Текст книги "Мамка-кормилица"

Автор книги: Николай Лейкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Н. А. Лейкинъ
МАМКА-КОРМИЛИЦА

I

Рождественскій сочельникъ. Въ богатомъ домѣ молодыхъ супруговъ Колояровыхъ рождественская елка. Елку молодые супруги Колояровы устраиваютъ еще въ первый разъ во время своей семейной жизни. У нихъ двое дѣтей: двухлѣтняя дочка Шурочка (Александра), еле держащаяся на ногахъ, и семимѣсячный сынокъ Мурочка (Михаилъ), находящійся на рукахъ молодой и красивой мамки-кормилицы Еликаниды, статной, бѣлой, румяной блондинки, залитой въ серебро, голубой бархатъ и шелковый штофъ такъ называемаго русскаго костюма. Голубой сарафанъ опушенъ широкимъ серебрянымъ позументомъ. Такого-же цвѣта бархатный кокошникъ блещетъ серебряными блестками, широкіе кисейные рукава рубахи съ буффами и воротъ съ серебряными пуговицами-бубенчиками. Шея мамки-кормилицы украшена ниткой крупныхъ янтарей, въ ушахъ длинныя серебряныя серьги съ мелкимъ жемчугомъ. Находящійся у ней на рукахъ ея питомецъ Мурочка, съ мутными глазами и засунутымъ въ открытый ротъ кулачкомъ, весь въ бѣломъ кашемирѣ. Это не то длинная блуза, не то одѣяло съ рукавами, изъ подъ котораго торчать концы пеленокъ, обшитыхъ кружевами. На безволосой еще головѣ бѣлый кашемировый беретъ. Ребенокъ смахиваетъ немножко на обезьянку, посаженную на шарманку, но мать и отецъ находятъ его похожимъ на ангела, а двѣ бабушки, находящіяся тутъ-же, мать отца и мать матери, увѣряютъ, что онъ вылитый херувимчикъ. Не менѣе умиляются всѣ и на дѣвочку Шурочку, облеченную въ блѣдно-розовый совсѣмъ фантастическій костюмъ, не поддающійся описанію. Это маленькій ворохъ тонкой шерстяной матеріи, кружевъ, прошивокъ и лентъ. Дѣвочка насмотрѣлась уже на блещущую разноцвѣтными огнями елку и, держа въ объятіяхъ большую нарядную куклу, бродитъ съ перевальцемъ по комнатѣ, несмѣло еще ступая на паркетъ ножками въ мягкихъ атласныхъ полусапожкахъ. Ее охраняютъ, слѣдя за ней, молодая бонна-фребеличка, мать и двѣ бабушки. Отецъ два раза сажалъ ее на игрушечнаго барана въ подстриженной овчинкѣ и съ золотыми рогами, стоявшаго подъ елкой, но она ежилась, гримасничала и лепетала: «пусти».

– Совсѣмъ купидонъ! Не хватаетъ ей только крылышекъ, – бормочетъ бабушка – мать отца.

– Шурочка! Тебѣ эта кукла велика. Тебѣ тяжело ее таскать, милая, – пристаетъ къ дѣвочкѣ вторая бабушка – мать матери. – Возьми лучше маленькую спеленатую куколку, бебешку… Эта будетъ легче, а у ней также открываются и закрываются глаза…

– Не… – капризничаетъ дѣвочка, не отдавая большую куклу, и дѣлаетъ нетерпѣливое движеніе плечиками.

– Хочешь зайчика съ барабаномъ? Смотри, какъ играетъ зайчикъ на барабанѣ…– подаетъ дѣвочкѣ отецъ трещащаго на барабанѣ зайчика въ шерсти. – Возьми лучше зайчика. Тебѣ тяжело съ куклой.

– Бяка…

Дѣвочка морщитъ носикъ и крѣпко прижимаетъ къ груди большую куклу.

– Я не понимаю, зачѣмъ было такія большія куклы покупать для такихъ маленькихъ дѣтей, – дѣлаетъ замѣчаніе мужу жена. – Отнять – нельзя, ребенокъ заплачетъ, а оставить – надсадиться можетъ.

– Другъ мой, да вѣдь съ тобой-же вмѣстѣ игрушки покупали, – возражаетъ супругъ. – Ты сама-же и выбрала эту куклу.

