Текст книги "Противостояние"

Автор книги: Никита Аверин

Соавторы: Игорь Вардунас
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Никита Аверин, Игорь Вардунас
Противостояние

Часть первая
Охота на ведьм

«Видя, что вы поглощены вихрем забот, мы находим полезным облегчить ваше бремя.

Мы решили послать братьев проповедников против еретиков.

Приказываем вам принять их дружески и оказывать им в том помощь, дабы они могли хорошо исполнять свою службу».

20 апреля 1198 года. Иннокений III

Пролог

Если невиновный несправедливо осужден, он не должен жаловаться на решение церкви, которая выносила свой приговор, опираясь на достаточные доказательства, и которая не может заглядывать в сердца, и если лжесвидетели способствовали его осуждению, то он обязан принять приговор со смирением и возрадоваться тому, что ему выпала возможность умереть за правду.

Николас Эймерик, «Directorium Inquisitorum»

Фожерен, Лангедок

Двери невысокого сарая, притулившегося к столь же кособокому двухэтажному дому, с трудом провернувшись на изрядно побитых ржой петлях, распахнулись, не став задерживать на пороге столь представительную делегацию. Впрочем, если бы нечто подобное пришло в прогнившие мозги заплесневелых досок, то вряд ли помогло бы – гости вынесли бы створки таранным ударом крепких плеч.

Но для пришедших, судя по решительному выражению их лиц, не стала бы непреодолимой преградой и фаланга македонцев. Первыми вошли внутрь два арбалетчика, наставив на заключенного, сидящего на низенькой лавке, острые жала болтов. Следом на пороге появился еще один воин, держащий в руках факел. Осторожно оглянувшись, он удостоверился, что соратники держат заключенного на прицеле и каких-либо неожиданностей со стороны того ждать не следует.

Хмыкнув, вошедший перехватил рукоять факела левой рукой, взяв в правую длинный кинжал, размерами более схожий с коротким мечом. Сплюнул в соломенную труху, скопившуюся у истертого сотнями ног порожка, и решительно шагнул внутрь помещения. Стражник прошел вдоль стен, старательно освещая все углы замшелой сараюхи. Придирчиво оглядел кривую лестницу с прибитыми вразнобой плашками, обреченно вздохнул, поудобнее перехватил рукоять кинжала и начал подниматься на чердак, немилосердно скрипя ступенями. Один из арбалетчиков, тот, что стоял справа у двери, перевел оружие в сторону чердачного лаза. Второй чуть сместился в сторону, продолжая удерживать в прицеле заключенного, все так же сидящего без малейшего движения. Проверяющий, не поднимаясь целиком, поводил факелом, освещая подкрышевое пространство. Выругался, поминая нерадивых хозяев, паутину и прочие происки Нечистого.

– Никого. И ничего, – кивнул он арбалетчикам, спустившись. Затем стражник вытащил из-за пояса небольшой холщовый мешок и бросил заключенному, с трудом поймавшему его скованными руками: – Надевай!

Заключенный, молодой парень с живыми сверкающими глазами и здоровенным, на пол-лица, синяком, неловко завозившись, кое-как натянул мешок на голову, сопровождая каждое свое движение злобным ворчанием. Сжимая кинжал, к нему опасливо подошел стражник, судя по неуверенным движениям, в любой момент готовый или полоснуть с размаху, или, что вернее, отпрыгнуть в сторону. Затянул немного завязки, идущие по нижнему краю мешка, подергал кандалы.

– Готово!

Один из арбалетчиков кивнул и, обернувшись, крикнул в двери:

– Все в порядке!

Лишь после сигнала стрелка в помещение осмелились войти остальные делегаты, до этого держащиеся подальше от темного провала двери.

В сарай, заполошно озираясь по сторонам, вошли трое монахов и пожилой муж с сединой на висках, судя по важному виду – сельский староста. Тут же стало очень тесно, но ни один из пришедших не рискнул бы зайти сюда в одиночку и за все сокровища мира. Ведь человек, запертый в сарае до вынесения приговора, вовсе не обычный вор или убийца! Он был страшным еретиком-альбигойцем! Монахи держались поувереннее, но вот староста и не пытался скрыть своего волнения. Он неустанно крестился, а бисеринки пота так и сверкали на лице, чей бледный овал, окаймленный неровно подстриженной бородой, светился пуще луны в ночном небе.

