Текст книги "Крестьянский король (СИ)"

Автор книги: Никифор Гойда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Крестьянский король

Глава 1

Утро пахло росой так густо, что хотелось умыться этим запахом, как водой. В нём было и ночное дыхание земли, и прохлада молодой травы, и спокойная уверенность дня, который только-только начинается. Я стоял на крыльце, придерживал ладонью лямку рюкзака и проверял себя, как перед длинной дорогой. Внутрь положил всё, что всегда беру, когда работа затягивается до темноты и нет смысла рассчитывать на магазин. Сначала – бутылку воды на полтора литра, холодную из холодильника; рядом – булку хлеба с загорелой коркой; завернул в бумагу кусок сала с прослойкой мяса; бросил две крепкие головки лука; сунул в боковой карман две пачки лапши быстрого приготовления – не за вкусы, а за надёжность: кипяток есть – обед есть; в маленький полотняный мешочек пересыпал россыпью чёрный чай – крепкий, чуть дымный; сверху положил котелок с крышкой и складной ручкой. На самое дно, плотнее к спине – планшет в резиновом чехле; рядом – мешочки с семенами для сегодняшних проб; к внешней стропе пристегнул сложенную гармошкой солнечную панель. Блокнот, карандаш, нож, спички в герметичной коробочке – всё по местам. Рюкзак на спину – и можно идти.

Дорога до участка была такой, какой я её люблю: пустая, с тонкой лентой тумана в низине и редкими вспышками света между стволами. Дышалось легко, как бывает только ранним утром, когда ещё не нагрелась пыль. Я ловил носом разные оттенки одного и того же запаха – влажной земли – и радовался, как ребёнок, который знает тайный пароль ко двору. На «Сосновке» в это время почти всегда тихо: птицы спорят над дорожкой, где-то далеко звенит металл – открывают ворота у соседей, – и всё это складывается в ровный фон, на котором лучше слышно главное.

В поле я двинулся вдоль первой борозды осторожной походкой – не по гребню, а рядом, чтобы не примять рыхлый верхний слой. Присел, набрал горсть земли, сжал. Почва рассыпалась мелкой крошкой, не липла к пальцам, пахла хлебно и чуть древесно. Хороший день. Я отметил взглядом, где листья у растений легли лодочкой – там влага уйдёт первой; где корка схватилась сильнее – вечером нужно пройтись инструментом, чтобы воздух снова заходил в верх; в низинке блеснуло – задержалась вода, придётся дать ей уход, чтобы корни не сварились. Я разговаривал с землёй вслух – тихо, как с живым существом, – и от этого внутри становилось ровно.

Планшет включил ненадолго – пара снимков проблемных мест, заметки. Солнце поднималось, тени коротели, как будто кто-то подрезал им бахрому. Всё шло своим чередом, и именно поэтому я первым заметил, что мир стал звучать иначе.

Сначала пропали далёкие голоса – гудок ранней электрички, лёгкие вспышки машин на трассе, чирканье дворового металла. Остался ветер, но и он сменил интонацию: дул ниже, мягче, как осенью, когда лист тяжелее. Свет стал жёстким, тени – слишком чёткими. Я прикрыл глаза ладонью, чтобы отсечь лишнее, и всмотрелся в кромку леса. Лес был будто тот же, но как будто писан тяжёлой кистью поверх старого рисунка: плотнее, темней, грубее по фактуре.

Сделал шаг – и почувствовал, как воздух стал весомым, как в теплице перед грозой. На миг пропал звук собственного шага, будто землю прикрыли войлоком. Сердце дёрнулось и пошло ровно; я перевёл дыхание на длинный выдох, как учили на сенокосе: «не торопись, земля любит неспешных». Трава у ног стала выше, жёстче; у листа – матовая кайма. Я обернулся – и не увидел тонкой серой полосы города, которая почти всегда висит над горизонтом. Ни мачт, ни нитей проводов, ни дорожной пыли. Только волны травы и чужой лес.

