Текст книги "Воронцов. Перезагрузка. Книга 4 (СИ)"
Автор книги: Ник Тарасов
Соавторы: Ян Громов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)
Уходя из церкви, пробираясь через толпу прихожан, я чуть ли не лоб в лоб столкнулся с тем самым моим соглядатаем. Он стоял у колонны, прислонившись к ней плечом с небрежностью человека, привыкшего чувствовать себя хозяином положения. Сегодня на нем был добротный сюртук темно-зеленого цвета, шляпа с узкими полями и перчатки из тонкой кожи. Шрам на щеке, о котором говорили Фома и Захар, при дневном свете казался еще заметнее – бледная полоса рассекала лицо от уха до подбородка.
Наши взгляды встретились, и на этот раз я не стал отворачиваться или делать вид, что не заметил. Напротив, я подошел прямо к нему, оставив Машку беседовать с какой-то пожилой дамой.
– У вас какой-то вопрос ко мне, любезнейший? – спросил я, глядя ему прямо в глаза.
Он не смутился и не отступил. Напротив, в его взгляде мелькнуло что-то похожее на одобрение, словно я прошел какое-то испытание, обратившись к нему напрямую.
– Нет, простите, что помешал вам, пока нету, – ответил он с легким поклоном. Голос у него был глубокий, с хрипотцой, как у человека, привыкшего отдавать приказы. – Всего лишь присутствовал на службе, как и вы, боярин.
В его тоне не было ни насмешки, ни угрозы, но я почувствовал, что за этой вежливостью скрывается нечто большее. Он знал, кто я, и, следил за мной не первый день. Зачем? По чьему приказу? Этот человек не был похож на обычного соглядатая или наемного убийцу – в нем чувствовалась сила и уверенность человека, привыкшего действовать самостоятельно.
Мы смотрели друг на друга еще несколько мгновений, потом он снова слегка поклонился и, обойдя меня, растворился в толпе прихожан. Я проводил его взглядом, чувствуя, как по спине пробежал холодок. Этот человек был опасен, в этом не было сомнений. Но чем именно? И кто он такой?
Машка подошла ко мне и взяла под руку, возвращая к реальности.
– Кто это был? – спросила она, глядя в ту сторону, куда ушел незнакомец.
– Не знаю, – честно ответил я. – Но, думаю, скоро узнаю.
Мы вышли на паперть, залитую ярким утренним солнцем. Вокруг шумел город, спешили по своим делам люди, где-то вдалеке снова зазвонили колокола. Обычный день, почти такой же, как вчера. Но что-то изменилось – и дело было не только в официальном оглашении наших намерений. Я чувствовал, что вступаю в игру, правил которой пока не знаю. И странный человек со шрамом был лишь первым предвестником грядущих перемен.
На следующий день, проходя по ярмарке с Машей, я заметил суету у лавок с текстилем. Торговцы зазывали покупателей, размахивая яркими отрезами ткани, словно флагами. Машка то и дело останавливалась, разглядывая безделушки и ленты, а я терпеливо ждал, наслаждаясь её детской радостью от этой пёстрой круговерти.
– Гляди, какие сережки! – воскликнула она, замерев у лотка ювелира.
Я уже собирался предложить ей купить приглянувшуюся вещицу, как заметил знакомую фигуру, пробирающуюся сквозь толпу. Один из тех мужиков, которые присутствовали при продаже досок, когда Игорь Савельич хотел у нас всё скупить, но те вмешались в торг. Широкоплечий, с окладистой бородой и прищуренным хитрым взглядом, он целенаправленно двигался в нашу сторону, расталкивая зевак локтями.
– Егор Андреевич, – обратился он ко мне, слегка запыхавшись, – разрешите словечко.
Машка вопросительно взглянула на меня, но я кивнул ей, мол, подожди минутку, и отошел с мужиком в сторону от оживленного прохода.
– Я бы хотел всё же вам предложить более выгодное предложение, нежели Игорь Савельич, – начал он без предисловий, понизив голос и оглянувшись по сторонам, словно боясь, что нас подслушают. – Я готов скупать у вас все доски при условии, что с Игорем Савельичем вы прекратите все дальнейшие торги.
Я задумался, сделал вид, что меня это заинтересовало, даже почесал подбородок для пущей убедительности. Краем глаза я заметил, как Машка, делая вид, что рассматривает товары у ближайшего лотка, внимательно наблюдает за нами.
– А цена? – спросил я, выигрывая время. – Сколько готовы предложить?
– На пятак больше за штуку, чем Игорь Савельич, – быстро ответил мужик, и я заметил, как дёрнулся его левый глаз. Врал, наверняка врал и собирался обмануть, едва заключим сделку.
