Текст книги "Улыбка Авгура"

Автор книги: Ника Шахова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Шахова Ника
Улыбка Авгура

Ника ШАХОВА

УЛЫБКА АВГУРА

В темноте, слабо разбавленной матовым лунным свечением, вздыхал и кряхтел старый сад. С другой стороны, от ближайших соседей, доносились невнятные обрывки теленовостей. Где-то вдалеке, почитай, за шелкоткацкой фабрикой, а это на другом берегу мелкой и извилистой речки Тьмаки, беззлобно перебрехивались собаки. Чуть ближе, возле павильона с вывеской "Пиво-воды лтп"; (в оригинале, без подчисток – лтд, насколько я понимаю), тарахтел мопед, раздавались оживленные голоса и взрывы женского смеха. Да поверх всего цикады ткали свой извечный мотив как паутину. Словом, все вокруг приветствовало прохладу, спустившуюся на Озерск после долгого, нестерпимо жаркого дня.

А старый дом, будь он трижды неладен, не издавал ни звука. В этот поздний час темная махина, оседлавшая высокий пригорок, выглядела угрюмой. Черные проемы окон смотрели на меня настороженно.

Этого я, честно говоря, не ожидала. Куда все делись? И где, спрашивается, Нюся?

Посигналив, я вышла из машины. Но мой отчаянный призыв канул в безответной тишине.

Ни звука, ни движения навстречу.

"Неужели придется ночевать в машине?"; – тоскливо думала я, вглядываясь в темные окна.

Внезапно в одном из них, расположенном на втором этаже, вспыхнула красная точка и, плавно описав полукруг, погасла. Ва-ау!

Лично я считаю, что в каждом приличном старом доме обязаны водиться две (лучше, разумеется, три) вещи. Во-первых – фамильное столовое серебро, и непременно чтоб с вензелем, во-вторых – фамильные призраки благородного происхождения, и в-третьих, о чем несложно догадаться, – фамильные драгоценности.

Последнее, правда, не столь обязательно для соблюдения приличий, сколь желательно для наследников.

Прискорбно, что приличные дома ветшают, драгоценности мельчают, а серебро обесценивается. Да и призраки нынче – приходится признать с сожалением, – совсем не те, что были раньше: они не гремят кандалами, не воют в каминную трубу и не оставляют кровавых следов на паркете, напоминая слабонервным домочадцам о страшном родовом проклятии. Как и все вокруг, фамильные призраки сильно изменились. И до них добрался прогресс. Однако не до такой степени он добрался, чтобы привидения могли вот так запросто, почти в наглую курить.

А это значит, что у меня есть шанс – есть! – заснуть не в пропахшей бензином машине, а в мягкой постельке, на чистых и хрустящих простынях. Я подхватила тяжелые сумки и радостно потрусила к крыльцу.

Навалившись плечом на дверь, которая поддалась сразу и беззвучно, я кубарем ввалилась в сумрачную тишину, божественно благоухающую квашеной капустой и пирогами. Нектар и амброзия... Пища богов в виртуозном исполнении Нюси... Сглотнув тягучую слюну, я осторожно поставила на пол большую дорожную сумку, из которой тут же выпрыгнул Сем Семыч и, блеснув бесноватыми глазами, умчался в сторону кухни.

Что ж, – одобрила я, – Правильным путем идете, товарищ!

Небрежно скинув с плеча вторую сумку и стянув кроссовки, я потянулась к выключателю. Вспыхнул нестерпимо яркий свет, отраженный сотней хрустальных подвесок, и я зажмурилась.

Дядино жилище, снаружи законспирированное под неопрятные развалины (чтобы не выделяться), изнутри выглядело на безумную (по моим понятиям) прорву денег.

Благодаря Нюсе здесь царил идеальный порядок, излишне строгие пропорции которого то тут то там были умело затушеваны легкими штрихами нарочитой небрежности: с зеркала свешивался шелковый шарфик, вздымающийся при малейшем сквозняке, на стуле лежал забытый букетик ромашек, а под ним, на полу, – тонкая гипюровая перчатка.

