Текст книги "Охота на тигра"

Автор книги: Николай Далекий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Вдруг, очевидно по приказу эсэсовца, из шеренги вышел пленный с жетоном № 13. Люба сразу же узнала его – черное ведерко в руке. Она ужаснулась: сейчас на ее глазах состоится казнь, и будут вешать именно его, этого юношу. За что? В чем он провинился? Может быть, нашли тот злосчастный бутерброд, которым он намеревался поделиться с товарищами? Нашли, но он не сказал, кто дал ему хлеб... «Не узнают...» – сказал он тогда и грустно улыбнулся. Он был уверен, что никакая сила не заставит его сказать немцам правду. Окаменев от страха, Люба смотрела в окно.

Юрий Ключевский стоял около столба, лицом к товарищам. Он видел, как испуганно и вопрошающе смотрят на него Шевелев и Годун, и отвечал им едва заметным пожиманием плеч. Он понял, что сейчас по приказу коменданта его должны повесить, но не мог догадаться, и чем именно состоит его вина, вызвавшая такой гнев коменданта лагеря. Это лишало Юрия последней надежды найти какой-то спасительный выход.

Однако и сам Брюгель не смог бы объяснить, почему на этот раз он избрал своей жертвой измазанного краской молодого пленного с грустными мечтательными глазами. Правда, задайся он выяснением этого вопроса, вспомнил бы праздношатающегося, за которого вступился Верк, и то раздражение, какое вызвали у него надписи на стене. Он не мог подавить свою подсознательную неприязнь к людям, в глазах которых угадывался высокий интеллект, богатство духовного мира. Но Брюгель не был склонен к самоанализу и считал, что он вовсе и не выбирал, а всего лишь поманил пальцем к себе первого из пленных, на ком остановился его взгляд.

«Вот и конец, – думал Юрий, слыша, как учащенно и сильно бьется его сердце. – Какая-то роковая случайность, дикое недоразумение. Неужели Иван Степанович и Петр не сумеют без меня осуществить план побега? Заклинаю перед смертью, друзья, найдите в себе силы, совершите этот подвиг! Заклинаю, умоляю!» Глаза его, устремленные на Шевелева и Годуна, затуманились влагой. Неожиданно он вспомнил, что бутерброд девушки-кладовщицы все еще у него в кармане. Пропадет... Как глупо!

Брюгель оглянулся, поискал кого-то глазами и удовлетворенно кивнул головой – к виселице поспешно шагал начальник рембазы. Итак, все в сборе, можно начинать. Переводчик откашлялся, приготовившись орать во всю глотку.

Оберштурмфюрер заложил руки за спину, сделал шаг вперед.

Верк подчеркнуто невозмутимо оглядел застывшую шеренгу и даже изобразил на своей физиономии что-то похожее на улыбку. Он знал, что предстоящая казнь вызовет у него неприятное, тягостное чувство – тут уж ничего не поделаешь, такой характер, – но больше всего боялся, что Брюгель догадается об этом, и старался показать, будто присутствие при казни доставляет ему некоторое удовольствие.

Тут взгляд Верка остановился на пленном № 13, стоявшем по-прежнему у столба с пустым черным ведром, из которого косо торчала деревянная ручка кисти. Верк понял, кого собирается повесить Брюгель, и понял также, что если он, Верк, сию же минуту не вмешается, то эсэсовец совершит глупость, которая сведет на нет весь эффект от его, не так уж плохо придуманной, профилактической акции. И к тому же, если сразу не поставить эсэсовца на место, он будет продолжать под разными предлогами вмешиваться в дела ремонтной базы, нарушать производственный ритм, портить нервы. Брюгелю это, видимо, очень нравится. Нет, этого допустить нельзя.

Комендант начал говорить, делая частые и продолжительные паузы, чтобы переводчик успевал за ним.

– Мы пошли навстречу вашим желаниям...

...Мы улучшили ваш рацион...

...но среди вас нашелся...

Верк решительно дернул эсэсовца за рукав.

– Один момент, оберштурмфюрер. Отойдемте, мне нужно сказать вам несколько слов.

– Потом, потом, – зашипел комендант лагеря. – Не мешайте.

