Текст книги "Желтый дьявол (Том 3)"

Автор книги: Никэд Мат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Глава 13-ая
СТРАШНАЯ МЕСТЬ

1. Ночная процессия

Трын… трын… ррррр – долгий тревожный телефонный звонок.

Белая выхоленная рука недовольно берет трубку. Роговые очки склоняются. Часть головы попадает в свет абажура: светлые волосы, разделенные четко проведенным английским пробором.

В телефон говорят:

– Я начальник штаба.

– Что? Не может быть!..

– Очень хорошо. Сейчас же перевезти со всеми предосторожностями на Первую Речку.

– Что… Случайно… На свиданьи… Проговорились… Эсаул Коренев?.. Прекрасно. Передайте ему, что из личных средств штаба его превосходительство генерал О-Ой выдает ему награду в тысячу иен.

– Да… Сейчас же препроводить их в район и передать бочкаревцам. Только условие – чтобы никто их не видел и чтобы свои не знали, кто это.

– Да. В мешках? Прекрасно! С почтой? Хорошо придумано. Одобряю… Там, эти будут очень рады. Коренев переодетый пусть сопровождает.

– Да, да… сейчас же. Но только будьте осторожны… Вы мне, поручик, отвечаете собственной головой за точное исполнение приказа.

– Прекрасно… – Таро вешает трубку. Он доволен. Он удовлетворен, он потирает свои длинные холеные пальцы. Откидывается на спинку стула.

– Вот будет главнокомандующий доволен – такую птицу поймали. Наш главный враг… А как хорошо вышло: они ничего не сумеют с нас взять – сами прокричали в газетах, что он ушел в сопки… Прекрасно. Генерал будет доволен. Долго мы за ним гонялись. Это стоит целых трех николаевских[5]5
  «Николаевские события» на Амуре.


[Закрыть] провокаций… Великолепно.

Таро взволнованный берет из продолговатого ящика тонкую длинную манильскую сигарету. Закуривает. Затягивается. Задумывается. По лицу его проходит довольная улыбка.

Завтра на докладе ему есть чем порадовать главнокомандующего экспедиционными войсками на Дальнем Востоке – генерала О-Ой. Есть чем…

Вверх по Китайской улице, за телеграфом, тянется огромное серое здание. Но ночью не разобрать его контуров.

По каменным плитам тротуара поднимается человек. Высокий, он прячет свою голову глубоко в поднятый до полей широкополой шляпы воротник. Гулко раздаются его шаги в ночной тишине пустынной улицы. Город – в страхе после кровавой ночи на пятое апреля – рано смежает свои глаза; улицы быстро пустеют, и только кой-где можно увидеть японских часовых да услышать их гортанное, ехидное:

– Аната!

Но никто не откликается на этот предательский окрик. Каждый старается свернуть от желтых маленьких солдатиков в первый попавшийся переулок.

Улицы пустынны. Как вечер – огромный город точно вымирает.

…Прохожий продолжает подниматься по Китайской все выше и выше. Вот он уже миновал телеграф.

Мягко, неслышно, перегоняет его автомобиль без огней. Только сзади, внизу кузова, – кровяной глазок. Вот автомобиль останавливается у большого серого здания.

Сейчас же оттуда выходят два часовых. Слышится гортанный говор. Какой-то шум, тяжелые шаги из подвального помещения. Темно, ничего не видать. Вдруг откуда-то из низу – две свечи. В полоске света желтые маски лиц, блеск ножевых штыков.

Ни звука.

Человек в шляпе влипает в карниз серого здания. Замер, сердце не бьется, – смотрит…

Тяжелые шаги из подвала ближе, – вот наверху… на тротуаре, и в свет сверху – сгорбленный под тяжестью огромного мешка старик… он тяжело дышит. Что-то говорит…

– …Аната… тяжело… подсоби…

Но часовые со свечами не шевелятся – как истуканы замерли.

Ночь такая тихая, что даже не шевелится пламя свечей.

Черные огромные тени штыков.

Другие два часовых быстро открывают дверцу автомобиля.

Старик наклоняется, и мешок глухо валится в кузов автомобиля. Что-то ударяется гулко о подножку – точно голова… круглая – выпирает из мешка. Ее поднимают и засовывают в автомобиль.

Потом старик выносит второй такой же мешок, а еще через несколько минут – третий. Вот он не выдержал, ноги его подкашиваются, и он валится на тротуар, мешок на него; падая, мешок разрывается, и человек в шляпе отшатывается в ужасе: из мешка вываливается рука, одетая в хаки, пальцы руки шевелятся.

