Текст книги "Голова коммивояжера"

Автор книги: Николас Блейк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Николас Блейк
ГОЛОВА КОММИВОЯЖЕРА
Роман

Глава 1
Из дневника Найджела Стрэйнджуэйза

7 июня 1948 года. Пол предложил мне поехать с ним на весь день к Ситонам.

– Боб Ситон тебе понравится, – сказал он с уверенностью, – пишет стихи, между прочим.

Вообще-то Роберт Ситон – один из выдающихся поэтов нашего времени, о чем я и сообщил Полу.

– Рад слышать, – ответил он невозмутимо. – У него стадо коров гернсейской породы и прекрасный дом. Но ты бы видел его маслобойню!

Я ответил, что, пожалуй, для меня важнее не стадо коров, даже очень хороших, а поэт Ситон, и спросил, что он за человек.

– Кто? Старина Боб? – Пол был занят и слушал меня невнимательно. – О, он хороший малый. Спокойный.

Ехать надо было всего лишь в соседнюю деревню. Ферма Пола находилась в двух милях за Хинтон Лэйси, дом Ситонов, Плэш Медоу, также на расстоянии двух миль в Ферри Лэйси, одной из тех оксфордширских деревень, где вперемешку стоят живописные сельские лачуги, небольшие бунгало красного кирпича и виллы.

Увидев Плэш Медоу, я остолбенел. Стиль эпохи королевы Анны, длинный, низкий, розового кирпича, прекрасный дом с неравномерным, но удачным расположением окон. Между домом и стеной, отделяющей его от дороги, на пятьдесят ярдов простирается газон, гладкий и блестящий, как зеленое стекло. Все – стена, дом, клумбы слева, дворовые постройки, – решительно все утопало в розах. Целые облака белого и желтого цвета обволакивали округу, погружая сознание в каталептический транс. Роз почему-то не было только на двух гигантских секвойях, росших по обеим сторонам дома, на лужайках. «Беседка роз на берегу потока Бендимира». Только здесь протекала Темза. От дома, расположенного на крутом берегу, ее отделяли сотня ярдов и деревья.

– Приехали! – воскликнул я.

– Да, – сказал Пол, – дальше дороги нет. Там, правда, внизу, где раньше была переправа, есть пешеходный мостик, по нему можно перебраться на другую сторону и идти полями до Редкоута.

В ту минуту, когда он остановил машину у ворот, до меня донесся отдаленный гул, похожий на шум в раковине, который слышен, если поднести ее к уху, но более низкий и глубокий. Откуда он шел? Из бесконечности? Или это слуховая галлюцинация под воздействием пейзажа с розами? Пол, должно быть, заметил, как я прислушиваюсь.

– Плотина, – объяснил он. – В полумиле вверх по течению.

Ну, это еще куда ни шло, он бы мог ляпнуть, что шумят доильные аппараты в коровнике. Когда я ему об этом сказал, он ответил, что коров не доят днем, в половине первого. Мы въехали в ворота и вышли из машины.

Мне казалось, я вижу сон. Пройдя вдоль фасада дома и заглянув в окно гостиной, я бы не удивился, увидев группу одетых в парчовые наряды с гирляндами роз людей, застывших в почтительных позах вокруг Спящей красавицы. Это впечатление усилилось, когда отворилась дверь. На пороге стоял и улыбался во весь рот карлик – отвратительное существо в зеленом байковом фартуке. Пол мог бы предупредить меня заранее.

– Привет, Финни, как поживаешь? – сказал он призраку, который ответил гнусавым хрюканьем, а потом переваливаясь скрылся за дверью слева от холла.

Мы вошли в гостиную. Чудесный сон продолжался. Это была комната с окнами на две стороны, обитая зеленой материей, с камином и мебелью палисандрового и орехового дерева. Шторы и паркет – цвета увядших красных рождественских роз, везде вазы с розами, Ренуар над камином…

– Я вижу, вам понравился мой Ренуар, – произнес низкий голос.