– Да ну нафиг… – сорвалось вслух. Я моргнул, сделал шаг назад, потом ещё. Пятка нашла траву, но не нашла той колеи, которой я шёл сюда минуту назад. В висках постукивало: «Мираж… перегрелся…» Я резко обернулся туда, где должны были быть наши сараи, и пошёл прямо, нарочно ломая шаг. Сотня шагов – всё та же зелёная волна. Я свернул вправо, оставил на коре крестообразную царапину ножом, чтобы не спорить с памятью, и вернулся – круг закрылся на том же дереве. Сердце колотилось, ладони вспотели. Достал планшет – серый прямоугольник карты и ноль связи. Перезагрузил, поднял над головой. Ничего.

– Неужели я и правда заблудился?.. – пробормотал я и сам себе же возразил: – Нет, это что-то другое. Спокойно.

Руки сами проверили рюкзак – застёжки, ремни, порядок. Я сделал два маленьких глотка воды – не от жажды, а чтобы вернуть себе привычный ритм. «Так, спокойно. Дыши. Проверяй по порядку. Не паниковать».

Я пошёл туда, где чувствовалась прохлада. Вода всегда помогает понять место. Через несколько минут услышал тонкое «ш-ш-ш», похожее на шелест стеклянных бус: ручей. Он был узкий, быстрый, прозрачный до самого дна; на отмели вода отливала коричневым – наверху торфяные линзы. Камни на дне лежали вытянутые, гладкие, как будто их катали не в этом ручье, а в большой реке. Я присел, опустил ладонь – стужа свела пальцы. Потянул носом – железо, трава, никакой тины. Пить из ладони не стал. Достал котелок, набрал воды – пригодится.

Не унимаясь, сделал ещё одну проверку. Вернулся на десяток шагов назад, поставил на траву тяжёлый камень – «якорь» – и пошёл лучом туда, где «по логике» должна была быть опушка, дорога, хоть что-то наше. Минут пять – те же стволы, тот же влажный воздух. Вернулся к камню – он на месте. Поднял лицо к небу: солнце светило, но ощущалось чуть иначе, чем дома; тени лежали резче, как в полдень в июне, хотя по часам ещё рано.

– Что за ерунда… – сказал уже без злости, с усталостью.

Вдоль глины на вымоине заметил следы. Не собака и не косуля. Плотная подушка, как у зверя, который любит мягкий ход, и будто два вытянутых когтя спереди. Свежо – край блестит. «Хорошо, – отозвался вслух, – у каждого здесь своя тропа. Будем вежливы».

Я поднялся выше по течению. Берега говорили на своём языке: где тень – пахнет терпко, почва держит влагу; где солнце – верх подсушен, крошка держится, нога пружинит. На тихой заводи плавали круглые листья незнакомого растения; солнечный блик скользил по ним, как по монетам. Я подцепил палочкой бурый ил у края, вдохнул – сладковатый, чистый, без тухлости. Запомнил: этот ил когда-нибудь станет ресурсом.

Когда не понимаешь, где находишься, лучше устроить себе маленький порядок. Я нашёл место у корней упавшего дерева – корень дал естественную стенку, за которой не дует, но слышно ручей. Уложил сухую траву ковром, поставил рюкзак так, чтобы клапан был ко мне, спинка – опорой; солнечную панель закрепил повыше, чтобы ловила свет. Насыпал на дно котелка щепотку чистого песка – чтобы не подгорело, – долил воды. Разжёг маленький огонь из тонких сухих стеблей: спички были, но я не размахивал костром – сложил «колодцу» подальше от травы, поверх – пару сухих веток. Огонь загорелся уверенно, тихо.

На обед сделал просто: половину булки, ломтик сала, лук – отрезал ножом, запил тёплой водой. Котелок поставил рядом – пусть греется для чая, заодно проверю вкус этой воды, когда закипит. Я не романтический «таёжник». Я агроном. Для меня главное – не храбрость, а последовательность. Если вода с огня пахнет чисто – значит, мы подружимся быстрее.

Потом занялся тем, что умиротворяет голову. Промыл немного песка, уложил простой фильтр в черепок: слой песка, тонкая подстилка из сухой травы, сверху чистая ткань, отрезанная от подкладки куртки. Поставил фильтр на каплю – пусть вода проходит медленно. Рядом выкопал неглубокую ямку, сложил внутрь сухие палки и накрыл дерном, оставив щель. Это тихий обжиг – будет уголь. Он всегда пригождается.