Монахи, облаченные в домотканые некрашеные ризы, монотонно перебирали четки и шептали молитвы, став в неровный ряд, подобием полумесяца обтекающим скамью. Невольному свидетелю они могли бы напомнить больших серых мух, плотоядно жужжащих над кучей конских яблок. Впрочем, не каждому свидетелю. Одному из арбалетчиков монахи почему-то напомнили стервятников, сгрудившихся над свежим трупом. Стрелок испуганно зашептал слова молитвы, стараясь прогнать подальше диавольское наваждение.

Староста еще раз размашисто перекрестился и, запустив руку в отворот рубахи, с облегчением сжал нательный амулет. Прикосновение к нагретому плотским теплом мешочку с неведомым содержимым немного успокаивало. Самую малость помедлив, староста мысленно досчитал до десяти, шевеля губами, и кивнул стражнику с факелом. Воин приставил лезвие своего недомеча к горлу заключенного, придавив посильнее. Заключенный стойко перенес подобное обращение, прекрасно понимая, что с мечом у горла злобность лучше не проявлять. А то ведь тонкое полотно с готовностью разойдется под отточенным клинком. И кожа с мясом так же послушно разойдутся в разные стороны, выпуская грешную душу…

– Отец Ансельм, может, не будем тянуть крысу за хвост да прямо здесь тварь порешим? – обратился староста к одному из монахов. – Чиркнем по горлу…

Договорить староста не успел. Служитель Господа обвел пальцем вокруг себя, приложил к уху, словно желая сказать «нас подслушивают», а затем ожег его взглядом, столь переполненным ненавистью, что от страха во рту у старосты немедленно пересохло. За всеми треволнениями тот и позабыл, что перед тем, как зайти в импровизированную темницу, монах строго-настрого запретил называть имена. Что присутствующих, что посторонних. – Прошу простить меня, святой отец, я не нарочно…

Но у разгневанного монаха не было ни малейшего желания выслушивать блеянье неловко оправдывающейся деревенщины. Отец Ансельм поморщился и коротким жестом прервал заикающийся поток извинений. Затем глубоко накинул на голову капюшон, целиком укрыв его тенью лицо от нежелательных взглядов зрителей, коих за стенами сарая скопилось уже немало. Его жест повторили и другие монахи. И теперь различить служителей Святой Церкви было возможно лишь по объемам тела, так как и по росту они являлись одинаковыми. Торопясь загладить грубую ошибку, староста махнул рукой:

– Выходим!..

Солнце понемногу всходило, щедро окрашивая небо багровыми тонами, способными навеять на маловерующего человека мрачные мысли о пролитой крови. Но на небо мало кто смотрел. Не до того было. Несмотря на столь ранний час, большая часть жителей деревни уже столпилась на площади. Народ приходил семьями, оставив дома лишь больных да вовсе уж малых детей. А небо? Да что небо, оно и так над головами каждый Божий день!

Воодушевление крестьян, собравшихся поглазеть на редкое зрелище, было вполне понятно разумному человеку, знающему толк в жизни. В размеренной, да и, что греха таить, скучной жизни Фожерена и его окрестностей не столь много развлечений. Свадьба, похороны… А уж казнь еретика – и вовсе редкость! Среди собравшихся оказалось немало народу, не сумевшего отказать себе в столь редком зрелище и явившегося из окрестных деревень. Многие готовы были и полдюжины лье отшагать, лишь бы не пропустить действа.