Я обернулся. Пол представил меня хозяйке дома. Миссис Ситон была, что называется, при полном параде: приветствовала снисходительно с видом герцогини, привычно принимающей от кавалера букет цветов. Крупная, орлиный нос, болезненный цвет лица, маленькие глазки под густыми бровями, манеры великосветские, но никакого очарования. Ей уже далеко за сорок, подумал я, лет через двадцать она превратится в ядреную бабу.

Я вежливо забормотал, что восхищен домом. Ее глаза засветились, на какой-то миг она даже помолодела лет на десять.

– Весьма горжусь им. Мы жили в этом месте веками, задолго до того, как был построен дом.

– Вы хорошо сохранились за эти века, Дженет, – сказал Пол.

Миссис Ситон вспыхнула, но явно была довольна: она из тех людей, кому нравится подтрунивание со стороны симпатичных мужчин.

– Не говори глупости, Пол. Я только хотела сказать мистеру Стрэйнджуэйзу, что имя Лэйси носят эти две деревни. Наш предок Френсис де Лэйси получил их в дар от Вильгельма Завоевателя.

– А потом вы обвенчались со своим домом и с тех пор живете счастливо, – сказал Пол.

Эта непонятная для меня фраза не понравилась Дженет Ситон. Она отвернулась от Пола.

– Поэт присоединится к нам за ленчем, утром он всегда работает, – сказала она мне другим, благоговейно-трепетным, голосом, подчеркивая ключевые слова. Это могло прозвучать забавно, но мне почему-то стало не по себе. Настолько, что я резко сменил тему разговора, вернувшись к прежнему предмету обсуждения:

– Так дом принадлежит вам, миссис Ситон?

– Нам обоим. Отец Роберта купил его у моего отца, а потом Роберт получил дом в наследство. Старый мистер Ситон переименовал свое владение в Плэш Медоу, но все здесь называют его Лэйси. Вас интересует баттерсийская эмаль, мистер Стрэйнджуэйз? В этой шкатулке есть несколько хороших образчиков.

Я сказал, что да, интересует, хотя сделки Ситонов с Лэйси занимали меня куда больше. Миссис Ситон открыла шкатулку и достала изящную пудреницу. С минуту она держала ее в своих больших руках, потом передала мне. Рассматривая пудреницу, я почувствовал на себе взгляд Дженет Ситон, и меня будто обдало жаром. Подняв глаза, я увидел у нее очень странное выражение лица. Как его описать сейчас, по прошествии времени? Это напоминало больше всего наивное самодовольство молодой матери, глядящей на своего первенца в чужих руках, которое сочетается с некоторой боязнью (не уронят ли?) и чем-то неопределенным и трогательным. Когда я вернул ей баттерсийскую пудреницу, она издала странный возглас, будто у нее перехватило дыхание.

– Ага! Страсть всей жизни! Показывать дорогие безделушки… – раздался из коридора спокойный голос. Там под руку с восхитительной, совсем юной блондинкой стоял молодой человек и улыбался нам.

– Это, мистер Стрэйнджуэйз, два самых прекрасных моих произведения: Лайонел и Ванесса. У Ванессы сейчас каникулы. Дети, подойдите и представьтесь, – сказала миссис Ситон.

Обычные рукопожатия. Вблизи Лайонел Ситон выглядит старше своих лет, и намного старше. Пол сказал мне потом, что Лайонел был на войне, он один из тех, кто уцелел при Арнхейме, имеет много наград. Но от кого они унаследовали такой приветливый взгляд? Явно не от Дженет Ситон.

– Мы были на речке, – сказала девушка, – Лайонел совсем спятил. Хотел подстрелить шотландскую куропатку из духового пистолета. Ну и, ясное дело, куропатка осталась целой и невредимой, а мы отморозили себе зады.