Ухоженный паркетный пол прикрывал пушистый темно-вишневый ковер. Пять на пять, – никак не меньше. Наверху, под потолком, сиял и переливался хрустальный каскад. На стене справа висело помутневшее от благородной старости зеркало в массивной резной оправе, вокруг которого кучковались легкомысленные разноцветные лампочки. Рядом стояли легкие стулья а-ля техно, а в углу – астматичный Бэн, скупо отсчитывающий время третье столетие подряд. Слева располагались стойка для зонтов и тростей, викторианская рухлядь, в просторечии именуемая старым шкафом, и ультрасовременная полка для обуви.

Прямо передо мной начиналась широкая лестница с вытертыми до блеска темно-вишневыми перилами.

Примерно на середине лестницы возвышалась монументальная фигура, облаченная в черный бархат.

Я бы сразу узнала тетю Лизу – по растерянному выражению круглого лица и по свисающей до пупка нитке крупного жемчуга, если бы не два обстоятельства. Во-первых, фигура нетвердо стояла на ногах и, во-вторых, сжимала в руке хрустальную рюмку.

Хотя в наше смутное время непреложные истины и не пользуются популярностью, однако все консервативное человечество, к каковому я имею честь относить и себя, по инерции придерживается твердых убеждений и принципов, которые зиждутся на трех основополагающих постулатах, как то: дважды два четыре, Волга впадает в Каспийское море, моя тетушка не пьет спиртного. Она – несгибаемый оплот трезвости, законопослушности и прочей моральной, так сказать, нравственности. Отныне, присно и вовеки веков.

– Ексель-моксель, тетя... ты ли это? – неуверенно окликнула я угрожающе покачивающийся оплот.

Тетя очнулась, встрепенулась, от чего многочисленные выпуклости и складки ее фигуры пришли в хаотичное движение, а нитка жемчуга, словно обезумевшая, заметалась поверх бархата. Тетя двинулась вниз, но каждый шаг давался ей с неимоверным трудом... Случись что – не удержу. Как пить дать, не удержу! Силы небесные, сколько же она выпила?!

– Ник-ка, деточк-ка... – заикаясь, проговорила тетушка и протянула мне рюмку, – Т-ты... ик... только не волнуйся... – совершенно машинально я вынула рюмку из ее трясущейся руки и поднесла к губам, – Но м-мы... ик... убили Павлик-ка.

И я захлебнулась валерьянкой.

***

– Не говори ерунды, мама, – в полутемную гостиную, куда отвела меня тетя Лиза, беспрерывно твердившая на разные лады одно и то же: то "мы его убили";, то "его убили мы";, – в гостиную, пропахшую валерьянкой и отсыревшую от тетушкиных слез, влетел Макс.

И гостиная, и мой кузен стоят того, чтобы остановиться на них несколько подробнее. Начну, пожалуй, с гостиной.

Здесь семейство Приваловых обедало и ужинало. Здесь проходили тихие или буйные – в зависимости от дядиного настроения – семейные вечера. Здесь смотрели телевизор и играли в покер. Здесь встречали гостей французским шампанским и сладким испанским вином.

Центр гостиной занимал длинный овальный стол на двенадцать персон, вокруг которого стояли венские стулья. За легкой японской ширмой, отгораживающей угол, пряталось канапе. ("Места для поцелуев";, – говаривал дядюшка, азартно потирая пухлые ладошки и выразительно подмигивая.) За ним следовал шкафчик для настольных игр, к которому примыкал сервант для парадной посуды и клавесин, на крышке которого лежали раскрытые ноты. Лицемерие и позерство. Древний инструмент безбожно гнусавил, поэтому играли на нем только по ну-очень-большим праздникам.

У противоположной стены стояли телевизор, диван, погребенный под ворохом мягких подушек, хрупкий инкрустированный столик на гнутых ножках и низкие кожаные кресла, в которых мы с тетей и устроились. А дальше, в самом углу, блестел бронзовым торсом атлант, согнувшийся под тяжестью пепельницы.

Кузен Макс, влетевший в гостиную, был необычайно длинным и невероятно худым молодым человеком. Нюсины старания в виде сдобных булочек, пирогов, расстегаев, кулебяк, тортов и шарлоток шли псу под хвост – как она ни билась, мой кузен не толстел. Состоящий из одних острых и на редкость вихлястых углов, Макс передвигался стремительно, резко меняя траекторию и сметая со своего извилистого пути замешкавшуюся мебель и нерасторопный фарфор почтенного возраста.

