Текст книги "Противостояние"

Автор книги: Никита Аверин

Совершенный ринулся было в погоню, но был коротконог и одышлив, а потому сразу отстал. Рядом с ним из травы поднялась на колени пышнотелая баба, охнула, оценив по достоинству то, что находилось у нее на уровне глаз, и в мгновение ока утопила своего духовного пастыря в колышущихся тестом, сбежавшим из квашни, телесах.

Совершенный и толстуха упали в траву, а черноволосая красавица, хохоча, продолжала бежать, пока не достигла дерева, которое служило ему укрытием. Вдруг зацепившись за что-то и охнув, она картинно растянулась на корнях, выступающих из земли.

Карл, объятый ужасом вперемешку и за то, что сейчас его могут раскрыть, и за целость упавшей девушки, тут же вскочил с належанного места и подскочил к недвижному телу. Но страхи его, точнее вторая их половина, оказались напрасны. Черноволосая удачно приземлилась на толстый ковер из мха и отделалась легким испугом. Карл взял ее за руку, пытаясь перевернуть на спину, но девушка сделала это сама. Вывернулась из его рук, приподнялась на локтях и теперь с интересом рассматривала своего то ли виновника падения, то ли спасителя.

– Ты кто? – скорее для того чтобы не усугублять собственную неловкость молчанием, шепотом спросил Карл.

– Я? Арабель… – ответила девушка с некоторым удивлением. Мол, кто здесь ее не знает? Две прекрасные полусферы покачивались в такт ее словам, и Карлу пришлось предпринять над собой неимоверное усилие, чтобы перевести взгляд от набухших возбуждением сосков на лицо собеседницы.

Луна неожиданно освободилась от кутавших ее туч, и словно яркий фонарь осветила их лица. Но, к счастью, за деревом их никто не заметил.

– А я знаю! – засмеялась, разглядев Карла, девушка. – Ты тот красавчик, который приехал с этими мерзкими святошами и привез мошенника Бернара? Так ему и нужно, негоднику, он мне обещал парчовый отрез на платье, да так и не подарил.

– Почему ты участвуешь во всем этом? – спросил Карл.

Арабель игриво хихикнула:

– Вера у нас такая. Мы с детских лет молимся по древним обычаям. Ваши попы ведь тоже учат, что Бог – это Любовь…

– Это совсем другое! – хмуро перебил ее Карл, которому все труднее давалась борьба с зовом плоти, почему он и злился. – Не путай похоть греховную и божественную любовь…

– Ну как скажешь, – быстро и чуть лукаво согласилась с ним девушка, не дав закончить фразу. – Если божественная, значит божественная. Давай я тебе хоть сейчас исповедуюсь по вашему римскому канону, а ты мне отпустишь все грехи.

Привычные слова притупили бдительность Карла, чем девушка немедленно и воспользовалась. Ее рука ловко нырнула к нему под рясу. Нащупав там то, к чему не прикасалась ни одна женщина с тех пор, как Карл был рукоположен в священники, Арабель восхищенно надула губы, словно выговаривая длинное «о-о-о!». О том, было это восхищение притворным или же настоящим, Карл уже не думал. Потеряв всяческую способность рассуждать и осмысленно действовать, он ринулся вперед, заваливая смеющуюся катарку на мягкий, словно перина, щекочущий кожу мох…

Когда нарушивший целибат священник (причем нарушивший его неоднократно и самыми что ни на есть греховными способами) пришел в себя, на старом кладбище стояла мертвая тишина. Не открывая глаз, Карл провел рукой по телу и убедился, что единственным предметом одежды, на нем оставшимся, является лишь перстень на безымянном пальце правой руки. Он сел и открыл глаза.

Свальный «молебен» давно закончился. Катары, изможденные развратом, спали, развалившись на траве, поодиночке и в обнимку, укрытые смятыми балахонами и подставившие под неверный лунный свет свои сомнительные прелести. В двух шагах от Карла, на не примеченном раньше надгробии, подстелив собственный балахон и рясу Карла, тихо посапывала, по-детски подложив ладошки под щеку, обнаженная Арабель.

