Текст книги "Желтый дьявол (Том 3)"

Автор книги: Никэд Мат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

2. Тайна

Белые клубы пара поднимаются вверх, расплываясь к серому потолку. Клубы пара идут из колбы, над которой склонилась взлохмаченная голова с острыми глазами.

Кулак Снегуровского энергично бьет в дверь.

Наконец, потеряв терпение, он толкает ее и…

– О, чорт! – Дверь оказывается открытой.

Снегуровский проходит через приемную ординатора в лабораторию больницы.

– Кто там? – кричит человек, занятый над колбой. Он не оборачивается.

Снегуровский узнает его по голосу.

– Николай Николаевич! Это я…

– Товарищ Снегуровский?! Откуда? Когда?.. – Он бросается Снегуровскому навстречу и бурно трясет его руку. Затем усаживает его и начинает торопливо забрасывать вопросами.

Вдруг: плаххх… Дзаннн… пыххх… Забытая колба взрывается.

Оба вскакивают.

Снегуровский хохочет:

– Ха-ха-ха!.. Что это, Николай Николаевич? У вас в лаборатории фронт?

– Не шути!.. Я сейчас работаю над серьезными опытами сращивания живого тела… За годы войны мы значительно отстали от науки.

– Да! Вот насчет науки… Вероятно, и мне придется воспользоваться ее достижениями.

– Что такое?.. – Настороженный взгляд Светлова упирается в Снегуровского.

– …Да, вот та, прошлая история – осколок гранаты… Помните? Вы еще оперировали…

– Что, разве беспокоит рана?

– Да, иногда находит странное состояние. Какие-то невероятные галлюцинации. Что-то вне времени и пространства.

– А!.. Лю-бо-пыт-но. Не мешало бы осмотреть.

– Очень хорошо, Николай Николаевич… я согласен.

– Мы можем сейчас. Пройдем в рентгеновский кабинет. Василий!.. – кричит он на-ходу в соседнюю комнату санитару. – Приготовьте кабинет.

На бледно-зеленой раме рентгеновского аппарата: мозг Снегуровского в натуральную величину: в нижней части правого полушария и мозжечка – затылочной части головы – черное продолговатое пятно расплывается по краям…

Светлов внимательно всматривается в раму.

– Ну, что? Что? – не терпится Снегуровскому.

– Меньше волнения и паники, – говорит Светлов. – По-видимому, у тебя рана вызвала частичное отравление покровов. Возможны рецидивы.

– Это серьезно?

– Да. Это может быть очень серьезно, если не произвести немедленной операции.

– Николай Николаевич! Так что же может быть проще? Под ваш нож я лягу спокойно…

– Но… – обдумывая что-то, медленно произносит Светлов. – Должен тебя предупредить, что операция эта очень опасная и что наука не всегда может быть уверена в благоприятном результате.

Снегуровский думает: «Все равно. Другого выхода нет. Но…» Вдруг вспыхивает мысль: «Как быть с тайной? А вдруг операция кончится смертью? Нет. Тайна не должна погибнуть. Но кому доверить ее?..».

У номера гостиницы стоит Снегуровский и, после безуспешных стуков в дверь, обращается к проходящей по коридору горничной:

– Лесного нет?

– Их днем никогда нет дома.

– Когда же? Ночью?

– Приходите лучше всего рано утром.

– Вот чорт! Где же его найти? в редакции его нет, на бухте – тоже. Операция завтра. Нет, нужно его найти сегодня во что бы то ни стало.

По коридору пробегает бойка.

– Капитана!.. Твоя Лесного мала мала ищи?.. Моя – знай…

– Что твоя знай, ну?.. – Снегуровский вынимает серебряный доллар.

– Моя сейчас тебя туда сведи… – обрадовавшийся бойка схватывает Снегуровского за рукав: – Моя знай!.. – и тащит его.

Они спускаются вниз и по узким закоулкам зданий проходят в невероятно грязный двор, заваленный пустыми бочками и ящиками. По темной лестнице они поднимаются вверх на маленький балкончик. Оттуда вновь двумя лестницами вниз.

– Куда ты меня ведешь? – недоумевая, спрашивает рассерженный Снегуровский.

– Сейчас, сейчас, капитана! – он стучит тремя пальцами в какую-то дверь.

– Ци-лян-ту!..

Дверь открывает старуха-китаянка.