Людская толпа бурлила, подобно вареву в котле придорожной харчевни. Ложкой, помешивающей это варево из человеков, уловленных зрелищем будущего сожжения, служил высокий столб, к коему каждый из пришедших делал подношение. К подножию столба кто клал несколько прутиков, кто валил целую вязанку хворосту. Пара монахов придирчиво осматривала «подношения», отбрасывая подальше как совсем уж сырые ветви, так и высушенные до звона. От первых – много дыма, позволяющего казнимому сгореть уже задохнувшимся, а от вторых – слишком много жару, что тоже изрядно ускоряет конец.

Настроение у толпы было праздничное, люди шутили и смеялись. По рукам ходила нехитрая закуска и баклажки с перекисшим вином. На вкус – премерзкое пойло, но в голову бьет сущим молотом. А чего желать больше? Все тут – простецы с простецкими же вкусами. А если и затесался в толпу какой неведомый потомок Меровингов, то он про это и сам не знает, а посему хлебает винище, проливая на грудь и пачкая одежду наравне со всеми. И пчелы рядом не кружатся, и волосы не струятся волной…

– Колдун! Колдуна ведут! – кто из вездесущих мальчишек первым поднял крик, увидев процессию, сопровождающую заключенного, узнать не сумел бы и самый дотошный дознаватель. Ведь через краткую долю мига неумолчный гул повис над всей площадью.

– Колдуна ведут!!!

Когда народ разглядел альбигойца, чье лицо по-прежнему скрывал мешок, то волнение забурлило с новой силой, готовое перехлестнуть через край. Люди принесли с собой не только хворост и пироги с баклажками. Каждый, кто шел, не забыл прихватить с собой и десяток камней. Кое-кто не пожалел и испорченных продуктов, обоснованно решив, что без пары гнилых брюкв свин, хрюкающий в загородке, не помрет, а вот хозяину сей снаряд весьма пригодится. Всякий присутствующий на площади считал своим священным долгом метнуть булыжник в еретика. Отцы собственноручно вкладывали камни в ладони чумазых сынов и дочерей, подсказывая, как ловчее угодить колдуну прямо в мерзкую рожу. Лицо осужденного, привезенного лишь вчера откуда-то из пограничных земель, было незнакомо зевакам, но никто не сомневался в наличии поросячьего пятачка и пары рожек, скрытых до поры под волосами. Соответственно, что рожа премерзкая, было ясно и последнему козопасу. Ну а те единицы, кто знал осужденного, предпочитали не возражать, благо с течением времени и сами готовы были возложить грязную ладонь на Библию да поклясться в истинности данного утверждения.

Но преждевременная народная расправа не входила в планы никого из власть имущих. Ни хозяина здешних мест, наместника сеньоры Монпелье, ни главы инквизиторов, доминиканца отца Ансельма, ни прячущегося в глубине крытой, охраняемой савойскими арбалетчиками повозки папского легата кардинала Годэ…

Повинуясь приказу, десяток копейщиков окружил процессию, отгоняя самых наглых крестьян. Во все стороны раздавались крепкие тумаки, нескольких вовсе уж разошедшихся человек пришлось охаживать древком по загривку. Стражники могли только отогнать подальше, не более. А вот полностью оградить заключенного от попаданий тяжелыми снарядами людской ненависти могли разве что легионеры славного Цезаря, вздернувшие свои прямоугольные щиты ввысь, соорудив подобие черепашьего панциря.

Камни и тухлые яйца летели со всех сторон. По большей части крестьяне метили в голову еретика, но доставалось и сопровождающим. Командир ополченцев истошно призывал толпу к порядку, но его зычный голос тонул в реве толпы, чья ненависть выплевывала короткие слова:

– Смерть еретику! Сжечь! Сжечь! Смерть!

Наконец, процессия, понеся не тяжелые, но пакостные потери в виде десятка шишек и пары ссадин, сумела протолкаться сквозь разъяренную толпу к центру площадки снаружи крепостной стены, к столбу, чье основание было уже неразличимо под грудами хвороста.

Перед столбом людское сопротивление поутихло. Даже те, чей рассудок помутнел от хмельной смеси вина и ненависти, понял, что альбигоец от справедливой кары не уйдет. И лучше не мешаться под рукой у Церкви. Чтобы окончательно расчистить необходимое для вынесения приговора пространство, копейщикам пришлось раздать всего дюжины полторы затрещин и пару пинков. Толпа раздалась в стороны, жадно высматривая блестящими от жажды зрелища глазами каждое движение.