– Неправда. Я выбрала Шурочкѣ спеленатую куклу, а эту ты купилъ. Я обдумывала подарки. Шурочка, ангельчикъ, посмотри, какой у меня мальчикъ матросикъ есть, – подавала молодая мать дочкѣ еще игрушку – мальчика въ матросскомъ костюмѣ и дергала пружинку, заставляя мальчика поднимать руку къ головѣ. – Шуреночекъ, смотри, онъ тебѣ честь дѣлаетъ, ножкой шаркаетъ.

Но дѣвочка была влюблена въ большую куклу и ни на какія игрушки не обращала вниманія.

А игрушекъ подъ елкой было такъ много, что ихъ хватило-бы и для полутора десятка дѣтей: куклы, пищавшія на разные лады, животныя, обклеенныя мягкими шкурками, кухня съ посудой, повозки, музыкальные инструменты.

Дабы позабавить Мурочку, отецъ билъ въ барабанъ, трубилъ въ трубу передъ Мурочкой или, лучше сказать, передъ мамкой, такъ какъ самъ Мурочка былъ безучастенъ къ звукамъ и только таращилъ мутные глаза на свѣтъ елки. Пробовала и мамаша показывать ему большого раскрашеннаго пѣтуха изъ папки, производящаго какіе-то неестественные звуки при нажиманіи пружинки, но ребенокъ заревѣлъ и только тогда утѣшился, когда двѣ бабушки разстегнули у мамки рубашку на груди и онъ, припавъ къ груди, принялся сосать ее.

Для компаніи дѣтямъ Колояровымъ и вообще для оживленія праздника елки были приглашены два мальчика и одна дѣвочка, лѣтъ по шести-семи – дѣти прачки и сапожника, проживающіе съ родителями на дворѣ. Пріодѣтыя въ праздничное платье, дѣти стояли, сбившись въ кучу, и робко, исподлобья смотрѣли на елку. Одинъ изъ мальчиковъ распространялъ сильный запахъ новыхъ сапогъ, а отъ льняного цвѣта косы дѣвочки съ вплетенной розовой ситцевой ленточкой отдавало испортившимся деревяннымъ масломъ.

Стараясь оживить дѣтскій праздникъ, мамаша Колоярова сѣла за рояль и крикнула приглашеннымъ мальчику и дѣвочкѣ:

– Ну, пляшите, дѣти! Позабавьте вашу хозяйку Шурочку!

Раздался вальсъ, но дѣти попрежнему стояли, прижавшись другъ къ другу, озираясь по сторонамъ. Дѣвочка, впрочемъ, вынула изъ кармана нѣсколько зернышекъ подсолнуха и принялась ихъ грызть.

– Танцуйте-же! – повторила предложеніе мамаша Шурочки и Мурочки. – Отчего вы не танцуете?

– Мы не умѣемъ, – застѣнчиво выговорилъ мальчикъ – сынъ прачки.

– Да тутъ и умѣнья не надо. Вертись – вотъ и все. Вы обязаны позабавить вашихъ хозяевъ. Мы для этого васъ пригласили, дадимъ вамъ потомъ по игрушкѣ, гостинцевъ.

Бонна-фребеличка схватила мальчика-гостя за руки и сказала ему:

– Ну, прыгай вмѣстѣ со мной, вертись!

Она потащила за собой мальчика и сдѣлала съ нимъ по комнатѣ одинъ туръ, но мальчикъ упалъ и заплакалъ.

– Ну, неповоротливый какой! Тебя пригласили на елку, такъ ты долженъ веселиться, – наставляла его бонна.

Ревъ продолжался. Онъ заразителенъ. Стала, неизвѣстно почему, всхлипывать и гостья-дѣвочка. Хозяйка Шурочка ушиблась большой куклой, начала колотить ее рученкой по лицу и тоже надула губки.

Музыка прекратилась.

– Что такое? Въ чемъ дѣло? – испуганно спрашивала молодая Колоярова бонну, бросившуюся къ Шурочкѣ.

– Ахъ, ихъ и не разберешь. Одинъ упалъ, другая куклой ушиблась.

– Да отнимите у нея эту большую куклу! – кричала бабушка, мать отца. – Развѣ можно ребенку съ пудовой куклой играть!

Большую куклу замѣнили маленькой куклой, но Шурочка бросила ее и стала плакать.

Гости подтягивали.

– И къ чему только вы пригласили этихъ мальчишекъ и дѣвчонку? – говорила бабушка, мать матери. – Шло такъ все хорошо, и Шурочка, и Мурочка радовались, а тѣ все дѣло испортили.

– Да вотъ все Александра Ивановна. Она меня спутала:– пригласи, да пригласи для компаніи, – кивнула Колоярова на свекровь.