«Самое время покинуть этот Содом», – подумал священник. Но добраться до рясы, при этом не разбудив девушку, не представлялось возможным…

Он тронул Арабель за плечо. Девушка улыбнулась во сне и что-то неразборчиво пробормотала. Карл потряс сильнее. Арабель открыла глаза и, увидев склонившегося над ней Карла, сладострастно потянулась к нему всем телом.

– Перестань! – оттолкнул ее Карл. – Лучше приподнимись и отдай мою рясу. Нужно идти, пока не проснулись твои «братья и сестры»…

Девушка покорно сдвинулась на край надгробной плиты, но осталась лежать, с интересом наблюдая за тем, как он облачается. Карл хотел ей сказать что-то теплое и хорошее, однако опыта таких ситуаций он не имел, а потому просто не знал, что в таких случаях следует говорить…

Короткий сон возвратил ему, хоть и отчасти, способность к трезвому рассуждению, и он вспомнил, где слышал до этого имя девушки.

– Тебе нужно сегодня же, а лучше прямо сейчас покинуть Фожерен, – сказал он, оправляя рясу и стряхивая с нее прилипшие листья и травинки. – Ты ведь Арабель, племянница маслобойщика? Вашей семье грозит большая опасность…

– Все в руках Господа, – безмятежно ответила девушка. – Мое дело работать в поле, готовить еду, любить и быть любимой. А о том, чтобы наша община не пострадала, пусть заботятся Совершенные…

– Еще раз говорю, глупая! – повторил Карл. – Передай своему дяде, что сегодня Годэ отдаст приказ взять вас под стражу. А староста будет свидетельствовать, что вы еретики (что, впрочем, подумал он про себя, как выяснилось, чистейшая правда).

– Я передам, – улыбнулась ему в ответ Арабель. – Но зачем старосте свидетельствовать против дяди? Ведь все жители Фожерена, даже сбежавший Бернар, исповедуют катарскую веру…

У Карла от неожиданности перехватило дух. Более не в состоянии сказать ни слова, он развернулся и помчался, не разбирая дороги, в сторону проклятой деревни.

Ряса, напитавшаяся водой, давила на плечи, путалась в ногах, при этом испуская головокружительный мускусный запах женского тела. Когда он, изрядно поплутав средь оливковых рощ, вышел наконец к деревенской окраине, над холмами занимался рассвет.

* * *

Карл просочился во двор, оттуда осторожно пробрался в сарай и закопался в ароматное сено. Утро вступало в права, спать оставалось от силы час, но священник, возбужденный увиденным и пережитым, никак не мог себя заставить не то что уснуть – просто закрыть глаза.

Фожерен оказался и вправду настоящим рассадником альбигойской ереси, и он, как служитель церкви, обязан был приложить все силы, чтобы ее одолеть. Но ведь на другой чаше весов – обещанное архиепископом место каноника, которое даст немалую власть и позволит ощутимо влиять на события. Однако дело тут не столько, да и не только в его, Карла, карьере. На карту поставлена судьба Германии, да и не только ее – жизни десятков и сотен тысяч ни в чем не повинных людей, которых поглотят вспыхнувшие костры инквизиции.

И был в рассуждениях Карла еще один немаловажный момент. Путающий все планы и не дающий сделать холодный и трезвый выбор. Звали его, а точнее ее – Арабель. Несколько часов, проведенных в объятии девушки, пробудили в душе Карла почти забытые уже, далеко не священнические мысли и чувства, так он и сам того не заметил, как стал упорно думать не о задаче, поставленной архиепископом, и не о судьбах Европы, а о том, как спасти девушку и увезти ее с собой в Майнц. О том, что будет дальше, он особо не беспокоился, целибат и обет безбрачия никогда не останавливали жизнелюбивых германских священников. У каждого уважающего себя епископа непременно имелась в доме «экономка», «служанка» или дальняя родственница, детей которой тот воспитывал как «племянников», на что как прихожане, так и высшие иерархи с пониманием смотрели сквозь пальцы.