– Нам нужно поговорить сейчас же, – настаивал Верк. – Немедленно. Иначе будет поздно.

Они отошли на несколько шагов в сторону, Брюгель бросал па Верка взгляды, полные ненависти.

– Что за манера путаться под ногами. Не умеете сами...

– Оберштурмфюрер, выслушайте меня, – сдерживая ярость, как можно спокойнее произнес начальник рембазы. – Этого пленного вешать нельзя.

– Почему?

– Смысл акции, как я понимаю, заключается в том, чтобы ремонтные рабочие поверили, будто их товарищ действительно пытался заняться саботажем и тут же был разоблачен нами. Не так ли?

– Так, так. Ведь всё уже решено, обо всем мы договорились. Сейчас не время для бесплодных теоретических рассуждений. – Брюгель сделал шаг к виселице.

– Один момент, – удержал его Верк. – Это очень важно, оберштурмфюрер. Мы собираемся внушить пленным, что любая попытка саботажа с их стороны будет немедленно раскрыта и повлечет самые суровые наказания.

– Наконец-то вы поняли мой замысел...

– Но ведь в ваши расчеты не входит, чтобы ваш замысел был раскрыт пленными?

– Они будут убеждены, что...

– Нет, они догадаются, что мы казнили человека, даже не помышлявшего о саботаже, казнили первого попавшегося нам на глаза только для того, чтобы запугать их.

– Глупости! Вы переоцениваете умственные способности этих ублюдков.

– Но тут не нужно особых способностей. Пленный, которого вы выбрали для казни как саботажника, единственный из них, который еще не принимал участия в ремонте. Он даже близко не подходил к танкам. Они все это знают, так как вчера и сегодня пленный № 13 по моему приказу делал надписи и заготовлял жетоны.

– Я не знал, что у вас уже появились любимчики...

Верк смерил эсэсовца презрительным взглядом, давая понять, что он не собирается отвечать на такие дурацкие шпильки.

– Вы можете повесить любого из них или всех вместе, это ваше дело. Но, оберштурмфюрер, я должен еще раз подчеркнуть, что, повесив этого, именно этого пленного, вы убедите их, что действовали вслепую и что в будущем вы не в состоянии будете определить, кто виновен в саботаже, если такой обнаружится. Вместо идеи вины и торжества справедливого наказания, возмездия вы внушите им идею возможности действовать безнаказанно, сваливать свою вину на других. Вместо страха вы будете вызывать у них насмешку. Вы поняли меня, оберштурмфюрер? Если не поняли, я изложу свою мысль более четко и пространно в рапортах о случившемся, которые будут отправлены моему и вашему начальнику.

Брюгель слушал, стиснув зубы. Снова «инженеришка» взял над ним верх. Отстаивать свое ошибочное решение было опасно. Но отменить казнь означало полностью признать себя побежденным, потерять лицо. В такое глупое положение оберштурмфюрер давно не попадал. И вдруг Брюгеля осенило – ведь он еще не успел объявить пленного с жетоном № 13 саботажником. Комендант мог вызвать пленного из шеренги по другому поводу, допустим, только для того, чтобы тот написал (он ведь художник) на доске, которая будет красоваться на груди у повешенного, одно словечко – «Саботажник». Выход был найден.

– Благодарю, гауптман. Ваше замечание справедливо. Рад, что вы с таким пониманием относитесь к моим задачам и обязанностям.

Комендант лагеря с кислой миной, но учтиво козырнул Верку и направился к виселице.

Ключевский стоял перед строем. Мысленно он уже испытал все, что испытывает человек, которого казнят на виселице: страх, сменяющийся оцепенением, отвращение, когда веревка впервые коснулась шеи, бег беспорядочных мыслей, мелькание образов, ужас от внезапной боли, муки удушья и избавление от всего этого – потеря сознания, спасительный переход в небытие. Близкая смерть уже была чем-то окончательно решенным, неизбежным и не страшила его; страшило то, что, возможно, его великолепный замысел побега, который стал главной целью его жизни и уже существовал как бы самостоятельно, отдельно, независимо от него, не будет кем-либо осуществлен, умрет вместе с ним. Две смерти... Как это тяжело, несправедливо. И еще мучила мысль, что не сумел передать друзьям бутерброд.