– Ну, ужъ она извѣстная фантазерка! Какъ возможно неизвѣстно какихъ дворовыхъ дѣтей приглашать къ своимъ дѣтямъ. Вѣдь это сумасшествіе! – продолжала мать матери. – Дѣти изъ подваловъ. Еще занесутъ, а можетъ быть ужъ и занесли какую-нибудь болѣзнь.

Молодая Колоярова мгновенно поблѣднѣла.

– Маменька, вы меня пугаете! – тревожно прошептала она.

– И надо пугаться. Повторяю: сумашествіе! А теперь повсюду ходятъ корь, скарлатина, вѣтреная оспа, дифтеритъ.

– Господи! Что-жъ это такое! Охъ, не могу! Дайте мнѣ капель.

Молодая Колоярова схватилась за сердце и опустилась на стулъ. Бонна побѣжала за каплями.

Подскочилъ Колояровъ къ женѣ.

– Что такое? Въ чемъ дѣло? Что съ тобой, Катя? – спрашивалъ онъ.

Ему разсказали. При этомъ жена съ упрекомъ прибавила:

– И все твоя маменька, Александра Ивановна. Ахъ, мнѣ совсѣмъ нехорошо! Я вся дрожу.

– Что такое: твоя маменька? – спросила, подходя къ нимъ, бабушка Александра Ивановна.

– Конечно-же вы! – откликнулась другая бабушка – мать матери. – Съ какой стати вы вздумали приглашать на елку неизвѣстно какихъ дѣтей?

– Какихъ дѣтей?

– Да вотъ прачкиныхъ, сапожника, которыя, можетъ быть, ужъ занесли сюда изъ подваловъ тифъ, дифтеритъ, скарлатину и всякую другую дрянь.

– Да развѣ это я? – удивилась старуха Александра Ивановна. – Это Базиль, – кивнула она на сына.

– И не думалъ, и не воображалъ!

Колояровъ стоялъ также весь блѣдный.

– Однако, ты мнѣ сказалъ: хорошо-бы пригласить другихъ дѣтей для Шурочки и Мурочки, – продолжала старуха, его мать.

– Да, я сказалъ, но я не имѣлъ въ предметѣ дворовыхъ дѣтей, я думалъ… Я думалъ про другихъ дѣтей.

– Мало-ли что ты думалъ! Думалъ, да ничего не сказалъ, а я и пригласила дѣтей черезъ горничную Дашу. Но по мнѣ, они дѣти чистыя, прилично одѣтыя…

– Ахъ, вы ужъ извѣстная фантазерка! – кинула упрекъ прямо въ лицо старушкѣ Александрѣ Ивановнѣ мать молодой Колояровой.

– Я фантазерка? Ну, послѣ этого вы совсѣмъ полоумная женщина! – вскричала Александра Ивановна.

И бабушки сцѣпились. Послышались слова: «богадѣльня, сумасшедшій домъ, накрашенная старуха, облѣзлая выдра».

– Маменька, Бога ради, уставьте! Александра Ивановна, умоляю васъ, бросьте! – упрашивала бабушекъ молодая Колоярова. – Вспомните, какой завтра день!

Но бабушки не унимались.

Колояровъ стоялъ растерянный.

– Что-же намъ дѣлать, Катишъ? – спрашивалъ онъ жену.

– Надо скорѣе гнать чужихъ дѣтей. Дай имъ скорѣе гостинцевъ и по игрушкѣ и гони ихъ вонъ! Ахъ, какое затменіе! Ахъ, какой туманъ на насъ нашелъ, что мы пригласили этихъ дѣтей! Вѣдь можно-же такихъ дураковъ, идіотовъ разыграть! Дойти до абсурда и дураковъ разыграть!

Молодая Колоярова хваталась за голову, нюхала спиртъ. Мужъ ея срывалъ съ елки гостинцы, совалъ приглашеннымъ на елку чужимъ дѣтямъ гостинцы вмѣстѣ съ игрушками и говорилъ:

– Только уходите скорѣе домой! Скорѣе домой! Гдѣ ваши пальто и шапки? Уходите домой.

Онъ позвонилъ лакея и велѣлъ скорѣе проводить дѣтей.

– Павелъ! Да потомъ надо здѣсь сейчасъ-же покурить уксусомъ! – отдала молодая Колоярова приказъ лакею.

Дѣти-гости были спроважены. Бабушки сидѣли въ разныхъ углахъ, надувшись и звѣремъ смотря другъ на дружку.

– Я, Катенька, сейчасъ, кромѣ того, попрыскаю здѣсь скипидаромъ, – сказала бабушка, мать матери.

