Текст книги "Улыбка Авгура"

Автор книги: Ника Шахова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Я обулась. Насколько удобнее ходить, когда обуты обе ноги, а не одна, – передать не могу.

Выходить на дорожку было опасно, поэтому я двинулась по газону, вдоль аккуратно подстриженных кустов. Эстеты, твою...

Я нырнула под слепящий луч прожектора. Еще пара таких кульбитов и я не встану.

Трудовая коммуна, блин. Что б им сдохнуть, этим трудягам. После всего увиденного присущий мне градус гуманизма и человеколюбия существенно понизился, если не сказать больше. Хорошо бы взять "языка" и потрясти его насчет Макса. Только где его взять? Все куда-то попрятались. Бродить в тылу врага и не встретить ни одного врага – это суметь надо. Не каждому дано, однако.

Когда сноп света ушел в сторону, я встала и отряхнулась. За кустами мелькнул белый лоскут. Паша!

– Паша, – негромко позвала я. Я бы окочурилась, если бы сейчас меня кто-то позвал. Но она ничего, только обмерла немного.

– Это я, Ника, – опомнившись, быстро представилась я.

Девушка раздвинула кусты и пролезла ко мне.

– Где Макс, не знаешь?

Она бессвязно пролопотала нечто в ответ, радостно теребя мое плечо и дергая за жалкие остатки волос. Не знает. Или не понимает.

– Идем, – вдруг ясно и четко проговорила она и с силой потянула в обратную сторону. Ходить как нормальные люди она не умела. Все бы ей бегать и прыгать. Не могу больше, нет сил. Я кончилась. Впрочем, если поскрести по сусекам...

Я почти сдохла, когда мы остановились у нежилого на вид барака. Но почти не считается. Так, уф, что тут у нас, посмотрим. Если не ошибаюсь, бывший спальный корпус. Окна темные, зарешеченные снаружи.

Вдруг в глубине ближайшего к нам окна я заметила движение. Значит, там кто-то есть.

– Макс здесь? – спросила я шепотом.

Паша что-то объяснила. Еще пару часов – и не она меня, так я ее начну понимать. Девушка подвела меня к двери. Я дернула за ручку – закрыто. Но Паша настаивала. Я так поняла: другого входа-выхода нет, – и со всей силы долбанула ногой по двери, но та даже не дрогнула. Ага, понятно, железная. Где-то вдали агрессивно залаяли собаки. Так это не блеф! Раздались беспорядочные выстрелы, крики. Мама. Все посходили с ума. Слегка, самую малость обнадеживает то, что стреляют в некотором отдалении, а, раз стреляют, значит им сейчас не до нас. Все что ни делается, все к лучшему. Но об этом, кажется, я уже говорила. Прожекторы тоже перестали крутиться и застыли, разрезая небо в одном направлении. Что-то определенно произошло. И, замечу вскользь, без моего вмешательства.

Я пошла вдоль стены, вглядываясь в окна. Паша не отставала. В третьем по счету увидела плоское лицо. Кто-то прижался к стеклу изнутри и пристально рассматривал нас. Паша запрыгала и замахала руками, издавая гортанные звуки. Наверное, ее знакомый. А решетки-то ерундовые – подвешены на железных крюках.

Домушникам снять такие – два раза плюнуть. Максимум три. Была бы я домушником...

– Выпустите нас, – раздалась изнутри приглушенная стеклом мольба. Я оторвала взгляд от места крепления решетки с крюком и увидела дюжину лиц, в два яруса облепивших окно с той стороны. Хорошая идея.

– Паша, я не дотянусь. Ты выдержишь меня? Я встану на тебя и попробую снять решетку.

Она вслушивалась в слова, но было очевидно, что не понимает. Тогда я на скорую руку изобразила пантомиму, наглядно демонстрируя, что ей нужно делать. Она послушалась, присела, а я вскарабкалась к ней на плечи. Ой, не свалиться бы. Костей не соберу.

– Вставай.

Она схватила меня за ноги и распрямилась. Я отложила спицу, которую все время сжимала в кулаке, и обеими руками вцепилась в тяжеленную решетку. Паша стояла подо мной как скала. Я много слышала о том, что если человек обделен чем-то одним, то щедро, сверх всякой меры наделен другим. Так вот это чистая правда. Паша стояла, не шелохнувшись, и еще помогала, подталкивая решетку снизу. Ржавое железо дрогнуло, но поднять его на достаточную высоту, чтобы снять с крючьев, нам не удалось. Первой сдалась я, потом Паша.