Дальше пошёл вдоль ручья в разведку. И шёл не быстро: глаз должен успевать сравнивать новое с известным. У самой воды – травы, похожие на осоки, но лист толще и плотнее; выше – злаки с широким матовым листом, и он шуршал иным, более низким звуком. Я вслушивался – годы научили слышать поле не только глазами. В глине на повороте ручья ещё один след – широкий, трёхпальцевый, с глубокой пяткой. Пахнуло зверем – терпко. Я замер, дал запаху пройти через меня и двинулся дальше, не ломая ветки. В чужом лесу лучше быть гостем, а не владельцем.

К полудню солнце прогрело склон, и колени отозвались теплом. Я выбрал светлую поляну, где трава лежала, будто от ветра, – значит, здесь бывает продув. Там расправил котелок, неподалёку нашёл два крепких маслёнка – шляпки тёмные, скользкие, трубчатый слой жёлтый, ножка светлая, запах чистый; такие узнаю без колебаний. Рядом – белый гриб: шляпка как отлитая, толстый ствол, срез белый, на воздухе не темнеет. Всё как на нашей стороне. Очистил, промыл в котелке, залил водой, добавил с полщепотки соли из кармана, поставил на угли. Пахло так, что даже птицы, казалось, на минуту притихли. Пока варилось, разломал половину лапши, бросил в котелок – будет сытно и горячо.

Еда учит мозг не паниковать. После супа внутри стало спокойно и ясно, как после правильной работы на грядке. Я помыл котелок, вытер травой, крошки собрал и бросил в огонь. В лесу хорошо помнить, что ты не один.

Нанёс на бумагу грубую карту. Ручей – витая линия; заводь – круг; укрытие – крестик; скала – прямоугольник; место с грибами – точка; направление, где в просвете кромки леса на миг будто дрогнула светлая дымка, – стрелка. Подписал не названиями, а словами, понятными мне: «вода», «высоко», «тень», «сухо». С картой в голове легче не суетиться. Блокнот убрал в клапан рюкзака и пошёл дальше – дугой, чтобы понять, как ляжет тропа, если решу идти «к светлому пятну».

Лес был не злым – настороженным. Он слушал меня, как я его. В тишине я различал редкие щелчки – будто где-то падали высохшие семенные коробочки и ударялись о кору. Сверху проходила тёплая волна – лист менял звук: из шороха в глухой шёпот. По склону попались кусты с незнакомыми ягодами – я даже близко не подошёл: пока нет уверенности, это не еда, это красивая опасность. Отмечал всё, что «наше»: щавель – узнаваемый лист, кислый запах у сломанного края; подорожник – широкая пластина и прожилки; мята – выдаёт себя за десять шагов. Их не трогал, только радовался встрече, как видят на дороге знакомое лицо.

К вечеру вернулся к укрытию, к фильтру и ямке с углём. По дороге ловил себя на том, что каждые несколько минут проверяю метки, словно боюсь, что лес переставит деревья ещё раз. «Не заблудился ли окончательно?» – мысль возвращалась упрямо, и я гасил её делом: ещё одна каменная пирамидка, ещё один надрез на коре. В ямке уголь получился – лёгкие, звонкие куски. Сложил часть в полотняный мешок – пригодятся. В котелок налил воды, дал пройти через фильтр. Кипяток – глоток, пауза. Из мешочка чая насыпал щепотку – совсем чуть, экономя; заварил на краю кипения, чтобы не убить аромат. Кружку держал в ладонях долго, выдыхая усталость. Листья потом выловил ложкой, разложил на плоском камне – подсохнут, ещё раз пойдут.

Небо темнело скупо: звёзды зажигались по одной и держались далеко друг от друга. Созвездий, знакомых с детства, не было. Луну я не увидел. Где-то глубже, за стволами, коротко стукнули – раз, через минуту ещё – словно кто-то отбил меру времени. Я улёгся, упершись лопатками в тёплую спинку рюкзака, и слушал собственное дыхание. Сон пришёл рывками, с глупыми обрывками мыслей: «вернуться… как?.. метки… вода… утро».

