Текст книги "Тринадцатый император. Дилогия (Авторская версия)"

Автор книги: Никита Сомов

Соавторы: Андрей Биверов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 31 страниц)

Глава 17
И снова Польша

По брусчатым мостовым Варшавы мерно цокали копыта. Всадники покачивались в седлах, лениво озирая окрестности. На красных воротниках и обшлагах красовались желтые гвардейские петлицы, показывая, что едет не кто-нибудь – Казачий лейб-гвардии полк! Прохожих на улицах практически не было, да и те, кто были, едва завидев казачьи красные полукафтаны и темно-синие шаровары без лампасов, старались не попадаться на глаза. Слишком уж грозное имя завоевали себе гвардейцы-казаки за последние месяцы.

Перевод лейб-гвардии полка в Польшу из вверенной им ранее Литвы состоялся поздней зимой и случайно почти совпал по времени с трагическим покушением на императора. Едва прибыв из почти уже замиренного Западного края в казармы Варшавской крепости, еще не успев толком расквартироваться, казаки уже на следующее утро были спешно собраны командиром полка, генерал-майором Иваном Ивановичем Шамшевым во внутреннем дворике. Пока заспанные, недоумевающие донцы строились, втихомолку гадая, что за новости принесет им начальство, во дворике крепости появились новые лица. Вместе с Шамшевым к гвардейцам вышел и сам генерал-губернатор, Муравьев. Оба были бледны, суровы и молчаливы, что заставило казаков внутренне подобраться в ожидании недобрых вестей. Речь начал командир полка:

– Казаки! Донцы! К вам обращаюсь я в минуту скорби и горести нашей! Ныне доставлены вести, что вчера в Петербурге на государя императора и его семью было совершено покушение.

Выстроившийся полк замер как один человек. В наступившей тишине было слышно лишь участившееся биение людских сердец.

– Покушение было отчасти успешным, – тяжело, с болью в голосе продолжал генерал-майор, – заговорщиками был умерщвлен новорожденный сын государя, наследник престола Российского, и жестоко ранена императрица. Император жив и ныне находится у постели супруги неотлучно.

Шеренги чуть заметно шелохнулись, на лицах донцов были написаны самые разные чувства: горе, сочувствие, скорбь, растерянность. Слишком уж чудовищной была весть, озвученная им. Между тем командир продолжал:

– Послушайте меня, братья, – снова обратился он к казакам, чтобы завоевать их внимание, – сказал я вам еще не все. Сие злодеяние было совершено польской шляхтой.

На этих словах толпа разом ахнула, у многих казаков руки непроизвольно легли на сабли, а в глазах появилась злость.

– …при содействии изменников из числа приближенных к престолу. Уже известно о начавшихся в столице арестах, – полковник замолчал, давая слово генералу.

– Я разделяю скорбь вместе с вами, – начал свою речь Муравьев, – однако мы должны не дать горю и гневу поглотить нас. Я знаю, это тяжко, заставить себя обуздать праведные чувства, но ныне как раз тот случай. Вам предстоит самое тяжкое из дел, имеющихся у меня. Не буду скрывать от вас, что весть, доведенная до вас сейчас, уже гуляет по Варшаве. Мне доложили, что в городе уже начались гулянья и празднование сей скорбной для нас новости. Да, именно празднования! – громко крикнул он в начавшую шуметь толпу. – И мы с вами должны усмирить тех, кто злобное убийство, совершаемое в ночи над невинным младенцем, считает добрым делом, достойным восхваления. Но при этом мы не должны уподобиться зверям и вместе с заслуживающими наказания карать невинных и рубить сплеча. Вы воины! Именно поэтому мы с Иваном Ивановичем пришли к вам дать напутствие. Воин не сражается с детьми, не поднимет руку на женщину, защитит невиновного. Помните об этом, когда выйдете за стены! А теперь по коням, братцы! С нами Бог!

– С нами Бог! – гаркнули в ответ казаки и с ожесточенной решимостью ринулись к конюшням.

Этот день в Варшаве запомнили как День Гнева. Все скопления народа, вышедшие было праздновать «смерть москальского ублюдка», безжалостно разгонялись. Казаки без устали хлестали нагайками по озверевшей от ненависти и ужаса толпе, оставляя на лицах и спинах кровавые шрамы. Когда на улицах никого не осталось, конные патрули начали обходить польскую столицу, изыскивая любые признаки гуляний и торжеств. Заслышав льющуюся из окон музыку и смех, врывались в дома, выводили жителей на улицу и публично пороли.