– Не суйтесь. Это не ваша квартира! Это квартира моего сына! – закричала старуха Александра Ивановна.

– Но вѣдь нужно-же принимать какія-нибудь мѣры, – возразила молодая Колоярова. – Я думаю даже сейчасъ послать за докторомъ.

– Я сама попрыскаю скипидаромъ, – вызвалась старуха Александра Ивановна и отправилась искать бутылку и пульверизаторъ.

– Старая вѣдьма! – прошептала ей вслѣдъ мать Колояровой.

– Базиль! Пошли за докторомъ, – обратилась Колоярова къ мужу.

– Безполезно, я думаю, Каточекъ… Вѣдь ничего не случилось. Авось, Богъ помилуетъ, – отвѣчалъ мужъ. – А мы лучше вывѣтримъ эту комнату и затопимъ каминъ.

Онъ опять позвонилъ лакея и велѣлъ топить каминъ.

– Мадемуазель! Уведите-же вы, наконецъ, Шурочку въ дѣтскую! – раздраженно крикнула Колоярова. – Или нѣтъ, погодите… Дайте, я у ней пощупаю головку. Нѣтъ-ли у ней жара? – прибавила она, подошла къ дѣвочкѣ и приложила ей руку ко лбу. – Есть… Есть жаръ. Дождались! Доплясались! Базиль! Надо посылать за докторомъ. Я думаю, надо посылать прямо за профессоромъ Иваномъ Павлычемъ.

– Погоди, Катенька… Такъ нельзя… Надо, что бы выяснилось. Шурочка теперь даже веселѣе, чѣмъ до гостей, – говорилъ Колояровъ. – У тебя, Шурочка, ничего не болитъ? – спросилъ онъ дѣвочку.

– Ничего. Дай мнѣ, папа, пряника съ елки, – лепетала дѣвочка.

– Ну, вотъ видишь! Даже аппетитъ чувствуетъ. А то ужъ и профессора!

– И яблочко, папа.

Дѣвочку повели въ дѣтскую.

– Ничего не выяснилось! – передразнила мужа Колоярова. – Отецъ тоже! Когда выяснится, то уже поздно будетъ.

Она надулась на мужа.

Въ концѣ концовъ, изъ-за приглашенныхъ на елку дѣтей всѣ перессорились. Даже боннѣ-фребеличкѣ былъ данъ нагоняй, что Шурочка ушибла себѣ большой куклой лобикъ, и у ней, будто-бы, вскочила на лбу шишка. Ни въ чемъ невиновная бонна украдкой плакала.

Хорошо себя чувствовала только красавица мамка-кормилица Еликанида. На нее, какъ на источникъ питанія, а слѣдовательно и здоровья Мурочки, смотрѣли, какъ на богиню и прямо покланялись ей. Никто, даже скорая на дерзкій языкъ мать молодой Колояровой, не рѣшалась сказать ей ни малѣйшей колкости въ обиду, чтобъ отъ огорченія молоко не испортилось. Ее мыли въ господской ваннѣ душистымъ мыломъ, ее еженедѣльно осматривалъ домашній докторъ. Кормили ее и поили съ господскаго стола, давали къ каждой ѣдѣ по полубутылкѣ хорошаго пива, утромъ подавали ей какао или шоколадъ.

Вотъ и сейчасъ… Елку давно уже погасили. Мурочка спитъ въ кроваткѣ, а мамка-кормилица Еликанида сидитъ у себя въ дѣтской, не переодѣвшаяся еще изъ своего параднаго фантастическаго костюма, блещущаго серебромъ, и улыбается, любуясь на себя въ большое зеркало. Лакей во фракѣ и бѣломъ галстукѣ принесъ ей на серебряномъ подносѣ большую чашку чаю со сливками и печеньемъ и поставилъ на столъ, на которомъ передъ мамкой-кормилицей уже лежалъ ворохъ всякихъ гостинцевъ, полученныхъ съ елки, и большой голубой шелковый платокъ съ бѣлыми цвѣтами – подарокъ на праздникъ.

Мамка Еликанида взглянула на подносъ и еще больше улыбнулась, умилившись. Она всегда умилялась на серебряный подносъ. Серебряный подносъ былъ предметомъ ея тайныхъ мечтаній еще и тогда, когда она беременная работала на огородѣ, около парниковъ, и молила судьбу, чтобы та послала ей случай поступить въ богатый домъ мамкой-кормилицей, пообчиститься, пообмыться, повеличаться и попить и поѣсть на серебрѣ.