А люди за окном ждали. Ну и положение...

Пальба и крики не стихали. Навряд ли в такой заварухе кто услышит. Значит, стоит попробовать.

– Когда мы отойдем, пусть один из вас разобьет стекло. Бросьте в него тумбочкой или табуреткой.

Поняли?

– У нас нет табуретки.

Тьфу ты.

– Отойдите к противоположной стене. Все как можно дальше!

Я слезла с Паши, нашла на земле камень поувесистей и швырнула его в окно, целясь в узкое пространство между железными прутьями. И неожиданно для себя попала. То же самое проделала моя нимфа.

Мы прицельно швыряли камни до тех пор, пока не выбили стекло полностью. Люди, находившиеся по ту сторону решетки, бросились к окну. Кто-то просовывал сквозь железные прутья руки, кто-то пытался просунуть голову, но безуспешно, а кто-то просто дышал, приникнув щекой к ржавому железу. Я прислушалась – все еще стреляют. Да что же там такое происходит, в конце-то концов?

– Выньте осколки из рамы и попытайтесь приподнять решетку, только все вместе, на счет три.

Что за люди? Ничего сами сделать не могут.

– Паша, садись.

Я уже поняла, что девушке доступны простые фразы, и старалась говорить просто и прямо.

Узники тянули решетку вверх изнутри, а мы с Пашей снаружи. Иес! Железо рухнуло вниз, едва не отрубив девушке ноги, но она не заметила. Она ладно, а я? Почему не подумала? Где были мои выдающиеся мозги? Никогда не забуду, как ухнуло сердце.

Люди – худые, изможденные, грязные, одетые в какую-то ужасную робу горохом посыпались сверху прямо на нас с Пашей. Но нимфа прочно стояла на ногах, только это и спасло нас от увечий. Обретя свободу, узники немедленно бросались врассыпную и исчезали за деревьями и кустарниками. Я вглядывалась в мелькающие лица, но Макса среди них не обнаружила. Дождавшись, когда выпрыгнет последний человек, я полезла внутрь. Чем воняет? Прошлась по комнатам, освещая путь фонариком и зажимая пальцами нос.

Голые стены без следа обоев, но со странными бороздами на штукатурке, словно большое животное точило здесь когти. Проемы вместо внутренних дверей. Батареи срезаны, электропроводка срезана. Никакой мебели. В бывшем сортире пусто. Абсолютно пусто! Канализационная труба забетонирована. Понятно, чем воняет. Люди ходили прямо на кафельный пол. Освенцим.

Я выпрыгнула из окна, и меня стошнило.

Внизу ждали Паша и один из узников, тот, что с самого начала наблюдал за нами через окно. Все остальные смылись.

– Ну, Паша, – сказала я, когда спазмы прекратились, – Кого еще спасать будем?

В тайне я надеялась, что постепенно очередь дойдет до Макса. Интересно, откуда она знает?

– Спасибо вам, – сказал узник – парнишка с глазами старца.

– Не стоит благодарности. Уходите, там, – я махнула в сторону потайной двери в заборе, – Есть выход.

– А вы?

– А у нас еще тут дела, я правильно говорю, Паша?

– Тогда я с вами, можно?

С нами – так с нами. Не уверена, что из него выйдет толковый помощник. На ветру бедолага качается, того и гляди унесет сквозняком. Ну да ладно, не бросать же его одного.

– Паша, веди.

Девушка медлила.

– В чем дело? – поинтересовалась я.

Она махнула в сторону, где во всю полыхало зарево пожара. Пока мы освобождали людей из барака, пальба, крики и лай стихли. Хорошо. Особенно хорошо, что вовремя. Прислушиваясь к установившейся тишине, я подобрала мешок с земли и перекинула его через плечо.

– Идем, но осторожно. Первая – Паша, за ней, парень, ты, потом я. Никакого героизма. Под пули не лезем, людей с собаками избегаем. Если остановят, сдаемся без сопротивления. Все поняли? Ну, Паша, веди.

