количествѣ, но ты ничего не должна ѣсть и даже пытаться ѣсть, что не прошло черезъ наши руки. Поняла? И чтобъ это было въ послѣдній разъ.

– Ахъ, барыня, да вѣдь сладенькаго-то хочется! Я изъ-за патоки…

– Молчи. Патока Богъ знаетъ какая въ мелочной лавкѣ… Тамъ грязная патока… Она можетъ развить у ребенка золотуху… Ну, чтобъ это было въ послѣдній разъ! – стукнула Екатерина Васильевна по столу и, замѣтивъ, что у мамки на глазахъ слезы не перестаютъ капать, прибавила:– Вмѣсто патоки я тебѣ дамъ сейчасъ конфетъ… Ты ихъ любишь. А тянушки тебѣ полезны. Тамъ сахаръ и сливки, есть кофе.

– Благодарю васъ, барыня.

– Но главное-то вотъ что… Какіе это такіе у тебя сегодня знакомые солдаты на встрѣчу попадались?

Задавъ вопросъ, Екатерина Васильевна сдѣлала строгое лицо.

– Солдаты знакомые? Да никакіе, барыня, – отвѣчала мамка.

– Врешь. Не утаивай. Ты съ ними даже перемигивалась, перемигивалась и разговаривала.

– Сплетня, барыня, сплетня. Насплетничала вамъ мамзель. Никакихъ знакомыхъ солдатовъ не было, а развѣ я виновата, что посторонніе солдаты на встрѣчу попадались. Ахъ, ты Боже мой! Вотъ напраслина-то! Офицеръ одинъ, дѣйствительно, мнѣ подмигнулъ, но развѣ я могу офицеру препятствовать!

– Мнѣ доложено, что ты даже разговаривала съ солдатомъ.

– Я разговаривала? Съ солдатомъ разговаривала? Видитъ Богъ, напраслина! Не разговаривала я, а обругала его, когда онъ сталъ на меня глаза пялить.

– Ну, чтобы это было у меня въ послѣдній разъ! Смотри! Я приму мѣры и поступлю строго. Смотри!

Барыня погрозила мамкѣ пальцемъ. Слезы изъ глазъ мамки лились сильнѣе. Барыня продолжала:

– А вотъ еще вопросъ. Какое ты имѣла право подбивать нашу мамзель кататься по Невскому?

– И это ужъ извѣстно?!.– плаксиво воскликнула мамка. – Ну, люди! Это за мою-то доброту? Ловко!

– Ты не должна быть ни добра, ни зла, а о катаніи по Невскому обязана и изъ головы выкинуть! Что ты, кокотка, что-ли? Ты деревенская дѣвушка, несчастно поскользнувшаяся на скользкомъ пути, вотъ и все. Ты попала въ кормилицы къ людямъ, которые о тебѣ заботятся…

– Да ужъ лучше-бы этой заботы совсѣмъ не было! Измучили вы меня своей заботой! – вырвалось у Еликаниды, и она навзрыдъ заплакала.

– На ребенка слезами капаешь! На ребенка! – закричала барыня. – Давай ребенка! Надо его положить въ кроватку. Не реви! Не смѣй ревѣть.

Барыня вырвала изъ рукъ Еликаниды Мурочку и бережно положила его въ кроватку.

– Господи! Что это за жизнь! Изводите вы меня, барыня! Совсѣмъ изводите. Черезъ одни ваши слова я заболѣть могу. Уйти ужъ мнѣ отъ васъ, что-ли!

– Не докормивши ребенка? Да какъ ты смѣешь? Нѣтъ, нѣтъ, и думать не смѣй! – закричала барыня, но тотчасъ-же спохватилась и ужъ мягко сказала:– Ты кататься хочешь? Тебя будетъ нашъ кучеръ катать, катать на нашей лошади, только разумѣется ужъ не по Невскому. Ну, не реви… Отри глаза… Давай, я тебѣ оботру пеленкой. Брось, плюнь, оставь… Вѣдь каждая твоя слеза можетъ отразиться на здоровьи Мурочки. Хочешь тянушекъ?