Подавъ мамкѣ Еликанидѣ чай, лакей остановился, улыбнулся во всю ширину лица и произнесъ:

– Совсѣмъ брилліантовая! Красота!

– Уходи, дуракъ, уходи! А то достанется тебѣ,– полу снисходительно, полусерьезно отвѣчала ему Еликанида, а у самой у нея, какъ говорится, любо такъ по губамъ и забѣгало.

II

Сейчасъ только подали завтракъ для Еликаниды – молодой красивой мамки-кормилицы маленькаго Мурочки Колоярова. Завтракъ былъ поданъ въ дѣтскую комнату на серебряномъ подносѣ, застланномъ камчатной бѣлой, какъ снѣгъ, салфеткой съ вензелевымъ изображеніемъ имени Екатерины Васильевны Колояровой. На подносѣ стояли серебряная кастрюлечка съ манной кашей, прикрытая крышкой, говяжій битокъ съ картофелемъ-пюре на одной серебряной тарелкѣ и крылышко пулярды съ брусничнымъ вареньемъ на другой. Тутъ-же лежали два ломтика бѣлаго хлѣба и небольшая груша. Завтракъ былъ составленъ по меню, утвержденному домашнимъ врачемъ Колояровыхъ для завтрака мамки-кормилицы. Въ виду того, что сегодня утромъ Мурочка (Михаилъ) плакалъ, что было приписано будто-бы не вполнѣ здоровому молоку мамки Еликаниды, такъ какъ предполагалось, что съ вечера мамка съѣла что-нибудь лишнее, за завтракомъ ея было сдѣлано наблюденіе. Смотрѣть, какъ и чѣмъ мамка питается, пришла сама молодая мать Екатерина Васильевна Колоярова. Явясь въ дѣтскую, Колоярова прежде всего приподняла крышку кастрюлечки и сказала:

– Кажется, для тебя, Еликанида, этой каши будетъ слишкомъ много.

Красивая мамка улыбнулась и отвѣчала:

– Что вы, барыня! Да тутъ самая малость.

– Понимаешь, манной каши тебѣ прописано не болѣе двадцати граммъ на пріемъ. Я убавлю двѣ ложки.

– Что вы, барыня! Я ѣсть до смерти хочу. Что-же тутъ осталось-то? Хлѣба положено – курица больше съѣстъ. Котлетка самая махонькая.

– Ну, не разсуждай, бери ложку и кушай, – остановила ее Колоярова, заглянула въ записку, которую держала въ рукѣ и прибавила: – Да, манной каши не больше двадцати граммъ. А пшенной, такъ даже всего только пятнадцать. Вѣдь оттого только Мурочка и плакалъ сегодня, что ты нажралась чего-нибудь вчера.

Мамка жадно ѣла кашу и сказала:

– Видитъ Богъ, барыня, ничего вчера на ночь не ѣла, кромѣ сдобной булки съ чаемъ. Чаю, дѣйствительно, двѣ чашки выпила.

– А зачѣмъ?! Тебѣ довольно одной. Это тебя волнуетъ. Чаю нельзя много пить, особливо крѣпкаго. Вотъ оттого сегодня Мурочка и плакалъ.

– Просто такъ плакалъ. Ребеночекъ долженъ плакать. Сдѣлался мокрый – ну, и заплакалъ. Онъ всегда такъ. Вы-то только не слышите. И какъ ему пеленку сухенькую подложишь – онъ и замолчитъ. Нѣтъ, ребенокъ нашъ не блажной. Что объ этомъ говорить. Вѣдь вотъ теперь спитъ спокойно.

– И все-таки, я тебѣ не дамъ больше каши ѣсть. Оставь. Положи ложку. Ѣшь котлетку.

Барыня вырвала отъ мамки кастрюлечку и поставила на край стола. Кормилица принялась за мясную котлетку.

– Вотъ фибрину ты можешь ѣсть больше. Это тебѣ полезнѣе, – проговорила барыня.

– Какого фибрину? – удивленно спросила кормилица.

– Мясо, мясо… Главная питательная его часть – фибринъ.

– Да я, барыня, мясо люблю, а только вонъ какой махонькій кусочекъ его подаютъ.

– Это-то маленькій? Что ты! Впрочемъ, я могу велѣть дать еще котлетку. Но вѣдь въ дополненіе къ фибрину ты имѣешь крахмалистыя вещества, – проговорила барыня, указывая на картофельное пюре, и позвонила.

– А я, барыня, все хотѣла у васъ щецъ кисленькихъ попросить… – сказала мамка и улыбнулась.