Он услышал шаги позади себя, оглянулся, его охватило желание огреть ведерком по голове ненавистного эсэсовца. Но при одном взгляде на лица оберштурмфюрера и технического гауптмана он сразу же сообразил: что-то изменилось в первоначальном решении немцев и изменилось в его пользу – он будет жить. Да, он будет жить!

Все же Юрию пришлось вынести еще несколько минут смертельного томления. Он продолжал стоять у столба, лицом к товарищам, когда оберштурмфюрер снова обратился к пленным. На этот раз речь эсэсовца была короткой. Не глядя на Ключевского, словно забыв о существовании этого пленного с черным ведерком в руке, Брюгель бросал короткие фразы, Цапля переводил. Из слов коменданта можно было понять, будто бы начальник ремонтной базы гауптман Верк установил, что один из пленных пытался вывести из строя оборудование. Сейчас этот пленный будет казнен. Так поступят с каждым саботажником.

Пленные в шеренге все еще были уверены, что речь идет о Чарли. Да и сам Ключевский холодел от мысли, что он неправильно прочел выражения на лицах оберштурмфюрера и гауптмана. Тут Брюгель повернулся к переводчику.

– Где этот маляр? Пусть напишет на куске фанеры слово «Саботажник». – И эсэсовец ткнул пальцем в строй. – Пленному с жетоном № 29 выйти из строя.

Нет, Юрий не ошибся, смерть и на этот раз минула его.

Повесили Сазонова, по лагерному прозвищу Таракан, стоящего в строю рядом с Петром Годуном. Повел бы оберштурмфюрер пальцем чуть вправо, и на виселице оказался бы Петр. Таракану нацепили на грудь дощечку, он пучил глаза, сопел, очевидно, от страха потерял способность соображать что-либо. Лишь когда петля начала затягиваться на шее, из груди Таракана вырвался короткий хриплый крик. И он закачался у перекладины.

Потом привезли кухню с баландой, и они пообедали, потом целый час отдыхали, лежали на земле, потом Юрий сдал свое ведерко и был определен в группу мастера, низенького толстяка Теодора Фуклара, и они устанавливали на рельсах, проложенных вдоль забетонированной ямы, катки небольшого лебедочного крана, потом сдали инструменты и получили свои малые жетоны, потом команду ремонтников погнали в лагерь, и они прошли мимо росших на Гуртовой кленов, с которых ветер сносил пожелтевшие листья – три конвоира и сорок два пленных, оборванных, грязных, с алюминиевыми жетонами на груди. Утром из лагеря вышло сорок три, теперь одного недоставало. Никто из пленных не мог сказать о нем доброго слова – мужик был сволочной, жмот, готовый продать товарища за пайку. Он остался висеть там, на столбе, с дощечкой на груди, но Юрий Ключевский знал, что Таракан ни в чем не повинен и первоначально место под перекладиной предназначалось ему, пленному № 13, по лагерной кличке Чарли.

Юрию было трудно поверить, что смертельная опасность миновала. Вторую половину дня он провел как во сне и как во сне слушал, но не понимал, что говорят товарищи. Видел милое лицо девушки-кладовщицы, отдававшей ему малый жетон и смотревшей на него так удивленно и жалостливо, словно он вышел из могилы, помнил, как наступил ногой на кленовый листок, упавший на дороге, ярко-желтый, с вишневыми крапинками, и изнемогал от тяжести того, что он испытал, пережил, стоя под виселицей.

Только после вечерней поверки Юрий пришел в себя. Ощущение реальности вернулось к нему. Он вспомнил о бутерброде. Петр принял свою часть молча, а Иван Степанович не смог скрыть удивления, спросил оторопело:

– Где взял?

Юрий печально посмотрел на него, сказал со слабой улыбкой:

– Где, где... Если скажу, что сам оберштурмфюрер вас угощает, вы ведь не поверите?..

Утром, подавая кладовщице в окно свой жетон № 13, пленный положил на подоконник листок клена. Один, маленький, красный, как кровь.

Губы у девушки дрогнули, она быстро убрала листок.

