Текст книги "Крестьянский король (СИ)"
Автор книги: Никифор Гойда
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)
Первым меня увидел мальчишка. Тощий, светловолосый, в рубахе до колен, босой. Он шёл, обгоняя воду, и вдруг остановился, как вкопанный, увидев меня. Я поднял голову и улыбнулся, но не зубасто. Он шагнул было назад, потом снова вперёд, глядя то на котелок, то на мои руки. Я постучал по котелку пальцем, показал на фильтр, на песок, на воду, потом кивнул. Это был мизерный спектакль жестов под названием «я просто фильтрую воду». Мальчишка кивнул в ответ, как будто понял главное – я не прячусь – и помчался вверх по тропинке, туда, где скрывалась деревня.
Минут через пять у кромки кустов показались двое мужчин. Я тоже встал, но не поднимал руки – просто стоял, чтобы меня было видно. Оба были в длинных рубахах, подпоясанных верёвкой, с заострёнными к концам посохами. Лица загрубевшие, загорелые, волосы у одного стянуты кожаной полосой. Они переглянулись, потом старший что-то коротко сказал – слова пробежали мимо меня, ощутимые, как ветер, но ни на что знакомое не похожие. Я ответил «Здравствуйте» и кивнул. В ответ услышал то же, только другие звуки.
Мы стояли, словно на весах. Я, чтобы помочь весу опуститься, опустил взгляд на воду, снял котелок с камней, показал, как кипяток «бежит», понюхал – и, подув, сделал аккуратный глоток. Потом показал на фильтр и повторил жест «ты» – «можно». Старший чуть приподнял подбородок, шагнул, взял песок, пересыпал в ладонь, понюхал. В его глазах мелькнуло то, что я знаю лучше любых слов: признание понятной вещи. Вода – чистая. Дальше будет проще.
Разговоров не вышло. Жесты, короткие звуки, несколько осторожных шагов – и уже понятно, что мы не намерены друг друга пугать. Старший кивнул на мой рюкзак, я так же спокойно кивнул и поднял его на плечо. Я не протягивал рук, не пытался приближаться – в таких случаях лучше пусть «они» решают, куда «мы» идём. Это их земля.
Мы двинулись вдоль ручья. Мальчишка, тот самый, бежал впереди, как шальная сорока, время от времени оглядываясь. Мужчины шли размеренно, не глядя мне под ноги, но и не спуская глаз с моих рук. На границе огорода старший остановился, поднял ладонь – «жди» – и ушёл в сторону ближайшего дома. Я остался стоять у воды, где всем видно, и опустил рюкзак на камень. Шумели птицы, пахло дымом и чем-то хлебным. Мне было страшно – не тем страхом, который стягивает грудь, а тем, что делает тебя тоньше, внимательней.
Вернулся он не один. С ним шла женщина – крупная, с повязанным платком, в руках у неё были две глиняные чаши. Она остановилась в пяти шагах, поставила чаши на землю и ладонями показала «возьми». Я сел на корточки, взял одну, понюхал – пахло травой и чем-то, что напоминало мне сушёные цветы из детства. Я сделал маленький глоток – вкус был терпким, но чистым. Я кивнул. Женщина коротко улыбнулась глазами и так же молча подала вторую чашу одному из мужчин.
Наверное, в другой жизни я бы что-то сказал громкое и важное. Здесь я просто опустил чашу и, показав на межу, сделал жест, как будто сгребаю рукой корку, потом другой – как будто делаю узкий «ухо-сток». Старший смотрел внимательно. Я провёл ими же, пальцами в воздухе, линию от межи к низинке. Он перевёл взгляд на межу, на низинку, снова на меня. Я поднял палец – «потом», другой рукой показал «немного», и снова «вода».
Мы не договорились ни о чём. Но в этих жестах было достаточно, чтобы меня не прогнали. Старший кивнул снова – то ли мне, то ли своим мыслям, – и сделал знак рукой: «идём».