– Что ты! Ты въ умѣ? Не смѣй этого и думать! – вскричала барыня. – Докторъ тебѣ строжайше запретилъ кислыя щи. Это развиваетъ газы въ желудкѣ. Ты смотри, не наѣшься у насъ людскихъ щей! Вотъ надо сказать повару и другой прислугѣ, чтобы они не давали тебѣ.

Вошелъ лакей.

– Подайте Еликанидѣ еще котлетку. Спросите у повара, – отдала приказъ барыня. – Но картофелю не надо. А кашу уберите.

– Хлѣбца-бы, барыня, кусочекъ черненькаго… – робко выговорила мамка.

– Хлѣбъ черный ты можешь получать только при молокѣ. Такъ докторъ назначилъ.

– А ужъ какъ мнѣ его, барыня, со щами хочется!

Кормилица вздохнула, убирая за обѣ щеки пюре картофеля.

– Бодливой коровѣ Богъ рогъ не даетъ! – пошутила надъ ней Колоярова и, смотря въ упоръ, прибавила:– Зачѣмъ ты такъ торопишься ѣсть? Не торопись. Это нехорошо, это вредно. Ты должна по тихоньку, по маленьку… Ну, теперь пріостановись и выпей полъ-стакана пива. Гдѣ у тебя пиво? Ты вчера получила бутылку на два дня.

– Извините, барыня, я вчера ее выпила, – виновато произнесла кормилица и опустила глаза.

Колоярова всплеснула руками.

– Это цѣлую-то бутылку? Боже мой! Ну, оттого-то Мурочка и плакалъ. Можетъ быть ужъ онъ ночью плакалъ? Не скрывай… Говори откровенно… – строго сказала барыня и сдѣлала серьезное лицо.

– Да нѣтъ-же, нѣтъ, Катерина Васильевна… Что вы! Онъ спалъ спокойно. Три раза грудь кушалъ и все, все у него въ порядкѣ.

– Пиво ты обязана пить только по полустакану послѣ каждой ѣды, и ни больше, ни меньше. Ну, вотъ тебѣ вторая котлетка… Ѣшь… – сказала Колоярова, когда лакей принесъ вторую котлету.

– Хлѣбца-бы, барыня… Хоть бѣленькаго… – пробормотала Еликанида, красиво улыбаясь.

– Нѣтъ, нѣтъ! Мучнистыхъ веществъ довольно! Павелъ, принесите ей бутылку пива.

Лакей опять удалился.

– Не бережешь ты Мурочку, не бережешь своимъ невоздержаніемъ. Грѣхъ тебѣ… – продолжала Колоярова. – Ну, а ужъ теперь я тебѣ бутылку пива не довѣрю, нѣтъ. Налью тебѣ полъ-стакана и уберу ее… Теперь я буду слѣдить за твоимъ питаніемъ.

– Съ ветчины это вчера, барыня, съ ветчины… Я насчетъ пива. Поѣла я въ обѣдъ ветчины и такъ пить захотѣлось, такъ захотѣлось…

– Не будемъ давать тебѣ ветчины. Замѣнимъ ее казеиномъ молока…

– Нѣтъ, нѣтъ, барыня! Я ее обожаю! – испуганно заговорила кормилица. – А ужъ за пиво извините. Я чай буду пить, кипяченую воду.

Завтракъ кормилицы кончился. Барыня все время сидѣла передъ кормилицей и смотрѣла, какъ она ѣла и пила, и наконецъ сказала:

– Ну, а теперь покорми ребенка, перепеленай его, уложи, а сама пойдешь гулять съ бонной на полчаса. Но прошу не больше получаса ходить. Я замѣчу часы.

Появилась молодая бонна въ мѣховой шапочкѣ и вела за руку старшую дѣвочку Колояровой Шурочку, одѣтую въ смѣсь бѣлаго кашемира, бѣлаго мѣха, бѣлыхъ перьевъ марабу и вязаной бѣлой шерсти, что составляло маленькую копну.

– Мы готовы, – проговорила она. – Пусть мамка одѣвается.

Мамка заискивающе обратилась къ Колояровой:

– Барыня, голубушка, мнѣ сегодня что-то не хочется гулять, да и пошить на себя малость надо. Дозвольте дома остаться.

– Нѣтъ, нѣтъ, ты должно быть съ ума сошла! Ты обязана гулять каждый день. Обязана для здоровья Мурочки. Сейчасъ корми грудью ребенка и одѣвайся! Живо! – закричала на нее Колоярова.