Заговор непобедимых

Гауптман Верк сидел за столом в кабинете. Рабочий день кончился. Пленных увели в лагерь, мастера и члены экипажа «тигра» поднялись на второй этаж в комнаты, отведенные им под общежитие. Немцев-часовых сменили полицаи, охраняющие рембазу в ночное время. Верк уже составил суточную рапортичку, определил, чем будет заниматься завтра каждая бригада восьми мастеров, но домой не спешил. Он знал, что его там ждут пьяные слезы, упреки.

Сегодня утром Оскар Верк поссорился со своей любовницей. Эта ничтожная русская девчонка начинает капризничать, дерзит. Если бы ее капризы касались тряпок, ценных подарков, он бы не удивился и не обиделся – женщина, молоденькая очаровательная женщина... Нет, она вздумала доказывать свое превосходство над немецкими офицерами. Ни больше, ни меньше. Какая инфантильность! Он простил бы ей пьяную дерзость, но в то утро Алка не выпила ни капли.

Верк вспомнил, как началась их ссора, оставившая неприятный осадок в его душе.

Они пили утренний кофе. Алла, в голубеньком халате и такой же косынке на пышных спутанных волосах, медленно отхлебывала из чашки и казалась задумчивой, печальной.

– Моя девочка начинает хандрить? – спросил он тем ласково-игривым тоном, каким всегда разговаривал с Аллой. – Может быть, рюмку ликеру? Прекрасное средство...

Застывшее лицо Аллы ожило, она быстро вскинула глаза на Оскара.

– Мне кажется, ты нарочно спаиваешь меня. В этом есть какая-то цель.

Верк рассмеялся – таким неожиданным и нелепым показалось ему это предположение.

– Как могло такое прийти тебе в голову?

– Я замечаю. Каждый день. Тебе нравится, когда я пьяна и мелю вздор. Ты спаиваешь меня, чтобы избежать разговора о чем-либо серьезном. Боишься?

– Боже мой, – шутливо ужаснулся Верк. – Она не может жить без серьезных разговоров, противопоказанных молодым красивым женщинам! Нет, нет, предпочитаю слушать твой пьяный, забавный лепет.

– Удивительно... – не обращая внимания на его шутливый тон, задумчиво продолжала Алла. – Пустые дни, пустейшие разговоры. Какая-то внутренняя бедность, ограниченность у всех у вас...

Это задело Верка.

– Ты хотела бы, чтобы я беседовал с тобой о политике? О положении на фронте?

– Нет. Это запретные темы. Я понимаю... Но вот ты и твои друзья побывали почти во всех странах Европы, но ничего о них не можете рассказать. Неужели не осталось впечатлений?

– И я тебе рассказывал, и другие...

– Как вы рассказываете... французы – лягушатники, изнеженная, вырождающаяся нация; итальянцы жрут макароны, вояки никудышные. Куда не ступи – памятники старины, дурацкие достопримечательности. Не страна, а лавка древностей, сувениров.

– Ты все же запомнила мои выражения...

– Что тут запоминать?

– Девочка, что ты хочешь? – Верк пытался повернуть разговор в шутливое русло. – Ведь я военный инженер, а не ученый-этнограф. Признаюсь, меня совершенно не интересуют древние развалины, облезшие картинки на стенах и мраморные фигуры с отбитыми руками и носами.

– Но ведь это сделали люди, жившие бог знает когда, много, много веков назад. Неужели...

– Повторяю, я не поклонник древностей.

– И поэзии ты не любишь. Тебя даже раздражает, когда я читаю стихи.

– Рифмованная чепуха. Настоящего мужчину может увлекать только техника.

– Ты говоришь – техника, твой приятель Карл говорит, что настоящее дело для мужчины – война.

– Каждому свое.

Алла вздохнула, печально покачала головой.

– Мне скучно с тобой, Оскар. Честное слово. И товарищи твои скучные, неинтересные люди. Разговоры только о выпивках, любовницах. Бедность, ограниченность.

– Не умничай, Алка. Тебе это не идет, – зло сказал Верк, выходя из терпения.

– Я знала, что ты это скажешь. Я тебе нравлюсь глупой, а глупой я становлюсь, когда пьянею. Тебя это устраивает – вот она, представительница низшей расы, дуреха и алкоголичка.