Заключенного поставили к столбу. Затем привязали веревками, каждую из которых два самых ражих воина проверяли на крепость, делано дергая перед собой. Толпа сопровождала очередной виток радостным гулом. Ноги, торс, руки…

Грязные веревки окончательно выпачкали одежду смертника. Впрочем, казнили не убийцу, чье носимое имущество отходило палачу, поэтому никто не обратил на это и грана внимания.

Пока на площади вовсю кипела работа по устройству аутодафе, монахи и староста направились к охраняемому фургону. Отец Ансельм безмолвно кивнул одному из своих помощников. Монах торопливо выудил из заплечной сумки толстый, ни разу еще не использованный лист пергамента и с почтением вручил кардиналу. Не удосужившись поблагодарить монаха даже чуть заметным наклонением головы, Ришар Годэ, не глядя, капнул на пергамент каплю горячего воска, подкрашенного красным, и приложил перстень со знаком папской канцелярии – двумя перекрещенными ключами. После чего вернул пергамент инквизитору. Ансельм, нервно пожевав губами, передал пергамент начальнику стражи, отвечавшему за исполнение казни.

Все формальности соблюдены. А значит, не стоит дарить преступившему Божий закон ни одного мгновения жизни. Следовало начинать. Вернее, заканчивать. Отец Ансельм шагнул к краю помоста, вглядываясь в тревожно волнующееся людское море под ногами. Поднял руки, призывая собравшихся к спокойствию и тишине. В тот же миг над площадью повисла гробовая тишина. Внимательно оглядев собравшихся, стараясь охватить как можно больше глаз, монах начал говорить:

– Подлежит ли еретик наказанию? Если, как инструмент злой воли демонов, он подрывает основы нашей святой веры и отказывается признавать папу наместником самого Спасителя на земле! Если он участвует в богохульных, осуждаемых Церковью «ритуалах». Если его альбигойская ересь несет людям вред, порчу, подвергает несчастьям и насылает всяческие беды! Нет сомнений, что он подлежит, как и всяк преступник, суровому наказанию, в меру своих преступлений!

Отец Ансельм обращался ко всем, но каждому казалось, что монах говорит именно с ним.

– Рассмотрев и взвесив все прегрешения этого человека, мы, скромные братья нищенствующего ордена доминиканцев, которым поручено самим папой отыскивать и искоренять ересь по всей земле, приняли решение о передаче его дела в руки светской власти…

Последние слова монаха потонули в обрадованном крике толпы, схожем со сладострастным ревом зверя, кроющего свою самку. Передача преступника в руки наместника означала одно – костер. Сожжение, уничтожающее без остатка грешное тело. То, ради чего они собрались здесь, отринув прочие заботы!

Во время всеобщего ликования никто не услышал последние слова прикованного к столбу человека.

– Это еще не конец. Слышишь, Годэ, или как там тебя? Слышишь?! Это только начало!..

Глава 1

Я клянусь и обещаю до тех пор, пока смогу это делать, преследовать, раскрывать, разоблачать, способствовать аресту и доставке инквизиторам еретиков любой осужденной секты, в частности такой-то, их «верующих», сочувствующих, пособников и защитников, а также всех тех, о которых я знаю или думаю, что они скрылись и проповедуют ересь, их тайных посланцев, в любое время и всякий раз, когда обнаружу их.

Бернар Ги, «Наставление инквизиторам»

Майнц, Германия.