Мы вошли на тропу, ведущую между огородами. Я шёл чуть позади, не касаясь ничьих гряд, высоко поднимая носки, чтобы не смахнуть лишнюю землю. Воздух был тёплым, на межах вились невысокие травы, а с одного из дворов доносился тонкий детский смех. Я почти не смотрел по сторонам – только вниз и вперёд. Когда ты в гостях, можно позволить себе роскошь – быть аккуратным до смешного.
На краю двора меня остановили – не у крыльца, не у ворот, а у бочки с водой. Это было мудро и правильно. Я поставил рюкзак на землю, снял котелок, сделал вид, что споласкиваю край. Старший жестом позвал кого-то из-за угла, и через секунду на пороге показался мальчик – не тот, другой, младше, и с ним – женщина с густыми бровями. В руках у неё был маленький узелок. Она положила его на край бочки и открыла: внутри лежала перевязь трав. Позы у всех были спокойные, но дыхание – короткое. Я узнал эту тишину: так молчат, когда решают, что с тобой делать.
Я посмотрел на травы – узнал половину. Подал знак «можно?», взял пучок мяты, другой – сушёной коры, осторожно понюхал. Потом показал на котелок, на бочку, на огонь – и ладонью вниз, как бы спрашивая: «Где?» Старший кивнул в ту сторону, откуда тянуло дымком, и мы пошли туда.
Дальше всё было просто и очень аккуратно. Маленький костёр, котелок на камнях, вода «до шевеления», горсть трав – не все, только часть – и терпеливое ожидание. Я намеренно делал всё медленно и открыто. Чай оказался незамысловатым, но чистым. Я разлил его в три глиняные чаши – себе и двум мужчинам, женщины остались в стороне. Мы выпили молча. Я снова показал на межу и на низинку, повторив утренний жест «ухо-сток». Старший вздохнул и махнул рукой. Мы пошли к огороду.
Мы стояли над межой, как двое, у которых язык разный, а забота одна и та же. Я опустился на колено, воткнул в землю тонкую прутик-метку, прорезал пальцем узенькую канавку и подтолкнул в неё чуть воды из бочки – просто чтобы показать принцип. Вода послушно убежала в низинку, не размывая бурта. Старший помолчал, потом наклонился и повторил моё движение – на другой межe. Я кивнул. Он посмотрел на меня тем самым взглядом, в котором нет «спасибо», но есть «понял».
На этом мы остановились. Он не предлагал хлеба, я не просил ночлега. В таких местах договорённости растут медленно, как картошка в холодное лето. Меня проводили обратно к бочке. Женщина с густыми бровями положила на край небольшой ломоть чего-то вроде лепёшки и фляжку, перевязанную кожаным ремешком. Я не стал тянуться сразу. Сначала негромко кивнул всем, кто был в кругу, потом взял лепёшку, попробовал маленький кусочек, кивнул ещё раз и только тогда привязал фляжку к лямке рюкзака.
Когда я выходил с двора, меня никто не задержал и никто не провожал глазами до крыльца. Это был знак, лучший всякого рукопожатия: «видели, знаем, идёшь – иди». На тропе я оглянулся единственный раз – не на людей, на землю: у «моей» межи тёмнело свежевлажное пятно, на соседней – сухо. Я шёл и думал, что завтра, если позволят, можно показать ещё одну вещь – про корку после дождя и лёгкое рыхление. Это не требует доверия, только терпения.
Когда я выбрался за огороды, солнце уже клонилось. У ручья, на камнях, где я утром фильтровал воду, я ещё раз прошёлся взглядом по меткам, снял котелок и, не разводя огня, выпил пару глотков из фляжки – там была не вода, что-то вроде слабого отвара. В груди стало теплее. Я не делал никаких выводов. Просто шёл выше, к своим меткам, туда, где лес снова станет лесом, а ночлег – ночлегом.
