Текст книги "Крестьянский король (СИ)"

Автор книги: Никифор Гойда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Глава 4

Утро развернулось не сразу, а как длинная тёплая лента – сперва тонким запахом влажной земли из-под двора, потом ударом ведра о борт бочки, потом мягким шорохом шагов по межам. Воздух был ровный, без ночной остроты; от травы тянуло прохладой, но не ледяной – той самой, июньской, когда роса уже не держится крупными бусинами, а тонко блестит у кромки листа. Молодые побеги на кущах стояли упруго, не «стеклянно», просились в свет. По краю забора распускались крохотные звёздочки полевых цветов – не вчерашние, ещё не выгоревшие, и лист на деревьях был в самом наполненном возрасте: не светлая, майская прозрачность, а плотный зелёный, ещё без пыли и жесткости. Это было то утро, когда дышишь и понимаешь: ранний июнь. Не календарём и не чужим словом – запахом молодой коры, ходом тени, тем, как легко берётся верхний сантиметр почвы, не сбитый в кирпич. До настоящего тепла – месяц с хвостиком, до первых холодных рос – далеко. Значит, у меня есть три, а может, четыре месяца на то, чтобы успеть вырастить своё и понять, чего ждать от этой земли к осени.

Я встал, как встаю всегда: не торопясь, но без раскачки. Под крышей было сухо, в углу – мой рюкзак с незаменимыми здесь предметами: котелок, кружка, нож, блокнот с карандашом, планшет в резиновом чехле и сложенная гармошкой солнечная панель; рядом – мешочки с семенами. Не «на всякий случай», а подобранные заранее – образцы под разные условия, с разной требовательностью к влаге. Я привычно пересчитал их взглядом, нашёл нужный: редис. Его время – сейчас: тёплая земля, день ещё не превратился в «длинную жару», влага на месте. И к тому же редис – честная культура для знакомства: быстро всходит, быстро показывает, где я промахнулся, и даёт урожай до того, как земля успеет устать от меня.

Старший вышел ко двору так же тихо, как солнце входит в окно – будто он был здесь всегда. Мы обменялись короткими кивками: моё «вижу» и его «заметил». На краю огорода меня уже ждал мой угол: полоска земли на тяжёлом месте – то ли бывшая тропа, то ли замятая подходами к бочке. Проблемная, как и говорилось: если уж показывать – то на худшем, чтобы было видно не «чудо», а простую логику.

Я присел, вжал пальцы в крошку. Верх – корка после недавнего проходного полива, под ней – вязкий слой, и только ниже ладонь находит то, что может дышать. Здесь два бедствия дружат против растения: уплотнение от ног и вода, которая встаёт лужей, а не уходит шлейфом. С таким редис не любит знакомиться. Но это и хорошо: на простом участке любой будет «агрономом», а мне нужно показать разницу там, где её обычно не ждут.

Шрам появился со своей стороны межи, как случалось уже не раз: будто бы шёл мимо и вдруг вспомнил, что путь у него сегодня именно здесь. Он не задавал вопросов, и я – тоже. В работе вопросы задают руками. Я ладонью показал на окантовку – там, где след ноги превращает землю в камень, – затем на низинку, где мокрое пятно держится дольше всех. Он кивнул и подал мне свою короткую мотыгу: рукоять гладкая, железо – широкое, тяжёлое, но край можно вести «боком».

Я не копал. Я «приглушил» корку – ломал только верх до толщины ногтя, не выворачивая сырой пласт наверх. Сначала по диагонали к межам, чтобы раскрыть ходы воздуху, потом – в обратную сторону, крест-накрест. Шрам смотрел внимательно, потом взял инструмент и повторил, метр за метром, легче, чем вчера: рука запоминает быстрее головы. За моей спиной топтался любопытный мальчишка; он дышал в затылок, как в прошлые разы, но сегодня не рвался наперёд, только изредка кивал сам себе: видно, что понимает – мы не «роем», мы «дышим».