– Ну, думаю, ты – сучье охвостье! Простите, святой отец, это я не о вас думал! А все об том прохвосте, волк его заешь! А как не думать? Они же в два раза цену скидывают, ироды! В два! А я что, ломлю? Кто ломит, я?! Да ведь иначе захочу – не выйдет! Ну нету у меня возможностей таковских, чтобы дешевше товар отпускать! Святой отец, сами посудите! Мы с братом вкалываем от зари и до ночи! Рук не покладаем, присесть некогда! Сеем, пропалываем, жнем, молотим, урожай растим! Молиться тоже не забываем, как можно?! С Божьей помощью и растет. Неплохо растет. Что греха таить, хотелось бы побогаче, но по трудам и плоды, все по справедливости да милости Божьей…

А этот? Сам толстущий, как бочка, ряшка жиром затекла, глаз, и тех не видно, хуже борова, право слово! Руки видели? Вот! У меня о мозоли косу править можно, а у него ладони, как булки! Какой из него честный труженик? Хоть епитимью накладывайте, хоть плетями бить велите, но не верю я! Не может человек, палец о палец не ударивший да ни капельки пота не проливший, таким сытым быть! И овощи свои за десяток лье тащить тоже не будет! Радость ему прямо великая – цену мне сбить… Я вам как на исповеди скажу, святой отец, – тут дело нечисто! Очень нечисто! И серой пахнет… нет, нет, запаха не чую, к слову пришлось! Да, выдержаннее в словах буду… Ну так вот, этот хряк толстогузый не с добром пришел! Точно вам говорю – заразу притащат! Не приведи Господь, с их травы мор пойдет, а то и, страшно сказать, чтобы не накликать, поветрие!..

Обычное дело – заезжий торговец сбил цену на ярмарке. Вот и побежал косой Густав не в кабак заливать горе вином, как сделал бы кто другой, а, как богобоязненный христианин, к священнику, в исповедальню, дабы срочно известить о своих подозрениях. Ну и под шумок сыпануть руками Святой Церкви конкуренту соли на хвост.

Такое происходило чуть ли не каждый день. Согласно тайной энциклике папы Иннокентия Третьего, любые доносы о ереси или колдовстве с недавних пор обязаны ложиться на бумагу и отправляться в ближайший монастырь братьев-доминиканцев, которым поручено пропалывать изрядно заросшие бурьяном церковные грядки. Толку от подобных лжесвидетельств немного, за подобный навет еще ни разу никого не потащили в подвал. Вот если помимо простого сведения счетов между селянами появится что-то серьезное, тогда да, возникает вероятность, что рано-рано утром постучатся к кому-то в дверь добрые братья-доминиканцы, улыбнутся грустно и устало и отведут в поджидающую неподалеку карету цвета ночи…

– Продолжай, сын мой, – приободрил молодой священник косого. Его скрывала резная перегородка, но что исповедующийся зеленщик обильно потел – понял бы и слепой. Смрад так и разливался. Любой другой захотел бы достать платок и приложить к лицу. Но Карл сдержался и, дабы отвлечься, решил продолжить. – Так как, говоришь, зовут того человека?

– Бернаром его кличут, – радостно ответил Густав. – Как по мне, вранье это все, что он из провансальцев, – говор не ихний! Я в тамошних краях бывал – иначе говорят.

– Прошу тебя, сын мой, не растекайся мыслию по древу. Говори по существу.

– Так я и говорю, что этот сучий хвост есть еретик и колдун! Какая же зелень?! У нас что, своей петрушки и салата нету?! Да полно! А он свою прет! Да, свежая, но опять-таки – как?! Не один день ведь к нам добираться, а он ее прет аж из деревни своей, из Фожерена!

– Откуда? – незнакомое слово резануло слух и пыталось осесть в сознании.

– Из Фожерена, святой отец! Он сказал, что он оттуда и приехал! Но мыслимое ли это дело – зелень за сотню лье везти?

– Сын мой, я все понял, достаточно! – достаточно грубо оборвал исповедник бурный поток словоизъявлений.

Густав испуганно вздрогнул и замолчал.

Скомканно отпустив косому скандалисту все его грехи, Карл вышел из исповедальни. Но не через ту дверь, что вела в зал, а через потайную дверцу, за которой располагалась комната, служившая рабочим местом брату Зигмунду, слушавшему благочестивые трели горожан, торопящихся облегчить душу пред Господом. Тайна исповеди – нерушима. Но если она не выходит из круга скромных служителей церкви, нет большого греха в том, дабы излияния очередного грешника слушали сразу двое…

В комнате отсутствовали окна, и все освещение состояло из двух толстых свечей и маленького отверстия, сквозь которое брат Зигмунд слушал исповеди горожан, спешивших облегчить душу перед Господом.