– Ванесса! – воскликнула миссис Ситон. – Мистер Стрэйнджуэйз, вы должны простить этим детям их дурные манеры, они плохо воспитаны.

Это было сказано довольно мягко, но Ванесса нахмурилась, отчего ее лицо будто потухло и стало совершенно невыразительным.

– Мы были лишены счастья воспитываться милейшей Дженет. Она, знаете ли, наша мачеха.

Это был неловкий момент. Но Лайонел Ситон сгладил его занимательным рассказом о том, как они только что охотились: в резиновой лодке, днище находилось ниже уровня воды, а вода была холодная, и поэтому они отморозили себе… и т. д. и т. п.

Он еще добавил что-то о своей удачно сложившейся судьбе, в том смысле, что ему не пришлось служить в королевской авиации – во время войны беднягам летчикам иногда приходилось спасаться в резиновых лодках.

Хороший парень. Держится несколько обособленно, сохраняя бесстрастное выражение лица, что бывает с детьми гениальных родителей или родителей с сильным характером.

Ванессе на вид лет четырнадцать. Лайонел находит ее бесконечно забавной, относится к ней покровительственно, с нежностью и в ее обществе выглядит на десять лет моложе. Она же – милое дитя – не ведает о том, что исцеляет его раны, полученные на войне.

Миссис Ситон подняла палец. Звенящая нота, словно колокольчик, который вовремя зазвучал благодаря знающему свое дело лакею, опять появилась в ее голосе:

– Кажется, я слышу, как поэт спускается вниз. Да, вот и он.

Так бывает во время великих событий: на улице флаги, оркестр вот-вот грянет марш, почетный караул уже салютует, толпа в ожидании, но из-за поворота вдруг появляется не Ее Величество, а бездомная собака или посыльный на велосипеде и быстро проносится по парадной улице.

Роберт Ситон торопливо вошел в комнату, улыбаясь непонятно кому. Невзрачный маленький человек в помятом голубом костюме, выглядевшем так, будто в нем спали.

Он уже хотел было поздороваться за руку с собственными сыном и дочерью, но Дженет Ситон указала ему на меня. Мы обменялись рукопожатием. Изумление постепенно исчезло с его лица, сменившись истинно присущим ему выражением почти сверхъестественной внимательности. Я начал описывать впечатление от розовых кустов, возникшее с темой Спящей красавицы… Он слушал меня, я это почувствовал, не только ушами – всем своим слабым телом, нервами и внутренним слухом. Глаза его были опущены, будто он хотел уловить отзвуки моего голоса в своей душе. Когда я кончил, он на миг поднял глаза и глянул прямо в мои. Это был пронзительный взгляд.

– Спящая красавица… Да, – сказал он меланхолично. – И колючие заросли. Но задумывались ли вы, – на глазах он погружался, как крот под землю, в глубину собственных размышлений, – задумывались ли вы когда-нибудь, что на самом деле удерживало ее? Не шипы, а розы! Она стала пленницей собственной красоты и родителей, которые решили уберечь ее от судьбы, сделать неуязвимой. Королева, как вы помните, спрятала все веретена, да, это была ее вина. Я не верю в пророчество злой волшебницы. На самом деле бедной принцессе больше ничего не оставалось, как только слоняться без дела и любоваться своим отражением. Она вскоре заснула от скуки. Я не верю, что девушка уколола себе палец. И более того, – добавил он доверительным тоном, – я не верю в этого принца. Если бы он даже был, то никогда не пробрался бы сквозь колючие заросли. Это под силу только зверю, косматому зверю.

– У тебя в голове все сказки перепутались, Роберт, – сказала стоявшая рядом жена. – Пойдемте к столу.