Женщина с густыми бровями принесла связку сухих веток – широких, лёгких. Я молча разложил две вдоль прохода от бочки к «моему» куску: настил приметный, большой соблазн идти именно по нему. Ещё две положил в поперечник – чтобы разворачивать ноги. Старший не вмешивался. Он стоял в тени, как стоит хозяин двора, когда на него работают правильно: не сверху, не над душой, а рядом взглядом.

Когда верхний сантиметр перестал звенеть под ногтём, я перешёл к воде. В бочку из колодца уже налили – вода холодная, тяжёлая. Я поставил у края свою кадку-«отстойник», подпёр её под лёгким углом и дал воде постоять минуту. Песок лёг вниз, плёнка мелких взвесей села. Я снял верх ладонью и пролил будущие бороздки – не заливая в кашу, а давая земле «вдохнуть». Влага должна встречать семя, но не душить его.

Редис – культура маленькой ошибки. Ему хватает мелочи, чтобы показать характер. Я достал из мешочка горсть своих семян – простых, проверенных; отобрал на ладони целые, ровные, без трещин. Показал Шраму и мальчишке: вот повреждённые – в сторону, вот добрые – в дело. Старший стоял ближе, чем обычно: рассеянный свет с крыльца лег на его лицо, и в этом свете я впервые увидел не только усталость, но и любопытство.

Я не стал делать широкую гряду – наоборот, сжал её до локтя шириной, чтобы тянуться с одной стороны, не вставая ногами на пласт. Бороздки прочертил неглубоко, примерно на палец, и показал жестом шаг: семя – ладонь – семя – ладонь. Не линейка, а ритм. Между семенами – расстояние, чтобы не лезли друг к другу плечом. На каждой бороздке, будто запечатывая письмо, провёл ладонью «швом», возвращая сверху рыхлую крошку: укрыть, но не задушить. Чуть-чуть прижал – не давил, а обозначил: «вот здесь твой дом».

Мальчишка подался вперёд, я дал ему десяток семян и показал на последнюю бороздку. Он ложил с явным усердием и слишком часто – я молча постучал пальцем по двум рядом, отложил одно в сторону и кивнул. Он понял и улыбнулся сам себе. Это была наша маленькая школа, и смех в ней звучал как правильно решённый пример.

Солнце поднялось выше, дневной свет стал плотнее. Я вернулся к своему узкому участку и сделал вокруг него крошечный «воротник» из рыхлой земли – невысокий бортик, чтобы полив ложился в полосы. Чуть выше, на ходу к бочке, вырезал тонкие, незаметные сбросы, чтобы лишнее уходило, не подминая корешок. Шрам ловко поддержал – там, где рабочая рука понимает, слова не нужны.

Подготовив землю, я открыл ещё одну «дверь» – не к воде и не к ветру. На середине прохода, в самом людном месте, где каждому удобно и всё видно, я обозначил место под будущий компост. Не яму «вниз», а неглубокое корыто – площадку, приподнятую над ходом воды, чтобы не набирала лишней влаги. Снял дёрн аккуратно и отложил – он ещё пригодится. На дно положил слой грубых веток – воздух, потом тонкую подстилку из сухой соломы – «матрас». Женщина поставила рядом корзинку с прополотыми сорняками – в ней было всё, что обычно летит за забор «чтоб не мешалось»: корешки, стебли, лист. Я разделил связку пополам: сочное – в компост, засыпаем тонким слоем земли; грубое – пока в сторону, на «крытку». Сверху бросил щепоть золы – от костра у соседей осталась, и ещё тонкий слой земли. Не «хитрость», а порядок. Я показал взглядом на нависающий край крыши: капельник здесь хороший, на случай дождя – «шапку» из дерна положим. Старший кивнул. Шрам тоже кивнул – тем же коротким движением, которое значит «понял» во всяком дворе.

Пока мы хозяйничали у компоста, мальчишка всё косился на мой рюкзак. Панель я держал сложенной и не выносил без нужды, но сегодня жизнью просилось другое дело: мне нужно было проверить записи, которые я делал вчера про наклон участка и отвод воды – и свериться с тем, что получалось на деле. Я раскрыл солнечную панель к югу, положил на край навеса – так, чтобы никому не мешала, – и поднял планшет. Не высоко, не демонстративно. Просто как рабочую тетрадь. Экран вспыхнул ровным матовым светом, и это был тот момент, когда во дворе стало очень тихо.