Один японец со свечой нагибается и толкает ногой мешок: на мгновение из мешка показывается голова, черные кудрявые волосы. Два других часовых быстро подхватывают мешок и засовывают его в автомобиль. Вскакивают на подножку. Другие два гасят свечи.

Автомобиль бесшумно трогается вверх.

Одновременно раздается какой-то сдавленный стон и хруст зубов.

И опять тихо. Тьма.

Человек в шляпе отдирается от здания и, крадучись, перебегает через улицу. Вдруг запинается за что-то. Наклоняется – это тот старик, который выносил мешки; его, очевидно, прикололи.

В ужасе человек шарахается и без оглядки бежит от серого огромного здания и скоро теряется в ночной тьме.

За поворотом Китайской, где она уже начинает спускаться в падь, последний раз мелькнул кровавый глазок и скрылся.

Это – таинственный автомобиль спускается по шоссе к Первой Речке.

2. «Почта»

Все та же тихая, теплая ночь.

На путях вокзала Первой Речки у задней теплушки эшелона копошатся люди. Слышны японский говор и русская брань.

Японский поручик с фонарем взбирается на подножку теплушки и светит им внутрь: слабые полосы света падают вглубь. Вот полоса скользнула по белым пакетам: квадратные ящики – это посылки японским солдатам с родины, из Японии. Еще полоса – останавливается, колеблется: три серых огромных мешка в глубине теплушки на полу в ряд.

Миг, и – поручик переводит полосу света в другой угол.

– Карасо! – Он наклоняется и кому-то возле кричит: – Капитан, подзалуста… модзно… – и протягивает руку во тьму.

Оттуда кто-то хватается за нее. В тишине раздается звон шпор и русское:

– Готово, господин поручик… Аригато…

– Аригато! – смеется поручик. Свет фонаря на бронзы скул мутью. Скулы шевелятся.

Мельком в свет попадает склоненное чье-то лицо, черные усы, пьяные глаза, казачий погон и желтый околыш фуражки.

– Пьюррр… тырр… фьююю… – где-то далеко впереди из тьмы свисток кондуктора. Взмах сигнальным фонарем.

– Туу-ддууу… – свисток локомотива, и эшелон, дергаясь, отправляется.

Поручик спрыгивает из теплушки, идет за эшелоном. В теплушку на ходу заскакивают два японских часовых. Поручик им что-то кричит по-японски.

– Иедзу ситангау!..[6]6
  Приказываю слушаться.


[Закрыть] – и поручик указывает на русского офицера рукой. Оба солдата скашивают глаза и берут под козырек. Японский поручик поднимает фонарь. На миг на стенке пробегающей мимо теплушки, в полосу света попадает белое письмо:

Жирными белыми полосами надпись по-японски. Японец читает вслух:

– «Юу-бин»…[7]7
  Почта.


[Закрыть] – и он придушенно смеется под грохот колес удаляющегося эшелона во тьму ночи. Красный сигнальный фонарь сзади эшелона долго еще маячит во тьме.

3. Паровоз «серия Б»

Полдень.

Солнце золотит лучами тендер и будку паровоза. Ярко выделяется на последней, блестя медью, знак и номер паровоза: 917. С. Б.

Внизу на насыпи сидят двое – машинист Степанов и кочегар Спиридоныч.

– Ну, и парит же сегодня, прямо как летом… – говорит машинист.

– Эх… – вздыхает кочегар, – и дернула меня нелегкая задержаться здесь… А вот теперь и вози опять этих извергов…

– Да-а… – озираясь по сторонам и снижая тон, говорит машинист. – Действительно, изверги… И когда только им погибель придет… Совсем уж издыхают, а вот – опять…

– Макаки их крепко держат, вот и оживают… Как гончие псы у них: на кого натравят, того и сожрут… Иэхх… хоть бы Красная армия подошла из Рассей, что ли, скорей бы, а то и народ и край погубят…

– Далеко еще она… а народу – верно – много погубят… Вот – где Штерн?..

– Молчат, сволочи, наверно уже давно придушили где-нибудь…

– Ведь облика-то человеческого у них нет, потеряли совсем… – Машинист встает.