В темных тонах, богато убранная, но не мрачная столовая. Все сияет – буфет, стол, за два века отполированный локтями, кресла в стиле ампир, подсвечники. Над камином портрет Лэйси – того самого, который построил этот дом на месте особняка времен королевы Елизаветы, сгоревшего во время пожара. Белые розы за окном. Изысканные кушанья. Прислуживает за столом карлик Финни Блэк, проворный и быстрый. Однако неловко как-то, когда слуга смотрит на тебя снизу, подавая овощи. Пока его нет в комнате, миссис Ситон говорит мне:

– Финни – выдающаяся личность. Настоящий шут.

– Вы имеете в виду – шекспировский? – К счастью, я уловил, как были произнесены эти слова.

– Да, в том, что он говорит, много мудрого, не правда ли, Роберт? Хотя гости всегда поначалу смущают его.

– И тогда он упорствует в своей глупости? – осмеливаюсь заметить я. Миссис Ситон в недоумении, но мне на помощь приходит муж:

– Мистер Стрэйнджуэйз цитирует Лейка: «Если дурак упорствует в своей глупости, он станет мудрым».

– Я думаю, что это полный вздор, – говорит Ванесса. – Он станет лишь глупее. Что и произошло с Финни.

– О, Ванесса, этот ужасный искусственный лимонад разъедает лак! Быстро вытри стол! – В голосе миссис Ситон скрытое раздражение. Ванесса вытирает салфеткой то место, где пролила лимонад, и шепчет:

– О, проклятое пятно! – Она выглядит возбужденной.

Я спрашиваю Роберта Ситона, над чем он сейчас работает. Прежде чем поэт успевает ответить, в разговор вклинивается его жена:

– Роберт сочиняет свой шедевр, – она опять волнуется, – эпическую поэму о Великой Войне – тысяча девятьсот четырнадцатого года, я имею в виду.

У Роберта на миг появляется страдальческое выражение лица. Писатели не любят говорить о несделанной работе. Хорошие, во всяком случае, писатели. Я бормочу вежливые слова о том, как долго, должно быть, лет десять все мы ждали новую книгу Роберта Ситона. Я рассказываю, что его ранние работы, особенно «Лирические интерлюдии», дали мне еще в школе представление о поэзии. Пол, который, казалось, полностью сосредоточился на еде, поднимает голову и неожиданно произносит:

– Да, но лучшее, что написал Роберт, это «Элегия на смерть жены». – Он бросает в мою сторону лукавый взгляд, словно говоря: да-да, Найджел, мы, ветераны королевских ВВС, тоже умеем читать, и высказывает несколько умных и тонких суждений о поэме. Роберт Ситон расцветает на глазах. На его простом, обеспокоенном личике появляется выражение нежности. Удивительная перемена.

– Это очень печальные стихи, – говорит Дженет Ситон, поджав губы, и добавляет словно против собственной воли: – Для меня, по крайней мере.

Наступает неловкая пауза. Усопшая жена, героиня «Элегии», мать Лайонела и Ванессы, все еще напоминает о себе. У меня вдруг появляется желание узнать о ней побольше. Лайонел первым нарушает молчание:

– Послушай, отец, помнишь того ирландского поэта, который гостил у нас перед войной, Пэдера Майо? «Сказать, чего не хватает вашим поэмам, Ситон? – как-то заметил он. – Они неплохие, но вам не удается то, что в своих стихах делаю я, – вы выплескиваете на страницу горячую кровь своего сердца. Вся эта ваша сдержанность – к чертям ее, говорю я!»

Роберт Ситон усмехнулся:

– Да, Майо был человек больших страстей. А потом он читал мне эту «Элегию» со слезами на глазах.

После ленча поэт повел меня осматривать имение. За домом, построенным в форме буквы «L», – кухня и помещения для прислуги занимали горизонтальную часть буквы – располагался травяной газон с огромным каштаном посредине. Далеко шли хозяйственные постройки: конюшня, коровники, склад инвентаря, маслобойня – все под одной длинной, покрытой мхом черепичной крышей, очень старой и потрескавшейся. Справа, напротив помещения для прислуги, в стороне от дома, стоит великолепный амбар. Ситон сказал мне, что он переделал амбар под коттедж и сдал Торренсам, своим друзьям, – художнику и его дочери, позже они придут пить чай.