– Но я ведь не виноват, что ты родилась славянкой. Расу не изменишь, дорогая...

И тут-то его милая девочка выбросила неожиданный, недопустимый фортель. Она поднялась со стула, гордо вскинула голову и гневно заявила:

– Раса, раса... Твердите, как попугаи. Я русская, славянка и горжусь этим. И, если хочешь знать, я ничем не хуже и не глупее всех твоих приятелей, этих надутых офицеров-арийцев. И тебя тоже! Потому, что ты, кроме своих болтов и шестеренок, ничего не признаешь. Вы тупицы, ограниченные люди!

Нужно было немедленно залепить пощечину зарвавшейся дуре, но Верк не сделал этого.

– Опомнись и погляди на себя, – сказал он, задыхаясь от возмущения. – Кто ты такая? Жалкая потаскушка! Если хочешь знать, то ты достойна только того, чтобы лизать сапоги немецкого офицера. Русская дрянь!

На Аллу слова «повелителя» не произвели особого впечатления. Она отпарировала:

– Между прочим, ты клялся в любви этой дряни. Даже обещал жениться.

– А ты и поверила? – злорадно улыбаясь, спросил Верк.

– Нет. Я это говорю к тому лишь, что лживые заверения не подняли тебя, представителя арийской расы, выше жалкой потаскушки.

Верк не выдержал. Он бросил смятую салфетку в лицо своей «девочке» и, кипя от гнева, одел фуражку.

Закрывая двери, услышал позади плач. Оглянулся – Алла упала на постель, лицом в подушки и рыдала.

Пусть поплачет, он нарочно придет сегодня попозже – пусть ждет. Ей это пойдет на пользу. Ведь она и раньше пробовала заводить с ним такие разговоры. На нее временами находит блажь. Ее, видимо, мучит комплекс славянской неполноценности.

И Верк направил свои мысли по иному руслу – положение, создавшееся на рембазе, требовало всестороннего анализа.

Прошло ровно десять дней, как на станцию прибыл состав с вывезенными с поля боя подбитыми, требующими капитального ремонта танками. Два обстоятельства омрачили для Верка это время. Первое – неожиданное ночное нападение на базу на следующий день после того, как был повешен «саботажник».

Конечно, было бы глупо и наивно полагать, что для вражеского глаза останется незаметным то, что немцы организовали ремонтную базу в городе. И все же Верк не допускал мысли, что местные партизаны, или как их там называют, – подпольщики, народные мстители, – уже в первые дни предпримут диверсию. Правда, никакого существенного вреда нанесено не было. Диверсанты бросили через стену несколько бутылок с горючей смесью, и только одна из них попала в бочку с отработанным машинным маслом. К счастью, дело кончилось небольшим пожаром, который удалось сразу же локализовать и потушить. Утром пленные даже не заметили следов ночного происшествия. Но если бы невдалеке стоял какой-либо танк, огонь мог перекинуться на машину.

Верк сразу забил тревогу, потребовал усилить охрану. Теперь, слава богу, все в порядке: дали специальный наряд полиции. В конце концов, если что и случится, то вряд ли кто-нибудь решится свалить вину на него. Нет, он писал, предупреждал. И, кроме того, его задача обеспечить техническую сторону. А уж вы, господа, бегайте кругом, нюхайте воздух.

Конечно, все это выглядело трусливой перестраховкой, но общение с оберштурмфюрером Брюгелем многому научило Верка, и он уже не пытался вступать в спор с комендантом лагеря, не дразнил его, а сразу же старался использовать то рациональное зерно, какое находил в советах и требованиях эсэсовца. Точно так, как требовал Брюгель, территория базы была обнесена столбами с колючей проволокой и белой полосой на земле; на крыше конторы появилось «гнездо», из которого вместо клюва аиста выглядывало дуло пулемета и голова часового; точно, как требовал Брюгель, проводилась перекличка в бригадах, и мастера докладывали дежурному по базе о том, что их люди все налицо. Единственное, с чем не согласился Верк, это тот срок, какой, по мнению Брюгеля, должен висеть «саботажник». Гауптман распорядился снять повешенного на третий день – он не терпел трупного запаха.