В ответ на жестокость казаков то здесь, то там на них начали стихийно организовываться засады, сооружаться баррикады. В русские разъезды стреляли из окон, польские толпы врывались в дома русских, все еще проживающих в Варшаве, и забивали их дубинами, кольями и другими подручными средствами, еще долго после смерти топча уже бездыханные трупы ногами, превращая людские тела в кровавое месиво.

Карусель взаимного насилия, завертевшись после выхода казаков из казарм, продолжалась еще несколько дней, пока наконец русская власть в лице Муравьева не восстановила полный контроль над городом. С тех пор польские выступления в столице края были исключительно редкостью.

Вот и сейчас казачий патруль мирно заканчивал свое дежурство, цокая копытами коней, сворачивал на соседнюю улицу. Только ведущий патруля, казачьего лейб-полка корнет Митрофан Греков то и дело подергивал плечами, спиной чувствуя чужой и явно недобрый взгляд.

Едва русский разъезд свернул за угол, портьера на окне верхнего этажа желтого трехэтажного дома, мимо которого они только что проехали, опустилась. Наблюдающий до последнего за прошедшим патрулем высокий, с короткими соломенными волосами и рыжеватыми усами поляк повернулся к присутствующим в комнате и процедил сквозь зубы:

– Эти казаки повсюду. Нам лучше здесь не задерживаться.

– Мариан, не спеши, сначала закончим разговор, – властно сказал один из сидящих за столом, высокий, статный мужчина в форме русского полковника.

– Да, панове, давайте побыстрее с этим закончим, – судорожно закивал молодой, едва старше двадцати, полный шляхтич в пошитом на французский манер сюртуке. – В Варшаве сейчас слишком опасно.

– Должен заметить, – вступил в беседу еще один участник собрания, невысокий мужчина средних лет, одетый в одежду ксендза. – Мы здесь собрались по вашей настоятельной просьбе, пан Вашковский, и хочу отметить, что любому из нас находиться здесь куда опаснее, чем вам.

– Прошу меня простить, пан Бжуска, но выезд за пределы Варшавы строго ограничен, а сведения, передаваемые через меня народным ржодом, чрезмерно важны для восстания и не должны были подвергаться риску быть перехваченными, – начал оправдываться его собеседник.

– Ну что ж, будем надеяться, что ваши вести действительно стоят риска, – мрачно заметил сидящий слева от ксендза генерал Траугутт.

– О, конечно! – расцвел посланник ржода. – Первое, что я хотел сказать – пан Гауке утвержден на должность диктатора восстания.

– Пся крев, – выругался, не сдержав разочарования, Мариан Лангевич.

– Браво, – флегматично поздравил «полковника» Траугутт.

– Благая весть, сын мой, – одобрительно откликнулся ксендз.

Новоиспеченный диктатор кивнул, выразив радость лишь слабой улыбкой, почти не видной под густыми усами. Гауке давно добивался этого поста, который был необходим ему не столько из личных стремлений, сколько из нужд военного командования. После низложения предыдущего диктатора, Людвига Меровинского, разбитого русскими войсками и бежавшего во Францию, сей пост был вакантен. На него претендовали трое: сам Гауке и присутствующие здесь Мариан Лангевич и Ромуальд Траугутт. Однако с самого начала было ясно, что на должность диктатора будет утвержден Юзеф Гауке. Его родовитость, военный опыт и обширные связи в высшем свете России и Европы давали солидное преимущество перед конкурентами. Кроме того, за месяцы, последовавшие после разгрома Меровинского, даже без титула диктатора, Гауке удалось сделать очень многое: внедрить в хаос восстания некое подобие дисциплины, сплотить все противостоящие русскому правительству силы в единый кулак и нанести войскам наместника Муравьева несколько весьма ощутимых поражений. Казалось бы, еще чуть-чуть – и русские уступят, выведут войска из Польши, вернут Речи Посполитой исконные земли: Киев, Смоленск, Полоцк. А там уже можно будет задуматься и об утерянных Люмберге (Львове) и Данциге. Однако покушение на русского царя, в котором, к большой неожиданности для ржода, оказались, повинны польские шляхтичи, спутало восставшим карты. Русские, казалось, обезумели: всего за пару недель количество войск в Западном крае увеличилось втрое, а потери среди восставших возросли на порядок.