Впереди ещё будет вечер и ещё один костёр. А завтра – межи, корка, вода и руки, которые уже не отдёрнутся от моего жеста. Язык – потом. Язык дела – уже начался.
Глава 3
Проснулся я раньше птиц – от холодка под щекой и едва уловимого духа вчерашнего дыма. Ночь прошла тихо, но не сказала, где я должен быть. В котелке на камнях остыл отвар из фляжки; я сделал два маленьких глотка – терпко, травяно – и поставил обратно, словно экономил не жидкость, а доверие. Запасы пересчитал в полголоса: корочка хлеба, горсть чая – хватит на слабую заварку один раз, если снова сушить листья; подарок – кусочек лепёшки, оставлю на потом. Семена – неприкосновенный запас. Планшет цел, панель ловит свет – не для связи, для памяти.
Камни у костра я разложил так, чтобы никто, даже случайный, не порезал ногами сырую золу. Место прикрыл дерном. «Сегодня – не прятаться и не навязываться», – сказал себе, и стало легче. Путь к воде помнил на ощупь, к межам – по запаху влажной земли. Там и начну.
Ручей встретил меня зеркальной гладью колена, где я вчера ставил фильтр. Я проверил песок – чистый, не сбился в ком, значит, фракция подходит. Вода после ночи чуть мутновата; прогнал литр через фильтр, опустил на камни котелок, не доводя до кипения – пусть просто станет своей. На берегу лежала короткая ветка, податливая, в ладонь. Я срезал из неё тонкую дощечку, вроде ступеньки. Вчера я советовал не топтать межи – сегодня покажу, как.
По межам уже кто-то ходил – след свежий, сухая кромка осыпалась ровно, без липкой корки. На «моей» межe тёмнело влажное пятно – отходила вода через узкое «ухо-сток», как я и делал. На соседней – мокро стояло глубже, тяжело. Я присел, вдохнул. Запах сырого – не болотный, а хлебный, как в подполе. «Ещё два таких уха – и хватит, остальное пусть сама земля решает», – подумал я вслух.
Первые люди появились без неожиданности. Сначала мальчишка – тот самый шустряк, что вчера летал впереди, – потом старший с посохом, и за ним женщина с густыми бровями. Они шли неторопливо, видимо, тоже решили «не навязываться». Мы кивнули друг другу: здесь и этого достаточно.
Я поставил на межу свою «ступеньку» – тонкую дощечку – и шагнул на неё, показав, как проходить, не вминая землю. Потоптался туда-сюда, затем сбоку ткнул палкой в верхний слой – корка тонкая, ломается, но не переворачивается пластом. Женщина прищурилась, следила за пальцами. Старший что-то коротко сказал, и в слове зацепился звук, похожий на рычок: «хр-ен…». Не «хрен» наш, а иначе, но смысл уловился – «работа», «дело». Я повторил – аккуратно, по слогам: «х… р… эн». Мальчишка прыснул, но не зло, а так, как смеются над тем, кто наступил в первый раз на грабли и не получил по лбу.
Старший наклонился, взял у меня палку, провёл по корке легонько – точно, понял. Потом показал на мою ступеньку, на свои ноги – «это – как?» Я жестом изобразил «доска-ход», сбросил с межи ещё одну сухую ветку, сплющил её ладонью – вышло криво, но принцип тот же. Женщина сказала тихое слово, будто прикрыла чем-то чугунок: «сар». Я показал на доску, повторил: «сар?» – Она кивнула. Пусть будет так: «сар» – шагать, настилом. Я достал блокнот и коротким штрихом записал: «сар = идти по доске (настил)».
Работа сама нашлась: грязная межа звала «ухом», а сухая – «не тронь лишнего». Я сделал ещё один узкий сток, подправил наклон, чтобы вода не рыла, а стекала. Старший следил, не вмешиваясь. Когда в узкий рез отполз первый чистый язычок, он коротко сказал другое слово – будто камень ударил по камню: «стор». Я показал на воду, на щель, на его глаза – «стор?» Он кивнул. Может, значит «ладно», «верно». Я отметил в тетради: «стор = правильно/хорошо».