Через две комнаты, в третьей, на засаленном диване лежит, задравши ноги, какой-то мужчина. Рядом с ним очаровательная белокурая девушка насыщает ему трубку опиумом. Мужчина уже, по-видимому, выкурил пару таких трубок.

– Лесной! Довольно на сегодня… Бросай. У меня к тебе большое дело.

– Какие там дела?.. Я сегодня не расположен. – Молчание. Потом: – Как ты меня раскопал?

– Некогда! Сейчас же вставай. Отправляемся. Мне нужно тебе сообщить крайне важное…

– Самое лучшее место для важных сообщений – это здесь… Мери, выйди и закрой за собой двери… Бой, тащи бутылку коньяку.

После того как выпили коньяку по лафитному стакану, Снегуровский начинает рассказывать:

– Вот что… Слушай. Меня завтра оперируют. Может статься, я отправлюсь к праотцам.

– A-а, жаль… – зевая, произносит Лесной.

– Мне и самому было бы жаль… И не столько себя, сколько тайны, которая погибнет со мной.

– Тайны?! – Зрачки Лесного невероятно ширятся. Он вскакивает с дивана и всем корпусом подается вперед.

– Ты понимаешь, я могу доверить ее только тебе, чорт бы тебя задрал…

– Доверяй!.. Я нем, как целое кладбище.

– Да не в немоте тут дело: нужно добраться до этой тайны, раскрыть ее…

Лесной трясет кулаками:

– Я раскрою что угодно!.. Я доберусь. Говори… – Он уже совершенно отрезвел.

Снегуровский вынимает блок-нот и начинает что-то чертить:

– Смотри и слушай…

Белоснежные стены. Потолок. Масса света.

Снегуровский лежит на операционном столе и с каким-то болезненным любопытством рассматривает окружающую обстановку.

Доктор Светлов подходит к нему, наклоняется, слушает сердце.

– Ничего, брат… вытерпишь. Сердце как мотор. – Поворачивает голову в сторону старшей сестры: – Ну, сестра, начинаем…

На секунду Снегуровский видит красные, до-синя вымытые руки сестры, а потом маска с хлороформом накладывается ему на лицо, и он погружается во мрак.

Снегуровский только слышит:

– Дышите глубже. Спокойнее… – А потом молчание. И еще откуда-то издалека: – Ну, господи благослови – поехали…

Это говорит старшая сестра.

Снегуровский думает: «Вишь, ведь, еще какая набожная…верит… чудачка».

Точно медным звоном наполняется все тело. Гудит. Гудит огромным колоколом. Сознание куда-то проваливается. Но в последний момент, желая его удержать, Снегуровский думает, и побелевшие губы его шепчут:

– Тайна… тайна… бессмертие…

Улица. Автомобили. Трамвайные звонки.

Данн… данн… ду-ду-ду… шшшшшш…

И солнце хохочет на раскосых лицах китайцев.

Сегодня все люди веселы – Снегуровский жив. Опасная операция кончилась благополучно. Он вновь здоров и полон сил. Он только что гулял по обрыву с одной девушкой и много смеялся над смертью. Когда он уходил, она ему погрозила пальцем:

– Смотрите, не шутите с ней!.. – сказала она.

– Э-э!.. Все в этом мире относительно… – состроил он перепуганно-важное лицо и упруго спрыгнул с обрыва.

Снегуровский весело засвистал…

– Здорово, Лесной! Вот хорошо, что тебя встретил…

– Операция уже?..

– Уже! Теперь едем… Сейчас иду хлопотать у начпорта… Лесной! У нас будет свое судно. Готовься….

– И тайна будет нашей!.. – восклицает Лесной, вдохновившись порывом Снегуровского.

– Нашей!.. Лечу… Некогда… Встретимся вечером…

Маленький уютно обставленный кабинет кафе «Уголок». Над столиком звон вилок, ножей, тарелок. Полчаса уже работают две пары челюстей.

Снегуровский, первый бросая прибор:

– Послушай, Лесной! Ведь нельзя же до бесчувствия…

Лесной отирает салфеткой омасленные губы.

– До бесчувствия еще далеко. Официант! Что у вас там еще по карте? Ждать?.. Некогда! Давайте вина.

– Итак… Значит завтра, – говорит Снегуровский, чокнувшись с Лесным бокалом.

– Завтра! – увесисто отвечает Лесной. Потом, немного замечтавшись: – А знаешь… даже чудно подумать, что это так близко…

– Но где же он? – взволнованно произносит Снегуровский. – Ведь уже без десяти двенадцать… Мне не хотелось бы, чтоб из-за какого-нибудь пустяка мы…

У Снегуровского рука с часами дрожит.