Сегодняшний вечер должен был решить дальнейшую судьбу восстания. Правдами и неправдами, но народному ржоду удалось собрать в Варшаве лидеров всех наиболее крупных оставшихся отрядов сопротивления.

– Вас же, пан Мариан и пан Ромуальд, ржод представил к награде Белого Орла за заслуги в деле освобождения Польши от азиатских захватчиков.

– Ну, хоть что-то, – проворчал недовольный назначением Юзефа Гаусе диктатором Лангевич.

– Паны генералы, ценой неимоверных усилий ржод смог достать планы дислокации вражеских сил в Речи Посполитой, – продолжал Вашковский, доставая из-под стола внушительный саквояж, – думаю, вам будет полезна эта информация.

Генералы оживились. Полные и достоверные сведения о расположениях и передвижениях русских войск действительно могли стать спасательным кругом для отрядов сопротивления. Саквояж ржодовца был молниеносно распотрошен и поделен между участниками совещания. Однако по мере изучения карт радость на лицах генералов превращалась сначала в сомнение, а затем и в недоумение, смешанное с гневом.

– Позвольте! Какой давности эти карты? – внимательно рассматривая карту юго-восточной части Польши, спросил Ромуальд Траугутт.

– Насколько мне известно, они были получены из Петербурга два месяца назад, – сказал Вашковский.

– Пся крев! – в бешенстве отшвырнул свою часть карт Лангевич. – Тогда они бесполезны! За последние шесть недель русские перетрясли все патрули и, как минимум, удвоили количество войск.

– Скажите, уважаемый, – процедил сквозь зубы, с трудом сдерживая ярость, генерал Гауске, обращаясь к представителю ржода, – есть у приславших вас более свежая информация и когда они смогут ее нам представить?

– Э-э-э… боюсь, это будет затруднительно, – замялся тот. – После февральских событий у нас практически не осталось сторонников в Петербурге, все они либо арестованы, либо бежали. Большинство же сочувствующих нам ранее русских не одобрило участие польских смельчаков в, к несчастью, неудавшемся покушении на царя и порвало с нами связь. На данный момент мы не имеем источников информации о планах русского командования и не можем даже предполагать, как скоро их получим.

– Что ж, – глубоко вздохнул диктатор, стараясь не показывать овладевшего им раздражения, – раз уж информация ржода оказалась бесполезна, давайте составим обзор нашего положения. Ромуальд, Мариан?

– Обстановка близка к критической, – по-военному строго начал доклад Ромуальд Траугутт. – Мы выбиты из всех крупных городов. Наши силы серьезно истощены в последних столкновениях. За этот месяц только в окрестностях Кобрина мы потеряли около восьми сотен человек убитыми и ранеными, сотни наших сторонников были арестованы. Отряды испытывают крайнюю нужду в провизии, порохе и лошадях.

– На юге не лучше, в Кракове нас бьют в хвост и в гриву, – раздраженно подтвердил Лангевич. – После смерти царского ублюдка москали просто с ума посходили. Всех захваченных с оружием в руках казнят на месте. Вдоль дорог виселицы. Наших людей, которых мы надеялись высвободить из Павена, увезли неизвестно куда. Связь с Сигизмундом потеряна, ходят слухи, что он пленен.

– Мне кажется, вы драматизируете ситуацию, – осторожно возразил Вашковский, – у ржода есть сведения, что Франция готовит заявление, в котором потребует освобождения Польши и возврата ей независимости и прежних земель. Все знают, что страны Европы ждут одного лишь сигнала из Парижа и Лондона, чтобы встать на нашу сторону в борьбе с варварским царизмом. Мы получаем поощрительные воззвания из Стокгольма, Берна и многих других столиц. Как только нас признают в Париже, вся Европа встанет на нашу защиту. Царь приползет к нам на коленях. Эти москальские варвары страшатся гнева цивилизованных стран…

На последних словах голос Вашковского затих под презрительно-жалостливыми взглядами присутствующих. Они смотрели на него, как на какого-то недоумка.

– Вы действительно в это верите? – с крайним удивлением, недоверчиво спросил молодого революционера сидящий напротив Траугутт, поднимая брови.