Потом была первая несмешная вещь – хлеб. Женщина сняла с плеча полотняный мешочек, достала оттуда небольшую лепёшку и положила на край межи. Я не взял сразу. Показал на свою сумку, на остаток хлеба, развязал пакет, порезал ножом кусок и положил рядом с её – мол, меня кормить не надо, у меня есть. Она посмотрела внимательно, кивнула и кусочки поменяла местами – мой переместила к себе, свой придвинула ко мне. «Обмен – тоже слово», – подумал я и не стал спорить. Я отломил совсем малый край, попробовал. Тесто густое, с травяным духом – мука, да, но какая? Может, местное просо или что-то из их злаков. «Лем», – сказала женщина, прикоснувшись пальцем к лепёшке. Я повторил – «лем». Слово лёгкое, как крошка на языке. Записал: «лем = хлеб/лепёшка».
Мы работали молча, по нескольку шагов, по нескольку жестов. Мальчишка, у которого язык явно был быстрее ног, подпрыгивал, комментируя всё подряд на своём, и я ловил отдельные якоря: «вад» – когда он показывал на воду; «сар» – когда шёл по моей дощечке; «стор» – когда удавалось с первого раза. По сути, он учил меня быстрее всех – как учит ребёнка дорога: многократно и без спешки.
К полудню старший махнул рукой – «довольно». Мы отошли к тени, где стояла бочка. Женщина достала из-за стены глиняный кувшин, налила в миску. Я сделал два глотка – сладковато, вроде разбавленного отвара, в жару именно то. Я поблагодарил по-своему – ладонью к груди, наклон головы. Ответом был короткий кивок.
Меня не звали в дом, но и не выталкивали за межу. Это было важнее любой речи. Старший провёл ладонью по подбородку, как будто пригладил невидимую бороду, и сказал коротко: «Раг» – и показал в сторону навеса. Я не понял. Он повторил – «раг», – сделал руками прямоугольник и хлопнул ладонями, будто сбивая пыль. «Работа под крышей? Сложить?» Я пожал плечами открыто. Он улыбнулся – первый раз – и повёл меня к навесу.
Там лежали связки трав и сушёные стебли – не сено, позже, грубее. Я взял одну связку, покрутил в руках: запах сухой, хорошая вентиляция. Полок был низкий; я, не спрашивая, почистил место от мусора, переложил связки крест-накрест, оставив зазор. Старший стоял, смотрел. «Раг», – повторил он и указал на другой ряд. Я делал, как делал бы у себя: не плотно, не суетясь, чтобы воздух ходил, а мышь не делала себе лёгкого входа. Женщина с густыми бровями заглянула, сказала два слова подряд – одно из них было «стор». Этого хватило, чтобы понять – ладно.
К вечеру я понял ещё пару их «детских» слов: «саг» – «жди/стой», «лед» – «иди/давай», «вад» – вода, «лем» – хлеб, «хрэн» – дело/работа, «стор» – хорошо. Этого было достаточно, чтобы жить один день. Больше и не нужно. Я записал их в блокнот, рядом пометил жестами – на тот случай, если завтра забуду звучание.
С ночлегом всё решилось без громких слов. Старший провёл меня к дальнему краю двора, к пристройке у сарая. Там был закуток под навесом, сухая земля, тюк соломы и старый войлок. Он показал на это, на небо, на меня и сказал мягко: «саг» – жди. Я кивнул. Потом он ушёл и через минуту вернулся с маленькой глиняной лампой и кусочком связанного шнурка – фитиля. Поставил на полку. Мальчишка стоял за его спиной, не смея зайти ближе, и шевелил пальцами, как будто складывал невидимые узелки. Женщина постояла в проходе, ничего не сказала, но, уходя, поставила у двери глиняную миску и прикрыла её чистой тряпицей.