Мечты о том, как он и Арабель заживут в Майнце после того, как он, Карл, блестяще справившись с порученным делом, станет каноником и купит себе большой трехэтажный дом с видом на речную излучину, были прерваны самым неожиданным и, как оказалось, страшным образом.

– Эй, священник! – заорал, широко раскрыв дверь сарая, довольным голосом Швальбе. – Выходи, закончилось наше безделье. Взяли пятерых, прямо тепленькими, когда они с шабаша возвращались.

– К-кого взяли? – делая вид, что спросонок ничего не понимает, задал вопрос Карл.

– Да альбигойцев этих! – почесывая несуществующее ухо, ответил савоец. – Староста прознал, что они ночью на блудодейство свое пошли, под утро сообщил кардиналу. Тот, не дожидаясь завтрашнего дня, тут же отправил меня с десятком ребят в засаду. Тут мы голубчиков и застали. Пятерых поймали, остальные, правда, ушли. Верткие они, как угри. Девка одна мне даже палец вот прокусила.

– Д-девка? – переспросил Карл, холодея от ужаса.

– Да еще какая! – цокнул языком Швальбе. – Черная, грудастая, кровь с молоком. Жаль, что кардинал всех пойманных на костер отправит, не успеем попользоваться…

Не дослушав до конца арбалетчика, Карл метнулся во двор, куда как раз заводили связанных пленников. Возглавляла процессию старая сморщенная карга, вылитая ведьма из майнцских сказок. Вслед за ней, со связанными за спиной руками, семенил, испуганно озираясь по сторонам, давешний Совершенный. За ним, переваливаясь с ноги на ногу, шла та самая баба, с которой он валялся в траве. Баба, в отличие от главы секты, вид имела гордый и независимый, вероятно, потому и получила больше, чем остальные, – ее глаз и скула были украшены свежими синяками. За спиной у бабы болтался еще один незнакомый мужик, судя по описанию старосты, тот самый маслобойщик Гарен. Последней в ворота арбалетчики ввели притихшую Арабель. Девушка шла устало, смотрела в землю и улыбалась какой-то виноватой, обреченной улыбкой.

Карл, опершись на стену, молча наблюдал за тем, как пленников выстраивают рядом с крыльцом, на которое через некоторое время вышел Годэ. Нельзя было сказать, что кардинал рад. Инквизитор торжествовал и не скрывал своего ликования. Внимательно оглядев пятерых несчастных, он оперся руками на ограждение и произнес:

– Ну что же, стало быть не зря Его Святейшество нас отправил именно в эту деревню. Фожерен, истинный рассадник черной проклятой ереси! И эта ересь будет вырвана с корнем, словно жало у ядовитой змеи. Выполота, как гадкий бурьян! Выжжена, как зачумленный дом!!! – голос у кардинала с каждым произнесенным словом становился все громче и торжественнее. – Швальбе! – крикнул Годэ.

– Здесь! – раздался из глубины сарая голос савойца.

– Этих пока в подвал. Отправь людей, чтобы привели всех свидетелей, через пару часов будем начинать допрос. Также нужно отправить гонцов во все ближайшие города. Пусть владетели соседних земель, а также аббаты, епископы и священники прибудут сюда назавтра, чтобы поприсутствовать на суде. Ну и, конечно, казни.

– А вы уверены, ваше высокопреосвященство, – тихо поинтересовался из-за спины своего начальника брат Ансельм, – что мы до завтра успеем закончить следствие?

– Мы его уже закончили, брат! – не соизволив и оглянуться, отвечал кардинал. – Погляди на их одеяния, это же наряды для сатанинского шабаша. Кроме того, у главаря были при себе катарская «библия» и распятие, а у женщин, вплоть до этой, – он брезгливо указал на старуху, – на теле и одеждах обнаружены следы самого что ни на есть гнусного разврата. Так что дело осталось лишь за тем, чтобы произвести все предписанные процедурой инквизиции действия и правильно оформить полученные показания. До вечера управимся. Правда, Швальбе?