– Что ты на это скажешь? – поинтересовался Карл, взяв со стола глиняную кружку секретаря и отхлебнув теплой воды.

– Если бы этот вопрос мне задал инквизитор Ансельм, я бы ответил следующим образом. На кельнской ярмарке объявился новый зеленщик, некто Бернар. По имеющимся сведениям, он около года назад прибыл в наш приход, купил водяную мельницу и начал зарабатывать перепродажей зелени и овощей. Судя по всему, он из графства Тулуза.

– Почему именно Тулуза? – Священник внимательно слушал. Зигмунд стал его помощником всего год назад, но за это время успел произвести стремительный подъем от церковного служки до личного секретаря настоятеля в богатом Майнцском приходе.

– Ну, что вы, об этом совсем нетрудно догадаться тому, у кого есть уши и кто хочет услышать! – улыбается от уха до уха секретарь. – Выговор лангедокский, да он и сам особо не скрывает, откуда родом. А у меня рядом с мельницей живет троюродный брат. Они частенько попивают вино на пару… Виновен мельник или нет, решать не мне, но выводы напрашиваются сами.

– Какие выводы? – вскинул брови Карл. – Уж не хочешь ли ты сказать, что принимаешь в расчет болтовню косого?

– Ну что вы, отец Карл, конечно нет. Всю эту чушь, про то, что Бернар привез свой товар с родины, Густав придумал по дороге к церкви. Я думаю, что пришлый приехал, осмотрелся и занялся тем делом, что может принести хороший доход. Ведь майнцские зеленщики завышают цены едва не втрое, так что тот, кто хоть немного опустит цену, даже не в базарный день распродаст свой товар еще до того, как солнце поднимется над землей… Так что для Густава и прочих нерадивых торгашей он просто бревно в глазу.

– В этом я с тобой согласен. Но все же, какие выводы ты еще сделал? Думаешь, что Бернар – еретик?

Снова эта улыбочка в ответ! Ох, Зигмунд, не заиграйся…

– В самом начале я сказал, что такой ответ я дал бы Ансельму. И вывод для его ушей сделал бы именно такой: «Добропорядочный католик вычислил опасного еретика, бежавшего к нам из Лангедока, дабы укрыться от карающей десницы Господней и насаждать ересь и смуту в сердца добропорядочных жителей Майнца!»

– А что бы ты сказал мне? – Молодой священник уже порядком утомился дышать спертым воздухом секретной комнаты и хотел как можно скорее покончить с затянувшейся умственной игрой.

– А вам, отец Карл, я скажу чистую правду. Бернар Жертье – младший сын небогатого рыцаря, по каким-то причинам вынужденный покинуть родные места и изображать из себя добропорядочного бюргера. А учитывая то, что такими причинами, скорее всего, является преследование еретиков в его родном Лангедоке, то…

Задушевную беседу неожиданно прервал громоподобный крик, донесшийся с улицы:

– Отец Карл!!! Вы здесь?! Посыльный от его высокопреосвященства архиепископа Майнцского!

– Ладно, – сказал священник, уже подходя к двери. – Запиши о доносе зеленщика, но без выводов и подробностей. Нам положено докладывать, вот мы и доложим. А там уже пусть доминиканцы соображают. У них капюшоны высокие, такие же как полномочия по искоренению ересей. Вот пусть и думают, и решают.

Зигмунд поелозил пером по смытому пергаменту, быстрым и ловким движением присыпал чернила песком и подал свиток. Карл махнул рукой на прощание и согнулся в три погибели, чтобы протиснуться в узкую дверь. Секретарь записывал все точно, не позволяя никакой отсебятины, проверять его не было необходимости.