Я остался один в новом углу мира. Развязал рюкзак, проверил всё по привычке, вытянул котелок, разжёг небольшой огонёк во дворе, не наглея – пламя чуть выше ладони. В миске оказалась похлёбка – жидкая, на травах, с крупинками чего-то вроде крупы. Я отломил от подаренной лепёшки, размочил в похлёбке, медленно поел. Чай заваривать не стал – экономия и тактика: лучше в этот вечер пахнуть их едой, а не своим дымным чаем. Листья, что были просушены со вчера, завернул в бумажку снова – пригодятся завтра.
Сидя у своей крошечной печки, я начал раскладывать в голове «завтрашний пакет». Никаких чудес. Только то, что можно сделать руками и глазами. Первое – показать, как рыхлить корку после дождя, не «вскапывая» землю; второе – положить пару широких веток на проходы, чтобы меньше мять межи; третье – попросить таз или бочонок, чтобы сделать отстойник перед поливом: вода пусть отстоится пять-десять минут, пусть опадёт песок – тогда верхний слой не размоет. Всё это укладывалось в простые жесты и два-три новых слова. На семена и посадки я даже взглядом не посягнул – рано. Семена – это доверие на сезон, а у нас пока только вечер.
Ночью было слышно, как шестки во дворах потрескивают, как кто-то затягивает простую мелодию на низком голосе и сразу бросает. Где-то близко лаяла собака – непривычно коротко, как по уговору. Я приподнялся на локте, прислушался: тянет дымом ровно, без беды. Лёг обратно на солому, подложив под голову рюкзак, чтобы лямки не давили шею. Сон пришёл не сразу, но ровно.
Утро в деревне оказалось иным, чем в лесу. Там шумит общий лесной оркестр, здесь – короткие, точные звуки: щёлкнули дверные петли, звякнуло железо об край бочки, звуки шагов по сырой земле. Я поднялся первым – не из угодливости, из привычки: утро – лучшее время для дела. Развёл огонёк у своего навеса, довёл до «шевеления» воду, на щепоть – мяты из вчерашнего куста, понюхал – достаточно. «Чай – один на утро, один на вечер, не больше», – пометил я себе в голове.
Старший появился так же тихо, как и вчера. Кивнул и назвал меня словом, в котором я услышал звук «дим», но не был уверен. Может, спрашивал имя. Я приложил ладонь к груди: «Дмитрий». Он повторил – мягко, как будто пробовал на зуб, – «Дмир». Мальчишка рядом радостно повторил «Дмир! Дмир!» и тут же ткнул пальцем в меня, потом в воду: «Дмир – вад!» Я улыбнулся – «Дмир – вад» так «крестят» всех, кто принёс чистую воду.
Работа с утра была подогнана дождём. Ночью, похоже, прошёл короткий ливень – не по мне, но по следам видно. На межах местами схватилась тонкая корочка. Я показал пальцем, потом взял свою лёгкую палку и, не заходя на гряду, прошёлся ею, как гребнем, – не переворачивая, а только ломая сверху. Женщина с густыми бровями поджала губы, взяла свою короткую мотыгу – слишком тяжёлая для этого дела – и по моему жесту попробовала боком, поднимая только верх. Получилось. «Стор», – сказала она первой. Я кивнул и отступил в сторону – так легче дать человеку назвать своё «стор» сам.
Мы положили две широкие ветки вдоль самого ходового места – от бочки к дальнему краю. По ним шагать было непривычно, но после третьего прохода всё стало само. Я несколько раз за день ловил себя на простой радости: меньше следов – это видно глазом, который любит порядок. Мальчишка сбоку что-то лопотал, показывая на ветки: «сар, сар», – и шёл по ним, как по бревну, раскинув руки.