Мы пересекли двор, обогнули хозяйственные строения и вошли в сад, окруженный стеной. В ближнем его углу был птичник. Поэт постоял с минуту, внимательно глядя на своих кур. Я почтительно остановился рядом. Наконец он сказал, искоса поглядывая на меня, полунасмешливо и полуотсутствующе одновременно:

– Кажется, что куры всегда удивительно беззаботны, не правда ли?

Приятный глубокий голос Ситона прозвучал так серьезно, что я не мог не улыбнуться. Без сомнения, это был опять намек на Китса, с его воробьем, выбирающим зерна из песка. Я спросил, ухаживает ли Роберт за птицей и коровами. Он ответил, что раньше делал все сам, но потерял к этому интерес, теперь вновь нанял садовника и скотника, иногда все же доит коров, это успокаивает.

За кирпичной стеной с железной калиткой тонкой работы открывались луга. Там и паслись коровы знаменитой гернсейской породы, напоминавшие коров Ноева ковчега. Слева виднелся густой лес, справа, огибая пастбища, текла Темза. Удивительно умиротворяющая тишина радовала глаз.

– Думал написать английские «Георгики», когда вернулся сюда. Но я не сельский житель, и природа сама по себе наводит на меня скуку.

– Вы сказали – когда вернулся?

– Да. После того, как умерли мой отец и старший брат, я получил в наследство этот дом. И деньги. Очень кстати. Как и всем другим поэтам, ничто человеческое мне не чуждо. Только слишком поздно. Там внизу мы купаемся. Пойдемте, покажу.

Я больше не стал задавать вопросов. Он говорил ведь вовсе и не со мной. Мы спустились к реке, осмотрели место, где у берега постепенно образовалась естественная бухта, немного дальше поднялись на холм. Ситон показал мне остатки висячих садов елизаветинских времен. Тогда и само поместье находилось на вершине холма. Потом вернулись обратно. Ветви каштана бешено сотрясались. Среди цветов и листьев мелькало уродливое лицо.

– Финни лазает по деревьям, как обезьяна, – сказал Роберт. Ситон. – У него очень сильные предплечья, полагаю, вы обратили на это внимание, когда он прислуживал за столом.

Не зная, что ответить, я попросил показать мне маслобойню. Она располагалась последней в ряду построек рядом со старым амбаром. Затраты на ее устройство были невелики. Сепаратор, пастеризатор, рефрижератор, формы для сыра, сушилка – все блестящее и чистое. Окна подняты высоко, пол и стены облицованы кафелем, хороший сток, все помещение легко вымыть водой из шланга. Роберт Ситон с воодушевлением стал рассказывать обо всех этих достоинствах своей маслобойни, а затем опять погрузился в своеобразное состояние общительной отрешенности. Думаю, он не может надолго отвлечься от эпической поэмы. Хотя должен сказать, что Великая Война – это весьма необычная тема для Роберта Ситона.

Мы еще долго бродили без всякой цели. Он показывал мне хорошо оборудованную столярную мастерскую и некоторые незаконченные предметы мебели, сделанные им самим. Я замечаю на них толстый слой пыли. Мне вновь кажется, что Ситон похож на единственного отпрыска богатых родителей, у которого есть любые доступные за деньги игрушки, но все они ему уже наскучили. Увидев прекрасный образец резьбы по дереву, лежавший на скамье, я спрашиваю, его ли это работа.

– Нет, Мары Торренс. У нее талант, не правда ли?