– Куда уж проще! – отвечал корноухий арбалетчик, выходя из сарая. – Сперва каждого побреем по всему телу, чтобы найти сатанинские родимые пятна. Потом немножко поджарим, чтобы были сговорчивее, потом полчаса на дыбе. Ну и пощекочем немного. Моими железками. Чтобы не сильно тянули с чистосердечными признаниями…

Кардинал, плотоядно втянув воздух, пропахший страхом катаров, кивнул и скрылся в глубине дома. Арбалетчики начали загонять пленных в подвал.

Карл, объятый лихорадочным ужасом, пробрался поближе к дверям узилища и, дождавшись, когда мимо него будут проводить Арабель, тихо, чтобы слышала одна лишь девушка, произнес:

– Я спасу тебя, слышишь! Признавайся во всем, соглашайся на все, только бы избежать пыток. Завтра утром в Фожерен прискачут подчиненные мне рыцари, и мы вместе уедем в Майнц, где никто не посмеет тебя тронуть и пальцем!

Девушка, выслушав Карла, кивнула, но не очень уверенно и, стараясь не споткнуться, зашагала в черноту погреба по высоким и неровным ступенькам.

В доме началась суета. Хлопали двери, со всех сторон доносились ругань савойцев и жалобы инквизиторов. В допросную тянули старосту и членов его семьи. Несколько арбалетчиков седлали коней, чтобы исполнить поручение кардинала.

В суматохе никто не заметил, как через боковую калитку, ведя за собой Карлова мула, осторожно выбрался Зигмунд. Отойдя задами на безопасное расстояние, секретарь забрался в седло, ударил пятками покладистое животное и начал удаляться по дороге, ведущей в Арль.

Карл, посланный кардиналом в местную лавку, чтобы закупить побольше пергамента и чернил, смотрел ему в спину и тихо молился о том, чтобы его послание поскорее оказалось в руках у Дитриха.

Глава 5

 
Когда-то моя жизнь была проста и ясна.
Я вспоминаю…
Когда-то мое невежество было счастьем.
Сумерки вторглись,
Как поцелуй змеи,
В мой беспокойный разум…
Почему… о, мой Бог, почему
Ты оставил меня?
В моем прозрении,
За старым обличьем,
Я твое смущенное дитя.
Так помоги мне пересечь широкую реку…
Была связана клятвами
Моя душа.
Великие иллюзии сбивают с пути,
Ледяные ветры замели мое сердце.
Забери меня назад, к себе!
 

«Abandoned», гр. Kamelot

Карл проснулся от громкого стука в дверь. Открыв глаза и оглядевшись по сторонам, священник понял сразу две вещи. Первое – он лежит не на сене, а на относительно мягкой кровати. Второе – судя по солнцу, дело движется к полдню. Чтобы разъяснить эти наблюдения, требовалось произвести определенную умственную работу, на которую у него откровенно не было сил. Все тело болело, словно он весь предыдущий день и всю ночь проработал в поле, уши будто заложило ватой. Мысли ускользали, словно шмыгающие крысы. А тут еще этот стук, словно молотящий по макушке…

– Попозже! – Карлу казалось, что он проорал это слово во всю глотку, однако изо рта его вырвался лишь глухой и сдавленный сип. Впрочем, этого оказалось достаточно. Стук прекратился.

Карл сел и опустил ноги на пол, мучительно пытаясь припомнить, как он сюда попал. Шаря взглядом по комнате, он обнаружил рядом с кроватью стол, а на столе – кувшин. Протянул руку, взял. В глиняном сосуде плескалась какая-то жидкость. Карл принюхался. В нос ему ударил терпкий запах – вино! Священник, словно похмельный пьяница, сделал пару глубоких глотков.