Да, сам факт ночного нападения очень неприятен. Но куда большее огорчение и беспокойство вызвало у Верка то обстоятельство, что, несмотря на давно полученные телеграммы об отправке специальных грузов для базы, вагоны с этими грузами не прибыли, и неизвестно, прибудут ли они вообще, – польские и советские партизаны не теряли времени даром, все больше и больше поездов пускали под откос. Десять дней – время немалое, особенно в военных условиях, но еще ни одна машина не вышла с базы, хотя многие из них уже были почти отремонтированы. На одной требовалось установить пушку, на другой – поставить новый мотор, на третьей – сменить некоторые детали. Теперь срок выпуска танков из ремонта зависел не от ремонтников, а от того, когда прибудут вагоны с запасными частями и деталями.

Верк, спокойный, уравновешенный, иронически смотрящий на жизнь Оскар Верк начинал нервничать. И было отчего: все его старания, энергия, организаторский талант могли оказаться израсходованными бесполезно. Правда, можно было снимать что-либо на одних машинах и ставить на другие этого типа, «лепить» из двух-трех неисправных танков один, готовый к бою. Но это была бы дьявольски неэффективная и непроизводительная работа, и такой вариант гауптман откладывал только на крайний случай. Теперь, кажется, откладывать надолго нельзя, слишком большой риск. Еще день-два Верк подождет. Но не больше... Вот тогда-то он и заставит иванов рвать жилы, будут работать от зари до зари. Только бы мастера выдержали.

Размышления Верка прервал стук в дверь.

– Да! – крикнул гауптман, полагая, что это кто-то из немецких мастеров.

Дверь приоткрылась, и показалась голова начальника караула полицая Тышли.

– Заходи, – скомандовал удивленный гауптман.

Тышля вскочил в комнату и торопливо закрыл за собой дверь, точно за ним кто-то гнался. Он явно был взволнован, на красном лице блестели капельки пота.

– В чем дело? Какой есть дело? – спросил Верк, не понимая, зачем он потребовался полицаю.

Тышля говорил по-немецки примерно так, как Верк по-русски.

– Я есть донесение. Очень важный секретный донесение. Рапорт.

– Рапорт? – ухмыльнулся гауптман. – Давай рапорт. Только не очень шнель. Мне надо слушать каждый слово. Давай.

– Заговор... – торопливо, заикаясь от волнения, начал Тышля. – Я раскрыл. Понимаете, группа из трех человек решила захватить танк. По-вашему панцер. Понимаете, захватить! Завести, сесть и уехать. Ту-ту!

Начиналась какая-то чертовщина. Уж не пьян ли этот Тышля? Глаза Верка сузились.

– Грабеж панцер?

– Как хотите, так и считайте. Грабеж, захват, похищение – все едино. Захватили бы и поехали. Ту-ту!

– Куда ту-ту? Ехать, куда ехать?

– Они мечтали податься к партизанам. В лес, к партизанам, к большевикам.

– Сколько их?

– Трое. Три человека.

– А как они будут управлять танком?

– Понимаете, у них есть книжка. Как это?.. Бух. Наставление. Инструкция. Они изучали книжку.

– Ты знаешь этих людей?

– Ну, как же. Не только знаю, я их захватил, арестовал, привел сюда.

– Привел?

– Да. Они в коридоре стоят. Показать главного?

Тышля оглянулся на дверь и продолжал с заговорщицким видом, перейдя на шепот:

– Между прочим, это сынок не кого-нибудь там, а начальника полиции Строкатова.

– Полицая Строкатова? – продолжал изумляться.

– Сын его. Да, да. В том-то и дело, господин гауптман. Папаша распинается перед вами, а сынок вон что надумал. Обратите внимание, может быть, и сам Строкатов того... – Тышля покрутил пальцами возле виска и злорадно ухмыльнулся. – Ненадежный, только на словах новый немецкий порядок поддерживает, а на самом деле...

«Этот Тышля пьян, несет вздор, – подумал Верк, – а может быть, просто шизофреник. Он ненавидит своего начальника и готов на все, чтобы сделать ему пакость. Впрочем... Впрочем, чего не бывает, партизаны проникают и в полицию. Занятно...»