Его рыжеватые волосы, сколько их ни причесывай, торчали в разные стороны, а глаза излучали рассеянно-голубое сияние. Мечтая о солидности и респектабельности, он отрастил бороду. Разумеется, пегую и, безусловно, всклокоченную.

Надо добавить, что Макс был моим любимым кузеном, потому что место нелюбимого давно и прочно занял Павлик.

– Сестренка! – гаркнул любимый кузен, позабыв о культивируемой респектабельности. Он подскочил ко мне, саданул по хребту и стиснул в объятиях так, что я чуть ни лишилась парочки ребер. Превозмогая боль и одновременно загоняя сомнения на тему "прилично ли целовать убийцу"; в самый что ни есть дальний и безусловно темный угол сознания, я чмокнула кузена в колючую щеку. Между тем он продолжал говорить, нещадно тиская принадлежащее мне бренное тело, – Ну куда же ты пропала? Мы тут с ног сбились...

И на работу звонили, и Петренко, и Ляльке... И нигде тебя нет, – в его голосе явственно слышалось отчаяние.

– Да, Ника, ты была... ик... нам так нужна-а-а... ик, – всхлипнула тетушка, вытащила из-за корсажа батистовый платочек не первой свежести и промакнула воспаленные глаза.

– Да, кстати, а почему вы сидите в темноте? – совсем некстати, потому что интересовало меня совсем другое, полюбопытствовала я, – И почему затаились? Я испугалась, что придется ночевать в машине.

– Боже мой... Ника... Павлик! Как мы могли... – всхлипнула тетушка.

Уклоняться от ответов на прямые вопросы – это у нас семейное. Так мы можем разговаривать часами, прекрасно понимая друг друга и негодуя на примитивных остолопов, которые – вы только вдумайтесь! – на туманный, полный загадочных смыслов и таинственных подтекстов вопрос "когда"; отвечают ясно и четко "завтра в восемь";. Так каждый дурак сумеет.

В данное время кончик моего языка щекотал вопрос "как";. За что они убили Павлика – отдельная тема. Я и сама, без посторонней помощи, могу назвать дюжину причин, по которым стоило если не убить зловредного Павлика, то хотя бы тюкнуть отбойным молотком. По плюгавой башке. От всей души. И желательно два раза.

Но, прежде чем озвучить щекотливый вопрос "как";, мне необходимо завершить то, что дядюшка называл ритуальным фамильным поглаживанием и что в переводе, должно быть, означает "я тебя вижу, и ты мне нравишься";. Прямо как у дельфинов.

– Мама, – наконец оторвался от меня кузен, – Я прошу тебя, не говори каждому встречному, что мы убили Павлика. Это идиотизм, разве ты не понимаешь?

– Максим, да как тебе не стыдно! – строго одернула тетя, – Ника – не каждая встречная.

– Перестань притворяться, – разозлился кузен, – То же самое ты сказала и санитарам, и Андрею, и почтальону... Как его там?.. А-а, – он безнадежно махнул рукой, – Неважно. В конце концов ты добьешься, что всех нас арестуют и посадят в тюрьму. Ты этого хочешь? – Максим завелся, – Да? Ты этого добиваешься? Боже, – он обхватил длинными руками косматую голову и замер, опустившись на колени возле моего кресла.

Я молча наблюдала за ними. С тетушкой давно все понятно. Двадцать шесть лет назад, будучи на седьмом месяце беременности, Елизавета Привалова покинула театральные подмостки с тем, чтобы больше туда не вернуться. Но правду говорят, что актрисы, как и шпионы, не бывают бывшими. Им не мешает отсутствие рампы, кулис и зрителей. Да и чем родные хуже зрителей? А старый дом – прекрасная декорация для бесконечной мелодрамы... К этому пришлось приспособиться. Но Макс! Как мальчик вырос, как отточил мастерство за те полгода, что я его не видела! Браво!

– Боже, – глухо простонал Макс, – Моя мать рехнулась!

– Вы оба рехнулись.

Все – падает пыльный занавес. Конец первого акта.

Тетя Лиза перестала всхлипывать, а Макс подавился стенаниями. Мы разом повернули головы.

