Текст книги "Из пережитого. Том 2"

Автор книги: Никита Гиляров-Платонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)

Я был уже на службе. Случилось, что проповедь назначена мне была на летний Николин день; а на ту пору приехал в Лавру митрополит, которому в таких случаях представлялась проповедь лично на цензуру. В ужасе, о котором доселе не могу вспомнить без содрогания, я просил ректора (Алексия), нельзя ли как-нибудь меня высвободить.

– Нельзя, – отвечал ректор. – Владыка уже знает; он даже спрашивал, кому назначено, и ожидает. Я советовал бы вам пораньше подать, чтобы не затруднять его, а то времени ему не будет.

Я представлял разные резоны: и некогда мне, и диссертаций на руках куча, и лекции на плечах, да наконец, что просто не могу и не умею. На последнее ректор улыбнулся, давая мне понять, что, напротив, он очень даже рад случаю поставить меня лицом к лицу со владыкой. Он уверен был, что оказывает мне величайшую услугу.

– Уверяю вас, ваше высокопреподобие, это будет такая гадость, что вам будет тошно читать.

Обыкновенные муки проповеднического писательства терзали меня теперь в утроенном размере. Я написал уже действительно нескладное, натянутое, так, что, если бы мне студент или даже ученик семинарии подал такую безобразную хрию, я бы поставил крест. Тем не менее придумать что-нибудь другое ум отказывался.

– Вы мне не хотели верить, – сказал я ректору, принеся проповедь. – Смотрите же, какая гадость.

Ректор выручил на сей раз. Не помню, чем он отговорился от владыки, а мне, отдавая проповедь, сказал:

– Действительно, видна поспешность; напрасно не хотели вы присесть повнимательнее.

Чего «не хотели»! Усилий было потрачено более, чем на целый том самого утонченного научного исследования. Но разуверять ректора было излишне: он бы не поверил.

Я не донес своего произведения даже до квартиры; изорвал его в клочки, едва выйдя из монастырских ворот.

Произнес я по наряду одну проповедь, но сверх того еще сказал одну по собственному желанию и притом экспромптом. Богословом я приехал в Коломну на вакацию. Тетка как-то к слову заметила, что вот Пономарев сын Иван Григорьевич, бывало, как приедет из семинарии, так непременно скажет проповедь и родители утешаются.

– Что ж, – отвечал я, – за этим дело не станет.

– Когда же ты думаешь? – спросил отец.

– Да хоть завтра (разговор происходил в субботу).

На другой день, прослушав дневное Евангелие, я тут же во время литургии подумал с четверть часа и вышел на амвон. Я произнес… бесспорно, лучшее, нежели что прочел о милосердии в Заиконоспасском монастыре, и бесконечно совершеннейшее, нежели хрия на Николин день, готовленная на прочтение владыки.

В этом, кажется, и разгадка психологического факта, невероятного для других, кому я ни скажу. Проповедь коломенская была действительно словом, а те – упражнениями, прикидывавшимися словом.

Проповедь условливается душевным состоянием проповедника. Таково ее понятие. Но тебе же сказано, что себя ты должен запрятать в проповеди подальше. Ректор Иосиф не только ораторские движения, но даже вопросительную форму речи находил в проповеди неприличною: «Зачем же ругаться?» – пояснял он в таких случаях. Да и в самом деле кто ты? Ни архиерей, ни священник, ни дьякон, ни даже местный дьячок. Итак, ты должен быть безличным чтецом безличной истины и, однако, воображать, что говоришь проповедь, и притом сочинять ее. Но если я только чтец, где нравственное основание выступать мне с собственным измышлением, когда есть лучшие и, наверно, более назидательные лиц более авторитетных?

Во время академического курса, у товарищей своих, поступивших из других семинарий, я нашел также отвращение к проповедничеству, за исключением одного или двух, охотно писавших проповеди и тешившихся ими. Остальные смотрели на проповеди как на занятие унижающее: в пору-де баловаться проповедничеством людям, не доросшим и неспособным дорасти до науки. Но презрительное мнение не отнимало у них способности писать проповеди. Рефлексия их оставляла на полдороге: их творческое отношение в моменты, когда они писали, было, полагаю, то самое, какое у меня, когда я писал для других. Они находили, что это есть низший род сочинений, но не доходили до сознания, что это род и ложный; в самовменении напускных благочестивых фраз не слышали кощунства. Короче сказать: они, может быть, стыдились проповедей, но не совестились.