Ломота, терзающая члены, помалу начала отпускать, в голове зашумело, но быстро прошло, да и вата из ушей чудодейственным образом испарилась. Прояснившись, голова заработала в полную силу, и Карл вспомнил все…

Вчерашнее дознание кардинал Годэ проводил в темпе сбора персиков при надвигающейся буре, грозящей посбивать с веток нежные фрукты. Либо последним маневрам внутри оборонительного строя, в то время когда противник уже надвигается, развернувшись в конную лаву. Едва за пойманными катарами захлопнулась дверь подвала, как во двор, словно баранов на бойню, загнали «свидетелей», на которых указал староста. Годэ занял привычное место в облюбованном кресле, Швальбе у пыточного стола, рядом с которым уже была обустроена дыба, а Карла усадили на секретарское место, и пошла писать инквизиция…

Арбалетчики по одному извлекали катаров из темницы и передавали их доминиканцам. Привычные к дознавательской процедуре монахи раздевали подследственных, и в поисках сатанинских отметин брили их начисто, от паха и до макушки, включая и подмышки с бровями. В комнату для допросов эти несчастные попадали в голом и довольно нелепом виде, где их уже ждали свидетели.

Годэ при появлении очередного еретика задавал для порядку вопрос об имени и роде занятий, после чего, откинувшись в кресле, наблюдал за происходящим, а к допросу приступал брат Ансельм. То, что производил доминиканец, собственно и допросом-то не было. Он задавал пару механических вопросов свидетелям, после чего предлагал арестанту немедленно сознаться в своих грехах. Совершенный тут же согласился на все и предложил любую посильную помощь, старуха злобно шипела и норовила доплюнуть до кардинала, а толстая баба причитала и жаловалась на жизнь.

Вне зависимости от того, что отвечал подследственный, его тут же передавали Швальбе, который при помощи двух подручных вздымал жертву на дыбе и, поигрывая в руках одной из своих заковыристых железяк, повторял заданные вопросы, ласково потыкивая подвешенное тело в самые уязвимые места. Карл, как того требовала процедура, записывал каждое слово, произнесенное обвиняемым.

До смерти перепуганные свидетели, не желая оказаться на дыбе, наперегонки обвиняли односельчан во всех смертных грехах, которые им приходили в голову, от сатанинских шабашей и пития крови невинных младенцев до рукоблудия и воровства моркови с соседского огорода.

Четвертой на допрос привели Арабель. Девушка, потеряв свои роскошные волосы и лишившись бровей, со следами грязных наемничьих пальцев по всему телу, выглядела поистине жалобно. При виде девушки Карл, опасаясь выдать свои чувства проницательному Годэ, опустил глаза и вжался в пергамент. Впрочем, девушка вела себя именно так, как просил ее Карл. Открывала рот, лишь когда ее об этом просили, сознавалась во всех деяниях, в которых просил сознаться отец Ансельм. В общем, вела себя столь покладисто, что и на дыбе ее Швальбе подержал скорее уж для порядку, не вздергивая так, чтобы вывихнулись суставы.

Первая часть процесса, определяющая степень вины подследственных, завершилась к полночи. Оставалась вторая, более важная часть – получение показаний про оставшихся на свободе соратников. Точнее, если называть вещи своими именами, не получение, а выбивание. Ибо в столь важном деле, как выявление еретических «гнезд», святая римская инквизиция никогда не опиралась на столь хлипкий фундамент, коим, по мнению всех мировых юристов, является добровольное признание и явка с повинной. Каждого из подследственных требовалось вдумчиво и беспристрастно подвергнуть пыткам, дабы он мог очистить совесть, вспомнив даже то, о чем говорил епископ Варезе с антипапой Сильвестром на ломбардской границе.

К тому времени как начали пытать Совершенного, Карл, почти не спавший предыдущую ночь, уже вовсю клевал носом, то и дело оставляя на пергаменте вместо четких строчек, нечитаемые завитушки и крючки. Даже дикие вопли катара, которому прижигали нежные части тела, не смогли вырвать из наваливающейся дремы. Заметив это, Годэ приказал одному из доминиканцев занять место секретаря, а Карла отправил спать. Швальбе, проявив неожиданную заботу, разрешил священнику воспользоваться его каморкой, мол «все равно поспать не удастся, уж больно работы много».