– Давай!

Полицай нырнул в дверь и тотчас же вернулся, толкая перед собой плотного мальчугана лет тринадцати, который сердито озирался вокруг, но не проявлял каких-либо признаков растерянности и страха.

– Вот Тимур Строкатов. Собственной персоной. Это главный у них. Атаман всей шайки. Полюбуйтесь!

– Ну главный, ну и что? – презрительно взглянул на полицая Тимур.

Признаться, Верк был разочарован. Он не ожидал увидеть перед собой мальчика. Возможно, Тышля что-то напутал. Наверняка напутал. Если такой мальчик главный, то и все остальные из его «группы» такого же возрасти.

– Вот он не отказывается. Понял, что крутить нечего. Я ведь у него нашел эту книжицу. – И Тышля передал Верку растрепанную, захватанную маслеными руками книгу. Это было наставление по боевому использованию танка «тигр».

– Ты читал эту книжку? – удивленно спросил Верк.

– Да, господин офицер, читал.

– Зачем?

– Чтобы научиться управлять танком, – не задумываясь, простодушно ответил мальчик.

– Где ты взял книжку?

– Это не я. Это Васька Петренко мне принес, а он, говорит, в танке нашел. Ну, в общем, понимаете, как было. В тот день, когда танки со станции привезли, ну, нам, хлопцам, интересно было посмотреть их. Начали лазить, осматривать. Вот Васька и нашел книжечку. Мы ничего не взяли, только книжечку. Валялась... Грязная, растрепанная, а в ней рисунки. Тогда я подумал, ну, пришла мне в голову такая мысль, что неплохо будет, если я управлять танком научусь. И я начал читать книжечку, изучать.

– Ты знаешь немецкий?

– Ну, мы учили в школе. И сейчас я часто слышу... Словарь достал...

– Ты баки господину офицеру не забивай, – вмешался потерявший терпение Тышля. – Ты скажи, зачем тебе все это нужно было и к чему ты своих корешей подбивал?

– Я же говорил вам – к чему, – повернулся к нему мальчик. – Я вам толковал, ну, а вы свое. Вот папе расскажу все. Он еще с вами поговорит. Привязался...

– Куда хотел на танке ехать? – спросил Верк. – К партизанам?

– Да, к партизанам, – на этот раз конфузливо улыбнулся мальчик, словно стесняясь своей детской затеи.

– У тебя есть связь с партизанами? Ты знаешь, где они?

– Ну, где? В лесу они, конечно. Только вы, может быть, неправильно поняли. Мы не к партизанам ехать хотели, а на партизан. Ну, вроде как облава. Конечно, не всерьез, а игра, ну, баловство, в общем.

– Ты дурником не прикидывайся! – вскрикнул Тышля, обеспокоенный тем, что сынок Строкатова оборачивает все в шутку, переводит на детскую игру. – Разрешите, господин гауптман, других пригласить. Там есть один. Он все скажет.

Верка уже начала забавлять эта сцена, он кивнул головой.

Тышля снова юркнул в коридор и привел еще двоих. Они были чуть пониже Тимура и не такие упитанные, но выглядели для своего возраста молодцами.

– Гришка, а ну скажи господину офицеру, что тебе Тимур говорил, на что настраивал.

– А что? – начал черненький, с бегающими глазами мальчик. – Я скажу, скрывать не буду. Говорил, что, мол, давайте захватим танк и уведем его к партизанам. Я, говорит, научусь им управлять. А вы только будете сидеть, смотреть по сторонам.

– Вот дурак! – с искренним возмущением сказал третий. – Разве тебе так говорили? Хуже нет такими вот связываться. Недаром в школе самым плохим учеником был. Тебе говорили что: игра, война с партизанами. Так ведь никто партизаном не хотел быть. Все хотели быть немецкими танкистами. Одна форма чего стоит! Ну, Тимур и согласился партизаном быть. Чтобы игру не портить. А он вон чего порет.

– Сколько раз вы, мальчишки, заходили в танк, смотрели? – спросил Верк черненького.

– Один раз только. Когда привезли. Потом проволоку натянули, охрана. Не подступить.