Я медленно покачал головой, делая серьезное лицо.
– Вы знаете, так дела не делаются, – сказал я наконец, твердо глядя ему в глаза. – Игорь Савельич уважаемый купец, и, раз я с ним веду дела, то перекуп решать вам нужно с ним, а не со мной.
Мужик явно не ожидал отказа. Его лицо на мгновение исказила гримаса досады, но он быстро совладал с собой и натянул на физиономию деланную улыбку.
– Принципиальный вы человек, Егор Андреевич, – протянул он, слегка задумавшись, а потом кивнул. – С вами приятно иметь дело.
И, еще раз кивнув, ушел, протискиваясь сквозь толпу и бормоча что-то себе под нос. Я смотрел ему вслед, размышляя, не наживаю ли я себе нового врага.
– Что он хотел? – спросила Машка, подходя ко мне и беря под руку.
– Перекупить наши доски, – ответил я, возвращаясь мыслями к ярмарке и её звонкому многоголосью. – Но я отказал.
– Правильно, – она сжала мою руку. – У меня от него мурашки по коже. Что-то в нём… нечистое.
Мы продолжили прогулку по ярмарке, покупая мелочи для будущего хозяйства и лакомства для себя. Машка торговалась с купцами так задорно и умело, что даже прожжённые торгаши качали головами с уважением, уступая ей. А я любовался ею, такой живой и настоящей среди этой сутолоки, и думал, что скоро она станет моей женой.
А через несколько дней в таверну вошёл радостный Фома с женой. Мы как раз с Машкой спускались вниз, планируя пойти забрать готовое платье. Я заметил их первым и тронул Машку за локоть.
– Глянь-ка, кто пожаловал, – шепнул я ей.
– Маменька! – крикнула Машка и кинулась ей на шею, обнимая с такой силой, что бедная Пелагея чуть не выронила узелок, который держала в руках.
Я же степенно подошел к Фоме, протягивая руку.
– Рад видеть вас в добром здравии, – сказал я, пожимая его руку.
– И мы не чаяли так скоро свидеться, – усмехнулся Фома, пожимая мою руку. – Да вот, дела быстрее сладились, чем думали.
Я кивнул Пелагее, которая наконец высвободилась из объятий дочери.
– Здравствуйте, – поздоровался я.
– И вам здравия, Егор Андреевич, – ответила Пелагея.
Кивнув управляющему постоялого двора, я попросил выделить нам отдельные столики, и мы сели позавтракать. Фома рассказывал о делах в деревне, а Пелагея поминутно ахала, глядя на городские наряды посетителей таверны. Машка светилась счастьем, сидя между родителями, а я украдкой любовался ею, думая, что она сейчас похожа на девчонку, а не на без пяти минут замужнюю женщину.
После обеда мы с Машенькой отправились забирать платье. Портниха, маленькая сухонькая старушка с проницательными глазами, заставила Машку примерить наряд, хотя та смущалась и говорила, что можно и без примерки. Когда же она вышла из-за ширмы в своём подвенечном платье, у меня перехватило дыхание. Белый шёлк струился по её фигуре, подчёркивая каждый изгиб, а кружева на рукавах и вороте добавляли образу воздушности. Она была прекрасна.
– Ну как? – спросила Машка, робко крутнувшись перед нами.
– Как ангел с небес, – честно ответил я, не в силах отвести взгляд.
Старушка-портниха довольно кивала, поправляя складки и приговаривая, что такой красивой невесты в их городе отродясь не видывали.
Покинув мастерскую, Машка аккуратно сложила платье и всю дорогу, прижав к груди, несла его, словно величайшую драгоценность. Я предлагал понести, но она только головой мотала, не доверяя своё сокровище даже мне.
Время летело незаметно. И вот настал день третьего оглашения в храме. Я было шепнул Фоме, чтоб тот договорился с управляющим о столах, но тот лишь кивнул, мол все уже сделано.
С утра Машка была сама не своя – то пела, то вдруг затихала, глядя в окно, то принималась перебирать вещи без всякой нужды. Я понимал её волнение – всё-таки это ответственный шаг в жизни.
На начало службы в храме были я с Машей, Фома с Пелагеей, Захар со своими служивыми. Народу собралось больше обычного – многие пришли поглазеть на чужое счастье. Машка сжимала мою руку, нервно оглядываясь по сторонам.
И как кульминация, к началу оглашения, мы увидели, как в храм вошёл мой отец с матушкой. Да ещё и бабушка была с ними, опираясь на резную трость и гордо поглядывая по сторонам, словно это она здесь главная.