От воспоминаний Карла отвлек повторный стук.

– Святой отец! – осторожно, но настойчиво проговорил за дверью слуга. – Его высокопреосвященство велит вам приходить в себя и готовиться к выходу. Приглашенные собрались, через час или два суд начнется!

* * *

Никогда ранее просторный заливной луг, что располагался по правую руку от тракта, уходящего на Майнц, не видел столько народу за раз. Даже когда, годов этак тридцать назад, тут сошлись в нешуточной драке, разбирая старые межевые споры, фожеренцы с объединенными силами трех других деревень, и то меньше было. Хотя не в пример кровавее. Тогда под дерновое одеяльце ушло полторы дюжины честных христиан. Вчера же вся кровь ограничилась парой отрубленных пальцев, так и прыснувших в разные стороны от неудачного удара топором, коим неуклюжий слуга норовил вырубить потерявшуюся в дороге стойку для шатра.

Сооружение же прочих построек обошлось дешевле, ограничившись парой ссадин да полусотней заноз. Зато на траве луга, которому не суждено было в этом году быть выкошенным, меньше чем за ночь вырос целый лагерь, издали напоминающий воинский. Однако лишь издали. Шатры стояли как попало, между ними не бродили насупленные стражники, ожидающие ужина и пересменки. Лишь шныряли вездесущие слуги, так и норовящие перевести в свою собственность все, что плохо лежит, да чинно фланировали на пленэре расфуфыренные дамы и представители местного дворянства мужескаго полу, нанося дружеские и не очень визиты.

Ближе к полудню лагерь практически обезлюдел. Большая часть населения перебралась поближе к центральной части палаточного лагеря, изогнувшегося сарацинским луком. Там, в грудах опилок, белели свежеошкуренными боками примитивные сиденья, представляющие собой длинные жерди, положенные на невысокие столбики, наскоро вкопанные в утоптанную землю. В паре мест их все еще доделывали, остервенело вбивая гвозди в неподатливую сырую древесину.

Представители благородного сословия не спеша рассаживались на импровизированные сиденья, прекрасно понимая, что без них не начнут, а от того и вовсе став подобием снулых улиток. За телодвижениями дворян, поглядывая на солнце, потихоньку взбирающееся в зенит, наблюдали остальные присутствующие.

А их на новоявленном месте судилища так же набиралось предостаточно. Простолюдины из окрестных местностей оказались не менее любопытными, нежели знатные люди. Так же не сумела остаться в стороне Церковь, допустившая столь вопиющие факты среди окормляемого населения. То там, то там черными грачами мелькали фигуры священников.

Чуть поодаль от остальных сгрудились, разбившись на две группы, фожеренцы. И глядели они друг на друга со столь нескрываемой ненавистью, что, того и гляди, над их головами могли засверкать огни Святого Эльма. Мелькали сжатые кулаки и дубинки. Внимательный взгляд мог заметить и несколько длинных ножей для забоя скотины, предательски выглядывающих из-под одежды. От возможного смертоубийства деревенских оберегал в первую очередь сурово поглядывающий в ту сторону кардинал Годэ, чинно восседающий под навесом. Ну и с полдюжины савойцев, расположившихся на невидимой линии, делящей расстояние меж гневными фожеренцами точнехонько пополам.

Наконец, когда небесному светилу до точки зенита осталось совсем немного, кардинал подал знак. Гнусаво взревели начищенные трубы, а по кривоватому флагштоку поползло наверх знамя, трепещущееся на ветру. Суд начался.