В дверном проеме стояла эффектная девушка – высокая, статная, с голубыми глазами и иссиня-черными кудрями, обрамляющими молочный овал лица. Она грациозно курила сигаретку, вставленную в длиннющий мундштук, едва уловимым движением тонкого пальчика стряхивая пепел прямо на дубовый паркет.

– Как хорошо, что ты приехала, – улыбнулась одними губами кузина. В ее прекрасных глазах плавали мелкие льдинки, которые, сталкиваясь, издавали звуки, напоминающие скрежет листового железа.

Она не выглядела ни испуганной, ни подавленной, ни рассерженной. Грета выглядела Гретой – холодной, отчужденной, словно происходящее не имело к ней ни малейшего отношения. А может, и правда не имело?

Впрочем, и холодной, и отчужденной Грета выглядела всегда. Она выкормыш двух никудышных нянек: эгоистичной Мельпомены и неумолимого закона сохранения энергии. Попробую объяснить. С самого раннего детства, с мокрых пеленок, вокруг моей бедной кузины все бурлило, клокотало и пенилось. Если слезы – то градом, если смех – то до колик. Иначе тетя не могла. Отыграв одну великую роль, она принималась за другую: Княжна Тараканова дрожит у постели больного ребенка, Мария Стюарт кормит сопливых отпрысков манной кашкой, Жанна д,Арк проверяет школьный дневник, Анна Каренина бросается на рельсы из-за порванных колготок дочери и первой весенней ссадины на коленке сына. Ну и так далее. Постепенно нешуточные страсти великих вытеснили из Гретты ее собственные неокрепшие эмоции. Известное дело – если что-то куда-то прибудет, то столько же оттуда и убудет. Се ля ви, как говорится...

Кузина подошла ко мне, и мы светски расцеловались, не касаясь друг друга накрашенными губами.

– Эти сумасшедшие уже сказали тебе, что мы убили Павлика? Так вот – мы его не убивали, – сказала она ровным голосом.

– Ну конечно! Это многое объясняет, – не сдержавшись, съехидничала я.

– Не убивали, – эхом отозвался Макс. Он встал с коленей и переместился на широкий подлокотник моего кресла.

– У Павлика был сердечный приступ, его увезли в больницу, – объяснила кузина.

– Сердечный приступ, говоришь? – обескуражено протянула я, – Кто бы мог подумать, что у нашего дорогого Павлика вообще есть сердце....

Грета равнодушно пожала плечами и пошла к бронзовой пепельнице тушить сигарету.

– Это мы – мы! – довели его до приступа! – воспользовавшись паузой, отчаянно крикнула тетя, и крупные слезы наперегонки покатились по ее пухлым щекам. Достигнув дебелого подбородка, они срывались вниз и по ложбинке устремлялись в необъятные недра корсета.

– Нет!

– Не говори глупости! – хором крикнули Грета и Макс.

– Это мы-ы-ы...

– Ну хватит, – решила я и стукнула кулачком по подлокотнику, забыв, что на нем пристроился Макс.

– С-с, – потрясла я ушибленной рукой, – Ну ты и костлявый!

– С-с, – скорчился кузен, – Нашла куда бить, с-сестренка...

Я посмотрела на опухшую от слез тетю, и мой голос невольно приобрел противно-сюсюкающие интонации – такие, какие обычно появляются у неразумных взрослых, когда они заговаривают зубы капризным детям:

– Пойдем, тетушка, умоемся, выпьем валерьяночки, носики попудрим. Пойдем? – я подошла к ней, потянула за безвольную руку и вытянула из глубокого кресла, – Вот умница... – сказала я, выводя присмиревшую тетушку из гостиной.

***

На пороге гостиной материализовалась домработница Нюся – сутулое существо без определенного пола и возраста, одетое в широкие хлопчатобумажные шаровары, розовую блузку с пышными оборками на впалой груди и подпоясанное накрахмаленным передником. На ногах у Нюси были розовые тапочки с помпонами, на голове – розовая косынка.

Нюся обладала удивительным свойством – она была везде и нигде одновременно: никогда не путалась под ногами, но стоило только крикнуть "Нюся, ты где?";, бодро отзывалась из-за спины "я тута";.

Совершенно не помню тот момент, когда она появилась в доме Приваловых. Иногда мне кажется, что Нюся была здесь всегда – как время, как материя, как пыль.