Передвигаясь короткими перебежками от стены к стене, от дерева к дереву, мы добрались до розового здания, где в прежние времена, по всей вероятности, размещалась администрация лагеря. Первое, что увидели на подходе к нему – это собачий труп. Грозно оскалившийся кавказец умер в прыжке, честно выполняя служебный долг. Пуля вошла ему точно между глаз. Уверена, что без снайпера дело не обошлось. Мне стало нехорошо. Где я забыла свой "град", растяпа?! Ничего, у меня запасной имеется. Хорошо, что спицы продаются не штуками, а самое меньшее попарно. Хотя черт с ней, со спицей, даже доставать не стану – против снайпера со спицой в руке не попрешь. Я вытащила из мешка относительно белый (в голубой горох) носовой платок и пошла, размахивая им над головой. На всякий случай. Ясно, что снайпер – не из местных, иначе зачем ему было палить по собакам. А враг "Акрополя" – мой друг. Однако, боюсь, он пока не знает об этом.

Метров через двадцать мы наткнулись на стонущего человека, который пытался ползти, но только царапал скрюченными пальцами землю. Поразительно, но первая в нашей тесной компании гуманистка равнодушно перешагнула через раненого и преспокойненько двинулась дальше. Парнишка, который шел следом, нагнулся и сказал, обращаясь ко мне:

– Мы не сможем ему помочь. Сильно обгорел, – и ожесточенно сплюнул на землю.

– Слушай, а как тебя зовут? – задыхаясь от быстрой ходьбы, спросила я, – А то неудобно, не знаешь, как обратиться при случае.

– Павел.

– Отлично, Павел. Она – Паша. Здорово, правда? А я – Ника. Ты его знаешь? – я показала на стонущего, силясь не смотреть в его сторону.

– Да, – он отвернулся и, помедлив, выговорил, – Это старший надзиратель, конь по нашему.

Мы молча догнали Пашу. Мне не давал покоя вопрос: откуда она знает, где у них что?

Горел не корпус администрации, а деревянное здание позади него. Вокруг – никого. Тишина. В том смысле, что ни лая собак, ни криков, ни стрельбы. Зато во всю пели птицы, приветствуя рождение нового дня. А для меня и старый еще не умер. Паша заговорила, показывая на розовый корпус, подсвеченный восходящим солнцем и пожаром. Пламя за ним взмывало в небо метров на десять. Внутри что-то взрывалось, извергая гигантские огненные струи. Красиво горит, но я туда не ходок. Горячо. Хорошо, что ветер дует в противоположную сторону.

Мы поднялись по широким ступеням и вошли в розовое здание. По вестибюлю гулял сквозняк, проникающий через два разбитых окна. Через них же просачивался быстро набирающий силу и окраску рассвет. Жаркий денек будет.

Внутри было тихо. В больших кадках росли пальмы. И, судя по всему, неплохо себя чувствовали. На мраморном полу лежал невероятный ковер нежнейшего персикового оттенка. Поваляться бы на нем, отдохнуть, соснуть пару часиков. У стены стоял шкафчик красного дерева со множеством выдвижных ящичков, похожий на библиотечную картотеку. Высокий потолок по краям был отягощен помпезной лепниной, а в центре – сочной росписью. Я узнала сюжет: вполне профессионально выполненное похищение сабинянок. На мой вкус, слишком много обнаженного мяса. Тотальный бекон. Вот интересно, с чего это они были такими мясистыми?.. Прямо по курсу располагались зеркальные двери лифта. И это в духэтажном доме!

Н-да, красиво жить не запретишь. Любопытно, что здесь осталось от пионерского начальства, а что приобреталось позднее.

Однако по роскоши, буквально сочившейся со стен, потолка и пола, тяжелой поступью прошлась война, оставляя то тут, то там свои уродливые отметины. Пол был усеян битым оконным стеклом. Чешский вазон с гигантскими стрелами гладиолусов был расколот шальной пулей, из-за чего нежнейшая репутация ковра оказалась изрядно подмоченной. Сама пуля застряла в волокнистом стволе пальмы. Ящики шкафа были выдвинуты, один и вовсе вырван с мясом и валялся на полу, какие-то бумаги нехотя перекатывались по полу, подчиняясь прихоти сквозняка. Пахло бензином и гарью. Это с пожара.

– Слушай, Павел, а почему конь?