В середине дня старший впервые назвал другое слово – короткое, с твёрдым щелчком: «лемар». Он показал на мешочек с зерном у порога. Я не спешил, сел на корточки, взял парочку зёрен в ладонь. Зерно было продолговатое, плотное, с тонкой бороздкой. Пахло не так, как пшеница. Я не сказал ни «пшеница», ни «ячмень» – пока что-то между. Я сделал жест ладонью – сушить в тени, не на солнце, показал на навес, на сквозняк. Старший кивнул, женщина покачала головой, мол, «у нас – так», но мешочек всё-таки поставили глубже, под навес. Я не радовался – отметил: дальше – разговор о семенах возможен, но ещё не сегодня.
К вечеру мне снова поставили миску. Сегодня – густее, с кусочком корня и травой. Я отломил край своей лепёшки – вчерашней – и, не глядя на людей, положил треть миски обратно на край. Это не был жест «накормите меня завтра», это было «я ем с вами». Женщина молча кивнула. Старший тоже кивнул, а мальчишка, не выдержав, спросил что-то тараторкой. Из его речи я выхватил одно: «Дмир – хрэн». «Дмитрий – работа». Ладно. Пусть будет так на сегодня.
Ночевать в этот раз я остался у своего навеса, но не за пределами двора. Огонь – маленький, вода – «до шевеления», чай – нет. Я тихо перетрусил семенные мешочки в рюкзаке – чисто, нет влаги. Планшет включил на минуту – не чтобы искать карты, а чтобы перечитать свои заметки. Фотографии меж, узкие «уши», настилы – я перелистывал их, как чужую книгу. На последнем снимке – рука старшего, повторяющая мой рез. Этот кадр оказался важнее всех.
Засыпал я под звуки деревни: короткое позвякивание, вздох бочки, чьи-то шаги за забором. Я не думал о «где это» и «как вернуться». Думал, как завтра объяснить жестами отстойник перед поливом. Может, показать на песок в бочке, дать ему опасть, а потом только лить в межи. Слова «ждать» и «вода» у нас общие – «саг, вад» – этого хватит.
Утро назавтра началось с крика петуха – давно так громко петух не кричал для меня. Старший пришёл уже не один, с ним был другой мужчина – плечистый, со старой шраминой на щеке. Он смотрел иначе, не грубо, но внимательно, как хозяин, который привык считать. Старший сказал несколько слов, которые я не понял, но по жесту было ясно: сегодня – работать вместе. Я кивнул.
Мы втроём принялись за дальний ряд, где вода стояла больше остальных. Я показал, как сделать «ухо-сток» чуть шире и дать ему выход в маленькую ложбинку, где вода сможет задержаться и «втянуться» в землю, не размывая гряду. Шрам показал два пальца – «много?» Я покачал головой, поднял один – «мало, мало» – и повторил их слово «немно» – не знаю, правильно ли, но они улыбнулись: звучало похоже. Через час ряд дышал легче. «Стор», – сказал шрам коротко, без улыбки, но голосом, в котором было больше веса, чем у любого смеха.
В полдень, когда солнце стало плотным, как тёплая доска, меня позвали в тенёк. Женщина с густыми бровями принесла миску с чем-то вроде творожной массы – кисленько, свежо. Мальчишка стал учить меня дальше: ткнул пальцем в воду – «вад», в хлеб – «лем», в меня – «Дмир», в небо – сказал слово с долгим гласным, которое я не смог повторить сразу. Они засмеялись, но мягко. Я показал на землю и сказал по-русски: «земля». Мальчишка ответил нечто вроде «зем» – не то повторил, не то назвал своё. Я записал: «зем = земля?» – рядом вопросительный знак.
Днём я сделал первое, о чём думал вчера: маленький отстойник. Нашёл у бочки старую кадку с трещиной, подложил под неё тонкий чурбачок, чтобы стояла под наклоном. Налили полведра воды, подождали минуту – песок и сор исчезли из зеркала. Я показал на верх – «для межи», на низ – «вниз». Старший молчал, потом уронил короткое «стор». Женщина сказала «саг» – «жди» – и ушла. Вернулась через пару минут с широкой дощечкой – явно из старого забора. Мы положили её на самый ходовой проход, и я впервые услышал слово «ледсар» – может, «иди по настилу». Я повторил – «ледсар» – как мог. Получилось неуклюже, но они кивнули.