– Что там… – Спиридоныч машет рукой: – звери, настоящие зве…

– Тцссыы!.. – машинист приседает на корточки и заглядывает под поддувало на ту сторону полотна. – Идут… – шепчет он, и руки его трясутся. – Должно-быть, к нам…

– Э… брат… – Спиридоныч тоже заглянул. – Дело плохо, удирать, пожалуй, надо… С ними этот проклятый висельник Коренев…

– Нельзя бежать, заметят, хуже будет… поздно теперь… какие-то мешки тащат…

Последние слова едва слышны в захлебывающемся шепоте машиниста.

– Ну, вы там, черномазая сволочь… марш отсюда! Пока не пристрелил… – И эсаул Коренев, помахивая наганом, первый подошел к вагонам.

Машинист и кочегар не заставляют повторять приказания– кубарем спустились с насыпи и побежали по кустам в направлении депо станции Муравьев-Амурский.

– Смотрите у меня, не возвращаться на паровоз, пока не прикажу коменданту станции! – кричит он им вдогонку.

Паровоз окружает кольцо вооруженных винтовками казаков. Среди них несколько казачьих офицеров и два японских солдата. Они часто скалят зубы и что-то по-своему говорят.

Грузно сваливают мешки на насыпь возле будки паровоза.

Коренев взбирается на паровоз и оттуда:

– Ну, эй там, живее! вот этот с краю давайте сюда…

Несколько казаков переворачивают мешок, утопая ногами в балласте, тащат его на верх паровоза.

Наконец протолкнули в будку.

– Давайте нож! – командует все тот же голос. Кто-то из казаков подает. Эсаул режет мешок.

Оттуда голова, руки – человек…

– Ну, живо! – и Коренев, схватив за курчавые волосы человека, начинает толкать голову в топку паровоза.

Остальные хватают кто за ноги, кто за туловище.

Вдруг какой-то хруст, вскрик, и точно кто ломает зубы или кости, и…

– A-а! Живым! Гады!.. Нет!.. – руки человека с силой отбрасывают державших, и удар в лицо валит эсаула на угол тендера.

– Ддерржите его! Держите! – вопит Коренев, бросаясь с наганом к человеку, и начинает стрелять… Отчаянная борьба клубком тел… мечутся люди около раскрытой пасти горящей топки паровоза.

Вот они его скрутили, прижав к топке.

– …Живым его толкай… скорей… – визжит Коренев.

Но руки, сильные, волосатые, все ободранные, в крови, цепко ухватились за рычаги заслона, уперлись в котел.

Только хрип и кровь в глазах и на губах… Человек смотрит туда, в бездну горящей топки, и…

Снова с неимоверной силой он отбрасывает от себя вцепившихся казаков, выпрямляется… и…

– Tax! – не выдержал Коренев и стреляет в упор из нагана.

Человек ничком валится у котла.

– Ну, живо его, в топку… Не удалось живым, чорт возьми…

Казаки проталкивают убитого головой вперед. Вот он перегибается в топку, повисая; слышно еще, как трещат, сгорая, его черные кудрявые волосы. Еще толчок, – и он весь в топке…

Крышку захлопывают. Никто не хочет глядеть… Снизу кричат:

– Что, следующего?..

– Э… добейте их там… а то здесь возиться неудобно… – кричит Коренев. Потом, не выдержав, сам соскакивает с паровоза, хватает у кого-то из солдат гранату и…

– Хряст! Так! – глухие удары по чему-то твердому, точно по костям. Глухой стон из мешка. А потом – кровь пятном все больше и больше по мешку и на песок: кап… кап… кап…

Добитых поднимают и прямо в мешках сбрасывают в топку.

Скулы японцев блестят на солнце в улыбках…

– Карасэ, капитан! – один из них.

– Олл райт? – Коренев хлопает его по плечу.

– Олл райт!..

Оба смеются и берут под козырек.

Коренев отирает платком пот с лица и засовывает в карман наган.

Оставив дежурить у топки двоих казаков, команда молча удаляется на станцию.

Молчит и эсаул Коренев – как-то не выходит у него улыбка.

Одни макаки четко и весело шагают по звонкой гальке станции.

Полдень.

И еще жарче печет солнце.

И еще ярче блестит медная пластинка паровоза: 917 С. Б.

Глава 14-ая
МАТЬ

1. Ищет…

От японского штаба по Светланской, потом налево по Алеутской вниз… прямо к штабу крепости… быстро катит легкий, эластичный форд.

На кожаном сиденьи, откинувшись на спинку, покоится плотная представительная фигура.

Седоватые волосы… френч… под мышкой портфель.

Это – Береговой.