Я заранее продумал, как это объяснить. Никаких фокусов, никаких «смотри, чудо». Я положил планшет на ладонь, другой рукой показал на солнце, на панель, на тонкий шнур, потом – на экран. На экране – мои же вчерашние фотографии меж: вот дорожка из ветвей, вот «ухо» для воды, вот «до» и «после» маленького отстойника. Я провёл пальцем по снимку, показал жестом «было – стало», «вчера – сегодня». Старший шагнул ближе, но не настолько, чтобы заслонить свет. Женщина прикрыла губы пальцами – не от страха, от того самого уважения, которое бывает к вещам, сделанным с умом. Шрам, как всегда, не менялся в лице, но прищурился глубже. Мальчишка выдохнул, как будто разом сбросил с плеч камень.

Я не дал им устать от «дивной штуки». Сразу же перелистнул к заметкам, где были стрелки уклонов и короткие схемы. Жестами показал: это – моя память, здесь – вода идёт так, а мы поведём её иначе. Панель на солнце тихо работала; я, чтобы не будоражить лишний раз, снял её, сложил и убрал. Старший посмотрел на меня как на человека, который принёс в дом не игрушку, а инструмент. И этого было достаточно.

К середине дня земля на моём узком участке утянула в себя первую влагу и перестала блестеть. Я лёгким движением бросил сверху тонкий «покров» – нарубленную траву, совсем чуть-чуть, чтобы солнце не запекло корку, а влага не убежала так быстро. Мальчишка хотел помогать, но я остановил его жестом: слишком толстая шапка – и семенам будет темно и тяжело. Он притормозил, кивнул, в следующий раз положил в два раза тоньше. Получилось правильно.

Работали мы молча или коротко – как и договорились: все разговоры – за делом. За делом я понемногу стал разбирать их слова. Не записывал новые – только ловил смысл из интонации, жеста, взгляда. Через день я начал понимать короткие команды и просьбы без показов. Через два – отвечал так же коротко. Мне это нравилось: язык становился не «иностранным», а «рабочим».

Ближе к вечеру мы с Шрамом прошлись по дальнему бортику двора – там, где сырость держится дольше других мест. Я хотел глянуть, можно ли на пустых межах повторить «малые уши», не рассыпая хода. Получилось. Пара узких надрезов – и вода перестала застаиваться в трёх шагах от края. Женщина видела это краем глаза и, ничего не говоря, заменила свою тяжёлую мотыгу на более лёгкий, узкий скребок – то ли сама принесла из закромов, то ли нашла в соседнем дворе. Пожалуй, это было важнее любых слов.

Домой, к своему сараю, я возвращался через общий проход. Редисная грядка выглядела скромно: узкая полоска земли с едва намеченными бороздками и тонким прозрачным покрывалом из травы. Она ещё ничего не обещала – и тем была дорога. Зато вокруг уже шла жизнь: дети на носочках идут по настилу, не проваливая межи; у бочки не хлюпает, потому что вода успевает «успокоиться» в кадке; возле компостной площадки лежит аккуратно сложенная охапка «сухого», а свежая зелень уходит слоями и закрывается землёй. Вечером местные обычно усаживаются ближе к дому, и в их сегодняшней неспешности я прочёл то, что люблю видеть в полях: усталость без раздражения.

На следующее утро я пришёл к своей грядке первым делом. Роса ещё держалась в углублениях, воздух был прохладный и чистый. Я прикоснулся пальцем к бороздке – верх держится «живым», не камнем. Это важно. Сегодня – без полива: влага из «вчера» ещё работает, а свежее семя не любит тяжёлых ванн. Заслон от солнца оставил, но разрядил местами – чтобы верх не «потел» лишним. Мальчишка подбежал, наклонился рядом, поискал глазами «листочки» и обиженно хмыкнул – нет ещё. Я показал два пальца – «два утра» – и улыбнулся. Он понял, развернулся и помчался по своим делам.