– Пожалуйста, – попросила я, – Принеси ситро детям, а мне... ну ты знаешь чего... из дядиного бара.

Детям – ничего себе сказанула! Формально я старше этих детишек лет на шесть-семь, не больше. Да они меня на куски разорвут! Или... что там они сделали с Павликом?..

Но Грета и бровью не повела, а Макс ласково огрел по плечу. Уф, кажется, пронесло. Но впредь надо быть осмотрительнее и не молоть языком что попало.

Нюся одобрительно кивнула и растворилась в синем сумраке.

– Итак, солнцы мои, – я улыбнулась самой лучезарной улыбкой, на какую была способна, – Вашу маман я уложила баиньки. Теперь мы можем поговорить спокойно. Идет? Ты, Макс, пересядь, пожалуйста, на диван.

Я должна видеть вас обоих, – когда Макс послушно осел в подушки, я смогла продолжить, – Так уж случилось, что Павлик, не к ночи будь помянут, – не только ваш кузен, но и мой. Это – чудовищное недоразумение, с которым, однако, мне постоянно приходится считаться. Поэтому я имею право знать: что? здесь? произошло???

В комнате повисло молчание.

Грета невозмутимо прикуривала очередную сигарету. Макс дергал острым кадыком и смотрел на меня просветленными глазами блаженного Августина.

– Колитесь, родные мои! – подбодрила я, – Может, ты начнешь, Грета? я в упор посмотрела на голубоглазую кузину.

– Я бы начала, – ответила та, делая затяжку и выпуская дым через тонкие ноздри, – Только не знаю – с чего...

– А ты попробуй с начала, может, получится.

В комнату вошла Нюся и поставила на карточный стол канделябр и поднос, на котором стояли фужеры с пузырящейся водой, хрустальный графин, одинокая рюмка и плоское керамическое блюдо с закуской.

Внезапно у меня закружилась голова: на нежно-зеленых листьях салата лежали тонкие кольца лимона, горка янтарной икры, горка квашеной капусты, бледно-розовые ломтики домашней буженины, малосольные пупырчатые огурчики и влажные веточки укропа. Обалдеть.

Я вспомнила, что в последний раз ела ранним утром. И тут стыд и отчаяние, отчаяние и стыд железными кольцами скрутили грудную клетку и обожгли горло.

– Нюся! Сем Семыч!

И как я, дурья башка, могла забыть про кота? Он мне это обязательно припомнит. Он все припоминает, когда подходит срок.

– Да я давно его покормила, не переживай, – просто ответила Нюся. Я сорвалась с места, кинулась к ней, ненароком задев бедром легкое кресло и опрокинув его навзничь, чмокнула Нюсю в морщинистую дряблую щеку:

– Ты золото, Нюся, самое настоящее золото! Если бы не ты...

Старушка расплылась в довольной улыбке, прикрывая сухой ладошкой щербатый рот. Однако выглядела она не очень. Еще постарела.

– И тебе не мешает поесть по-человечески, – назидательно сказала она в ладошку, – К чему покусовничать? Я борща наварила, как ты любишь, с мозговой косточкой. Пирожки испекла. Как знала, что приедешь, – ее круглые сорочьи глаза увлажнились, – От ужина осталось рагу из куриной грудки с шампиньонами, рисом, сладким перцем и помидорами. Есть холодец с хреном, но не знаю, застыл ли. А хрен в этом году задиристый – жуть, до самых костей пробирает. Могу сделать...

– Да-да, – прервала я Нюсю, иначе перечисление блюд грозило затянуться до вторых петухов, – Сначала мы поговорим, а потом я спущусь на кухню. Ступай, Нюсечка.

И она испарилась.

Я вернулась к креслу, которое преспокойненько стояло на своем месте. Неужели глюки?

– Ваше здоровье!.. Так на чем мы остановились? – спросила я, отправляя в рот самый большой и жирный кусок буженины.

– Э-э-э... – проблеял Макс, – Не так-то просто начать. Понимаешь?

Продолжая жевать сочное мясо, я кивнула. Конечно, понимаю. Всегда проще сделать, чем объяснить что да как. Но объяснять, – я тяжело вздохнула, – как правило, приходится.

– Все э-э-э... началось с того... – сказал кузен и осекся.

– Что умер дядя, – закончила фразу Грета. Она отложила мундштук и направилась к свободному креслу.