– Да, конечно же! Мы почти победили, так все говорят… – уже неуверенно добавил Вашковский. – Европа…

– Победили?! – яростно выкрикнул Лангевич, вскакивая с места. – Вы в своем ржоде что, совсем ополоумели? Не видите, что творится вокруг? Да в моей банде за год из пяти тысяч осталась едва ли тысяча! Остальные кормят волков в лесах и пляшут с конопляной тетушкой! Если москали не остановятся, от нас скоро ничего не останется! О Европе рассказывайте своим дружкам, восторженным студентикам, которые не знают, с какой стороны за саблю взяться! Нам нужно оружие, порох и хлеб. Нужны деньги! Где то золото, которое вы с Радзивиллом нам обещали? Три миллиона, которые мы взяли из главной кассы в 63-м, давно закончились!

– Текущие расходы ржода не позволяют… – залепетал Вашковский, изрядно струхнувший под таким напором.

– Не позволяют?! – Глаза Лангевича налились кровью. – Тогда зачем мы здесь собрались? Выслушивать ваш лепет про помощь Европы? Что проку от вас?

– Но это не все, мы готовим покушение на наместника! Как только мы избавимся от Вешателя… – снова начал представитель ржода.

– То ничего не изменится! – отрезал Лангевич. – Последние полгода мы воюем не столько с клятыми москалями, сколько со своими холопами. Подводы и лошадей удается выбивать только силой, квитанции уже не берут. Стоит нам высунуть нос из леса – они тут же доносят о нас москалям и наводят карателей на наши отряды. Слава Матке Бозке, ксендзы по-прежнему на нашей стороне, – благодарно посмотрел он на сидящего слева священника.

– Истинно, сын мой, – закивал отец Бжуска, поглаживая короткую иезуитскую бородку, – дело наше благословлено Церковью. Сам папа ежедневно возносит молитвы за несчастную Польшу. Однако и нам в последнее время приходится тяжко, – посетовал ксендз, – среди братьев наших во кресте многие арестованы, несмотря на духовные чины. Последние указы схизматиков были восприняты паствой… излишне восторженно. Все труднее становится поднимать прихожан на борьбу с русскими.

– Восторженно? – фыркнул Мариан. – Эти грязные холопы уже на них молятся. Еще бы, москали отдают им землю! НАШУ ЗЕМЛЮ! Ради этого они готовы на все. Готовы забыть, что они – поляки, бросить в грязь свою гордость и честь и униженно пресмыкаться перед русскими варварами. И что нам делать прикажете? Вырезать всех крестьян? Как эту грязную чернь усмирить?

– Молитвами, сын мой, молитвами, – улыбаясь одними губами, спокойно ответил ксендз.

– Да, паны, чуть не забыл, – хлопнул себя по лбу и радостно заулыбался Вашковский, – я уполномочен информировать вас о намерении ржода, ввиду чрезвычайно опасной обстановки, на время перенести свои заседания на нейтральную территорию.

В зале установилась тишина. Наконец ее нарушил голос Ромуальда Траугутта:

– Уважаемый пан, вы не могли бы пояснить, что вы имеете в виду?

– Как вы сами знаете, в последние недели ситуация в Польше стала весьма неспокойной. Есть опасность захвата членов ржода русскими отрядами, это привело бы к катастрофическим последствиям, и народное правление, осознавая свою ответственность перед восстанием и доверившимися ему честными поляками, приняло решение… – на этих словах Вашковский замялся, словно не решаясь продолжать.

– Принял решение сделать ЧТО? – задал вопрос, уже догадываясь об ответе, Гауске.

– Временно перенести свои заседания в Лондон, – тихо, на грани шепота, пробормотал Вашковский.

– Не понял… – мотнул головой Мариан. – Вы что же, собираетесь бежать? Когда мы тут проливаем кровь… сволочи! – На этих словах Лангевич перегнулся через стол и изо всей силы ударил кулаком по лицу представителя ржода. Вашковский слетел со стула и упал на спину, сильно ударившись затылком о пол. Лангевич тем временем выскочил из-за стола и бросился к нему. Взбешенный генерал успел нанести несколько ударов сапогом по ребрам и животу лежащего, прежде чем его оттащили подоспевшие Траугутт и Бжуске. Вашковский тяжело перевалился на живот и попытался подняться, с ненавистью смотря на Мариана и явно желая ответить обидчику.