– Пустяки! – отвечает Лесной. – Нужно действовать решительно… бежим. – Он быстро открывает окно и бросает недоумевающему Снегуровскому: – За мной!

Через несколько минут в кафе врывается взлохмаченная фигура.

Это – репортер «Красной Звезды» Чернов.

3. Веселое радио

По улицам несутся мальчишки-газетчики:

– Землетрясение!

– Землетрясение в Японии!

– Япония провалилась!..

– Радио! Радио! Свежее радио!

И сразу же вся каменная Светланская заливается народом. Хлопают двери магазинов, учреждений. Граждане кидаются к газетчикам.

Черные шмыгающие спекулянты уже тревожно щупают в карманах свои иены.

Началось.

Утро и солнце и 1-ое сентября…

Никто ничего не знает толком.

Но все…

– Мамэ!.. – кричит толстый зазуновец, перекатываясь через Светланскую к другому. – Что мы будем делать с нашими иенами?..

– Провалилась!..

– О, чтоб она провалилась!..

Данн… дани… дани… – звенит весело трамвай, подымаясь в гору от Китайской.

Ha ходу вскакивает китаец. Подает кондукторше иену. Та мотает головой:

– Моя бери нету…

– Как нету?.. – раскрывает рот китаец. Вчера он знал крепко – это были всесильные деньги на Дальнем Востоке.

– Не велено принимать… Они шибко дешевы… Япония ломайла… – пытается ему объяснить кондукторша.

– Макака ломайла? – Глаза китайца прыгают. – Ена – игаян сибирка?.. Хо!.. – И китаец с треском рвет иену и выбрасывает ее за окно трамвая. Ветер подхватывает клочья.

– Хо!.. – Улыбаясь во все лицо, ходя достает русские серебряные деньги и платит кондукторше. Садится и весело позванивает в кармане серебрушками.

Трамвай пролетает мимо редакции газеты «Красное Знамя». На парапете огромный плакат с черными буквами:

«ИОКОГАМА ПРОВАЛИЛАСЬ».

Трамвай пролетает.

Из редакции веером по всем направлениям города с свежим экстренным выпуском летят новые партии газетчиков. Вот ходя, опережая всех, спешит на вокзал. Он кричит:

– Тун-тун игаян-ломайла Джапан!

Другой за ним:

– Макака кантрами!..

На плацу Первой Речки занимаются военные части Тихоокеанской дивизии.

Вдруг белыми лепестками телеграммы:

«…В Японии землетрясение».

А через минуту трещат полковые телефоны, и ординарцы несутся с телефонограммами к ротным:

«…Занятия отставить. Все на митинг. Сегодня назначаю день отдыха.

Начдив (подпись неразборчива).

Адъютант (тоже)».

И стройными колоннами, легким учебным шагом, расходятся с плаца роты по казармам.

А в редакцию единственной газеты Владивостока беспрерывно звонят со всех концов города:

– …Что еще есть дополнительного?.. – Это граждане.

А спекулянты в банк:

– …Принимаются ли иены? Какой курс?

Оттуда лаконичное:

– Нет курса!..

Кабинет председателя Губисполкома.

Тонкие, иконописные черты лица, жиденькая бородка, усы. Молодое утомленное лицо. Это – Курков, предгубисполкома. Партизан и твердокаменный большевик. Он держит трубку телефона.

– Алло! Я слушаю.

Его беспрерывно информирует редакция.

Его усталые грустные глаза устремлены вдаль. Он глубоко задумался… Япония, еще вчера такая могущественная и нахальная, – сегодня, может-быть, стертая с лица океана. Она была единственной реальной угрозой возрождению советского Дальнего Востока. Жадная, пропитанная империализмом, с армией бездушных машин, она была здесь несокрушимым властелином. И вот…

По лицу Куркова чуть проходит улыбка, и глубокий облегченный вздох заполняет тишину кабинета.

Этот вздох облегчения точно всего Дальнего Востока…

Но через минуту тревожная мысль: «А пролетариат Японии? там десятки, сотни тысяч жертв!..»

Трррнн… Тррннн… – тревожно бьет телефон.

– Я слушаю…

– Товарищ Курков?

– Да!

– Говорит преддальревкома…

– Товарищ Иванов?

– Да… Нужно сегодня же приступить к организации помощи пролетариату Японии. У вас есть какой-нибудь план?