– Хочу… – пробормотала мамка сквозь слезы.

– Хочешь грушу?

– Позвольте…

Черезъ пять минутъ передъ кормилицей Еликанидой лежали на расписной фарфоровой тарелкѣ груша и тянушки, а барыня Екатерина Васильевна сидѣла противъ нея и утѣшала ее.

VI

Послѣ пяти часовъ пріѣхалъ со службы домой къ обѣду Колояровъ. Лакей Павелъ, вызванный звонкомъ швейцара внизъ, втаскивалъ за Колояровымъ объемистый портфель съ бронзовыми пряжками и замкомъ. Екатерина Васильевна выбѣжала на встрѣчу мужу здороваться. Входя въ гостиную, онъ тотчасъ-же началъ разсказывать ей что-то о министрѣ, у котораго онъ былъ съ докладомъ, но она тотчасъ-же перебила его и воскликнула:

– Что мнѣ министръ, если у насъ дома такая непріятность съ мамкой!

– Съ Еликанидой? Что такое? Что случилось? – испуганно спросилъ онъ и даже слегка поблѣднѣлъ.

Колоярова тотчасъ-же передала ему все и, разумѣется, еще съ большими прикрасами, чѣмъ передавала ей самой бонна.

Мужъ слушалъ и покачивалъ головой.

– Я это предчувствовалъ. Я это зналъ, – сказалъ онъ съ серьезнымъ озабоченнымъ лицомъ. – Естественное дѣло, что для такой испорченной женщины, какъ Еликанида, та монашеская жизнь, которую мы ей предписываемъ, никогда не будетъ по нутру. Я ее называю испорченной потому, что, суди сама: дѣвушка, у ней ребенокъ неизвѣстно отъ кого… взяли мы ее изъ родильнаго дома… Естественно, что ей хочется прежней гулевой жизни… Ей хочется свободы, хочется блистать… Блистать по-своему, въ сферѣ ея своеобразныхъ поклонниковъ, но все-таки поклонниковъ… А этого-то у ней и нѣтъ. Жизнь ея тюремная, хотя и въ золотой клѣткѣ. Но все-таки, если она обязалась выкормить Мурочку, она обязана подчиняться! Я ей выскажу, все выскажу и постараюсь быть краснорѣчивѣе. Я ее пройму.

Екатерина Васильевна испугалась.

– Только ты, Базиль, не очень… Ты не нападай на нее сильно, – сказала она. – А то вѣдь Еликанида сейчасъ въ слезы, а это гибельно дѣйствуетъ на молоко, и потомъ печально отражается на Мурочкѣ. Я давеча чуть-чуть начала упрекать и стыдить ее, и она чуть въ истерику не впала, такъ что мнѣ пришлось успокаивать ее лавровишневыми каплями. А надо вызвать Акулину судомойку, и дать ей нагоняй за то, какъ она осмѣлилась угощать Еликаннду подсолнухами. И вообще запретить прислугѣ. Отъ моей горничной Даши я случайно узнала, что и лакей Павелъ презентовалъ тутъ какъ-то нашей Еликанидѣ медовую коврижку. О, этотъ Павелъ для меня подозрителенъ!

– Будь покойна, Катишь… – сказалъ женѣ Колояровъ. – Я произведу обо всемъ этомъ подробное слѣдствіе… Я по-свойски… Я съумѣю. Вѣдь я когда-то былъ судебнымъ слѣдователемъ.

Лакей доложилъ, что кушать подано. Колояровъ снялъ вицъ-мундиръ и шейный орденъ, надѣлъ домашній пиджакъ и сѣлъ съ Екатериной Васильевной обѣдать. Бонна была тутъ-же. Шурочка сидѣла около нея за столомъ на высокомъ стулѣ, обвязанная подъ подбородкомъ, салфеткой, концы которой поднялись до головы и были удивительно похожи на свиныя уши. Дѣвочка обѣдала за общимъ столомъ, когда не бывало постороннихъ.