Он меня понял.

– Потому что бил ногами. В хорошем настроении – по ребрам. В плохом по голове.

Паша настойчиво тянула к лифту. Не успели мы подойти, как двери бесшумно открылись, и мне в живот уставилось короткое дуло, готовое плюнуться свинцом.

– ...Кшысь! – первой опомнилась я.

– ...Ника? – признал он с некоторым обалдением, – Ты? А где твои волосы? Что с тобой? Здорова, не ранена? – забросал он вопросами. Сунув пушку за пояс, быстро ощупал меня, чтобы удостовериться, что со мной все в порядке.

– Что ты здесь делаешь? – спросила я, вывертываясь из-под его цепких пальцев. Не выношу щекотки, – А-яй!

– Тебя ищу, а ты?

– А я ищу Макса.

И как это он так быстро нашел меня, и почему здесь, стрелку-то я не успела поставить?

Паша тыкала пальцем в лифт и звала:

– Там, там!

– Успокойся, там пусто. Я все осмотрел.

Тогда девушка обежала кадку с раненой пальмой и устремилась к белой двухстворчатой двери, отягощенной вычурными позолоченными финтифлюшками, за которой оказался длинный коридор. Мы бросились за ней, по крайней мере я точно бросилась. Не останавливаясь, она проскочила мимо одной двери, второй и скрылась за третьей, самой последней. Не раздумывая, я ринулась по ее стопам: проскочила мимо двух дверей и влетела, притормаживая о косяк, в третью. Кухня.

Кто-то вскрикнул – то ли я, то ли Паша. Мужчины сразбегу наскочили на меня сзади. Не выдержав их натиска, я упала, заняв болезненную коленно-локтевую позицию.

– Всем не двигаться! Опустить оружие, ну!

У противоположной стены, широко расставив ноги и прижавшись к Пашиной спине, стоял молокосос.

Вот так встреча. В его руке недобро поблескивала сталь. Силы небесные... Что происходит... Может, все это глюки – с начала и до конца?

– Бросай, живо, не то... – глюк не стал тратить время на многословные объяснения. Кончик отточенного стилета пропорол нежную кожу на Пашиной шее. Тонкая струйка крови потекла по сверкающему клинку. И что за невезуха? Вечно мне попадаются неподходящие женихи. Прямо напасть какая-то, ексель-моксель.

– Пусть уходит, – попросила я Кшыся, боясь не то что шевельнуться вздохнуть лишний раз, – Пусть убирается к чертям собачьим!

– Зачем так грубо, невеста? Но в целом соображаешь. Бросай пушку! крикнул он Кшысю. Я услышала, как находящийся за спиной Кшысь, помедлив, положил оружие на пол и отшвырнул ногой от себя. Молокосос ослабил хватку. Бедная Паша стояла, истекая кровью. Только бы у нее хватило ума не дергаться, только бы стояла смирно, – мысленно заговаривала я нимфу. Ее мучитель вошел в раж, его затрясло от возбуждения, – Жаль, невеста, сказал он, – Что не пришил тебя и твоего ублюдочного кота. Ничего, даст бог, свидимся еще...

А как тебе идея с хвостом? – он жутко расхохотался, запрокидывая голову, – Оценила? Ужасно, кстати выглядишь, дорогая. Что с твоими бровями?

Не выпуская Пашу из рук, он потянулся за толстым портфелем, который стоял на полу, возле его ног.

Раздался звук, словно лопнула туго натянутая тетива. И молокосос, тоненько пискнув, завалился на бок, утягивая за собой девушку.

В разбитом окне, которое находилось за их спинами, появился Николаша при полной боевой аммуниции, с "калашом" наперевес (хорошо, что не с противотанковым гранатометом), чумазый и пропахший гарью, но невозмутимый, аж завидно. Так вот кто устроил войнушку! Именно так я это себе и представляла.

В кульминационный момент на сцену выходит Николаша, а я прячусь. Я прячусь. Я – кому сказано! – прячусь!

– Что происходит? – невозмутимо спросил он, разглядывая меня, – Кто тебя так? Он?

– Ты его убил? – дрожащим голосом спросила я, пока подошедший сзади Кшысь поднимал меня на ноги.