Под вечер небо стянуло облаком – не грозовым, а ровным, молочным. Работу мы свернули сами. Я устал – не от веса, от непрерывного внимания. Усталость эта была приятной, как после удачного дня на своём поле. Старший, уже у бочки, назвал новое слово – короткое, глухое: «клу». Он показал в сторону пустого сарая у соседнего двора и ладонью изобразил «крыша». Я подумал секунду и понял: он предлагал на ночь угол под крышей, не под навесом. Я кивнул, прижал ладонь к груди и сказал своё единственное длинное слово: «спасибо». Они не поняли, конечно, но поймали движение.
Сарай оказался сухим и чистым. В углу – тюк соломы, на гвозде – старый плащ. Я постелил солому, накинул плащ на рюкзак – против росы – и сел у порога, глядя на двор. Мальчишка притащил из ниоткуда два тонких прутика и, смеясь глазами, принялся показывать мне «алфавит» их жестов: как пальцами можно сказать «саг» и «лед», как кивком позвать, как ладонью – «стоп». Я повторял за ним, как за учителем. Он расправил плечи от важности, а у меня внутри тоже что-то расправилось. Язык – не только слова.
Перед тем как погасить огонёк в маленькой лампе, я записал в блокнот свой первый «список дня» в новой жизни: – «ухо-стоки» – работают, делать мало и точнее; – настилы – «сар/ледсар», хорошо на проходах; – корка после дождя – ломать сверху, не копать; – отстойник перед поливом – не дорого и видно сразу; – слова: вад (вода), лем (хлеб), хрэн (дело/работа), стор (хорошо), саг (жди), лед (иди), лемар (зерно?), клу (крыша/ночлег?).
Я обмотал карандаш верёвочкой, чтобы не потерять, и спрятал в клапан. Потом долго слушал, как в соседнем дворе кто-то раскладывает по жердям что-то длинное – может, ткани, может, травы. Я повернулся на бок, подложил под щёку ладонь и уснул, как за работой: незаметно.
На третье утро меня разбудил тихий голос у двери. Старший не заходил – постучал костяшками в косяк, как в соседское окно. Я вышел, кивнул. Он протянул мне короткую верёвку, сложенную вдвое, и, не отпуская, показал на огород и на мою руку. Я понял: сегодня меня «привяжут» к делу. Не в том смысле, что на поводке, а в том, что дадут мой кусок. Я взял верёвку, услышал «хрэн» и «стор», и мы пошли.
Мне достался угол у дальнего межевика – никто там не хотел топтать глину. Я положил настил, прорезал два «уха», поставил кадку-отстойник, проверил, как держится. Мальчишка прибежал и, сияя, ткнул мне в грудь пальцем: «Дмир – хрэн!» – и тут же шмыгнул прочь. Женщина с густыми бровями в этот день сказала первое длинное – певучее – слово и показала на миску у двери. Наверное, звала на еду. Я услышал только «лем» в конце и улыбнулся. Ели мы молча, задыхаясь не от разговоров, а от горячего.
Под вечер, когда работа сама сказала «довольно», старший подошёл ко мне, провёл ладонью по воздуху, словно сглаживая невидимую морщину, и произнёс одной струной целую фразу. Я не понял её, как музыку без нот, но по ритму уловил – он не прощается, он кладёт день на полку. Я кивнул и, не тратя слов, сделал то же – ладонью по воздуху, от себя в сторону двора: «день – на место».
В ту ночь я впервые почувствовал себя не гостьем леса, а человеком на краю двора. Мне не дали ключей – здесь их нет, – мне дали дело, на которое завтра опять будет спрос. И это, пожалуй, было единственным словом, которое я знал на любом языке.