Разговоръ, разумѣется, опять шелъ о мамкѣ Еликанидѣ, хотя Колояровъ снова началъ было о министрѣ.

– Представь себѣ, что она мнѣ сегодня бухнула, – сказала Колоярова. – Бухнула и повергла меня въ ужасъ… прямо въ ужасъ… „Мнѣ, говоритъ, до того скучно, что впору даже уйти отъ васъ“… Что-то въ этомъ родѣ…

Екатерина Васильевна взглянула на мужа, взглянула на бонну. Та приняла этотъ взглядъ за дозволеніе вступить въ разговоръ и прибавила:

– И мнѣ то-же самое сказала на прогулкѣ. „Что это, говоритъ, за жизнь! Меня такъ притѣсняютъ, что ужъ я подумываю, не уйти-ли мнѣ“.

– Видишь, видишь, Базиль! Стало быть ужъ у ней есть что-нибудь въ головѣ,– подхватила Колоярова.

– Не посмѣетъ, – проговорилъ мужъ. – Какъ она посмѣетъ? Это своего рода договоръ. Онъ предусмотрѣнъ закономъ, какъ всякій договоръ. У ней нѣтъ разсчетной книжки, но я выдамъ ей разсчетную книжку завтра-же и заставлю подписать.

– Она неграмотная, – пробормотала бонна.

– Подпишутся свидѣтели, и она поставитъ три креста. Законъ ограждаетъ нанимателя, – доказывалъ Колояровъ, ковыряя вилкой рыбу, и вдругъ сказалъ служившему у стола Павлу:– Позвать сюда ко мнѣ сейчасъ Акулину судомойку.

Черезъ пять минутъ Акулина, полная баба, лицо у которой было раздвинуто больше въ ширину, чѣмъ въ длину, стояла въ столовой около дверей и, держа руки подъ передникомъ, кланялась.

– Ты что это нарушаешь порядки, заведенные въ домѣ и нарушаешь спокойствіе господъ! – крикнулъ на нее Колояровъ. – Ты осмѣлилась выдать мамкѣ Еликанидѣ подсолнуховъ, зная, что всякая дача ей чего-либо съѣстного, кромѣ какъ съ господскаго стола, строжайше запрещена. А? Отвѣчай!

– Да вѣдь она проситъ, баринъ, ваше превосходительство. „Дай, говоритъ, мнѣ потѣшить зубы“. Она даже совала мнѣ три копѣйки, чтобъ я купила ей на всѣ три копѣйки подсолнуховъ, но я побоялась взять, – проговорила судомойка, покраснѣвъ лицомъ до степени варенаго рака.

– Чтобъ это было въ послѣдній разъ! Слышишь? Иначе паспортъ и разсчетъ въ руки – и вонъ! И ничего ей не давать изъ съѣстного! Да и вообще ничего не давать. Еликанида не для кухни взята.

– Да вѣдь я думала, баринъ, что если поваръ Калистратъ Иванычъ ей когда даетъ, то отчего-же мнѣ-то?..

– Поваръ даетъ? Что такое ей поваръ даетъ? – закричалъ Колояровъ. – Это для насъ новость! Говори! Что?

– Миндаль даетъ, кедровые орѣхи покупаетъ. Тутъ какъ-то корюшку копченую давалъ.

– Корюшку копченую? – воскликнула Екатерина Васильевна. – Ну, вотъ, вотъ, вотъ!.. Такъ я и знала! Оттого-то отъ Мурочки на прошлой недѣлѣ новыми мужицкими сапогами и пахло! Оттого-то онъ и плакалъ. Корюшку копченую… Вѣдь это ужасъ!.. Мамкѣ копченое! Нѣтъ, это изъ рукъ вонъ… Базиль… Ты обязанъ…

– Съ поваромъ я послѣ обѣда раздѣлаюсь. А ты ступай, – кивнулъ Колояровъ судомойкѣ. – Павелъ! Теперь вы… Когда, въ какой день и въ какой часъ вы поднесли Еликанидѣ медовую коврижку? – обратился онъ къ лакею.