– ХВАТИТ! – как удар хлыста прозвучал резкий приказ Юзефа Гауске, заставив всех замереть. Диктатор обошел стол и встал между Лангевичем и Вашковским, закрыв своей спиной первого от второго.

– Вы, – указал он пальцем на представителя ржода, – немедленно убирайтесь отсюда! Передайте ржоду, что их решение можно рассматривать не иначе как предательство и измену идеалам восстания!

– Но мы же только временно, – невнятно запротестовал, вытирая разбитые губы, Вашковский, – как только войскам будет сопутствовать успех, мы тотчас вернемся!

– Пошел вон, или я тебя пристрелю, скотина! – проревел Лангевич из-за спины Гауске.

– Вы пожалеете! Вы об этом пожалеете! – визгливо прокричал Вашковский, пошатывающейся походкой подходя к двери. – Я доведу до сведения ржода, что здесь произошло! Вас сместят, – развернувшись да набравшись дурной храбрости, он ткнул рукой в Гауске. – А вас казнят за измену, – прибавил уже про Лангевича. – А вас…

Грохнул выстрел. Юзеф отвернулся от оседающего на пол Вашковского, на груди которого медленно расплывалось красное пятно.

– Признаться, мне уже и самому хотелось это сделать, – спокойно сказал он Лангевичу. – Благодарю, – Гауске слегка склонил голову, не сводя взгляда с многозарядного револьвера.

– К черту благодарности! Я ухожу. Отныне можете больше на меня не рассчитывать. Нас всех предали, а меня к тому же и обманули. Место диктатора должно быть моим!

– Одумайся, сын мой! – попытался урезонить смутьяна ксендз.

– Бросьте, отче! Только что я лишился последней надежды однажды превратиться из грабителя с большой дороги, забирающего у холопа последнюю кобылу и хлеб, обратно в честного шляхтича. Пусть каждый позаботится о себе сам, я же придумаю, как устроить свою жизнь. И не советую вам здесь задерживаться, на выстрел могут заглянуть русские. Всего хорошего!

Отсалютовав пистолетом и переступив тело затихшего Вашковского, Лангевич покинул собравшихся.

– Это неприемлемо! Это возмутительно, – потерял равновесие Гауске. – Я этого так не оставлю!

– Да что вы можете? – презрительно сказал Бжуске. – Советую всем последовать совету Лангевича. – И, не говоря больше ни слова, вышел.

– Отче! – вскричал Гауске.

– Нам нужно будет собраться еще раз. Пока остается лишь смиренно принять свершившееся и продолжать борьбу. Пусть малодушные оставят нас, но тем слаще будет победа, доставшаяся немногим избранным!

После этих слов заседавшие поспешили разойтись. Всего спустя час ксендз был схвачен тем самым патрулем, который возглавлял Митрофан Греков и который, проезжая под окнами главарей сопротивления, заставил понервничать Лангевича. Через два часа ксендз уже в подробностях рассказывал о недавнем заседании. Через четыре дня небольшой отряд Гауске, с которым он следовал к основным силам, был полностью истреблен около переправы через Муховец. Спустя месяц Бжуске захлебнулся в болоте, в которое влетел, спасаясь от погони. Казаки не рискнули лезть в топь, чтобы помочь очередному смутьяну, спасающемуся бегством. Траугутт еще более года продолжал совершать разбойные набеги и вылазки из облюбованных им лесов. Он так и не был пойман и благополучно укрылся в Австрии, где примкнул к формирующей новое восстание разгромленной польской шляхте. Лангевич же благополучно переселился в Северо-Американские Соединенные Штаты, где с группой отъявленных головорезов стремительно потеснил несколько ирландских банд в Нью-Йорке, таким образом завоевав свое место под солнцем.

Эпилог

Иезуитов Михаил Николаевич Муравьев положительно не любил. Поэтому сейчас, глядя в окно на труп казненного польского ксендза, мерно покачивающийся на виселице, стоящей посреди Замковой площади Варшавы, генерал-губернатор не испытывал никаких чувств, кроме глубокого удовлетворения.

Еще когда его предшественник, генерал Назимов, писал в Петербург, что всю силу края польского составляют ксендзы, а потому с ними необходимо поладить, граф внимательно прочитал бумагу, задумался и сказал: «Да, это очень важно… Непременно повешу ксендза, как только приеду в Варшаву…» И повесил. И вешал с регулярной периодичностью, без удовольствия, но с удовлетворением человека, который понимает, что делает, и видит плоды своих трудов.