– Не-е, – протянул Николаша, вышибая остатки стекла ногой в тяжелом армейском ботинке, – Это он с испугу. Вставай, парень, буду тебя лечить.

И он молниеносным движением отправил молокососа в нокаут. Ну и методы у него. Нетрадиционные, прямо скажем. Потом Николаша помог подняться Паше, подобрал с пола тонкую изогнутую палку, которая свалила молокососа ударом под колени, и испачканный кровью стилет. Схватил моего бывшего жениха за шкирку, небрежно, как мешок с картошкой, взвалил его на плечо и выпрыгнул в окно. Я вскочила, подбежала к подоконнику и увидела это...

Незабываемое зрелище, однако. Впечатляет.

Очевидно, что в прежние времена на плацу с флагштоком проходили пионерские линейки. Вот Николаша, закатав рукава, и устроил линейку в соответствии со своим мироощущением. А я-то голову ломала, куда все делись. Да вот же они.

От флагштока тянулись две длинные цепочки связанных друг с другом тел. Мальчики – налево, девочки – направо, как и положено. Мальчики, все как один, пребывали в глубокой несознанке. Девочки кто как. Время от времени Николаша отступал назад, чтобы полюбоваться на свою работу, находил заметные ему одному изъяны и подравнивал строй. Привязав молокососа в хвост шеренги, Николаша и его подравнял, а стилет выбросил в большую кучу изъятого оружия, среди которого я рассмотрела несколько стволов и с десяток милицейских дубинок.

Рядом лежал еще один собачий труп. Я отвела взгляд – жалко до слез, хоть и пит-буль. В принципе, я люблю маленьких и пушистых, но жалко всех без разбора. Что-то слишком часто в последнее время меня пробивает на слезы. Старею, что ли?

Я спрыгнула вниз, отметив, что скоро разучусь пользоваться такой простой штукой, как дверь. Дичаю помаленьку. Пройдя вдоль цепочки тел, я не удержалась и зашлась в беззвучном хохоте. Меня поддержала Паша, и над поверженной шеренгой зазвенели веселые колокольчики. Жуткое, доложу, зрелище. Только что ее проткнули стилетом, кровь на сорочке еще не засохла, а она знай себе заливается. Я повалилась на землю, давясь безумным хохотом, в котором было все что угодно, кроме веселья.

– Ой... ой... не могу... плохо...

Рядом со мной упала Паша и, подражая мне, принялась кувыркаться в пыли:

– Ой.. ой...

Подошел Николаша, нагнулся, сгреб меня в охапку, приподнял высоко над землей, и встряхнул так, что все стало на место. Я с облегчением икнула.

– Спасибо, друг.

Потом он поднял на ноги Пашу, отстегнул от пояса холщевую сумку, протянул мне и коротко бросил:

– Перевяжи ее.

В сумке оказалась походная аптечка.

– Николаша... – увязалась я за ним, – Скажи, откуда у тебя автомат?

– Это трофей.

– Какой еще трофей?! – в ужасе воскликнула я.

– Один мерзавец дал поиграть.

– Надеюсь, ты играл осторожно, – буркнула я.

Он хмыкнул в ответ. И это его хмыканье мне очень не понравилось. И еще. Я заметила, что и Кшысь, и Николаша, все это время были в перчатках. Замерзли, что ли? Думай, что хочешь. Ох уж эти мужчины, просто беда с ними. Все Натке расскажу. Пусть сама разбирается.

Павел стоял в окне и издали наблюдал за нами. Николаша поманил его пальцем и вручил подошедшему юноше резиновую дубинку:

– Слушай, друг, я тут еще пошукаю, а ты карауль этих. Если кто прочухается, ты его маленько того...

Ребята устали, пусть отдыхают.

Нечего сказать, повезло Натке с возлюбленным – заботливый и незлопамятный.

Опасливо взяв дубинку двумя пальцами, качающийся на ветру Павел отправился на обход.

Опустившись на землю, я перевязывала Пашину шею, ловя на себе тревожные взгляды женщин, затянутых в черное. Ну что, гражданки, а с вами-то что делать прикажете?.. Подожду Николашу, и вместе с ним решим.

Моя нимфа явно не понимала, чего от нее хотят. Дело с перевязкой затягивалось.

– Сиди спокойно, – нервничала я.

Она срывала повязку и рвалась убежать. Горе мне с ней.