Лакей вспыхнулъ.

– Коврижку-съ? Извините, ваше превосходительство, это дѣйствительно было, – отвѣчалъ онъ. – Но я знаю, что барыня имъ иногда коврижки даютъ, а потому думалъ…

– Барыня и вы – я думаю, это разница. Барыня даетъ столько, сколько не повредитъ ея здоровью, а вы… Объясните мнѣ, пожалуйста, какъ велика была эта коврижка и когда она была преподнесена?

Колояровъ уже прямо впадалъ въ тонъ слѣдователя.

– Въ Николинъ день я ей подарилъ, передъ Рождествомъ, такъ какъ она плакалась, что у ней по деревнѣ престолъ… Престольный праздникъ, значитъ. „У насъ, говоритъ, въ деревнѣ угощаются теперь, а я одна сирота“.

– Скажите пожалуйста, какой сердобольный мужчина! Но не припомните-ли вы, какъ велика была эта коврижка?

– И всего-то, баринъ, полтора фунта.

– Полтора фунта! Но вѣдь это-же ужасъ. Это прямо отрава! – воскликнула барыня. – Сожрать полтора фунта коврижки молоденькой женщинѣ, которая кормитъ грудью нѣжнаго ребенка! Полтора фунта! Боже мой! То-то Мурочка нашъ былъ боленъ въ началѣ декабря и мы посылали за профессоромъ Иваномъ Павлычемъ. Помнишь, помнишь, Базиль? И это было аккуратъ послѣ Николина дня. Боже мой, вотъ иногда бываетъ неразгаданная болѣзнь!

– Павелъ! Слышите, чтобъ это было въ послѣдній разъ! – отдалъ строгій приказъ лакею Колояровъ. – Въ послѣдній разъ. Иначе, какъ я ни привязанъ къ вамъ, мы разстанемся. Идите, и подавайте къ столу дичь!

Колояровъ сдѣлалъ жестъ рукой.

– Представь себѣ, Базилъ, теперь я вижу, что всѣ они влюблены въ нее… въ нашу Еликаниду… – сказала Колоярова мужу. – Влюблены, какъ кошки… Я про мужскую прислугу. Иначе съ какой-бы стати они стали подносить ей подарки! И Павелъ, и поваръ Калистратъ. Теперь я даже припоминаю ихъ плотоядныя улыбки, когда они смотрятъ на Еликаниду. Ахъ, какъ все это непріятно! – вздохнула она.

– Поручи горничной Дашѣ. Надо смотрѣть строже, – отвѣчалъ супругъ.

– Ахъ, и Даша тоже… Она съ ней вмѣстѣ грызла тутъ какъ-то кедровые орѣхи… – махнула рукой барыня.

– И швейцаръ тоже, нашъ швейцаръ, на мамку зубы скалитъ и встрѣчаетъ ее всякій разъ плоскими комплиментами. Вѣдь я слышу, – сплетничала бонна.

– Не подливайте, мадемуазель, масло въ огонь, не подливайте… – остановилъ ее Колояровъ.

– Боюсь я, Базиль, боюсь за Мурочку… – потрясала головой Екатерина Васильевна. – Вѣдь мы иногда уѣзжаемъ по вечерамъ въ театръ, бываемъ въ гостяхъ… Ну, что если вдругъ?..

– Успокойся, Катишь.

– Не бойтесь, Катерина Васильевна, вѣдь я дома… я слѣжу… – успокаивала Колоярову бонна.

Павелъ принесъ изъ кухни дичь и салатъ.

Черезъ десять минутъ Колояровы вышли изъ-за стола.