Приглядевшись получше, я замираю на месте: в гуще листвы и плодов как продолжение растительного орнамента возникает сцена с обнаженным Приапом, которая меня шокирует. Но что потрясает больше всего, так это его бородатое лицо: хотя и в уменьшенном изображении, оно имеет явно портретное сходство не с кем иным, как с поэтом Ситоном. Я невольно взглянул на Роберта. Он уверенно встретил мой взгляд. Глубокая печаль, всегда таящаяся в глазах поэта, разлилась по его лицу. Он сказал:

– Это нечто вроде самолечения, знаете ли.

Я, конечно, ничего не знал. Но в Ситоне чувствовалось какое-то величие, которое не позволяло даже мне, с моим чрезмерным любопытством, совать нос в его дела.

Вскоре он ушел, предоставив гостя самому себе. Прежде чем присоединиться к остальным, я решил осмотреть цветник и направился мимо амбара по тропе, обсаженной ирландским тисом вперемежку с розами, к летнему домику в дальнем конце сада. Задняя часть домика обращена к тропе. Внутри раздаются голоса. Я слишком долго подавлял любопытство и не могу теперь не прислушаться. Голос Лайонела Ситона и еще женский, мне незнакомый, спокойный, сиплый и злорадный (не могу подобрать другого слова).

Неизвестный голос:

– Так ты готов сделать для меня все, что угодно, дорогой Лайонел? Да? Ты это имеешь в виду?

Лайонел Ситон:

– Я знаю, чего хочу.

Неизвестный голос:

– О да. Меня надо окультурить, как будто я болото или что-нибудь подобное. Ну а если я не хочу окультуриваться?

Лайонел Ситон:

– Ты вполне довольна собой, не правда ли?

Неизвестный голос:

– У меня бывают счастливые минуты. Что еще нужно человеку?

Лайонел Ситон:

– Очень многое, моя дорогая. И ты знаешь это. Любовь, замужество, дети. Нормальная жизнь.

Неизвестный голос:

– Как скучно слышать это из твоих уст.

Лайонел Ситон:

– Я достаточно всего нагляделся за последние пять лет. Мне нужно утром надеть свой котелок, успеть на поезд в восемь тридцать, а вечером в шлепанцах сидеть у камина.

Неизвестный голос:

– Кто тебе может помешать иметь все это? Только мне неинтересны ты и твои мечты о тоскливой семейной жизни. Нет, я хочу произвести сенсацию прежде, чем отправлюсь на тот свет. Я…

Лайонел Ситон:

– Сенсацию! Из ничего. Это все, что ты… Нет, моя дорогая девочка. Я весьма хорош в ближнем бою, без применения оружия, так что можешь спрятать свои длинные красные ногти.

Неизвестный голос:

– Ну вот ты не так скучен… Давай продолжай меня перевоспитывать… Вперед, мой маленький арнхеймский герой, смелей!

Я полагаю, что пора ретироваться. Ну и ну! Дама – воплощенный кошмар, как сказал бы мой дорогой друг, суперинтендант Блаунт. Но, думаю, ей встретился достойный партнер.

Часом позже мы сидим в тени одного из огромных деревьев. Она пересекает лужайку по направлению к нам, рядом с ней идет большой, неуклюжий, весьма неопрятного вида человек. Меня знакомят с Реннелом Торренсом и его дочерью Марой. Едва она открывает рот, узнаю голос в летнем домике. Черные гладкие волосы (почему все женщины, связанные с искусством, выглядят так, словно они вылили себе на голову ведро лака и забыли причесаться?), гладкая белая кожа цвета магнолии, нервные пальцы (заядлая курильщица? склонна к алкоголизму?), глаза чуть навыкате.

Она довольно долго изучает меня, уже отвернувшись, я чувствую на лице ее взгляд. За чаем Мара и Лайонел явно избегают смотреть друг на друга. Зато миссис Ситон, как мне кажется, глядит за ними в оба. За столом чувствуется атмосфера некоторой стесненности. Реннел Торренс резко высказывается о модных современных английских художниках – Мэтью Смите, Сазерленде, Хитгенсе, Кристофере Вуде, Френсисе Ходжкине. Достается всем, независимо от пола и возраста. Надо отбросить французское влияние и вернуться к Сэмюелю Палмеру! Раздражительный субъект этот Торренс и, видимо, неудавшийся художник. Но в его речи есть некоторое изящество. Минут через десять или около того он заметил мое присутствие и спросил, чем интересуется уважаемый гость.