– Да. Дядя умер внезапно: раз – и инсульт, – затараторил Макс, захлебываясь словами, – Ни чем не болел, ни на что не жаловался, кроме... ну ты сама знаешь...

И точно, я знала. У дяди был геморрой. Он твердил о нем с утра до вечера. Будь его воля, он твердил бы и с вечера до утра, но ведь и ему нужно было когда-то спать.

– И вдруг он умер. И мы... мы...

– Растерялись, – подсказала я, кивнув головой. Охотно верю. Мне тоже казалось, что дядя будет вечен, как небо, солнце, звезды, земля, Красная площадь, как дураки и дороги, как хроническое ожидание конца света и неистребимые надежды на лучшее.

Но дядя все-таки умер. Нет, не верю! Этого не может быть, потому что не может быть никогда! Сейчас откроется дверь, и в комнату войдет дядя. И, хитро прищурившись, спросит: "По какому случаю выпиваем?"; И что я ему отвечу? Что выпиваю за помин его души? Да он разорвет меня на атомы!..

Так дело не пойдет. Надо успокоиться и придержать фантазию: дядя все-таки умер. Он не войдет и не спросит, а я не отвечу. Надо принять случившееся как данность, хотя со смертью как таковой – внезапной, не внезапной, да любой! – вообще нелегко примириться.

– Да, растерялись, – дрыгнув в воздухе острыми коленками, кузен выскочил из объятий диванных подушек и забегал по комнате, – Мама просто обезумела. Как начала плакать, так до сих пор не может остановиться. Даже во сне плачет, – налетев на невидимую преграду, Макс внезапно замер и скис, – С мамой надо что-то делать, – заключил он еле слышно.

– Приехал Фабий Моисеич, – подхватила рассказ Грета, как подхватывают древко из рук смертельно раненного знаменосца, – К счастью, он взял все заботы на себя. Я имею в виду оформление документов, организацию похорон и все такое.

– Если бы не Фаба, – ожил кузен, – Мы бы... мы бы... – и опять скис, но на этот раз Грета промолчала, предоставляя брату самому выпутываться из весьма щекотливого положения.

– До сих пор не похоронили дядю, – прошептала я сдавленно. Мама мия! Ексель-моксель! Потрясенная догадкой, я пронесла квашеную капусту мимо широко открытого рта.

– Наверное, да, – признался Макс, рассеянно почесывая пятерней бороду.

Ну и родственнички мне достались. И где, спрашивается, я была, когда раздавали нормальных? В консерватории? Или на мужиков глазела? Выходит так: сама виновата.

– Ясно, – обреченно вздохнула я, подбирая капусту с коленей, Продолжай.

Продолжила Грета:

– Фаба сказал, что нужно обзвонить всех родственников и знакомых. Дядиных издателей он взял на себя. Я позвонила Гусевым, Володарским, тете Поле с Павликом, тете Мане в Токио и тебе. Тебя не нашла.

Она посмотрела так, что мне захотелось забиться под кресло.

– Я звонила тебе, – продолжила Грета холодно, – И домой, и на работу. Дома – никого, а на работе мне сказали, что ты в отпуске. Мы все ужасно расстроились, – подчеркнула Грета, но в ее глазах по-прежнему плавали льдинки, – Один милый дядечка продиктовал телефон твоей подруги Ляли, но и она не знала, где ты находишься.

Да, никогда себе не прощу, что уехала к Дакше в деревню, не сказав никому ни слова. Не сказала потому, что уезжала всего на пару дней. Зачем людей беспокоить? А застряла на целых две недели, и последние события пронеслись галопом мимо меня.

– Фабе было трудно, он с ног сбился, – кузина взглядом припечатала меня к стенке.

Фу ты ну ты! А вы с Максом на что? Но одно дело – подумать и совсем другое – произнести.

– Лялька все-таки разыскала меня. Один леший знает, чего ей это стоило, – пробормотала я в оправдание. Ненавижу себя за это. Взять бы и резануть правду-матку. Хотя бы для разнообразия. Так нет же, кишка тонка. К великому сожалению.

Грета привстала с места, чтобы взять с подноса фужер и маленькими глоточками, осторожно, чтобы не смазать помаду, выпила воду. Макс рухнул на диван, который отчаянно крякнул под ним, но выстоял.