Мамка повиновалась.

III

Бонна-фребеличка, молоденькая дѣвушка, брюнетка, очень недурненькая и франтовато одѣтая, русская съ нѣмецкой фамиліей Бейнъ, спускалась изъ квартиры Колояровыхъ по лѣстницѣ, устланной бархатнымъ ковромъ. Лакей Павелъ въ сѣромъ фракѣ съ металлическими пуговицами сносилъ внизъ маленькую Шурочку. Сзади ихъ слѣдовала мамка-кормилица Еликанида, облаченная въ голубой штофный шугай съ серебряными позументами, надѣтый поверхъ такого-же цвѣта и матеріи сарафана. На головѣ у мамки красовался голубой повойникъ съ серебряными блестками, изъ ушей висѣли длинныя серебряныя серьги съ жемчугомъ, а въ рукѣ она держала свернутый въ трубочку носовой платокъ.

Швейцаръ Киндей Захаровъ, пожилой человѣкъ, увидавъ красивую мамку въ блестящемъ фантастическомъ нарядѣ, осклабился во всю ширину лица, сказавъ мамкѣ въ видѣ привѣтствія:

– А, мамушка! госпожа жаръ-птица! Все-ли вы въ добромъ?..

– Полноте вамъ зубоскалить-то, – скромно отвѣчала мамка и опустила глаза. – Барышня, голубушка, Софья Николавна, – обратилась она къ боннѣ, когда онѣ очутились, на улицѣ и лакей Павелъ спустилъ съ рукъ Шурочку, поставивъ ее на панель. – Милая барышня, пойдемте погулять куда-нибудь, гдѣ народу побольше, а то мы все бродимъ по такой улицѣ, что и извозчиковъ-то не видать.

– А зачѣмъ тебѣ извозчики? Зачѣмъ тебѣ народъ? Тебя не для извозчиковъ гулять послали, а для здоровья Мурочки, – отвѣчала бонна.

Онѣ шли по Сергіевской улицѣ, по направленію къ Таврическому саду, улицѣ хоть и аристократической, но почти всегда пустынной, безъ магазиновъ и торговыхъ лавокъ. Шли онѣ шагъ за шагомъ, еле передвигая ноги, такъ какъ бонна вела за руку двухлѣтнюю дѣвочку Шурочку.

– Одурь меня взяла, барышня, вотъ вѣдь я изъ-за чего прошу… – продолжала мамка. – Никуда одну не пускаютъ со двора и ничего я хорошаго видѣть не могу. Словно я какая монашенка живу…

– Не поступай въ кормилицы, – наставительно замѣтила ей бонна. – Зачѣмъ лѣзла! Сама виновата.

– Да все думала пообмыться и пообшиться, милая барышня. Добра себѣ на сиротскую долю поприкопить, повеличаться, съ серебра поѣсть, а теперь, конечно, хоть-бы ужъ и на попятный…

– А ты звони языкомъ больше! Вотъ тебѣ Катерина Васильевна и задастъ. Мало тебѣ отъ нея достается.

– Да вѣдь я вамъ, барышня, а не ей… Передъ ней, разумѣется, надо другія слова имѣть. Вначалѣ-то думала я, что жизнь хорошая, а теперь такъ сказать можно, что ужъ даже и не жизнь.

Въ голосѣ кормилицы слышались слезы.

– Ахъ, мамушка-то какая писанная! – воскликнулъ стоявшій около подъѣзда молодой извозчикъ. – Вотъ прокатилъ-бы такую мамушку на мериканской шведочкѣ! За дарма-бы прокатилъ.

Кормилица сначала улыбнулась на такія слова, а потомъ прошептала:

– Молчи, паршивый чортъ!

– Еликанида, съ какой стати ты отвѣчаешь! Ты должна молчать, – оборвала ее бонна.

– Да мнѣ, барышня, ужъ хоть огрызнуться на кого-нибудь, такъ и то будетъ легче. Хоть сердце сорвать.

Онѣ остановились. Дѣвочка сказала, что она устала. Бонна взяла ее на руки.

– Давайте, барышня, я понесу Шурочку, – предложила свои услуги мамка. – А сами пойдемъ поскорѣе. Вѣдь и лавокъ-то и магазиновъ въ здѣшней улицѣ никакихъ нѣтъ, чтобъ можно было въ окна на товары посмотрѣть! – плакалась она. – Удивительно, что за жилье господа себѣ выбираютъ! Жила я года полтора тому назадъ на Гороховой, въ судомойкахъ жила – вотъ это улица.