Бывший генерал, член Сибирской директории. При Колчаке – опальный.

А ныне – призванный из Японии на пост командующего войсками правительства Приморской земской управы.

Войск-то, впрочем, нет: одна милиция… И командовать нечем…

Да это и не нужно.

Береговой – ширма, торчащая перед зорким японским оком.

А за спиной Берегового…

В помещении Военного Совета шумно и людно. Ежеминутно входят и выходят какие-то люди в галифе и фуражках, с тонкими и толстыми портфелями.

Секретарь Совета Курков носится из комнаты в комнату, отирая на ходу пот.

Вон в стороне группа: Вера, Танечка, Попов, Крастин, Снегуровский.

Беседуют…

– Жаль Сибирскую, – говорит Танечка. – На нее смотреть больно. С тех пор, как исчез Орест, она места себе не находит.

– Ты знаешь, – добавляет Вера, – она не хочет верить, что он погиб. Все его ищет. Она какая-то странная стала.

– А что?.. – хочет что-то спросить Снегуровский.

Но…

– Снегуровский! – кричит, пробегая, Курков. – Поди сюда!

Они уходят в кабинет.

– Послушай!

Курков озабоченно тычет пером в пепельницу.

– А, чорт! Слушай: нам удалось получить от японцев разрешение взять кое-что из интендантских складов для нужд милиции.

Снегуровский улыбается.

– Для милиции… Ну?

– Сегодня спешно нужно все это забрать. Будет обмундирование, оружие.

– Ага…

– Так вот мы сегодня же упакуем все это в бочки…

– В качестве?..

– Продовольствия.

– Ага.

– И завтра утром раненько надо погрузить на пароход.

– Куда?

– На «Ольгу»… А там гужом далее…

– Хорошо. Вот на Амуре-то обрадуются.

– Угу! Так вот тебе задача: возьми на себя устроить погрузку.

– Согласен.

– Чудесно. Пойдем-ка… я покажу тебе одного парня. Он…

Эти слова Курков произносит уже у двери и внезапно замолкает…

Перед ним, открыв дверь, стоит пожилая женщина.

Она стоит молча…

Только блеклые губы чуть-чуть шевелятся, да глаза горят вопросом больным и жутким.

Глубокие складки на лбу и под глазами – следы тяжелого горя и таких же тяжелых дум… упорных и неотвязных.

– Товарищ Сибирская?!

– Я к вам, товарищ Курков. Мне сказали…

– Сию секунду. Я сейчас вернусь. Снегуровский, подожди здесь.

– A-а… Товарищ Снегуровский!

Она только что заметила его.

– Здравствуйте!

– Здравствуйте!

– Вы давно… оттуда?

– С фронта? Нет, не очень. Переправил бригаду за Амур и приехал.

– А-а.

И тихо… не глядя на Снегуровского… таким простым, обыкновенным голосом:

– Ну, а… Орест-то мой… Он что-нибудь просил вас передать?

– Орест?

– Да. Ведь он же там… С вами был.

– Нет, товарищ Сибирская… его там не было.

– А где же он?

– Я не знаю.

– А-а.

Старуха подымает глаза и смотрит на Снегуровского внимательным, неверящим взглядом.

– Вот все так… Кого ни спросишь – никто не знает… Люди…

И старуха молча опускает голову…

Но вдруг опять… быстро подымает ее.

В глазах светится что-то таинственное и теплое.

– А ведь я знаю, где он.

– Как?!

– В Японии… И Штерн там… Да, да… Их взяли в плен и держат.

– Но…

– Да!.. Как заложников… или для выкупа. У меня японский солдат есть… знакомый. Он говорил… Только я думаю… Они очень много хотят… Вот у нас наверное и не могут… и тянут. Но, товарищ Снегуровский…

Старуха подвигается к Снегуровскому близко-близко и берет его за пуговицу.

– Товарищ Снегуровский! Разве так можно?.. Ведь это ж…

Не договорив… смолкает.

С моря тянет сыростью.

Утро… бледное… раннее… еле мерцает.

Туман…

Его мутные волны, перевалившись через Гнилой Угол, покрыли рейд, колышутся и ползут вверх по сопкам.

Еще не проснулся город. Спит.

Тихо.

Молчаливыми грудами лежат на рейде суда.

На них кое-где… в белом утре… робко мерцают еще не потушенные огни.

Но кругом… тихо.

Только в одном месте берега… внизу… наискось… под садом Невельского… слышится шипение пара, звон цепей, визг лебедки, да редкий сдержанный окрик.