Проснулся ещё до рассвета – не от холода, от запаха. Роса пахла так густо, что стирала остатки сна. Трава намочила штанины до колена, но этот холод быстро возвращал к делу. Я сделал круг вокруг стоянки, чтобы ничего лишнего не забыть. В фильтре вода стала мягче и светлее; я заварил в котелке щепотку чая – опять экономя, снова оставив листья сушиться; завтрак устроил простой: хлеб, лук, тонкий ломтик сала. В ста граммах еды бывает больше спокойствия, чем в тысячe слов.

Поднялся к скале – та, что я приметил вчера. С неё мир открывался спокойно и широко. Слева, волнами, тянулся тёмный лес; прямо лежала светлая низина, где трава ниже и равномернее – там, видимо, лучше продув, меньше риск промочить ноги; справа, далеко, над зелёной волной очень тонко дрожало светлое пятнышко, будто не дым, а дыхание тёплого воздуха. Не пелена, не столб – именно ниточка, мерцание. Я долго сидел, щурясь, то замечая её, то теряя. Хотелось назвать это «дымком», но слово не слушалось: было не похоже на печной дым – ни густоты, ни тяжести, ни привычной серости.

Я спустился в тень, налил в котелок воды, бросил щепотку соли – иногда осторожность надо разбавлять простотой – и сварил половину оставшейся лапши. После обеда пошёл вдоль ручья в обратную сторону, чтобы проверить – не заведёт ли он к болоту. Нет: дальше становился каменистым, вода звенела тоньше – хороший знак.

В одном месте под ногой мягко продалась земля – нора. Я застыл, отступил, чтобы не ломать чужого жилья. В траве увидел знакомую зелёную стрелку – хвощ. Он любит влажные места и часто показывает, где вода близко. «Спасибо», – сказал мысленно этому простому растению.

Ближе к вечеру вышел на сухой гребень. Ветер свободно бегал, приглаживая верхушки трав. Почва легче, песчанистее, крошится охотно. На гребне росло несколько кустов, похожих на карагану: листья парные, мелкие, но жилки шли иначе. Не тронул. На южном склоне – редкие стебли, похожие на злаки, но с матовой каймой; под ними земля держала тёплый хлебный дух. Я присел, мял крошку между пальцами, вспоминая, как дома мы спасали такие места: немного золы после дождя, убрать лишний шаг, дать верхнему слою дышать – и земля отвечала благодарностью, не сразу, но верно.

Я шёл много, делая крюк к светлому мерцанию не прямо, а дугой – так безопаснее и понятнее. В ложбине лёгкая рябь на траве показывала любимый ход ветра. Хорошая тропа. Я поставил ещё одну каменную метку – на случай, если придётся возвращаться в спешке. Вечерний свет стал густым, тёплым; где-то дальше, за тёмным бором, птицы резким коротким криком делили ночлег. Я не ускорялся. Поспешность обижает землю.

К сумеркам вернулся к укрытию. Огонь – не выше ладони. В котелок пошли оставшиеся грибы, тонкий кружок лука, щепотка соли. Чаю сыпанул совсем немного – листья после вчерашнего досушились, я добавил их в свежую крошку и заварил «вторяком». Терпко, но тепло. Сидел, обнимая кружку, и слушал, как в глубине леса кто-то коротко стукнул – раз, потом ещё. Этот ритм постепенно стал казаться не пугающим, а просто чужим метрономом места.

Ночью спал крепче. Снилась дорога, которая не ровной линией, а мягкой дугой уводила меня куда-то в сторону светлого мерцания. Я проснулся до рассвета с ощущением, что невидимая нитка тянется откуда-то справа, из-за тёмного бора, и не отпускает, но и не тянет силой – просто существует.

Утро пришло ровно. Я быстро собрал лагерь – не люблю оставлять следов: угли рассыпал, яму с углём прикрыл дерном, фильтр разобрал, песок вернул на отмель. Уголь взял немного – остальное оставил в ямке: вернусь – пригодится, не вернусь – не повредит. Завтракал просто: хлеб, лук, чай. Чай – снова «вторяк»: часть вчерашних листьев, подсушенных на камне, и щепоть свежих. Запас маленький – экономлю.

Перед уходом поднялся к скале ещё раз. Там, далеко, над зелёной волной, нитка светлого мерцания держалась терпеливо – ни толще, ни тоньше. Названия этому месту у меня всё ещё не было. Я решил идти «верхом», по гребням: так виднее, не вязнешь, да и ветер выносит запахи – мои и чужие – вверх, и лес меньше слышит, что в нём появился гость.