– Да. Я только что думал об этом и хотел звонить к вам.

– Прекрасно! Вечером устроим совещание. С Москвой я уже договорился.

В больших грустных глазах старого партизана зажигается огонь революционера…

– Алло, товарищ Новский!

– Эгеш!.. – это редактор газеты «Красное Знамя».

– Что нового?

– Да, вот сейчас посылаем на Русский Остров на радио. Товарищ Лепехин дает катер и сам, кажется, едет туда.

– Хорошо. Приходите сегодня вечером на совещание. Товарищ Иванов будет.

– Приду. Вот только допишу передовую.

– Упомяните там, что Дальний Восток организует срочно помощь пролетариату Японии.

– О це дило!.. Я и плакат сейчас же велю сделать.

– Устраивайте.

И снова склоняется чупрына товарища Новского над редакторским столом, и снова скрипит перо.

«…Огромное неисчислимое бедствие несет землетрясение пролетариату Японии. Все население Дальнего Востока должно дружно прийти к нему с братской помощью. Немедленно. Сейчас же».

А на парапете здания репортер газеты приклеивает новый плакат:

«ТОВАРИЩИ и ГРАЖДАНЕ!

Все на помощь пострадавшему от землетрясения пролетариату Японии».

Кубарем вылетает из редакции Чернов, кусая на ходу колбасу. Выбегает на улицу и прыгает в автомобиль.

– Едем в порт! – говорит Лепехин, начальник порта, шоферу.

Жиишшиии… – автомобиль тронулся.

– Стой, стой! – неожиданно кричит Чернов. – Снегуровский, едем с нами на Русский Остров.

Вместо ответа Снегуровский прыгает в автомобиль.

Через минуту уже отваливает от пристани катер. И по лазурной глади вечернего моря катер бороздит бухту.

По палубе, раскачиваясь по-морскому, широко шагая, ходит скуластый, чумазый, чуть раскосый, веселый Лепехин.

Они уже на Острове.

Бегом, перепрыгивая через несколько ступенек зараз, летят; Снегуровский и Чернов едва поспевают за Лепехиным, первым подымающимся в гору к станции.

Огромных одиннадцать мачт радио поют антенной.

Станция.

Ду-ду-ду… ду-ду…. ду… – у радиотелеграфиста надеты приемные трубки на голову. Плотно прижата мембрана к ушам.

Ду-ду-ду-ду… – бесконечно тягуче гудит радио.

Телеграфист пишет.

Вдруг:

– Ха-хах-ха! – разражается гомерическим хохотом Чернов под гулкими сводами станции. Он глядит через плечо радио-телеграфиста.

Лепехин и Снегуровский подходят тоже. Читают запись:

«…Иокогама провалилась… Бухта покрыта нефтью и плавающими трупами… В Чикаго ударом в бицепс Джон Билл, чемпион Филадельфии, свалил Фьерро, непобедимого. Это был великолепный удар… Помочь нет никакой возможности… Киото переполнено ранеными… Знаменитая балерина, красавица Дузе, уезжает на отдых со своим новым любовником в Ниццу… Землетрясение продолжается… Предместье Иокогамы превратилось в сплошное озеро. Король Георг чувствует легкое недомогание – у него насморк… Император Японии, божией милостью, жив и удалился в старинный храм Киото. Он молится о ниспослании спасения народу Японии… Слушайте, слушайте! Чарли Чаплин выступает в новой кар…».

– Довольно! Я не могу… – стонет от смеха и колик Чернов. – Вот уморили. Ну, и веселое радио…

– Чорт знает что! – плюется Лепехин и бегом спускается к катеру.

Катер идет обратно во Владивосток.

Над головой уже звезды, а внизу чернядь океана. Вот и показались мириады огней большого приморского города.

Чернов ерошит волосы и что-то про себя декламирует.

– … Я буду ждать… Зайдешь?

– Зайду!

Автомобиль с Лепехиным отъезжает от редакции. Снегуровский по лестнице вверх бурей влетает в редакцию. Кричит:

– Лесной, едем в Японию!..

Лесной устремляет внимательный взгляд на Снегуровского.

– Что ты так взволнован? Уверен ли ты, что поездка в Японию сейчас приблизит нас к разрешению тайны?

– А как же! Мы же собирались…

Лесной загадочно улыбается.

– Что же, поезжай… Посмотрим, кто больше успеет…

4. Зубы Желтого обломаны

Большой красный крест на белой повязке.