– С дядей разобрались. Пойдем дальше. Рассказывайте немедленно, что случилось с Павликом, – насупив брови, потребовала я.

– Павлик вел себя мерзко... (Эка невидаль! Павлик есть Павлик.) ...Он, конечно, делал скорбную мину, цистернами пил мамину валерьянку и много говорил о дяде. Но все остальное... – кузина брезгливо поморщилась, – Он кружил по дому, рылся в шкафах, выдвигал ящики, вываливал содержимое прямо на пол, задавал ужасные вопросы о стоимости мебели, заглядывал в Нюсины кастрюли, – Грета помассировала висок тонкими белыми пальцами, – Фабе, кстати, он тоже задавал вопросы. И даже издателям!

Кажется, Грета возмутилась. Впервые, насколько я ее знаю. Молодец, девочка! Так держать.

– Словом, он вел себя, как судебный пристав, описывающий наше имущество, – кузина обвела рукой темное пространство вокруг себя.

– То есть как это? – удивилась я, засовывая в рот ароматную веточку укропа.

– Он сказал, – вмешался Макс, – что дядя Генрих составил завещание в его пользу. И теперь все это, – он повторил жест сестры, – Его.

Завещание? В пользу Павлика? Ничего более удивительного я никогда не слышала. То есть вру, конечно. Про завещание слышала, но так часто и в таких э-э-э... противоречивых контекстах, что решила: дядя опять развлекается. Он вообще любил позабавиться, наш добрый дядюшка Генрих... Земля ему пухом и все такое.

...Несколько лет назад он собрал близких – тетю Лизу с детьми, тетю Полю с Павликом да меня с мамулей, и торжественно сообщил всем нам, что решил составить завещание, но пока не знает, каким образом, избегая ненавистной ему коммунистической уравниловки, разделить между нами имущество, нажитое непосильным трудом и орошенное кровавым потом гения. Для тех, кто еще не понял: гений у нас один – разумеется, дядюшка Генрих.

Проходили годы, а он все не знал. Ну и молчал бы себе в тряпочку. Так нет: он говорил часто, подолгу и без стеснений. И всякий раз выходило, что каждый из нас недостоин. У дяди был талант обставлять дело так, что каждый чувствовал себя самым недостойным, самым убогим, самой, так сказать, тварью дрожащей.

Именно это и развлекало нашего дядюшку. Такой он был забавник.

Павлику доставалось не меньше остальных. Он тоже был тварью дрожащей. И прав не имел.

– С какого, простите, бодуна Павлик решил, что все достанется ему?

– Вот-вот, – обрадовался Макс, – Мама так его и спросила. Э-э-э... почти так.

– А он что?

Макс замялся.

– А он сказал, что все мы – сборище первостатейных идиотов, по которому плачет кунсткамера, – невозмутимо ответила Грета, – И от которого дядя давно мечтал отделаться, только не знал как. Точка. Конец цитаты.

– Павлик что, сбрендил? – задохнулась я от возмущения, позабыв, что недавно сама еле удержалась от правды-матки.

– Похоже. Он потерял над собой контроль и много чего наговорил. Маме сказал, что она актриса из погорелого театра, Максу – что он импотент и тряпка, мне – что я замороженная скумбрия. А о тебе... – кузина осеклась на полуслове. В горле у нее что-то булькнуло, а в глазах мелькнул испуг.

– Та-ак, сдается мне, что самое интересное, как всегда, впереди. Правда, Грета? Продолжай, – я плотоядно усмехнулась, – И что разлюбезный кузен сказал обо мне? Ну! – я резко подалась вперед.

– Скажи ей, раз проговорилась, – вмешался кузен, – Она не отстанет. Плешь проест, но не отстанет.

– Сам скажи, – огрызнулась Грета.

– И скажу, – он шумно втянул воздух носом, зажмурился и выпалил, – От тебя все мужики сбегают, потому что ты невменяемая... Извини, это не я это Павлик сказал, – и он поглубже зарылся в подушки.

– Вот сморчок плюгавый! – не сдержалась я, хотя и дала себе слово не выражаться, что бы ни услышала, – Сучок криво... А-а-а! – ужасная догадка лезвием прошлась по горлу. Крик перешел в хрип. Хватаясь руками за горло, я вскочила с кресла и выпалила, – И тогда вы его того?.. Убили?