С которых пор пошло это отношение к проповедям в Московской духовной академии и продолжается ли оно? Причиной не послужило ли учено-изыскательное направление, толчок к которому дан ректором Филаретом Гумилевским (после архиепископом Черниговским) и А.В. Горским? Как бы там ни было, но пренебрежение к проповедничеству тем более было странно, что Академия состояла под главным надзором иерарха, придававшего особенное значение именно проповедям: хорошая проповедь была для Филарета главным мерилом в оценке достоинств.

– Но его проповеди хороши, – отвечал он, когда ему выразили удивление, почему он возвысил Алексия, обойдя не только старших, но и более ученых.

В других академиях было иначе, и особенно в Киевской. Там в проповеди верили; профессор Амфитеатров умел внушить воспитанникам любовь и почтение к этому роду авторства. На что у нас смотрели как на форму, как на внешний долг, в чем видели не более риторики, то в Киеве идеализовалось; проповедями искренно восторгались и прилагали к ним душу. Едва ли ошибусь, приписав это, между прочим, обаятельному примеру высокоталантливого проповедника-художника Иннокентия. У Троицы же наравне со студентами сами профессора смотрели кисло на проповедничество. Кафедру гомилетики считали последнею, не стоящею внимания те самые, на ком лежало ее преподавание. Ею тяготились, не находя для нее содержания. Так смотрел и профессор, которого я слушал, И.Н. Аничков-Платонов. И его преемник, один из бывших моих слушателей (ныне занимающий епископскую кафедру), также признавал для себя бременем гомилетическую кафедру и искал себе духовного возмездия в усиленном занятии другою наукой, преподавание которой равно лежало на его обязанности. Когда в дружеской беседе сетовал достойный А.Ф. Л<авров-Платонов> на судьбу, присадившую его к бессодержательной науке, я, выразив сочувствие к его ощущению, возразил ему, однако, что можно взглянуть иначе на пустую науку и найти в ней даже более интереса, нежели в каноническом праве, которое по академической программе прицеплено к обязанностям преподавателя гомилетики.

Да, с той отдаленной поры, когда я юношей мучился в бессилии и негодовании над составлением проповеднических хрий, и до того времени, когда происходила упомянутая беседа с профессором гомилетики, протекло много лет. Многое мною вновь продумано, изучено, испытано. Проповеднический род есть ложный род, но в том виде, как он поставлен, а не сам в себе. Гомилетика есть бессодержательная наука, совсем не наука, но потому что она видит в себе не более как прикладную часть риторики. Да для чего же ей смотреть так на себя? Церковное проповедничество не ограничивается выходом облаченного в стихарь или ризу на амвон с тетрадкой и даже не в этом состоит. Проповедническая деятельность есть апостольская деятельность; Апостолы, разнесшие и утвердившие христианство, были прежде всего проповедники. Слово есть одно из двух естественных орудий, которым, наряду с примером, образом жития возбуждается и воспитывается вера. Посмотрите с этой обширной точки зрения на проповеди и изучите законы, которым она подчиняется в своем происхождении и в своем действии на массы, – какое широкое и глубокое поле представляется вашей «бессодержательной» науке! Риторические формы, внешние искусственные приемы отойдут на задний план. Пред вами законы слова и законы души человеческой в обоюдном подчинении законам истории, и под совокупным действием их – слово, в частности, христианской проповеди, назидающее веру и жизнь христианскую в массах.

Слишком далеко бы я зашел, если бы продолжил эту тему. Но безжизненность, преобладание риторики есть факт бесспорный русской церковной проповеди, и он зависит от неправильной постановки дела. Статочно ли, чтоб именно та цель, для которой и предполагается все духовно-учебное образование, именно она-то и не достигалась? Выходят из духовной школы замечательные ученые и литераторы, деловые люди, а проповедники-то, к чему все готовилось, и отсутствуют? Не вопиющее ли это уродство? Мой пример, может быть и исключительный, назидателен во всяком случае.

1886