Рукав блузы.

Два пальца левой руки и три правой скалывают булавкой санитарную повязку.

Снегуровский встает.

– Спасибо, сестра!

– Санитар Снегуровский?..

– Есть! – Снегуровский поворачивается быстро.

Ему навстречу веселый, смеющийся, идет доктор Светлов.

Они большие друзья со Снегуровским. Николай Николаевич жмет ему крепко руку и, зная его как неисправимого партизана, весело шутит:

– Что, брат, доволен? дождался нового фронта?..

– Ничего! Чепуха… – отзывается Снегуровский и гордо сует ему под нос локоть левой руки с красным крестом.

А на океанском судне идет спешка: доканчивают последнюю погрузку медикаментов, риса, санитарных автомобилей. На носу торопливо закрашивается старое название «Симбирск» и пишется новое: «Ленин».

Советская Россия отправляет свой первый транспорт с санитарным отрядом на помощь пострадавшему от землетрясения пролетариату Японии.

Пароход «Ленин» идет в самое пекло – в Иокогаму, в центр землетрясения.

Весь Владивосток собрался провожать «Ленина»…

Ватанабе, японский консул, тоже пришел «провожать». Он недоверчиво покачивает головой и двусмысленно улыбается.

– Недоволен Ватанабе, что большевики едут помогать японскому пролетариату… – смеется доктор Светлов.

– Да-а…

Проходит на капитанский мостик крепко скроенный начальник экспедиции Бессонов, весь в белом, – настоящий моряк.

Светлов его окликает.

– Что, скоро?

– Да! – оборачивается на ходу тот.

За ним на мостик карабкается толстый кино-оператор Зуев. Он пыхтит и отдувается. Его уже успели окрестить кличкой.

– Дядя Костя! – кричит Снегуровский. – Вы делаете хороший вояж. Подумать только! – первый кино-оператор на величайшем землетрясении…

Дядя Костя только машет рукой. Он не верит в японскую гостеприимность. Он закоренелый пессимист.

Где-то на спардеке тоненьким голоском выкрикивает фамилии уезжающего медперсонала заместитель Губздрава. Его черные роговые очки вспотели. Он часто их поправляет. Он собирает сведения о семейном положении уезжающих на случай провала экспедиции в тар-тара-ры…

Шшии-ууу-ддууу!.. – гудок парохода. И все засуетилось, забегало, заволновалось. Последние приветствия, поцелуи, рукопожатия.

Снегуровский прощается с доктором Светловым и подымается на верхнюю палубу. Нижняя – быстро очищается от провожающих.

В последний момент, прыгая по убираемому трапу, вбегает на палубу Попов.

– Андрюшка, решился? – Снегуровский, довольный, к нему.

– Да, еду! Не выдержало партизанское сердце… – Попов присоединяется к Снегуровскому.

Ддууу… – еще гудок.

Где-то зашумело. Забурлила вода под кормой. Корпус судна вздрогнул и плавно стал отходить от пристани.

Ддууу-у-у-у!!. – длинный протяжный свисток.

Тррр… – стрекочет кино-аппарат, наматывая на свои бесконечные пленки живописную южную толпу провожающих, расцвеченную плакатами и флагами.

Снегуровский складывает рупором руки и кричит Светлову:

– Жаворонку от меня привет!

Светлов что-то отвечает, но ничего не слышно.

Вся набережная оглашается перекатывающимся:

– Ура-а!!

И Интернационалом оркестров.

А винты за кормой все сильнее забирают воду. Все дальше город. Вот совсем скрывается в дымной завесе, пущенной «Лениным» из своих двух гигантских труб. Издали доносится еще гул перекатывающегося «ура» и музыка оркестров.

На третьи сутки, – после перехода по Японскому морю.

Тарррррр… – равномерно работает киноаппарат.

– Товарищи, не мешайте! Посторонитесь!.. – в ажитации, увлеченный съемкой, кричит, распоряжаясь, кинооператор.

«Ленин» плавно входит на иокогамский рейд, покрытый нефтью и трупами. А впереди на него надвигается дымящийся город и разрушенная зона морских укреплений.

Зуев, ошарашенный грандиозностью картины, не знает, что сначала снимать, и, наконец решив, начинает снимать все.

Трррррр… – работает аппарат.