Лишь чудо удержало пугливую рюмку на краю стола.

– Нет!

– Нет, что ты!

Я упала в кресло.

– А зря, – услышала свой голос и не узнала – столько в нем было металла.

– Мы, конечно, возмутились и в ответ наговорили ему тако-о-ое... Тако-о-ое... – лицо Макса непроизвольно вытянулось, – Не знаю, как Грете, а мне до сих пор стыдно. Поэтому мама и считает, что мы его убили. Понимаешь?.. – кузен почесал бороду, – Ника, ты у нас умная, скажи, откуда в человеке столько дерьма? Где оно копится?

– Максим! – строго одернула Грета.

Я опрокинула вторую рюмку водки. Ух, какая га-адость этот наш Павлик... Мужики от меня, видите ли, бегают. Фу! Да я сама от них бегаю, но это недостаточный повод, чтобы считать меня невменяемой. Излишне впечатлительной – пожалуй, но не невменяемой.

– Павлик хамил, смеялся над нами, орал, размахивал руками и брызгал во все стороны ядовитой слюной, – Макс брезгливо вытер щеку, как будто последняя капля только сейчас долетела до него, – Нам так не хватало тебя! – заключил он патетически, – Ты бы сумела его приструнить.

– Он осатанел, честное слово! – поддержала кузина брата, – Метался по комнатам, выворачивал ящики, сметал с полок белье. Трусы, полотенца, – все на пол, Нюсе потом пришлось перестирывать... Налетел на Фабу, который зашел нас проведать, схватил старика за грудки и стал трясти, требуя отдать дядино завещание, – Грета устало прикрыла глаза.

– Он обвинил нас в том, что мы его уничтожили, – припомнил Макс. Поняв, что "его"; – это завещание, а не самого Павлика, я уточнила:

– А вы действительно его уничтожили?

– Нет! – запротестовал любимый кузен, – Если хочешь знать, мы его в глаза не видели. Думаю, дядя нас дурачил. Он хотел, чтобы мы побегали вокруг, посуетились, вот и выдумал завещание.

Бен прохрипел полночь.

– На дядю это похоже, – согласилась я, – Значит, вы не уничтожали завещание и не убивали сморчка. Не мучайте меня, я и без вас устала с дороги, скажите, кто его убил, и разойдемся с миром.

– Да никто, – нервно хохотнул кузен, – Честное слово! Смор... в смысле Павлик ушел в спальню.

Побушевал там и успокоился. Когда мама зашла к нему со стаканом теплого молока – думаю, она хотела помириться, – Макс скорчил мину, выражающую неодобрение, смешанное с почтительным сыновним смирением, и продолжил, – Павлик ничком лежал на полу. Фаба вызвал неотложку, и Павлика увезли в больницу.

– Когда это случилось?

– Сегодня днем, часов в пять, нет, ближе к шести.

– Ближе к восьми, – поправила Грета, – Скандал начался без десяти восемь. Некоторое время я на часы не смотрела, сама понимаешь – не до того было, но скорая приехала в половине десятого, это точно.

Выходит, я опоздала к финалу на час с небольшим.

– Тете Поле сообщили?

– Н-нет... А ты думаешь, стоит? – напрягся Максим.

– Не знаю, – честно призналась я, – А в больницу ходили? Если сморчок умер, то хочешь-не хочешь, а сообщить придется, если нет – подождем, может, само рассосется.

– Павлик не умер. Во всяком случае пока не умер, – откликнулась Грета, – Я только что из больницы. В регистратуре сказали, что Павлик в реанимации. Завтра утром станет ясно что да как.

Хорошо, что Павлика никто не убивал, но странно. Очень странно. Сморчок давно напрашивался.

Однако...

– Не могу больше – глаза слипаются, – пожаловалась я, вставая, – Пойду спать. Не возражаете?

День выдался хуже не куда. Лялькину телеграмму о скоропостижной смерти моего единственного дяди я получила сегодня в обед. Неужели сегодня? ахнула я. Не верится. Кажется, что на прошлой неделе. Это доказывает, что время – коварная субстанция, оно то летит, то тащится, то делает мертвые петли, одна из которых, как видно, и пришлась на сегодняшний день.