Пока день набирал силу, мы с Шрамом и женщиной продолжили «мелкую революцию» у компоста. Я объяснил жестами и короткими словами, что сюда нельзя бросать камни, кости и жир – это заведёт беду и запах; что хорошо работают перемены: чуть сырое – чуть сухое, шапка – земля – шапка – земля; что надо оставлять «дыхание» сбоку. Старший слушал, не стоя над душой, а заходя время от времени – он тот, кто видит, когда дело пошло. К полудню лоток набрался на ладонь высотой и начал тихо греться – правильный знак. Я показал, как повернуть верх «вниз» в одном углу – не всё, только четверть, – чтобы жизнь крутнулась, как колесо. Запах пошёл тёплый, сладковатый, не гнилостный – и это понравилось всем.

Ещё через два утра, когда солнце только коснулось верхушек забора, я увидел то, ради чего и затевалась вся эта осторожность: на грядке тут и там, в местах, где я ожидал раньше всего, проклюнулись нежные крючочки. Не одинаково – где-то плотнее, где-то с пропусками: жизнь никогда не идёт строем. Я присел и просто смотрел: каждый такой крючок – маленький договор между мной и этой землёй. Мальчишка, увидев, сел рядом – на корточки, как взрослый, – и тоже молчал. Потом, не выдержав, сорвался и помчался звать женщину. Та подошла неторопливо, наклонилась, на мгновение задержала ладонь над грядкой, словно благословляя, и кивнула так, как кивают, когда в доме всё идёт своим чередом.

День, однако, обещал быть жарким. Я разрядил «покрывало», оставив тень только там, где пачка всходов была плотнее, и показал Шраму на край грядки: поливать – на ход, по бороздкам сбоку, чтобы не смывать нежное. Мы пролили совсем немного – водой «после отстоя», тихо, без брызг. Земля отозвалась мягким тёмным оттенком, не лужей.

К обеду я вернулся к планшету – не ради самого планшета, ради того, что в нём лежало: схемы роста редиса по дням и мои же простые «сигналы» – когда прореживать, когда прикрыть от жёсткого полудня, когда, наоборот, дать воздуху больше. Я не прятал, но и не делал из этого театра. Поставил панель на солнце, открыл записи и, не глядя на людей, начал сверяться с тем, что видел глазом. Так у них появилась возможность подойти самому и понять, что это – не магия, а память, только не бумажная. Старший подошёл ближе всех. Я показал ему рисунок с тремя линиями: «вода», «тень», «воздух» – и короткую подпись в моём блокноте на местной смеси «понятий». Он покивал и попросил рукой «ещё раз». Я повторил. Он понял.

Мы работали бок о бок, как будто делали это уже месяцами. Вдоль широких меж местами появилась мелкая корка – я на ходу дал женщине жест «верх ломать, низ не трогать» – она уже знала, как именно. Шрам подхватил тяжёлую работу – выровнять «лопухи» у края, где тень от сарая делала землю «ледяной». Я тем временем довёл до ума бортики у грядки, чтобы первый дождь не испортил тонкой работы.

Вечером, когда воздух начал остывать, я ещё раз прошёлся глазами по всему, что сделал за эти два дня. Редисная грядка – с первыми зелёными иголочками, тонкое «покрывало» – не шапкой, а в сеточку, компост – дышит и пряно греется, настилы – держат ход, отстойник у бочки – не новинка, а привычка. И – тихая, почти невидимая перемена – разговоры во дворе стали короче и увереннее, когда касались дела. Язык будто бы тоже начал «компостироваться»: лишнее отсеялось, нужное стало плотнее и теплее.

На следующий день, ранним утром, когда тень ещё длинная, у грядки нас уже было четверо: я, Шрам, женщина и мальчишка. Старший стоял на дворе в тени, но я чувствовал его взгляд. Мы молча раздвинули тонкие веточки «покрывала» и увидели, что всходов стало больше. Я показал пальцем на те, что сели слишком близко друг к другу, – через день будем прореживать, не дожидаясь, когда начнут «драться» за свет. Женщина кивнула. Мальчишка вытянул руку, чтобы помочь, но я остановил: ещё рано – сначала пойдёт второй настоящий лист, тогда и будем. Я не торопил – ни людей, ни растения.