КИНОЛЕНТА

«Землетрясение в Японии»

Идет общий вид: 3-ий план (и объектив аппарата слева направо плавно передвигается, радиусом охватывая горизонт) —…желтая полоса обвалившегося берега. Белые сахарные головы маяков, поваленных в море. Оползень с пальмами. Маленькие картонные домики – это эспланада. Дальше – стальные остова домов. Дымящиеся развалины. Американский крейсер, английский миноносец, итальянский монитор. Японское сторожевое судно, и опять американские суда – их больше всех. Дальше – как цапли склонили свои гигантские клювы обрушившиеся подъемные краны военного порта. Лопнули и сползли в море нефтяные цистерны. А дальше – кладбище затонувших судов…

Крупно: вымпел на торчащей из воды мачте. Нос судна. Корма. Шлюпбалка.

«Ленин» проходит военную зону…

Крупно: дуло орудия торчит из воды. На нем белая чайка охорашивается.

2-ой план: блиндажи со снарядами.

– Товарищ Зуев! Смотрите – трупы, трупы… – кто-то кричит с носа. Кинооператор не зевает.

2-ой план: японец, разбухший, с обожженными руками и лицом (трусики пузырем обтянули торс и ноги); труп ныряет под пароход.

Еще труп.

Крупно: изящный маленький ротик полуоткрыт, белеются ровные зубки. Носик и… огромные полопавшиеся глаза, полные ужаса. Изящная прическа так и не тронута, точно мусмэ собралась на прогулку.

«Ленин» проходит на внутренний рейд.

– Смотрите, нам салютуют!.. – кричит Снегуровский, подбегая к Зуеву. – Не зевайте!..

Крупно: американский золотозвездный флаг приспускается. «Ленину» навстречу спешит японский таможенный катер.

2-ой план (на аппарат): катер дымится, качаясь на волнах. На носу стоит грязный задымленный японец.

Вот катер пристал. Японцы бегом по трапу на пароход.

Трррррр… – продолжает трещать аппарат.

2-ой план: Два грязных, оборванных японских офицера берут под козырек. Начальник экспедиции тоже. Встреча.

Крупно: два лица: японского офицера – растерянное, тревожное; русского – спокойное, приветливое.

3-ий план: общее приветствие санитарного отряда.

Кто-то догадывается принести хлеба и передать на катер команде и дать офицерам.

Крупно: улыбающиеся глаза, белые зубы, вцепившиеся в мякиш хлеба. Расплывшееся в улыбку черное от сажи и копоти лицо. Лоснящиеся, напруженные мускулы скул. Задранные на затылок фуражки без значков. Братание. Японская и русская рука – два моряка.

Очень крупно: мозолистые руки матросов.

Но вот показался японский миноносец, быстро идущий к «Ленину», а за ним со стороны Йокосуки огромное чудище – дредноут. И хлоп объектив.

Полное затемнение и наплыв одновременно!

– Что ж вы не снимаете? Смотрите! К нам в гости идет японский дредноут… – Попов к Зуеву.

Но Зуев уже собрал свои манатки, то-есть киноаппарат. У него полное затемнение и наплыв! Взвалив себе на красный затылок машину, он катышком свертывается с палубы в свою каюту.

Попов навертывает правой рукой, изображая киноаппарат. Он кричит вдогонку Зуеву:

– Крупно: испуганная физиономия кинооператора Зуева. Бегство от татей в преисподнюю…

На спардеке общий смех. Зуев, удирая, отмахивается.

– Подальше от греха!.. Чем чорт не шутит, когда свинья спит… – Крупно сверкают пятки Зуева.

Кинолента окончена.

Ночь.

Зеленые фосфорические, режущие тьму, полосы прожекторов.

Йокосука – военный рейд Иокогамы – наполнен крейсерами и миноносцами всех тихоокеанских эскадр.

Глазами прожекторов корабли щупают рейд, пробегая по развалинам дымящегося догорающего города. Точно по заказу, на его агонию эти корабли собрались посмотреть, пройдя огромные расстояния по Тихому океану. Стоят они здесь такие настороженные, враждебные. Воздух, душный и терпкий, насыщен парами вулканов, дымом и копотью.

Несколько сот вымпелов всех национальностей развеваются на иокогамском рейде. Мириады огней сбегают от самых верхушек радио-мачт по реям и бронированным башням вниз по борту и поручням трапов, падают сверкающими электрическими лентами в черную, жуткую, неспокойную морскую бездну рейда.