Тропа слушалась. Там, где кусты слепо лезли в колени, я обходил их по дуге, не ломая веток. Где попадались россыпи камня, ступал мягко, чувствуя, как подошва ищет выемку. На одном из поворотов заметил тонкую звериную тропку – она обвивала склон, как шнурок на ботинке. Я вставил у края палочку – свою метку – и пошёл дальше. Солнце поднялось, но жара не давила – свет здесь был плотным и каким-то добрым, как в старых августах, когда пшеница уже шелестит, а зябь ещё не пахнет сыростью.

Днём снова вышел к воде – другой ручей, шире и ленивее. Песок на отмели переливался серым и золотистым; в ладонь легла горсть – фракция мелкая, с редкой крупной примесью. Хороший материал для фильтра. Я набрал, убрал в тряпичный мешочек. Кипятил воду, делал пару глотков, снова двигался. В голове держался простой план: не торопясь выйти на линию, где мерцание начнёт превращаться в что-то более понятное, а затем – остановиться и смотреть. До языка слов есть язык дела. Им и придётся разговаривать с этим местом.

К вечеру ветер переменился. Со стороны, где держалась светлая нитка, потянуло хлебным, тёплым духом. В нём было что-то знакомое: лёгкая горчинка золы, след жареного жира, чуток дымной корки – не резкий запах печного дыма, но и не чистый воздух леса. Скорее память о чьём-то огне. Это ощущение расправило плечи лучше любого бодрящего слова: если где-то горел огонь, значит, там могли готовить или сушить, а значит – жили, а не просто проходили.

Солнце клонилось. Я вышел на кромку невысокого плато. Отсюда виделось больше. За полосой тёмного бора, над зелёной массой, в задумчивой высоте воздуха снова дрожала та самая тонкая светлая ниточка. Не дым, нет – мерцание, как от тёплого дыхания на холодном стекле. Оно держалось долго, не торопясь. Я сел, поставил рядом рюкзак, снял котелок, насыпал в него щепотку чая – столько, чтобы хватило на бледную заварку, – и, пока закипала вода, просто смотрел туда, где едва заметно шевелился воздух. Ни выводов, ни планов – только факт: там что-то есть.

Чай вышел слабым, но тёплым. Я пил медленно, экономя каждый глоток. Листья снова вынул и разложил сушиться. В рюкзаке оставалась половина булки, один лук, чуть сала, одна пачка лапши и горсть чая. Семена – нетронутые. Планшет – заряжен, но бессмысленно молчит, как пустая рация. Солнечная панель тихо ловила последний свет.

Когда стемнело, я аккуратно потушил огонь, пересыпал угли и прикрыл место дерном, чтобы не оставлять лишних знаков. Лёг спиной к рюкзаку, прислушался к лесу и к себе. В голове больше не было ни «почему», ни «за что». Одно «как»: как двигаться завтра, как не потерять линию «мерцания», как искать воду и не тратить зря еду, как беречь чай, как отмечать путь, чтобы он не исчезал, когда я отвернусь.

Ночь пахла травой и чем-то немного пряным, не из моего детства. Я повернулся на бок, подтянул рюкзак ближе, накинул на него куртку, чтобы закрыть карманы. Сон пришёл не сразу, зато без резких рывков. И, кажется, впервые за два дня я уснул без попыток угадать, что будет дальше. Было достаточно того, что есть: тёплая земля под спиной, тихая вода рядом и тонкая, почти невесомая нитка вдали, которую утром я попробую снова увидеть.

Глава 2

Проснулся я от того же запаха – густого, травяного, но в нём сегодня было больше тепла, чем вчера. Ночь не вымотала, как первая, и мысли складывались ровнее. Пока вода в котелке доходила до лёгкого «шевеления», я быстро пересчитал запасы: полбулки, один лук, тонкая полоска сала, одна пачка лапши, горсть чая – по-хорошему на три слабых заваривания, если сушить листья повторно; семена – неприкосновенный запас; спички – три коробка, но влажность тут такая, что грех швыряться. Планшет жив, панель ловит свет, но связи нет, и компас на карте как будто ленится решать, где север. Я записал всё это в блокнот короткими строками – так спокойнее.