В сарае, возле моей «рабочей полки», лежал блокнот. Я записал коротко: «Июнь ранний. Редис – взошёл на третий день, местами плотнее, по низинке – позже. Полив – только по бороздке, утром, после отстоя. Корка – ломать верхом. Компост – слой веток, солома, зелёное, зола, земля. Панель – объяснена. Планшет – показал «вчера/сегодня». Язык – продвинулся: понимают намёк, я – просьбу». И добавил маленькую пометку про сроки: «Урожай – конец июня/начало июля первая волна; дальше – повторить. Часть – на еду, часть – на семена к осени».

Днём мы с Шрамом сходили по краю двора туда, где за огородами начиналась полоска, похожая на поле. Я лишь посмотрел издалека: не сегодня и не здесь. Там земля была другого характера – светлее, рыхлее сверху и уставшая внизу. Но это разговор для другого дня. Сегодня у меня была грядка шириной в локоть, компостная площадка высотой в ладонь и люди, с которыми мы научились понимать друг друга за работой. Это уже много.

По дороге обратно мальчишка снова скосил глаза на рюкзак, и я, чтобы не держать камень в кармане, сам достал панель и планшет, показал ему – как панель «ловит» солнце. Положил обе ладони на панель – «тёплая» – и на экран – «свет». Он по-детски приложил ухо – слушать, что «жужжит», ничего, конечно, не услышал и тихо рассмеялся. Я улыбнулся: пусть привыкает, что чужое может быть не страшным, если оно ведёт себя как инструмент – тихо и понятно.

Вечером, когда я вернулся к своему углу, я не устраивал долгих привалов – это не тот день. Сел на пороге с кружкой тёплой воды, положил блокнот на колено и перечитал сегодняшние пометки. Завтра – первый лёгкий полив ещё до жары, лёгкая разрядка «покрывала», проверка компоста – не перегрелся ли; к вечеру – прореживание в самых тесных местах, но не жадно: пусть часть взойдёт и уходит в силу. Через неделю – поговорить со Старшим о том, чем можно подкормить узкую грядку «по листу», не залезая в мешки: зольный настой, отвар трав, жидкий компостный сок – но это нужно показать и понюхать.

Я закрыл блокнот и на ощупь проверил лямку рюкзака. Редис – пошёл. Компост – дышит. Панель – привыкла к местному солнцу. Я – к их коротким словам. Июнь только начал развертываться – как тот самый тёплый туман у кромки межи. Впереди – три, может быть, четыре месяца – достаточно, чтобы успеть не только вырастить первое, но и приготовить почву под осень. А завтра утром меня снова встретит маленькая грядка на плохом месте, и это – лучшее из возможных начинаний.

Глава 5

Проснулся я раньше первых голосов, от тихого, почти кошачьего шороха. У навеса кто-то встряхнул веник, солома шевельнулась и снова улеглась. В сарае было сухо, прохлада стояла ровная, без злости, самая та, июньская, когда дыхание видно только по росе на досках. Я сел, накинул плащ, проверил рюкзак, а рядом блокнот, карандаш, планшет. Чужое место перестаёт быть чужим, когда порядок вокруг повторяется день за днём и вещи лежат там, где ты их оставил.

Редис на моей узкой грядке вышел ровно. Настоящие листочки расправились и тянулись к свету. Мы договорились с собой просто: часть первых корнеплодов пойдёт на стол, часть останется под семена, чтобы иметь свой запас. В рюкзаке лежали не случайные мешочки, а проверенные сорта под разную погоду и разную землю. Семян немного, для начала хватит, дальше умножим на месте. Вчера я перевернул компостный «пирог» на четверть, тепло там держалось ровное, без тухлого запаха. Сегодня хотел глянуть нижний слой, вдруг перегрелся.

Во дворе по привычке остановился у бочки. Вода за ночь успокоилась, взвесь осела. На настиле темнели вчерашние следы, дети уже не шагали по мягкой меже, держались дощечек. Ничего громкого, но это и есть знак дела: настоящий результат чаще всего тихий.