– Ночью можно. Вы есть смелый мальчик.

Гришка Вареник даже свистнул.

– Ночью нельзя по городу ходить. Убьют. Меня мать за двери и то не пускает.

В общем, вся эта история не стоила и выеденного яйца, обычная мальчишечья забава. Тем не менее, Верк начал испытывать что-то похожее на страх: вот как все просто могло получиться... Нет, не эти мальчишки были опасны. Но ведь танк могли захватить взрослые. И что тогда? Попробуй останови его. Свободно могли бы угнать куда-нибудь в лес. Тем более, если б за это дело взялись партизаны. Вот тогда-то произошел бы колоссальный скандал. Да, в первую очередь досталось бы тем, кто отвечал за охрану. Но, конечно, попало бы и ему, начальнику рембазы. А пленные? Разве они не могут попытаться осуществить побег на танке? Им-то совсем легко. Среди слесарей-ремонтников есть танкисты и уж во всяком случае шоферы, трактористы, которые смогут управлять боевой машиной. Что стоит небольшой группе сговориться, вскочить в танк, закрыть люки и понестись по шоссе, сметая все по пути. Тогда скандал будет еще громче. Что же делать? Верк посмотрел на «атамана шайки».

– Как твоя фамилия, кто твой отец?

– Строкатов, – с достоинством ответил мальчик. – Мой папа он... он начальник полиции. Вы его должны знать.

– Ага, – кивнул головой Верк. – Ну что ж, я отпускаю вас. Но только больше не играйся такими игрушками. На месте твоего отца я бы хорошенько дал бы вам всем розог. А сейчас идите. Господин Тышля, проводите их и вернитесь ко мне.

Сконфуженный Тышля, сурово прикрикивая на мальчуганов, увел их, а Верк встал со стула и начал прохаживаться по комнате. Как бы ни был смешон этот Тышля, раздумывал он, но все-таки следует быть благодарным ему. Полицай этот при всей своей глупости оказал немалую услугу. Теперь нужно поставить вопрос об охране ремонтной базы шире, включая возможность похищения или побега на отремонтированном танке. Он, Верк, сам поставит этот вопрос, и, конечно, это будет в его пользу.

Явился Тышля. Он стоял у порога и нервно теребил пальцами свою шапку. Конечно же, он сообразил, что немец не одобрил его инициативу, и ожидал разноса.

Но обошлось.

– Вы поступили правильно. Как есть ваша фамилия?

– Тышля. Тимофей Семенович.

– Тимофей Семенович... Я доволен вами. Я буду просить благодарность для вас.

– Спасибо, господин гауптман. А я думал... Может быть, вы еще постращаете их? Я думаю, дело такое. Ну, как не доложить?

Тышля переступал с ноги на ногу. Он радовался, что все закончилось более или менее благополучно, хотя, конечно, вначале ожидал большей благодарности и даже награды.

– Можете быть свободен, Тышля.

Мальчишки шли по улице. Они молчали. Тимур, стиснув зубы, смотрел под ноги. Гришка Вареник поглядывал на товарищей и зябко ежился. Его явно взяли в клещи: слева шагал Тимур, справа – Васька. Ох, как хотелось Гришке юркнуть в какую-нибудь подворотню, чтобы избавиться от опасного соседства. Он знал, что взбучки ему не избежать, и ждал момента, когда можно будет дать деру. Так опростоволоситься! А все Тышля. Напугал старый дурак, наобещал целую гору, а что вышло?

Они уже отошли от ремонтной базы метров на двести. Тут Васька Петренко оглянулся с таким видом, точно там, позади, происходило что-то интересное. Это был тактический прием на отвлечение внимания, и он оправдал себя. Тотчас же оглянулся и Гришка, полюбопытствовал, что там увидел его товарищ. И тут-то его бросило на Тимура – Васька ударил его правой снизу в подбородок. И еще два сильных удара, только искры из глаз.

– А-аа! Уби-в-а-ают!

Еще один удар, под ложечку. И Гришка захлебнулся криком.

Тимур держал Гришку под мышки сзади, как будто боялся, что он упадет на землю, а в это время Васька еще несколько раз сунул ему в челюсть.