Утро я начал с того, что снова поднялся к скале, где вчера заметил тонкую ниточку мерцания. Она была на месте, как будто ждала. Шла не столбом, не дымом – тихо дрожала в одном и том же месте над зелёной массой. «Ладно, – сказал я себе, – идём туда же, но не прямо. Дугой, по гребню». Ветер с утра был бодрый, и мне понравилось, как он выдувает запахи – и мои, и лесные. Когда идёшь гостем, лучше не тянуть за собой след, который кричит.

Шёл я не быстро: глаз должен успевать различать новое от уже замеченного. Дорогу я метил по-стариковски – не ножом по коре, а маленькими «курганчиками» из трёх камней, которые не бросаются в глаза, но ты всегда узнаешь их из десятка россыпей. Каждые сто-двести шагов – метка, развилка – две. В ложбинах прислушивался к шагам: на песчаном дне звук глуше, на глинистом – звонче. Почва здесь была разная на каждом пятаке – и это, признаться, радовало: рука сама тянулась разломить ком под пальцами, вдохнуть, понять.

После часа хода я вышел к ручью – не моему вчерашнему, другому, положе и шире. Вода шла ровно, но лодочки пузырьков показывали, где дно «запирает» струю, а где можно переходить, не утонув в иле. Я снял ботинки, засучил штанины и вошёл. Холодно, но терпимо. На середине – песок с мелкой слюдой; в ладонь лёгла горсть, я перетёр её пальцами и улыбнулся: хорошая фракция для фильтра, не забьётся сразу, если дать сверху травяную прокладку. Перешёл на другой берег и устроил короткий привал: хлеб, лук, вода из котелка – ещё с вечера доведённая до кипения. Чай решил не заваривать: запаса мало, а сегодня день длинный.

Лес звенел насекомыми иначе, чем дома, и птицы перекликались странными интервалами – будто музыка старалась стать привычной, да не получалось. На просвете между стволами я заметил то, что искал – не сам «дым», а след его присутствия: подлесок слегал в одну сторону, как вылизанный изнутри ветром, и на самой кромке торчал одинокий высокий сорняк с семенной метёлкой. Я подошёл ближе, щёлкнул стебель ногтем, понюхал сок – горчит, но пахнет знакомо – чем-то из рода щирицы. Если есть сорняк – значит, его не выдернули. Если не выдернули – значит, тут не каждую пядь земли выхаживают. Значит, рядом люди, но живут не «от забора до забора», а дышат вместе с землёй. Это хорошо.

Дальше пошли первые явные следы. Сначала – утрамбованный прогал между кустами, как от частой ходьбы. Потом – колея. Не глубокая, без «выплесков» по краям – не после ливня. Колесо шло по сухому. Я упал на колено, провёл пальцем по краю следа и поднёс к носу: пахло пылью, тёплой от солнца. Недавно. Я почему-то ощутил, как манжет рукава натягивается сильнее: мышцы плеча сами подались вперёд, как будто тело опередило мозг и решило: «Сюда».

Шёл я осторожно, не высовываясь на открытую полоску, а держась в полусотне шагов параллельно, в тени. Местами колея расходилась, и в одной из расплющенных кочек я увидел отпечаток подковы – не фабричной ровности, с разомкнутым «украшением» на пятке. Я обвёл его взглядом, запомнил, но ничего не тронул. На ветке выше висела чужая нитка – льняная, сероватая, явно зацепилась за сучок. Пальцами проверил скрутку: крутка плотная, волокно ровное. Важно было не то, что это «нитка», а то, как она скручена – руки тут знают ремесло.

К полудню жара вступила в свои права. Я нашёл лощину, где ветер гулял смелее, и устроил обед. В котелок пошла половина оставшейся лапши и тонкий срез сала – для вкуса. Пока вода доходила, я набросал на бумаге ещё одну схему: «калея – юг-север», «ручей – запад-восток», «мерцание – восток-юго-восток». Так картинка становилась плотнее – не география, а ощущение места. Я специально отмечал слова «сухо» и «сырo» – в таких переходах именно они решают, где ты останешься на ночь.