Старший вышел, как всегда, без шума. Мы коротко кивнули друг другу. Он уже не щурился настороженно, смотрел как на человека с понятной работой. Его короткие фразы я стал понимать без жестов, отвечал так же коротко. Мальчишка прибежал первым, вытянулся на цыпочки, заглянул в грядку и шёпотом сказал «Есть», улыбнулся так, будто это он вытянул зелень из земли. Женщина с густыми бровями подошла неторопливо, присела, сунула палец в землю: не липнет, значит ночной влаги хватило. Тот, кого я называл Шрам, остановился у столба, облокотился и слушал.

Совещаний мы не собирали. Здесь всё решалось руками. Я достал тонкую веточку, сделал над грядкой осторожный знак и показал на самые тесные места. Пора прореживать. Не рвать до дыр, а оставлять разумные промежутки, чтобы корни не боролись локтями. Женщина кивнула. Я медленно показал, как держать стебелёк у самой земли, как вытягивать лишний, не трогая соседей, как сразу прикрывать пальцем образовавшееся окошко, чтобы у оставленного растения не пересох корешок. Мальчишка уже тянулся, я мягко придержал его за запястье и дал вытянуть стебелёк с края, где было реже. Он сделал аккуратно, замер, боясь испортить удачу, потом посмотрел на меня. Я кивнул. Он тихо прыснул и умчался показывать «добычу».

Пока мы возились, разговор сам собой расширялся. Старший спросил по делу: сколько грядок нужно, чтобы наесться всем двором. Я ответил прямо: две или три на дом, если не жадничать и не терять впустую. Их можно вклинить между нынешними рядами, водой не обижать, только настилов добавить, чтобы не топтать землю. Женщина показала на дальний, более холодный угол, где дольше лежит тень от сарая. Я сказал, туда позже пойдёт другая зелень, терпеливая к прохладе. Отметил себе в блокноте, что у меня есть короткооборотная листовая смесь именно для таких мест.

Дальше мы ушли за огороды, туда, где шла общая полоса под «большую работу». Не поле в нашем смысле, а ряд разомкнутых гряд и кусков, которые когда-то пахали глубже, а теперь лишь лёгкой бороной чесали корку. Утренний свет уже был высок, но не слепил. Самое время «посмотреть землю». Я присел, вогнал нож на два пальца, приподнял пласт. Сверху корка толщиной с палец, ниже вязко и тяжело. Запах не мёртвый, но как в подполье, которое месяц не открывали: пыль с кислинкой. Раскрошил комок, песчинки искрят, а следом липкая плёнка, пальцы склеивает. Так бывает, когда землю годами крутят по одному кругу: весной бросили, слегка зарубили, летом как получится, осенью сняли и бросили. Навоз в лучшем случае россыпью из-под хлева и часто поздно, уже на ледок, да ещё с мыслью «чтобы не пахло». Золу ссыпают кучей у людного места, ветер разносит по двору, до полосы почти не доходит. Чем ближе к деревне, тем гуще тропы, почва утрамбована как вал. На склоне видны шрамы от вешней воды: весной поток вырывает русла, семена туда падают и гибнут. И главное, я не увидел следов «летнего кормления», когда земля съедает зелёную массу и отдыхает. Трава у них есть, но её сгребают на подстилку или поздно выгоняют скот, когда дернина держится из последних сил, а копыта добивают то, что держало влагу.

Старший стоял рядом молча. Он слушал не меня, а землю. Я поднял взгляд и сказал прямо: оживить можно. Не быстро и не одним приёмом. Здесь много малого: собирать всё полезное и не выкидывать, не ломать, где и так мягко, давать почве еду не только корой да сушью, но и живой зеленью. Он кивнул. Я начал перечислять, загибая пальцы.