– Преступлениями, – ответил я.

Он перевел взгляд на дочь, затем вновь на меня. На лице его появилось иное, глуповатое, выражение – может быть, робости?

– Что? Вы хотите сказать, вас интересуют детективные романы?

– Нет, чьи-то преступления – его жизнь, – сказал Пол. – Он служит в Скотленд-Ярде. Так что будьте осторожны вы все.

Ванесса Ситон весело захлопала в ладоши:

– Послушайте, это просто замечательно! Когда Торренс уничтожит всех своих соперников в живописи, мистер Стрэйнджуэйз будет выслеживать его.

– Все они уже умерли – или почти все. И успели сгнить, – сообщил Торренс.

Мара, вновь пристально глядя на меня, спросила, какими видами преступлений я занимаюсь. Миссис Ситон вскользь отметила, что наверняка я не захочу говорить на узкопрофессиональные темы.

– Но мне интересно, – сказала Мара голосом капризного ребенка.

– Ну, например, я помогал расследовать ряд убийств.

Заметное напряжение, возникшее после реплик Мары Торренс, немного спало. Роберт Ситон полностью очнулся и даже возбудился, как терьер у крысиной норы. Он сказал:

– Увлекательное дело, должно быть. Поиски критической точки, я хочу сказать. Точки, в которой мужчина или женщина загораются ярким пламенем. Полагаю, что это у всех по-разному.

– Я хочу, чтобы Лайонел загорелся, – сказала Ванесса, хихикая. – Вокруг него будет красивое оранжевое сияние.

– Чистые, светлые лучи, – пробормотала Мара Торренс, иронически подчеркивая слово «чистые».

Лайонел запустил в сестру подушкой.

– Но большинство убийств заранее продуманы, а не происходят от взрыва страстей, верно? – произнес он.

– Это очень мрачная тема, дети, – сказала миссис Ситон. Ее муж намека не уловил.

– Я другое имею в виду, Лайонел, – настаивал он. – Каждое убийство, даже если оно долго готовится, есть акт насилия, совершаемого в результате борьбы страстей. Я говорю о критической точке в каждом человеке. Смотри – ты хочешь избавиться от кого-то в какой-то невыносимой ситуации, вынашиваешь в уме планы, тебе кажется, что это не всерьез, выбираешь оружие, взвешиваешь возможности, придумываешь алиби и тому подобное. То есть все время переводишь воображаемое на рельсы реальности. И приходит момент, когда ты уже не можешь сойти с этих рельсов и предотвратить столкновение. Ты обречен совершить то, о чем мечтал.

– О-о! – воскликнула Ванесса. – Как страшно, папа!

Я сказал что-то о соответствии задуманного преступления натуре человека. Если в основе преднамеренного убийства лежит второстепенный мотив – мотив, никак не затрагивающий существенного в вашей натуре, вашу главную страсть, то поезд никогда не покатится по рельсам.

– Но никто не станет замышлять убийство, пока не затронуто то, что ты называешь главной страстью, – очень разумно заметил Пол.

– Это уже интересно, – протянула Мара Торренс. – Скажите нам, какие мотивы, по-вашему, могут толкнуть каждого из нас на преступление?

Я ответил, что мало знаю присутствующих. Молодая женщина, взяв сигарету, сделала ею замысловатый жест в сторону миссис Ситон:

– Смелее, Дженет! Мистер Стрэйнджуэйз плохо знает нас. Расскажите ему. Начинайте.

– Дорогая Мара, я не люблю эти игры в правду: они всегда заканчиваются слезами.