После обеда я снова вышел к колее, но решил не наступать в сам след: чужой след – чужая тропа. Через сотню шагов запах изменился – в воздухе повисла тонкая кислинка, как от прели травы. Я остановился, вдохнул глубже: это не болото, это свежескошенное сено, возможно, не вчерашнее, но и не прошлогоднее. Меня слегка повело – ноги сами припомнили сенокосы и мокрую шею от рубахи. Это чувство облегчения, если честно, было сильнее любого логического вывода: раз косят – значит, сушат, а если сушат – есть сарай, крыша, люди.

Ещё через минут пятнадцать я увидел то, что искал всё утро и весь вчерашний день – не людей, нет, – работу людей. Небольшую вырубку с ровным, но не до конца вычищенным краем; пяток пней, у двух на срезе виден косой «сруб», как от топора; рядом – на обочине, в тени, лежала палка с намотанной на конец связкой сухой травы. Простая метёлка. Рядом – палочное лезвие, заточенное под углом, – вроде мотыги, только самодельное, на деревянном черене, гладком от рук. Я не стал брать и вертеть, хотя руки чесались, – наклонился, внимательно рассмотрел, и этого было достаточно. Края лезвия были свежими – значит, инструмент в ходу.

С востока подтянулся ветер, и вместе с ним – запах дыма. В этот раз – настоящий дым, лёгкая вуаль, без смолы и без гарей – как от печи, в которой сушат, а не жгут. Я остановился. Всё внутри сказало «к людям», но профессиональная осторожность сказала «погоди». В незнакомом месте лучше сперва дать себе задание, которое точно получится, – мелкая победа собирает голову в узелок.

Задание было простым: найти удобное место на ночь и подготовить, будто мне снова предстоит ночевать одному. И даже если я сегодня разгляжу людей – не идти к ним на ночь глядя. Утро, как и земля, любит неспешных. Я сошёл с колеи чуть выше, на гребень – там легче смотреть и тяжелее оставлять запах. Наткнулся на пару подосиновиков – крепких, рыжих, с чистым трубчатым слоем – положил в боковой карман рюкзака, мысленно отметив: ужин будет не пустой.

Ближе к вечеру тропа вывела меня к кромке небольшой поляны, за которой шёл кустарник и уже тянулись ровные линии чего-то вроде огородов. Я присел в тени и долго смотрел, не мигая. Земля была перевёрнута пластами неглубоко, как лопатой, междурядья широкие, местами с сорной каёмкой, где-то даже ровные гряды. На одном – крупные листья, вроде бы капуста, но сорт не узнавал, листья толще, с другой жилкой. На другом – что-то из семейства тыквенных, но завязи сидят иначе, чем у наших кабачков. Грядки были без излишней вылизанности, и это почему-то обрадовало: тут не мучают землю до последней капли, а работают по силам.

Я не подходил ближе. Сидел и смотрел, пока сумерки не начали сгущаться. Один раз по межам прошёл человек – худой, в длинной рубахе, с палкой через плечо. Он окинул взглядом грядки, поправил что-то у края и ушёл, не подозревая, что в двадцати шагах затаился чужой с котелком и рюкзаком. Я медленно выдохнул и отступил назад – не сейчас.

Ночлег устроил в сотне шагов, в еловом закутке, где лес скрывает звук. Огонь – маленький, подложил под котелок камни, чтобы не оставлять «подпалины». В котелок – вода, парочка подосиновиков, тонкий ломоть сала, щепоть соли. Чай? Нет, сегодня без чая – экономия. Пока суп «доходил», я выточил из веточки простую вилочку, чтобы не обжигаться, и записал короткие мысли: «огород – севернее», «гряды – широкие», «прореживание – слабое», «жильё – восточнее, по запаху дыма». Писал без выводов. Выводы – утром.

Ночью лес шумел глухо и глубоко, как море. Дважды мне послышались шаги в стороне – не зверь, слишком аккуратно. Я не поднялся, только подтянул рюкзак под ребра и лежал, считая вдохи. Сон пришёл без труда и ушёл так же легко.