Большинство повстанцев шло в банды не по убеждению. Паны приходили, влекомые гонором и желанием покомандовать своим отрядом, показать удаль. Небогатых шляхтичей соблазняли офицерские чины, щедро раздаваемые бунтовщиками. Безусые юнцы примыкали к мятежникам, решив таким образом покорить своих возлюбленных панночек. Многочисленных католиков увещевали иезуиты, грозя отлучением. Холопов же и вовсе сгоняли насильно, совершенно не интересуясь их мнением. Одни лишь черные сутаны принимали участие в мятеже по убеждению и действовали вполне сознательно. Иногда генерал-губернатору даже казалось, что в Царстве Польском не было ни одного ксендза, который не принимал бы участия в мятеже. По крайней мере среди живых, ибо священнослужителей, решивших явно противодействовать восстанию, бунтовщики не щадили. Те же из черных сутан, кто открыто вставал на сторону мятежников, не гнушались ничем. Ксендз Мацкевич руководил одной из самых крупным банд, иезуиты Плешинский, Тарейво, Пахельский, не скрываясь, состояли «жандармами-вешателями» и лично совершали убийства, да и среди «кинжальщиков» было немало ксендзов.

Именно поэтому по отношению к этой категории мятежников генерал-губернатор вполне оправдывал свое прозвище – Вешатель.

– Нехорошо это, Михаил Николаевич, – осуждающе покачал головой Колотов, стоящий рядом и также наблюдающий эту картину.

– Михаил Игнатьевич, поверьте, как от худой яблони не может быть хороших плодов, так и иезуит никогда не может быть верным сыном России, – спокойно ответствовал Муравьев.

– Возможно, но почему бы не поступать с ними, как с остальными арестованными, с крестьянами например? Посадить в тюрьму, получить признание да в Сибирь на вечное поселение?

– Потому что ксендза трудно заставить говорить даже в тюрьме. Это вам не крестьянин, которому одного слова порой довольно, и он все расскажет. Исключения лишь те, которые, кроме бытности в банде, совершили какие-нибудь другие преступления или были в шайке жандармов-вешателей либо кинжальщиков, убивавших мирных жителей по приказанию народного управления. Да впрочем, они никогда и не сочувствовали мятежу. Напротив, всегда были на стороне нашего правительства, а шли в банды из страха и по принуждению.

Ксендза же, как и любого человека, действующего по убеждению, нельзя запугать тюрьмой. Он никогда не потеряет самообладания, будучи брошен за решетку, потому что для него в ней нет ничего непредвиденного. Прежде чем приступить к делу, он уже зрело обдумал свои действия и их последствия. Следовательно, еще до заключения под стражу он уже знал, как ему следует вести себя. Он знает, что для него лучше всего молчать – не проговариваться ни другу, ни недругу. В таких обстоятельствах от ксендза никогда и ничего не добиться. Другое дело – какой-нибудь пан. Ему и не снилась тюрьма, когда он шел до лесу. Все его мысли были заняты своей возлюбленной панночкой, которая по возвращении, по избавлении своей отчизны от азиатов кинется ему на шею. Гордыня и гонор ведут его. Никто из этих слабоумных и не воображал, что затеянное ими дело может принять какой-либо худой оборот. Для них тюрьма совершенно неожиданна, и, попадая в нее, они не успевают собраться с мыслями, побороть свои растерянность и страх. Когда человек в таком положении, то нетрудно его поймать на удочку, да так, что он и сам этого не заметит.

Недавно привели в тюрьму молодого пана, пытавшегося уйти верхом от войск, преследовавших его банду. Когда его схватили, он опешил до такой степени, что растеряв весь свой гонор в тюремной канцелярии, приняв солдата за коменданта, обратился к нему со словами «ваше высокоблагородие». Один из моих адъютантов, Буланцов, видя его замешательство, тотчас надел мятежническую одежду и, когда пана заперли в каземат, велел ввести туда и его самого в виде арестанта. Едва войдя в камеру, бросился он к поляку на шею и давай его целовать, говоря: «Ах боже, ах боже мой! И пан командир попался сюда. Разве совсем уже разбили нашу банду?» Поляк выпучил на него глаза, а потом говорит: «А вы, пан, тоже из наших?»