Первое. Не ходить к бочке по сырой меже, а по настилам. Мы это уже сделали. Земля меньше страдает.Второе. Золу не оставлять ветру. Носить понемногу под гряды, перемешивать с землёй. Это ей по вкусу.Третье. Навоз не держать горой за сараем. Разносить небольшими порциями под рыхление и не поздней осенью на лёд, а после первого нормального дождя, когда почва напиталась, с тонкой присыпкой земли сверху.Четвёртое, самое важное. Жидкую часть из хлева не выливать куда попало. Собирать в небольшую яму, набитую соломой. Пусть туда стекает всё, что смывают из-под скота. Это уходит в компост и становится для земли едой. Потерять эту часть – то же, что потерять половину будущего хлеба.Пятое. На полосе не выравнивать всё до горизонта. Поставить травяные пояски поперёк стока воды, узкие, ладонь шириной. Тогда весной вода не пролетит как по стеклу, а задержит силу в почве. Непривычно, но работает.Шестое. Хоть раз за лето дать полосе «поесть» зелёной массы. Посеяли, отрастили, потом уложили в землю. Хорошо пойдёт горчица или овёс с компаньоном. Если не найдём, у меня в мешочках есть немного бобовых. Пройдём маленькую ленту, посмотрим, как почва задышит.

Шрам спросил, не сводя глаз с комка у меня в руке: с чего начать. Тогда я ещё звал его по прозвищу, имя узнаю позже. Я ответил просто: с малого и с того, что уже под руками. Компост у нас тёплый, возьмём с края и дадим по щепоти под ряд. Земля восторгов не устроит, но заметит. Золу не держать кучей у ворот, тащить мешком к огороду. В хлеву чаще менять подстилку, чтобы меньше разливалось по двору. Всё остальное спросим у самой почвы, она ответит.

Женщина с густыми бровями присела, растёрла крошку земли, посмотрела на меня, потом на Старшего. Поняла. Я не давил. Показал ладонью: каждому по локтю этой «полосы», начнём мало. Встанет – расширим. Они переглянулись. Это был не вопрос веры, это было «попробуем». Лучший ответ в таких местах.

К полудню вернулись к дворам. Я держал в голове простое правило: если говорить о большом, надо дать людям быстрый толк от малого. Здесь ценят тепло и хлеб. Значит, начнём с мелочей, что видны сразу. У бочки с мальчишкой поставили вторую кадку для отстоя, очередь стала короче, полив перестал быть беготнёй. У компостной площадки сделали низкий бортик из дёрна, снизу перестало тянуть воду. На моём тесном участке показал, как давать тень днём: не накрывать «шапкой», а ставить тонкие ребра, будто жабры, чтобы воздух проходил, а прямой луч не обжигал зелень. Женщина смотрела внимательно, не из любопытства, а как хозяйка: можно ли повторить без меня.

После обеда в посёлке сменился звук. Вместо железа пошёл разговор. Я разложил солнечную панель, включил планшет и набросал схему нашей полосы за огородами: узкие ровные гряды, травяные пояски поперёк стока, небольшие выемки для весеннего сброса, дорожки под настил шириной в полторы ступни. Стрелками отметил, где должен идти воде ход, где воздух, а где везение не поможет. Старший смотрел внимательно, Шрам щурился. Женщина сдвинула брови сильнее, как бывает, когда суп «на грани» и не решишь, нужна ли щепоть соли.

Старший спросил прямо: зачем эти пояски, трава съест землю. Я ответил: трава «съест» воду и отдаст её почве. Ещё она прикроет землю от ветра. Пояски не навсегда, на весну. Потом срежем и уложим вниз. Вода не уйдёт в овраг, останется в твоём ряду. Он кивнул. Шрам провёл ногтем по линии и сказал уже себе: попробуем на «морде», где весной всегда сносит. Женщина легко коснулась угла планшета, будто проверила температуру супа. Значит, решено.

К вечеру устроили посиделки. Не у огня, здесь без нужды дрова не палят, а под навесом у бочки. Скамьи не держат, кто сел на перевёрнутый короб, кто на порог, кто на настил. Разговор шёл неторопливо. Я пристроился у своего сарая, чтобы не лезть в круг, и видел всё: дворы, молодой лунный свет( ранее думал что Луны здесь нет ), знакомые лица, только мягче. Мальчишка сел у моих ног, складывал пальцы как счётчик и рассказывал, на скольких грядках ему дали «подрезать верх», сколько раз он донёс воду в кадку, и что теперь женщина позволяет ему показывать, где «ломать корку».