– Это шарф, понимаешь? – втолковывала я, – Красиво, понимаешь?

Пришлось сооружать из бинта бант.

Рядом, всего в нескольких десятках метров, потрескивал пожар. Пламя резвилось, с шумом обрушивались балки, но дело естественным образом шло к развязке. Вспомнив о коне, я подумала, что надо бы его найти и перевязать. Санитарка из меня никудышная, но надо попробовать. Когда-то и он был милым ребенком, лежал в люльке и дул пузыри. Когда-то он не был конем.

– Ника, – подошел к нам Павел, – Там те, с кем мы были в одном бараке.

Оказалось, что Николаша, не мудрствуя лукаво, сгреб в одну кучу и повязал всех, кто под руку попался, – и палачей, и их жертв. Простой парень Николаша уравнял всех. Сбылась, наконец, мечта пламенных революционеров о всеобщем равенстве и братстве. Не хватает только свободы. Но всем сразу.

Мы прошли вдоль шеренги. Павел по пути разъяснял, что те, кто в хаки и сапогах – кони, в робе – узники, в черных балахонах – слуги. Чем светлее балахон, тем выше социальный статус коммунара. Ага!.. – вспомнила я одеяние Ванды. В главном я не ошиблась. Жаль, что Ванда отсутствует. Я бы ее так подравняла...

В честь знакомства.

– А главный кто? – поинтересовалась я.

– Пана я никогда не видел. Зато этот, – Павел легко пнул ногой нокаутированного молокососа, – Его правая рука. Я слышал, его называли Гоутом.

– Как ты сказал? – переспросила я, вспомнив рисунок на полу в обсерватории.

– Гоут. По-английски Гоут – козел.

– ...Сама знаю, что козел.

Улучив момент, когда я, задумавшись, перестала краем глаза следить за ней, Паша сорвала с шеи бант и бросилась бежать. Плутовку выдала ветка, которая хрустнула под ее ногой. Несносная девчонка! Я что есть мочи припустила за ней. Обежав административный корпус, она поднялась по ступеням и скрылась в дверях, но я не отставала. На ближайшие два месяца физ-зарядка отменяется. Хватит с меня нагрузок, не резиновая.

Влетев в вестибюль, я заметила Кшыся, перебирающего на полу какие-то бумаги. Он проводил нас странно-отсутствующим взглядом.

А Пашу неудержимо тянуло на кухню. Мне тоже хочется есть, между прочим, но я себя сдерживаю.

Обогнув плиту и разделочный стол, девушка подлетела к стене, рванула на себя крышку мусоропровода и мгновенно ушла в трубу вперед ногами. Только ее и видели. Последним мелькнул рыжий хвост.

Она – божий человек. Ей все можно. Не полезу. Хватит с меня. Полежу на травке, косточки на солнце погрею, помечтаю о тихой благородной старости, коротаемой где-нибудь в дождливой английской глуши (мечтать не вредно), потому что в наших краях старость и благородство суть вещи несовместные. Старость у нас вообще ни с чем не совместна.

Я съехала по вонючей трубе (красоту ничем не испортишь) и упала в бак с мусором. Опять подвал. И снова подвал. И еще раз подвал. Ненавижу. Хочу хотя бы разочек попасть на чердак.

Прямо надо мной горела тусклая лампа. Цивилизация. Это я уважаю.

Послышалось злобное рычание, протяжный вой и подтявкивание. Зверинец. Откуда в подвале взяться шакалу? Я осторожно выглянула из бака.

По полу катался клубок, состоящий из рук, ног и лисьего хвоста. И ни одного шакала.

– Ника, Ника, где вы? – орал наверху Кшысь.

Паша извернулась и, перестав рычать, вцепилась зубами в жилистую шею противника, которого мне никак не удавалось разглядеть. Она рвала и кромсала живую плоть, которая издавала нечеловеческие звуки.

Взбесилась. Матерь божья, девчонка взбесилась!

– Ника, ответь! – вопил сверху Кшысь.

Рванувшись, я опрокинула бак и вместе с мусором высыпалась наружу.