Весеннее солнце ослепительно било в глаза, и Карл, прикрывшись рукой, сразу же отодвинулся во внушительную тень, отбрасываемую всадником.

– Такое вот дело, герр Карл, – важно произнес курьер, – вас желает видеть архиепископ!

Пожелание архиепископа Майнцского Зигфрида фон Алленштайна, примаса королевства Германия, имперского архиканцлера, первого Великого курфюрста Священной Римской империи, а также и президента коллегии императорских выборщиков для меня, рядового приходского священника, это даже не приказ. Это воля, подобная урагану, которую нужно исполнять столь стремительно, как это позволяют ноги мула и состояние дорог благословенного Майнца. Благо до замка, в коем изволит пребывать архиепископ Зигфрид, каких-то два или три часа пути…

* * *

Резиденция архиепископа располагалась в отлично укрепленном замке, выстроенном на вершине поросшего лесом холма, куда вела длинная, закрученная серпантином дорога. Примерно на середине склона мул откровенно устал и сбавил шаг. Чтобы понапрасну не мучить животное, Карл выбрался из седла и зашагал, схватившись за луку и размышляя, зачем он, собственно, так срочно понадобился дядюшке Зигфриду.

Грозный архиепископ Майнцский, фактический правитель Германии и полновластный наместник пребывающего на Сицилии императора Фридриха, собственно родным дядей Карлу не был. Он являлся мужем тети Агаты. Точнее – бывшим мужем, потому что тетушка уже двенадцатый год как покоится в фамильном алленштайновском склепе на недоступном для простых смертных кладбище кафедрального собора…

Зигфрид фон Алленштайн, рыцарь и крестоносец, был воинским наставником императора Генриха, умершего от лихорадки вскоре после того, как дядюшка стал вдовцом. На смертном одре в сицилийской Мессине Генрих поручил своему наставнику управлять Германией до тех пор, пока его малолетний сын Фридрих не достигнет совершеннолетия и не сможет самостоятельно руководить обширной империей. Для этого Зигфрида немедля рукоположили в священнический сан (благо его вдовство снимало всяческие препятствия) и тут же особым распоряжением тогдашнего мягкого и покладистого папы, с полного одобрения имперского рейхстага, возвели в архиепископы Майнцские с одновременным получением и прочих титулов.

В исполнении завещания покойного императора дядюшка преуспел – он оказался воистину выдающимся политиком. Однако в душе он по-прежнему, невзирая на прожитые пятьдесят с лишним лет, оставался все тем же рыцарем-крестоносцем, который некогда отвоевывал Гроб Господень. Вот и сейчас он предавался отнюдь не государственным или церковным делам, а обучал своих рыцарей каким-то хитрым боевым приемам.

Через арку распахнутых настежь ворот было видно, что на заросшей травой площадке между внешней стеной и нереально высокой, устремляющейся к небу всеми своими восемью ярусами башне донжона рубятся на мечах конные латники.

При появлении Карла один из рыцарей, внешне ничем не отличимый от остальных, кроме большого роста и под стать всаднику огромного вороного коня, властно махнул рукой и вложил в ножны полуторный меч. Учебная схватка немедленно прекратилась, и десяток рыцарей, развернув коней, поскакали в сторону коновязи, где их ожидали слуги и оруженосцы. Высокий рыцарь направил коня прямо на Карла, едва ли не до смерти напугав несчастного мула, и остановился в двух шагах от священника. С легкостью, внушающей трепет, с учетом того, что на всаднике было надето никак не меньше двадцати фунтов железа, рыцарь спрыгнул на землю и без сторонней помощи снял с головы топхельм размерами с колодезное ведро.

Архиепископ Зигфрид – двухсаженный германец с белыми волосами до плеч и сапфирово-пронзительными глазами – не глядя бросил повод мигом подскочившему конюху и позволил оруженосцам избавить себя от перевязи с мечом, панциря и наплечников. С кряхтением (годы все же берут свое) фон Алленштайн стянул кольчугу и остался в плотной холщовой рубахе с большими пятнами пота. Слуга подал архиепископу ярко-красный кушак и накинул на плечи расшитое золотом сюрко, после чего грозный родственник наконец удостоил вниманием скромного посетителя.