Человек 40 грузчиков молча, вопреки обыкновению, и сосредоточенно возятся около каких-то объемистых бочек…

– Ну, как у тебя?

– Хорошо. Скоро кончим.

– А 6-ой пакгауз разгрузили?

– Кончают. Пойдем туда.

Тихо переговариваясь, Снегуровский и Курков идут по берегу мимо американских складов.

– Сыро.

– Да. Экий туман навалил!

– Да. Оно и лучше… Тише!

Курков хватает Снегуровского за рукав.

– Смотри!

В стороне от пакгаузов по самому берегу медленно бредет какая-то женщина.

– Сибирская?!

– Да. Знаешь… спрячемся.

Они заходят за пакгауз.

Идет…

Куда? Зачем?

Намокло черное пальто… Намокла и сбилась косынка. Непричесанными гладкими прядями спадают старческие волосы.

Остановилась. Оглядывается кругом…

Потом смотрит туда… вперед., на рейд… где мелькают бледные покорные огоньки.

Смотрит… А губы шепчут:

– Сыночек!.. Где ты?

Вдруг…

Что это? Кто-то идет по берегу. Боже! Фигура… рост. Неужели?

– Постойте!

Руки прижала к сердцу… Бежит.

– Постойте!

Подбегает.

Нет… Не он.

– Простите… Я так… ошиблась.

Опустила голову. Заплакала.

И опять идет по берегу… И опять шепчут губы: – Сынок… Сыночек…

2. Ищет тоже…

– Не дури, мать! Не дури!

Старый Аким Солодкий хмурит жесткие седые брови. Локти на столе… Руками держится за голову.

– Не дури!.. Не будет толку.

Но не унимается старуха… Плачет.

Сидит под голбцом на приступке и плачет.

Растрепались жиденькие волосы… Катятся слезы по маленькому, дряблому, старческому лицу.

И – словно помешалась старуха… Бьет по коленке костлявой ладонью и кричит сквозь слезы больным надрывным криком:

– Пойду! Сказала пойду – и пойду. Нешто можно так?.. Господи боже милостивый… Каменные вы какие-то… без чувствия… Креста на вас нету… Дитятко мое родное!.. Голубчик ты мой!..

– Перестань, мать!

– Не перестану. Да нешто вы видели его мертвым-то?.. Видели?

– Да что видеть-то?.. Сказывали люди… Сколько их под Спасском-то побито… Всех японцы зарыли… всех.

Крепится старик, а у самого голова трясется…

– Всех.

– Не верю. Мати богородица!.. Не верю…

– Да што, матка…

Старший сын отрывается от работы (шлею чинит) и говорит уныло и тихо:

– Что думать-то?.. Кабы жив остался… да рази не зашел бы… А нельзя, так передал бы с кем…

– Да Христос с тобой, Митрий… Да коли он в плену может… да как же передаст-то… Экой ты непонятливый. Господи!.. Сердце-то мое чует, что жив он соколик мой. Не хочу, чтоб убили… не хочу… Держат его японцы проклятые… Пойду… Сказала пойду – и пойду. Разыщу мою кровинушку… Вызволю… Господи боже правый!

И плачет и кричит обезумевшая старуха.

Еще с ночи затянуло небо.

Лохматые тучи от края до края низко-низко висят над землей.

Но дождя нет… Будет…

Вот-вот хлынет и забарабанит по листьям тяжелыми каплями.

Торопится старуха.

Ветер треплет полы старой шубейки. Ноги вязнут в глинистом мягком проселке.

Пешком идет старуха от Славянки к Спасску.

Рано утром тихонько ушла из дому. Боялась, кабы сын да старик не задержали.

Торопится.

Что-то затарахтело сзади. Обернулась…

Телега… А на ней старичок.

– Егоровна!

– Я.

– Куда это?

– В Спасск.

– Садись… Подвезу.

– Спасибо, Трофимыч… Спасибо.

– Зачем в Спасск-то?

– Сына, Трофимыч, искать иду… Сына.

– А-а?!

Как-то странно глядит Трофимыч и отводит взгляд в сторону…

– Но, каура-ай!

– Хороший сын у меня, Трофимыч.

– Ыгы… – мнется старик.

– Хороший. Он в партизанах-то все при командире был… Храбрый… Сметливый.

Молчит Трофимыч…

А старуха рада сердце излить… и говорит… говорит.

– Отдайте, бесы окаянные… Отдайте!