– Паша! Паша! Мы здесь, Кшысь! На помощь! Пашенька, перестань, жалобно умоляла я, опасливо подбираясь к дерущимся то с одной стороны, то с другой, чтобы не зашибили в азарте. Наконец, изловчившись, я схватила девушку за босую ногу и принялась оттаскивать от чего-то белого и хрипящего. Куда там! Мне бы ее годы, а заодно и ее силу. Нимфа лягнулась я отлетела далеко назад и упала навзничь, со всей дури напоровшись затылком на каменный пол.

– Ника! Ника! Где вы? Ника!

Я приподняла голову. Звенит и кружится. Увидела, как в стороне взметнулась белая рука и с силой обрушилась вниз. Еще раз. И еще. Мне показалось, что раздался хруст. Борьба прекратилась. Человек в белом поднялся, изрыгая непечатные проклятия, подобрал с пола белую шляпу и нахлобучил ее до бровей. Подошел, наклонился надо мной, капая чем-то теплым. Я попыталась улыбнуться ему и приветливо поздороваться, но перед глазами мельтешили белые мушки, которые ужасно мешали. Кыш, противные, кыш! Однако глубокую ложбинку на его подбородке я рассмотрела.

"Заходите еще, поиграем. Поиграем... поигра... игра.."

"Тройка" возложил прохладную ладонь на мой звенящий лоб, и затылок вторично вошел в камень.

То, что происходило потом, помню отрывочно. Вот лежу в траве, надо мной вращается облако.

"Хорошо, что не подо мной", – думаю я и проваливаюсь в глубокую черную яму. Потом вижу свое отражение в Пашиных слезах, вижу рыдающую в голос Натку, растроганного учителя, который обнимает смущенного Павла. В общем, плачут все. Уйдите, люди, мне муторно. Яма. Слышу оглушительное "предлагаю всем сдаться, территория окружена". Я бы и рада сдаться, только крупные Пашины слезы прибили меня к земле – не встать.

Вижу, как Николаша с Кшысем поспешно бросают оружие в общую кучу, срывают с рук перчатки и кидают их в пламя затихающего пожара. Черный провал. Чувствую, как меня несут на носилках, что равносильно круизу по штормящему океану, стискиваю зубы, чтобы не дать выход морской болезни. Вижу Николашу, оттаскивающего напрыгивающих на меня Андрея с Пашей. Я вижу все, но, как водится, ничего не понимаю.

***

Измерив собой глубину всех ям, трещин и расщелин, я пошла на поправку. Нелегкое это дело, но врач утешил, сказал – повезло. Затылок разбит в кровь, зато череп остался цел, ни одной трещинки. Кость – да, косточка у меня крепкая, купеческая, но содержимое... Я просилась выписаться раньше, уверяя, что сотрясение – это естественное состояние для моего мозга, но врач не поверил. Сказал, так не бывает. Наивный.

Лежа на больничной койке, я устала, как не уставала никогда в жизни. Все развлечения, которые мне были позволены, – это телевизор на сорок минут в день (причем, никаких новостей) и тщательно отфильтрованные и дозированные посещения. Кроме тети Лизы и Нюси с кастрюльками, судками и баночками ко мне никого не допускали, да и тех выгоняли при первой возможности. Разговоры о том, что произошло в "Акрополе" после инцидента в подвале, пресекались безжалостно. Врач ясно сказал, что любые эмоции губительны для моей черепушки, и не в меру послушные родственники беспрекословно подчинились его предписанию. Хочу спросить его: а выслушивать тетиты причитания по поводу моего здоровья не губительно? А лежать в неведении не губительно? Странный этот врач какой-то... Не дает ответа.

Я сделала вывод, что мечтать все-таки вредно, потому что мечты сбываются. Раньше, по глупости, я мечтала о тишине и поке. Нате вам: получите и распишитесь. Наступила долгожданная расслабуха, растянутая на двадцать три часа в сутки (за вычетом тетиных посещений). Скука, доложу я, смертная. Хорошо, хоть думать не запретили. Вот я и думала, напрягая уцелевшие после встряски серые клеточки, и весьма преуспела в этом занятии. Вспомнила даже то, чего никогда не знала. К примеру, таблицу умножения, начиная с шестерки, и второй закон термодинамики. Или это первый... Или второй? Или одно из двух.