Выскочилъ изъ подъѣзда деньщикъ въ фуражкѣ съ краснымъ кантомъ, увидалъ мамку Еликаниду и даже попятился отъ нея, широко раздвинувъ губы отъ удовольствія и оскаливъ бѣлые зубы. Онъ не удержался, и съ языка его сорвалось легкое восклицаніе полу шопотомъ:

– Вотъ такъ Маша!

– Хороша да не ваша! – оборвала его Еликанида, а у самой любо но губамъ такъ и забѣгало.

– Мамка! Ты опять?! – крикнула на нее бонна.

– А они зачѣмъ задираютъ?

– А ты не должна обращать вниманіе… Отвернись, да и проходи мимо…

Бонна и кормилица шли. Деньщикъ долго еще стоялъ, разиня ротъ отъ удовольствія, и смотрѣлъ имъ вслѣдъ и, наконецъ, произнесъ себѣ подъ носъ, ни къ кому особенно не обращаясь:

– Вотъ такъ пронзительная штучка, муха ее заклюй!..

Еликанида шла, шла рядомъ съ бонной и вдругъ выпалила:

– Барышня! Поѣдемте на Невскій! Полтинникъ у меня есть. Я прокачу васъ.

Бонна посмотрѣла на нее строго и произнесла:

– Да ты никакъ съ ума сошла! Вотъ дура-то!

– А чтожъ такое? Барыня Катерина Васильевна и не узнала-бы… А я публику посмотрѣла-бы.

– Нѣтъ, ты ужъ дерзничать… А я этого не хочу… – сказала сердито бонна. – Пойдемъ домой… Поворачивай… Домой пора… Ты не умѣешь гулять скромно. Да и какъ ты смѣешь такъ со мной?.. Развѣ я тебѣ пара? Развѣ я ровня?

Онѣ обернулись и направились обратно домой.

– Барышня, простите меня… Простите меня дуру… – забормотала Еликанида. – Походимте еще малость.

– Не желаю я съ тобой гулять. Ты съ солдатами перемигиваешься, въ извозчиковъ глазами стрѣляешь, – сердилась бонна и такъ потянула за руку Шурочку, что та упала.

– Видитъ Богъ, барышня, они сами. Чтожъ, народъ глазастый – вотъ они и пристаютъ, – оправдывалась Еликанида и взяла дѣвочку на руки.

– Видѣла я… Довольно съ меня… Съ тобой того и гляди, на непріятности нарвешься.

А на встрѣчу имъ опять солдатъ съ ружьемъ и съ книжкой. Этотъ даже попятился передъ красотой и блескомъ мамки Еликаниды, пропустилъ ихъ мимо себя по тротуару, посторонясь къ дому, и невольно произнесъ:

– Сахаръ!

До Еликаниды донеслось это слово, и она широко улыбнулась. Лицо ея пылало и отъ удовольствія, и отъ легкаго мороза.

Встрѣчали ее улыбками и интеллигентные люди. Офицеръ и статскій въ цилиндрѣ и шинели съ бобровымъ воротникомъ даже остановились и посмотрѣли Еликанидѣ вслѣдъ.

– Какой типъ… Русская красавица… – пробормоталъ статскій. – Говорятъ, въ Петербургѣ нѣтъ здоровыхъ женщинъ… А это что? Вѣдь ужъ тутъ безъ прикрасъ, безъ притираній…

– Грѣха стоитъ… – отвѣчалъ офицеръ.

– Барышня, можно мнѣ въ мелочную лавку зайти купить булку съ черной патокой? – заискивающе спросила у бонны Еликанида.

– Зачѣмъ? Съ какой стати? Вѣдь ты сыта…

– Пища-то у насъ, барышня, такая… Все одно и одно… Супъ жидкій… Ложкой ударь – пузырь не вскочитъ.

– Тебѣ даютъ то, что полезно для молока и не вредно для ребенка.

– Ахъ, барышня! Пожалѣйте тоже и мою жизнь. Глупа была, сунулась…

– Иди, иди… Входи-же въ подъѣздъ…

Онѣ стояли ужъ у своего подъѣзда.

– А орѣшковъ кедровыхъ можно? Я попросила-бы швейцара нашего купить.

– Входи, тебѣ говорятъ! Дома у Катерины Васильевны объ этомъ спросишь. Передай Шурочку швейцару. Онъ ее внесетъ наверхъ.

Онѣ вошли въ подъѣздъ и стали взбираться по лѣстницѣ. Швейцаръ впереди ихъ несъ на рукахъ дѣвочку.