Поручик, ничуть не растерявшись, назвал по имени всех офицеров банды и самого начальника банды, которых знал из показаний уже захваченных мятежников, а себя назвал унтер-офицером. Пан, совсем запутавшись, долго смотрел на него, да и говорит: «Действительно, припоминаю, вы не пан ли Жаботинский?» Поручик подтвердил его догадку и всеми силами начал располагать его к себе. Поговорили они о несчастной Польше, о проклятых москалях, о разбитой банде, а под вечер завели откровенный разговор, в котором пан выложил, где спрятаны оружие, порох, съестные припасы и другие принадлежности банды, и все это впоследствии было найдено.

– Лихо! – изумился Колотов. – И где же вы, Михаил Николаевич, такой талант нашли?

– В Новогеоргиевской крепости Плоцкой губернии. Талантлив чрезвычайно, хотя и слишком языком молоть горазд. Буду рекомендовать его в столицу. А заприметил я его после того, как из Плоцка один за другим пошли рапорты об успешных разгромах банд. Заинтересовался я этим делом, и выяснилось, что большинство успехов по выявлению банд, отысканию мест склада оружия, пороха, съестных припасов, одежды и других вещей, принадлежавших мятежническим отрядам, на счету унтер-офицера Буланцева. Пострел, выезжая на задания, с отрядами войск или отдельно от них, одевался в польскую мятежническую форму и, отделяясь от отрядов, ездил впереди, один, иногда версты две или три впереди. Встречаясь с небольшими мятежническими отрядами и даже с целыми бандами, он, не теряя присутствия духа, здоровался с начальником, представлялся унтером такой-то банды, отправленным с поручением. Говорит он на польском, как на родном, и местные закономерно обманывались на его счет, принимая за своею брата.

– Да, удалец, такого нужно поощрить. Куда вы его прочите?

– К Игнатьеву.

– К Лисьему Волку? Не пожалеете?

– Михаил Игнатьевич, я уже не молод, и неизвестно, сколько мне еще отмерил Господь на этой грешной земле. Вы можете называть меня старым дураком, но когда твой конец уже виден – мир начинает представляться в совсем другом свете. Вся та мишура, вокруг которой так долго кружилась твоя жизнь – мундиры, награды, должности, – исчезает, оставляя только то, что действительно важно. И пока моя протекция еще чего-то стоит, я хочу помочь тем, кто уже сейчас понимает то, что до меня дошло только на старости лет.

– О чем это?

– О том, что когда ситуация требует, нужно действовать твердо и не слушать ничьих увещеваний. Делай что должно, свершиться чему суждено. Мягкость в деле наведения порядка губительна. Вот возьмите Горчакова, предыдущего наместника Царства. Вы его наставление военным начальникам читали?

– Не имел такой чести, – ответил собеседник Муравьева.

– А я вот имел. И написано там дословно следующее: «Держать себя с приличною гордостью, не давая вида, что подобное положение дел унижает их значение». Это наставление было объявлено по случаю жалоб на то, что жители-поляки, при встрече на улице с нашими военными, невзирая на звание, нарочно задевали и толкали их, харкали и плевали в спину. И к чему это привело? Чем меры правительства были снисходительнее, тем поступки бунтовщиков были нахальнее. Любая мера правительства, направленная на восстановление спокойствия, тишины и порядка, выставлялась поляками в виде насилия над ними. Всякое бесчинство, гнусность, публичное оскорбление, наносимое русским, оправдывались, по-иезуитски, патриотизмом и стремлением к свободе.

Мы никогда не сможем искоренить возможность польского восстания без отыскания и усиления в Царстве элементов, сколько-нибудь нам родственных, если не по крови, то духовно. Такой элемент составляет польское крестьянство, все отличие которого от русского состоит лишь в языке и вере, в остальном же оно неотличимо от нашего. Искореняя враждебные русскому духу силы – польское панство и католическое иезуитство, поощряя силу дружественную – крестьянство, только так мы добились усмирения мятежа.

И для России тоже нет другого пути; если сейчас не опереться на крестьянство, через пару десятков лет мы увидим мятеж уже не польский, а русский.

– Не дай нам Бог, – проронил Михаил Игнатьевич, снова посмотрев на тело ксендза, – не дай нам Бог.