– Ну, тогда я скажу о вас. Это легко. Главная страсть Дженет – Плэш Медоу и все, что с ним связано. Она убьет кого угодно, лишь бы сохранить его за собой. Вы следующий, Пол!

– Я принадлежу к типу альтруистов. Если уж совершать убийство, то на благо человечества: собрать в комнате ведущих политиков великих держав, направить на них автомат и сказать, что если они не договорятся в течение трех часов о запрещении атомного оружия, то получат пулю в лоб.

– Прекрасно. А ты, отец?

Реннел Торренс вытер лицо цвета сала.

– Я художник. Меня может привлекать преступление как действие, в котором нет личной заинтересованности. Я…

– Ты убьешь от испуга, когда кто-либо встанет между тобой, – шутливо-презрительно прервала его дочь, – и твоими земными благами. Или ради выгоды, если это вполне безопасно и выгода значительна. Ну а Роберт убьет во имя своего творчества. Не так ли, Роберт?

– Ты, видимо, права, дорогая, – сказал Роберт мягко. – Только я никогда не смог бы встретиться лицом к лицу со своей жертвой. Я был бы одним из тех, кто, знаете, убийца на расстоянии – таблетка цианистого калия подкладывается во флакон с таблетками аспирина…

Ванесса, распушив пальцами рыжевато-коричневые волосы, произнесла задумчиво:

– Я отравила бы миссис Глаб, нашу химичку. Каким-нибудь медленно действующим ядом. Хотела бы видеть, как она корчится у моих ног.

– Ванесса!

– А когда она была бы уже при смерти, я бы дала ей противоядие или ввела желудочный зонд. Как действует желудочный зонд, мистер Стрэйнджуэйз?

– Могла бы испробовать на себе для собственной же пользы, – заметил Лайонел, тыча сестру в живот. – Просто удивительно, как ты пухнешь после еды.

– Заткнись, Лайонел, ты ужасен. И просто жадина.

– Остался Лайонел, – подхватила Мара. – Что толкнуло бы на убийство рыцаря без страха и упрека?

– Ну, я мог бы однажды свернуть тебе шею, когда ты будешь уж слишком язвительна.

– О! Преступление на почве страсти! Это как раз в твоем духе, – сказала Мара в открытую, без тени стыда глядя на него.

Наступила тишина. Шелест листвы смешивался с воркованием голубей. Доносился глухой шум воды у запруды.

– Никто не спросил меня о моих мотивах убийства, – произнесла Мара Торренс.

Никто и не пытался это сделать, даже сейчас.

– Месть, – сказала она.

– О, мамочки, – воскликнула Ванесса, – прямо как я с миссис Глаб.

Появился Финни Блэк, чтобы убрать со стола.

– А как насчет нашего Финни? – язвительно проговорила Мара.

Миссис Ситон грузно повернулась к ней:

– Мара, я запрещаю тебе! Ты же знаешь, что Финни…

– Хорошо, хорошо. Финни – это часть Плэш Медоу, и его не надо трогать. Так ведь, Финни?

Финни закудахтал и улыбнулся ей. Когда он ушел, Роберт Ситон, обратившись ко мне, сказал:

– Интересная штука: Финни может повторить любое действие, которое видел. Это моя жена так приучила его.

– Вы хотите сказать, что если он видел, как совершилось убийство, то сможет сделать то же самое с другой жертвой?

Роберт Ситон кивнул. Наконец его жене удалось перевести разговор на другую тему. Теперь беседа протекала мирно и дружелюбно. Через час Пол и я откланялись. Обитатели Плэш Медоу стояли у дороги и махали нам рукой на прощание. Великий поэт под сенью роз, в окружении своей прекрасной семьи. Как необходима каждому творцу такая замечательная и спокойная обстановка! Но это бывает столь редко… На повороте нам показалось, что розы ласково склонили свои головки и тихо сомкнулись над всеми ними. Какая благодать. Какой покой.