Я отвечал коротко, без учительства. Подтянулись мужчины. Шрам сел так, чтобы видеть всех. Старший остался в тени, но его слышали. Женщина принесла большой глиняный круг, похожий на лепёшку, разломила на равные доли, раздавала, не глядя в лица. Мне достался кусок с ладонь, я взял половину, вторую оставил на краю. Она кивнула, наш уже привычный жест: «ем с вами, но не больше нужного».

Потом разговор ушёл на полосу. Мужчины по очереди рассказывали, где весной водой режет, где осенью не всходит, где зимой скот сбивает край, идя к воде. Картина сложилась ясная. Эти десять дворов живут как на острове. До ближайших людей день пути, а то и два. Никто их не гонит, но и не ведёт. Делают так, как дед научил. Деды оставили две твёрдые истины: навоз под окнами нельзя, он воняет и тянет падальщиков, и зола – мусор после огня, не еда. Это не глупость, это опыт жизни у леса, где запах и след – опасность. Беда в том, что земля из-за этого недоедает. Поле всегда «на потом»: скот, крыша, печь, дети – прежде. Силы к весне уже не те, трактов нет, возят на себе или на коне по кочкам. Куда уж тут удобный вывоз на дальнюю полосу. Так поле и остаётся самым большим и самым голодным.

Я не правил их слова под себя. Лишь вставил две мысли. Если собирать всё, что смывается из-под коровы, и не давать этому уходить в землю под полом, половину хлеба можно вернуть. Шрам усмехнулся: под полом мокро. Женщина прищурилась: если подставить ковш. Если ковш и солому – получится тёплая заготовка, потом – готовая земля. Старший сказал коротко: сделаем яму под настилом в сарае, там не зальёт. И всё, без речей.

Мальчишка всё это время косился на планшет. Я впервые за эти дни развернул не картинку «до/после», а простую таблицу на неделю вперёд: что и когда делать с полосой. Доделать посевную, уложить траву в пояски, в жару снимать корку сверху, собрать золу, переложить компост, когда перестанет «дышать» и станет тяжёлым. Не чтобы «учить», а чтобы самому не забыть и чтобы им было видно, как всё складывается в шаги. Старший попросил остановить, всмотрелся, кивнул: понял.

Сидели тихо. Кто-то насвистывал одну короткую мелодию и бросал на полуслове. Луна на миг выглянула из-за крыши, прошла полосой по настилу, доски блеснули. Я поймал спокойную мысль: не про то, как вернуться, а про то, как размножить то, что уже получилось. Без фанфар, но надёжно.

Наутро мы вышли к «морде», туда, где весной вода делает борозду поперёк любой человеческой мысли. Я выбрал узкую ленту шириной в две ладони и длиной шагов десять. Если смоет – не жалко, если удержится – разница будет видна всем. Мужчины принесли два старых ножа-плуга с честной кромкой. Я взял короткий рыхлитель и мешочек «вспомогательных» семян: немного бобовых и траву под зелёную массу. Названия не перечислял, делу они не нужны.

Сначала поставили пояски. Отметили на глаз опасные места: длинный гладкий склон и «бугор на бугор». Я показал, что выравнивать всё в один рост не надо. Поперёк стока укладываем живую полоску травы ладонь шириной, пригибаем, крючком врубаем в землю, чтобы не уехала при первом плеске. Женщина принесла пучок лозы, мы «пришили» края. С виду мелочь, но теперь вода не пройдёт одним махом, задержится на миг, и этого часто достаточно.

Потом открыли борозду. Я не резал почву, я её приоткрывал. На четыре пальца, крест-накрест снять корку, дать вдохнуть. С одного края бросить щепоть тёплого компоста. Не пригоршнями, а ровно знак: «вот еда». Золу – щепотью, как соль. Сверху сеем зелёную массу. Не ради урожая, а чтобы летом накормить саму землю, которая у них часто живёт «на воде и пыли». Шрам повторял движения и слушал звук под ногой. На третьей борозде мы уже не думали, пальцы сами всё делали.

Со стороны, наверное, выглядело смешно: трое взрослых гладят узкую ленту, сыплют щепотками и радуются тишине. Но именно в этих мелочах и лежит разница между землёй, которая тебя терпит, и землёй, которая тебя любит.