А вдали на горизонте, где расположены главные укрепления Йокосуки, вспыхивают огни сторожевых судов. Вот полыхнула по небу белая метла и пошла ниже, ниже по облакам, скользнула по морю и…

– A-а, сволочи! не дают спать, сторожат… – ругается на матраце Андрей Попов, вылезший на спардек, как на дачу.

– Это они тебя охраняют от иностранного засилья… – бросает ему весело Фролов, вчерашний газетчик, «сегодняшний» санитар, расположившийся тут же с парой холодных бутылок пива.

– Вот, вот!.. еще… – плюется Попов и со злости показывает язык прожектору, зажмурив глаза.

Палуба «Ленина» заливается ослепительным зеленоватым светом многочисленных прожекторов.

– Макака!.. – кто-то из матросов бросает в муть ночи и грозит кулаком. Из-за борта виден только белый жилистый кулак.

Шатаясь от бессонницы, идет кино-оператор на корму.

– Дядя Костя! – окликает его Снегуровский.

– Ну?..

– Что же вы сегодня пропустили такой, можно сказать, замечательный случай, не сняли японский дредноут?

– Струсил он!.. Известно, – подзадоривает его, вмешиваясь в разговор, Фролов.

– И струсил… Молокососы вы!.. Что вы понимаете в кино-законе?.. – огрызается Зуев.

– Вот не было печали… и такие есть? – смеется Снегуровский.

– Вы что, хотели бы, чтоб меня япошки привлекли за военный шпионаж?

– Э-э, бросьте вы… Кто вас может привлечь? Вы видели… – Попов, разъяренный, садится на матрац и начинает жестикулировать: – Видели, как этот верзила от нашего Интернационала утекал?..

– А ведь правда, – говорит Фролов. – Как запели, так и снялся с якоря.

– Не любит макака! Это ему не по вкусу…

– Да-а… – тянет Фролов, смакуя холодное пиво.

– Ему-то любить?.. Видали, как пыжится? Уж куда, кажется, задаваться: разбиты, уничтожены… За эти несколько минут землетрясения, наверное, Япония потеряла больше и людьми и материальными ресурсами, чем все европейские государства за время мировой войны, взятые вместе. Миллиарды будет стоить императорской Японии это удовольствие. А народу – голод и нищета на многие десятки лет… – Подошел начальник экспедиции и тоже подсел на палубу.

Никому не спится. Все бродят, как привидения, полураздетые, а то и просто в трусиках. Душная южная ночь.

– Ну, и духотища же!.. – вздыхает протяжно толстый кино-оператор. Он не может найти себе места.

– И еще эти проклятые прожекторы… – так же не может успокоиться Попов, ворочаясь с боку на бок на матраце.

Какая-то сестра из «барышень», принарядившаяся перед американским флотом, томно вздыхает, возлежа с закинутыми за голову руками на шезлонге. Она смотрит на звезды.

– Сестра! Не пойти ли нам к американцам в гости?.. – шутит доктор Богданов, вспоминая некоторые «приготовления» женской части медперсонала по приходе в Иокогаму. Доктор – вечно веселый и неунывающий.

С шезлонга ответом долетает только грустный вздох.

– А что американцы?.. Они культурный народ! – Дядя Костя, не выдержав, скидывает подтяжки. – Они не то, что макаки. Видели, когда мы входили в бухту – американцы приспустили флаг первыми? А эти макаки и не подумали даже… И коммерческие-то их суда такие же подлецы…

– Да-а… Они-таки нам «не доверяют»… – ехидно замечает Фролов. – Вон какая непроницаемая цепь миноносцев окружает нас…

– А что я говорил?., пустили? – Дядя Костя сует под нос Фролова два жирных кукиша: – Шиш с маслом не хочешь?!. Пустили нас помогать «пролетариату Японии»?.. – «Пролетариату Японии» он говорит с иронией.

– А вас пустили снимать мировую кино-фильму «Землетрясение в Японии»? – быстро парирует Фролов.

– Я что!.. Я и не думал… Мне все равно. Я знал – ведь это же не американцы.

– Да-а!.. А ваши-то американцы наверное подзаработали: они уже ездили снимать развалины с их разрешения…

– Никто им и не разрешал!.. – перебивает, раздражаясь злобой, профессионально задетый в своей неудаче кинооператор. – У них – сила: японцы, напуганные землетрясением, трусят их… Они вон не поехали сюда помогать, как мы простаки… Вчера они нас лупили, а сегодня мы с распростертыми объятиями к ним – де, мол, нате! в жертву себя приносим: и рис и медикаменты… Это от своих-то нищенских крох!! А они хоть бы что… – И голодные и разрушенные, а не хотят…

– Да ведь не народ, а эти господа военные… – бросает Попов.