– Быстро же ты добрался, Карл! – сказал он, придирчиво, от макушки до пят, оглядывая молодого священника. – Я тебя раньше ужина и не ждал.

– Ваше время слишком ценно, святой отец! – отвечал Карл, в голосе которого звучало уважение, но без тени подобострастия. – И если вы прислали за мной курьера, значит, дело не терпит…

– Да уж, в Парижском университете учат на совесть, – с удовлетворением в голосе произнес архиепископ. – И к счастью, не только теологии и юриспруденции, но и умению отличать важное от второстепенного. Не зря, бог видит, я отдал такие деньги за четыре года твоего обучения.

– Я ваш должник и вечный слуга! – сказал священник. – И готов выполнить любой ваш приказ.

– Вот об этом мы и поговорим, насчет любых приказов-то, – ответил архиепископ. – Только не здесь, а наверху, в кабинете. Дело, которое я хочу обсудить, не терпит чужих ушей и глаз.

Подъем на предпоследний этаж донжона по тесной винтовой лестнице для Карла, с детства опасавшегося замкнутых пространств, оказался истинной пыткой, но вид из окна, что раскинулся перед его взором, стоил любых жертв. Под ними среди живописных холмов серебряной лентой змеился полноводный Рейн. Величие кафедрального собора, царившего над невысокими городскими постройками, ярко демонстрировало, какую власть на земле завоевала Святая Римская церковь…

– К делу! – Карла вырвал из грез голос архиепископа.

Фон Алленштайн сидел за огромным резным столом, усеянным беспорядочным ворохом документов. Став уже не воином и даже не церковным прелатом, но канцлером, отягощенным многочисленными государственными заботами…

– Садись, слушай и не перебивай! Ты достаточно осведомлен о происходящем в мире, чтобы была нужда вдаваться в подробности. Могу не рассказывать о том, что папа Иннокентий, взойдя десять лет назад на Святой престол, едва ли не с первого дня начал беспощадную борьбу с ересью. Все бы хорошо, ересь она и есть ересь, а потому никому не нравится. Да только почему-то еретиков папские ищейки-инквизиторы находят исключительно в тех землях, правители которых отказываются признать светскую власть Церкви. Для того чтобы держать дело в своих руках, Иннокентий учредил новый орден. Доминиканцы, «псы Господни». Им дано право выискивать ересь по всем христианским владениям, а все местные священнослужители и власти обязаны оказывать этим вот инквизиторам любую помощь, какую они потребуют.

Карл, весь превратившись в слух, кивнул, ожидая, когда архиепископ перейдет от преамбулы к сути. Что и последовало незамедлительно.

– Как раз сейчас у нас в Майнце, – продолжал Зигфрид, – находятся три доминиканца-инквизитора во главе с небезызвестным фра Ансельмом, который в прошлом году в Турине за два дня отловил столько еретиков, сколько воров не ловят за год в кишащем преступниками Кельне. Но был бы он прислан к нам один – полбеды, я такими монахами закусываю после вечерней трапезы по семь на пучок. Главная неприятность состоит в том, что этой троицей командует небезызвестный кардинал Ришар Годэ. Ты о нем слышал?

– Еще бы! – старательно закивал Карл, обрадованный тем, что дядя позволил ему говорить. – Ришар Годэ, происхождения темного, едва ли не выкрест-иудей, а то и пиренейский сарацин. О нем много шепчутся, но никто ничего толком не знает. Начал свой путь послушником в Цистерцианском монастыре, отвечавшим за чистоту отхожих мест. Принял постриг и через несколько лет был переведен в Клюни, монастырь в Шампанских землях, где формируется политика Святого престола и в тиши лесов готовятся служители для Латеранского дворца, где находится папская резиденция…

– Не нужно меня наставлять, как неофита перед первым причастием! – рявкнул теперь уже совершенно по-рыцарски Зигфрид. – Что тебе известно о нынешнем положении этого Годэ?