Не успели трубы смирить свой нестройный рев, как на грубо сколоченную кафедру взобрался доминиканец, отец Ансельм. Именно он, а не легат Ришар Годэ юридически был председателем инквизиции. Прокашлявшись и с ухваткой опытного оратора оглядев присутствующих, он начал:

– Сегодня прекрасный день для веры, братия и сестры, сыновья и дети Равноапостольной Римской церкви! Как прекрасен для веры сей день, в который мы собрались. Скажем откровенно, братия, прекрасный день для веры, ибо мы с вами собрались здесь для того, чтобы творить Божий суд. Еще святой Августин говорил «Мир есть тело». Но что же нужно, чтобы это тело нормально существовало? Здоровье! И как же нам сохранить сие здоровье? Лишь отсекая пораженные органы и делая целительное кровопускание! Враги нашей веры и нашей Церкви – вот пораженный орган! – Ансельм картинно указал на пятерых альбигойцев. По толпе собравшихся пробежал одобрительный гул.

Карл, слушая речь доминиканца, мучительно пытался припомнить, где же он раньше мог слышать все эти тезисы, но вскоре сдался. Подобной риторикой были набиты все богословские трактаты, от папских булл и до выступлений ярмарочных проповедников. Сейчас же его мысли более всего занимало, успеет ли Дитрих со своими людьми до казни и насколько точно выполнит свои обещания позабытый в суматохе последнего дня Бернар.

– Может быть, кто-то мне возразит, что наша Церковь осуждает кровопролитие? – продолжал меж тем Ансельм, строго оглядывая ряды слушателей, словно ожидая среди них найти несогласного. – Однако, заметьте, братья, что мы, святая инквизиция, не проливаем крови еретиков. Мы лишь разыскиваем их, устанавливаем степень вины и передаем мирскому суду. Однако и мирскому суду мы не разрешаем кровопролития. Пойманные и осужденные еретики подвергаются повешению, утоплению либо очистительному сожжению, аутодафе! И в этом, братия, проявление высшей гуманности, которой никто из этих грешников не заслуживает. Но к делу! Сегодня мы передаем в руки наместника Монтелье пятерых сатанистов-катаров, чья вина подтверждается многочисленными свидетельствами добропорядочных христиан, а равно и их собственными признаниями…

Карл, уже не вслушиваясь в словоплетения инквизитора, прищурив глаза, устремил взгляд на солнце, будто бы пытаясь его задержать на месте до тех пор, пока на выгон не влетят доблестные майнцские рыцари. Однако дорога, ведущая в Арль, оставалась пустынной. Последние слова, которые произнес Ансельм, неожиданно дошли до сознания Карла.

– Первым свидетелем обвинения, уважаемый наместник, выступит вассал сеньоры де Монтелье, Бернар Монтрезорский!

«Почему же Бернар? – недоумевал Карл. – Его же вчера даже на допросы не вызывали и если уж собирались выслушать, то должны были сделать это в самом конце…»

Тем временем два арбалетчика из охраны наместника Монтелье подтащили к трибуне связанного Бернара.

– Ответствуй! – сказал Ансельм. – Признаешь ли ты обвинение в колдовстве, выдвинутое против тебя майнцским зеленщиком Густавом?

– Признаю, но только отчасти, – выпучив глаза, отвечал толстяк. – Колдовал, было дело. Но не от греховных мыслей и побуждений, но только лишь потому, что и сам был околдован еретиками и действовал под силой их чар…

– Вот как! – делано усмехнулся Ансельм. – И что же, ты сможешь назвать тех, кто напустил на тебя сии чары?

Карл понял, что все пошло совершенно не так, и в глубине души уже догадался, чье имя назовет подлый вор и растлитель. По фальшивым голосам Монтрезора и инквизитора было ясно, что перед публикой разыгрывается заранее срепетированный спектакль, однако разум Карла протестовал против столь вероломных действий, вдохновителем которых несомненно был…

– Могу! – громко произнес Монтрезор. – Околдовавшим меня еретиком был некий лжесвященник из Майнца. – Произнеся эти страшные слова, Монтрезор протянул руку (похоже, что именно для этих целей не связанную) в ту сторону, где стоял Карл.