– Знаю!.. А управляет-то кто?.. А бил-то кто вас в Приморье?.. Кто гонял-то вас по сопкам – народ? солдаты?.. Нет – О-Ой!!.. Вот кто вас гонял… – И дядя Костя, обиженный, садится на палубу.

– Знаем…

– Ну, и знайте!! – продолжает неистовствовать дядя Костя. – Вот они приехали раньше всех сюда на пожарище. А что, хоть спасли ли одного япошку? Нет и нет! Они только смотрят на берег в свои подзорные трубы…

– Да навертывают своими кино-аппаратами… – ввертывает опять ехидно Фролов.

– Ну, и да!.. Снимали. Они – предприимчивый народ, не то, что мы…

– Ну, а где же их культура-то, хваленая ваша культура? – Доктор Богданов тоже ехидничает.

– А-аа, ну вас к бесу!.. – демонстративно оборачивается на прожектор дядя Костя и со злостью плюется за борт. Не выдержав жары, начинает стаскивать рубаху.

Все смеются над его жирным и зеленым в свете прожекторов телом.

– Вы, дядя Костя, точно водяной… – кто-то ему.

– С вами свяжешься, не тем еще будешь, – уже тихо, примирительно огрызается дядя Костя.

Близко, наклонившись к самому уху Попова, Снегуровский шепчет:

– Приходи часа в три на корму – мне нужно с тобой говорить.

Попов раскрывает в недоумении рот, но Снегуровский уже соскочил с его матраца и вслух произносит:

– Я пошел спать… – и уходит быстро по палубе, спускаясь в каюту.

– Чорта лысого, уснешь там!.. – бросает ему вдогонку дядя Костя. (Он – его компаньон по каюте). – Духотища и эти проклятые прожекторы залезают во все щели…

А рейд не спит: японцы сторожат большевиков. А американцам некогда – они хозяйничают в японских водах, промеривая открыто по всем направлениям иокогамский рейд, маневрируя кильватерными передвижениями своего линейного флота. И всю ночь носятся по рейду их катера, и всю ночь переговариваются их сигнальные огни на мачтах, и неслышно передвигаются их колонны.

А Иокогама в дыму и копоти догорает жуткими вспышками то там – в центре города, то здесь – на эспланаде…

Не спит весь рейд.

Склянки на «Ленине» бьют четыре. Скоро рассвет. Прожекторы погаснут. С моря надвинется туман, тогда на рейде наступит тишина. Он погрузится в чуткую, настороженную, тревожную дрему – он закроет глаза на полчаса.

– Андрей, ты мне товарищ?

– Товарищ, как будто… – Попов моргает недоуменно глазами.

– Ну, так вот, возьми этот пакет и в случае, если мне там…

– Где там?..

– Ну, там?.. – И жест во тьму, в сторону разрушенного города. – Тогда ты лично, по возвращении во Владивосток, передашь его Лесному. Понял?

– Понял…

– Ну, смотри у меня! Я теперь вот на, держи эту склянку и помоги мне натереться.

Разговор происходит шепотом на корме «Ленина» под утро третьего дня по приходе судна в Иокогаму.

Густой, липкий, непроницаемый туман заволакивает пароход, и только на расстоянии нескольких вершков можно разглядеть широкий «нос картошкой» Андрея Попова, пребывающий, как и сам обладатель его, в недоумении.

Снегуровский быстро сбрасывает с себя всю одежду и остается только в трусиках. Попов, все еще недоумевая, начинает ему помогать натираться винным спиртом.

– Готово! – Пробует мускулы ног Снегуровский, приседая и массируя их. – Ну, теперь давай руку… Да держи вот этот трос… – И Снегуровский, как кошка, перепрыгивает через шканцы и на мускулах рук бесшумно спускается за корму парохода в муть тумана. Ныряет в туман.

Попов перевешивается за поручни, старается разглядеть, но тщетно. Даже всплеска воды не слышно.

– Вот дьявол!.. – бурчит Попов, ошарашенный загадочным поведением Снегуровского.

А туман все гуще.

У-у-у-и-и-и… и-и-и… – где-то совсем близко завизжала, завыла сирена.

Океан ревет и, как щепку, мечет «Ленина», уходящего обратно во Владивосток под конвоем двух японских миноносцев, идущих за ним по пятам в кильватерной колонне.