Справедливости ради надо отметить, что персонал больницы обращался со мной как с писаной торбой – не знал, чем и как ублажить. Я было подумала, что с медицинским обслуживанием случилось что-то сногсшибательное. Ну рынок, реформы и все такое... Оказалось, что не реформы и не рынок. Ларчик открывался совсем с другой стороны. Ясноглазая сестричка Алена, взяв с меня три обещания не проболтаться, рассказала шепотом, опасливо посматривая на дверь, что сестра главврача, пропавшая без вести четыре месяца назад, была возвращена из Акрополя в лоно семьи. Она уверяет, что сделала это я. Начнем с того, что не я, а Паша. Я направилась в противоположную сторону, это Паша притащила меня к бараку, но все лавры достались мне одной. Нет справедливости на свете. Причем лавры в моем случае имели осязаемое выражение: мне выделили отдельную палату, выдали персональный, хоть и старенький телевизор, меняли белье – внимание! – каждый день (я думала, такого не бывает) и тайком от остальных подкармливали.

Но Нюсю это не останавливало. Четыре раза в день с точностью до минуты она снабжала меня диетическим питанием – творожками, кашками и прочей лабудой, а мне хотелось настоящего бифштекса с кровью. Странно, раньше я предпочитала хорошо прожаренное мясо.

Два раза приходил следователь снять показания и рассказывал, что лагерь закрыт, сейчас там работает целая группа криминалистов. Неожиданно акропольское дело приобрело широкую огласку, о нем раструбили газеты, и сам генеральный прокурор снизошел до того, что взял его под свой личный контроль. Впрочем, генеральные приходят и уходят, периодически на них самих заводят дела. Так что... О каком контроле может идти речь, когда надо готовить запасные аэродромы и бункеры?.. Чисто по-человечески их можно понять, если поднатужиться.

Поскольку врачебные предписания отскакивали от следователя как то самое от танковой брони, беседы с ним стали единственной отдушиной в скудной на впечатления больничной жизни. Докатилась, ексель-моксель. Дальше падать некуда. Пора к монашкам. Чувствую, что заждались, родимые. Только одно обстоятельство способно свести жирное пятно с моей погубленной репутации: я не была ни в здравой памяти, ни в твердом рассудке. Я вообще не была. То есть была, но как будто и не была. Врач засвидетельствует, если потребуется.

Так вот, Хмурый подтвердил мои опасения, что трудовая коммуна – не более, чем ловкое прикрытие.

Забыв о прежних обидах, я обратила его внимание на козлов и рассказала, при каких обстоятельствах сталкивалась с ними раньше. Оказалось, что следователь и без козлов все понял. Николаша сдал ему всех отловленных акропольцев, а Кшысь – уцелевшую часть акропольского архива, благодаря которому были установлены особо изворотливые субъекты, счастливо миновавшие построение возле флагштока. В результате Хмурый был увешан свидетелями, пострадавшими и подозреваемыми, как персидская княжна шелками и жемчугами. Они (свидетели) поведали много чего интересного. Подобревший от обилия показаний и неопровержимых улик Хмурый благоразумно отстал от Макса и даже – о! – поделился со мной кое-какими фактами и соображениями. Из благодарности за то, что большую часть их работы сделала я, мог бы рассказать, конечно, и побольше, но, что поделаешь с этими мужчинами, пришлось, как всегда, довольствоваться малым и забыть о гипотетической благодарности. Это поначалу кажется несправедливым и невыполнимым, но к тридцати годам привыкаешь.

Мне удалось вытянуть из Хмурого следующее: секту имени трудовой коммуны придумал некто Пан, личность абсолютно темная и глубоко законспирированная. Кто таков, откуда – не известно, но следователь не теряет надежды. Ну-ну, поживем – увидим...

Напуская спиритического тумана, Ванда заманивала доверчивых новобранцев, которые затем поступали в полное распоряжение Гоута. Хорошо, хоть этих двух субчиков удалось задержать: присмиревшего Гоута сдал Николаша, а вскоре и мадам Ванду вытащили под белые рученьки из тепленькой постельки. Но я снова забежала вперед, так никуда не годится, попробую изложить с начала, по порядку и внятно.

Попробовать – оно можно, правда, результатов я не гарантирую.

Итак, в самом начале коммуна пополнялась исключительно за счет добровольцев. Мало ли на свете слабых, неуверенных людей, которые пойдут за любым, кто их позовет, кто даст им цель и подобие надежды.