Люди, стоящие рядом, шарахнулись в стороны. В мгновение ока вокруг Карла образовалось пустое пространство. Он ошарашенно повернулся туда, где стояло кресло Годэ. Кардинал, прищурив глаза, смотрел на него в упор, как повар смотрит на курицу, избранную для будущего бульона. Подчиняясь чуть заметному кивку головы кардинала, пятеро савойцев во главе с Швальбе подошли к Карлу и взяли его в каре.

– Однако, отец Ансельм, не кажется ли вам, что для столь тяжелого обвинения одного свидетеля недостаточно? – ханжески поинтересовался Годэ. – Ведь отец Карл был рекомендован инквизиции самим архиепископом Майнцским и выполнял обязанности секретаря на нашем процессе…

– Свидетели есть, ваше высокопреосвященство! – с готовностью ответил Ансельм. – Кто как не единомышленники являются лучшими обличителями его страшной вины. Ведь, как выяснилось, Карл принимал участие в их шабаше!

Повинуясь незаметным для публики безмолвным распоряжениям кардинала, к трибуне подтащили и поставили рядом с Бернаром лысую Арабель. Судя по тому, как тяжко девушка передвигала ноги, Годэ после допроса все же отдал ее на поругание своим верным савойцам…

– Он, – кивнула девушка, со злостью смотря на Карла. – Прибыл к нам из Майнца, как представитель тамошней катарской общины. На греховном молебне, от участия в котором я открещиваюсь в искреннем покаянии, он нарушил цели… цела… ну в общем, он надругался надо мной, и совершил блю… блудодеяние, посредством… – далее предательница в подробностях и с чувством расписала, каким именно образом «надругался над ее невинным телом» заезжий еретик. В подтверждение своих слов, она указала, где именно у него на теле имеются царапины от ногтей, которые она сделала, «пытаясь защитить свою честь». Карлу тут же бесцеремонно задрали рясу, представив взорам взревевшей публики означенные царапины.

– Ну вот, какие же еще доказательства требуются для того, чтобы удостоверить уважаемый суд в том, что именно этот человек и является истинным организатором и вдохновителем всей здешней ереси, – с фальшивой горечью произнес Ансельм. – Что же, столь неожиданно открывшиеся обстоятельства требуют дополнительного расследования. Мы не варвары и не можем отправить на костер человека, не исполнив прежде всех необходимых и обязательных процедур. Святая инквизиция просит суд подождать до завтра. Сегодня же, для того чтобы не разочаровать ожиданий собравшихся здесь добрых христиан, жаждущих торжества закона и справедливости, мы передаем в руки наместника Монтелье пятерых сознавшихся альбигойцев, колдуна Бернара де Монтрезора, Зигмунда, пособника лжесвященника Карла, а также и зеленщика Густава. Все они прошлой ночью сознались в своих прегрешениях, а потому мы, братья доминиканского ордена, смиренно просим уважаемый суд назначить им гуманное наказание. В виде повешения.

Палач и двое его подручных кинулись расправлять спутавшиеся на ветру петли. Под довольный рокот толпы к виселице поволокли обреченных. Альбигойцы при этом гордо молчали, лишь Арабель недоуменно хлопала безбровными глазами, будто ребенок, у которого отобрали только что подаренную конфету. Зато троица из «примкнувших» устроила такой вой, что почти заглушила толпу.

– Я не виноват, – словно боров под колуном бойца визжал Зигмунд. – Я же все сделал, как вы сказали, ваше высокопреосвящ… – последнее его слово оборвал кулак конвоира, но эстафету перехватил Монтрезор.

– Не хочу умирать!!! – верещал он, совершенно потеряв человеческий облик. – Карл, прости, они обещали из меня жир вытапливать, пинту за пинтой. А девке этой сказали, что именно ты их предал и в засаду привел…

Зеленщик, пребывавший в ступоре с того самого дня, когда его доставили в Майнц люди Швальбе, цеплял носками сапог истоптанную грязную землю и выл побитым псом.

Что происходило дальше, Карлу увидеть не довелось. Трудно рассматривать подробности, когда тебя роняют лицом в пыль и крутят руки…