Утром я вернулся к краю поляны уже не с пустыми руками. Планшет я включил ещё с рассвета, чтобы проверить – вдруг чудо – и улыбнулся сам себе: чудес не бывает, зато есть память и фото. Я выбрал простое: сфотографировал схему междурядий, сделал пару заметок – не о сортах, а о том, как вода стоит в колеях, где проседает гряда, где поднимается буртик. В голове быстро складывался первый «пакет помощи» – не волшебный и не громкий: три вещи, которые можно сделать хоть завтра в любом огороде, без денег и науки. Первое – дать воде путь (прорезать маленькие «уши» для стока в междурядьях), второе – не топтать проходы (поставить пару коряг у края, чтобы ноги шли по ним, а не по земле), третье – убрать корку после дождя лёгким рыхлением, не переворачивая пласт. Я записал это в блокнот, но подчеркнул: «не лезть сразу, без спроса».

Полдня я бродил параллельно «человечьему» краю, не высовываясь, просто изучая. В одном месте заметил смешную, но важную мелочь: на границе огорода и кустарника росла полоска дикой мяты. Её не вырывали. Либо её тут не ценят и не знают, либо просто руки не доходят – работа есть везде. Я сорвал один лист, потер в пальцах и вдохнул – аромат был яркий, но более терпкий, чем у нашей. Я улыбнулся краешком рта – хорошо будет в чай, если дойдёт дело до чая.

К полудню я выбрался на бугор, откуда был виден край селения – не деревни в нашем понимании, а десяток домов, разбросанных по склону, с огородами между ними. Крыши – тёмные, не черепица, не шифер, что-то вроде дощатых лемехов. Дым из одной трубы шел ровно. Я расселся в кустах, снял ботинки, дал ногам высохнуть, посчитал запасы ещё раз. Есть хотелось так, что слюна в горле собиралась комком. Я отломил кусок хлеба, запил тёплой водой, и это было самым честным обедом за последние дни.

Вниз, по склону, вдоль межи, шли двое – парень и мужчина постарше, оба с мотыгами. Я лежал неподвижно, пока они не скрылись за изгибом. Лежать, если честно, было нелегко – всё внутри звало «эй!», «я тут!», – но я упрямо молчал. В незнакомом месте правильнее послушать шаги двора, прежде чем стучаться в ворота.

Вместо штурма я сделал «глупое» на вид, но полезное дело: нашёл чуть пониже место, где междурядья превращались в настоящие ручейки после дождя, и вырезал узкий «ухо-сток» в краю буртика – так, чтобы вода могла уходить, а земля не проседала. Сделал только одно, на краю поля, где никто сразу не заметит, и отошёл. Я хотел посмотреть, будет ли к вечеру влажное пятно меньше, чем в соседнем междурядье. Если да – значит, я всё ещё что-то понимаю.

Солнце клонится – я снова устроился в тени и стал слушать место. Тихий звук – не шаги, не голос; стук-скрип, как у колеса телеги, только лёгкий. По дороге действительно шла телега – один конь, высокий, сухой, тянул без спеха, а сзади шагал парень. Он что-то напевал однообразно, и меня вдруг обдало теплом – этот мотив, эта простота – вроде бы везде одна и та же. Я улыбнулся, не показывая зубов, и снова отступил – не сейчас.

Ночевал опять один, ближе к воде – там легче гасить звук. В костёр пошли сухие щепки, в котелок – остатки белого и один маслёнок. Чай я сегодня всё же заварил – слабый, полкулака листа, да сверху пригоршню мяты из кустарника. Листья после – снова на камень сушиться. Я ел и слушал, как стемневший склон дышит размеренно. Где-то на границе слышался собачий лай – редкий, не злой, больше предупредительный. Я натянул шапку на глаза и подумал, что утром, видимо, пора будет попытаться обозначить себя. Не вывалиться на дорогу, а просто показать, что ты – человек. Можно начать с малого: появиться в поле зрения у воды, помыть котелок, не шарахаться. Вода – вещь универсальная, возле неё меньше подозрений.

Утро третьего дня я встретил решением. Пошёл не на бугор, а в низину, где ручей делал колено у межи. Там я сел на корточки, разложил котелок, камни, фильтр из песка и травы и сделал вид, что занят своим. Я и был занят – вода после ночи помутнела немного, и её стоило прогнать через фильтр. Я работал медленно, демонстративно аккуратно, чтобы любой, кто увидит, прочитал в этом знакомое: «дело».