На перроне Евгеньевки изумленная толпа грудится в кучу.

Какая-то маленькая сморщенная старуха вцепилась в японского часового, царапает ему лицо и кричит, как безумная:

– Отдайте, поганые!.. Сына моего отдайте!

Удар прикладом в грудь валит старуху с ног.

На свист часового сбегаются японские солдаты.

– Руська!.. Не карасо!.. Идить!

И долго еще по пути в арестное помещение рвется из рук конвоира и кричит громко и пронзительно:

– Аспиды!..

3. Мать

Лицо такое же печальное, похудевшее, в морщинах и складках.

Но в глазах уже нет того странного прерывистого блеска, от которого шаг до безумия.

Теперь в них только глубокое горе и вместе решимость… твердость.

Товарищ Сибирская получила известие.

Ее младший сын Игорь опасно болен… Лежит где-то там… в Хабаровске.

Клин вышибается клином.

Сибирская перед новой потерей умерила отчаяние и тоску по старшем сыне.

Теперь одна мысль вошла в сердце неотделимо и остро:

– Ехать туда… Спасать.

Тихая, спокойная, она сидит перед Курковым и слушает его внимательно.

– …Тут, товарищ Сибирская, карты, планы и еще кое-какие очень важные документы. Их необходимо экстренно отвезти в Хабаровск. Там уж отправят за Амур. Вы, как женщина, вызовете меньше подозрений…

– Да, да… Я понимаю… Я согласна. Мне по пути. Я все равно еду в Хабаровск… Мне нужно.

– Я знаю, знаю… Итак… вы их сдадите в Хабаровске вот по этому адресу… Заучите его. Мы их упакуем вам в обыкновенную дорожную корзинку.

– Хорошо.

Огарок свечи тускло и лениво горит в запыленном фонаре.

Вагон тонет в полумраке.

Против Сибирской сидит молодой белокурый учитель иманской школы.

Они разговаривают тихо… вполголоса.

– Да, да, молодой человек. Тяжело. Большое испытание… и горькое. Сколько силы потрачено… здоровья и нервов. Легко и упасть и сломиться. Я всю жизнь работала на революцию. В награду она взяла у меня одного сына и, быть-может, возьмет и другого. Тяжело… Но, как видите… еще кое-что выполняю. А вам нельзя падать духом… Вы молоды.

Белокурый учитель слушает молча и задумчиво.

– Сейчас вы откуда?

– Я во Владивосток ездил. Получил для школы учебники, тетради… Вот видите: в этой корзинке.

– A-а… Так. Кажется, скоро Евгеньевка.

Четверо японских солдат стоят в купе.

Японский офицер говорит вежливо, но строго, непреклонно:

– Вы дорзна ити к японский комендант… Подзарста… Где вас багас?

– Багаж?

Сибирская внимательно смотрит на японца.

Потом быстро оборачивается назад и показывает на корзину учителя…

– Вот этот… корзинка.

– Но…

Учитель удивленно взглядывает на Сибирскую. Жест рукой.

Понял. Молчит.

– Берице.

Солдаты хватаются за корзинку.

– Вы говорили, что поведете меня к коменданту?

– Этто потом… Сичас вы дорзна быть арестован.

– Долго я буду ждать?

– Нет… Одна секундоцка… Он придет… церес цас… Войдице.

Дверь комнаты для арестованных захлопнулась.

Сибирская бессильно опускается на скамейку.

Силы уходят. Острой болью врезается мысль:

– Арест. Задержка. Быть-может, надолго… А там… Игорь… сын мой.

Напряжение вызывает реакцию… Сибирская рыдает, повторяя вслух:

– Сын мой… сын.

– Матушка!.. Что плачешь? – слышится из угла старушечий голос.

Сибирская вздрагивает…

А через минуту… две матери сидят обнявшись и плачут вместе, поверяя друг другу свои жгучие материнские горести.

Минул час.

– Ничего, ничего, успокойся, родная, – говорит Сибирская тихим, ласковым голосом. – Вот и у тебя есть второй сын, подумай о нем… А наши мальчики умерли за большое, великое дело… за святое дело умерли наши мальчики. О них не забудут вечно. Не плачь.

– Что это?

На пороге раскрытых дверей японский офицер:

– Подзаруста. Вы свободна… Этто… недоразумений.

– Хорошо. Освободите также и эту женщину… Тут тоже недоразумение.

– Модзна, модзна… Я сейцас сказать комендант.