Я застыл на месте, не веря своим глазам. Машка почувствовала, как напряглась моя рука, и вопросительно взглянула на меня.
– Что случилось? – прошептала она.
– Мои родители, – выдохнул я, кивая в сторону вошедших.
Машка проследила за моим взглядом и побледнела.
Отец заметил меня почти сразу. Его взгляд скользнул по храму, задержался на моём лице, а потом перешёл на Машку. Он долго смотрел на неё, словно оценивая, а потом зыркнул на меня так, что мне показалось, сегодня ничего хорошего уже больше не будет. В его глазах читалось столько всего – и гнев, и удивление, и что-то ещё, чего я не мог разобрать.
Матушка просто кивнула мне, сдержанно улыбнувшись, а бабушка расцвела в улыбке, увидев меня.
– Кто это? – прошептал Фома, наклонившись к моему уху и кивая на мою мать.
– Моя матушка, – так же тихо ответил я. – Они приехали без предупреждения.
Фома присвистнул, но тут же осёкся, вспомнив, что мы в храме.
– Будет весело, – буркнул он, отступая назад к Пелагее, которая уже заметила людей, вошедших в храм и с любопытством их разглядывала.
Служба началась, но я едва мог сосредоточиться на словах священника. Мысли метались в голове, как испуганные птицы. Что делать? Как представить Машку родителям? Что скажет отец? Что они вообще здесь делают?
Машка, словно чувствуя мою тревогу, крепче сжала мою руку и прошептала:
– Всё будет хорошо. Мы справимся.
И я поверил ей, глядя в эти чистые, уверенные глаза. Что бы ни случилось, мы справимся вместе.
Глава 5
Успенский собор в это воскресное утро был полон народу. Солнечные лучи проникали сквозь узкие стрельчатые окна, расцвечивая внутреннее пространство храма таинственным многоцветием. Золотой иконостас сиял и переливался в свете сотен свечей, отбрасывая мягкие блики на лики святых, взирающих на нас со стен. Я стоял рядом с Машкой, чувствуя, как она слегка дрожит, то ли от волнения, то ли от благоговения перед святостью места.
Хор певчих наполнял своды храма возвышенными голосами, которые, казалось, поднимались к самому куполу и там, переплетаясь, создавали неземную мелодию. Запах ладана и воска плыл в воздухе, смешиваясь с дыханием сотен людей, пришедших в этот день вознести молитвы к Господу. Священник в расшитых золотом ризах возносил прошения, его глубокий голос проникал в самое сердце, заставляя замирать от благоговения.
Мои родители стояли в нескольких шагах от нас, степенные и молчаливые. Отец не сводил глаз с алтаря, лишь изредка бросая быстрые взгляды в нашу сторону. Маменька, в строгом темно-синем платье и белом кружевном чепце, беззвучно шевелила губами, вторя молитвам. Бабушка, опираясь на руку молодого служки, которого, видимо, специально наняли для неё, стояла чуть позади них, перебирая янтарные четки.
При этом мои родители никак себя не проявляли. Ни словом, ни жестом они не давали понять, как относятся к предстоящему оглашению нашего брака. Я ловил на себе любопытные взгляды прихожан, переводивших глаза с меня на отца и обратно, явно ожидая какой-то сцены. Ещё бы – весь город уже знал о намечающейся свадьбе между приезжим боярином и купеческой дочкой, получившей неожиданное дворянство. Такие истории не каждый день случаются.
Я больше всего боялся, что отец что-то выкинет во время оглашения. С него станется – встать посреди церкви и громогласно объявить, что не благословляет этот брак. Или того хуже – уличить нас в каком-нибудь обмане, потребовать доказательств Машкиного дворянства. От таких мыслей у меня холодел затылок и сжимались кулаки.
Но вспомнив, что батюшка называет имена с титулом, слегка успокоился. Уж что-что, а священник не станет лгать во время службы. Если он огласит Машу как боярыню Марию Фоминичну, значит, это признано официально, и даже мой отец не сможет оспорить этот факт. Но все же червячок сомнения был – а вдруг батюшка ошибется? Вдруг кто-то из недоброжелателей подговорил его изменить форму оглашения?
Служба шла своим чередом – величественная и неторопливая, как течение большой реки. Дьякон с кадилом обходил храм, и серебристые облачка ладана поднимались к куполу, словно молитвы, возносимые к небесам. Захар и его служивые стояли чуть поодаль, сохраняя почтительное выражение на лицах, но я-то знал, что они готовы вмешаться при малейшем намеке на опасность.
Фома с Пелагеей расположились справа от нас, оба празднично одетые и торжественные, словно это их собственная свадьба намечалась. Пелагея то и дело бросала обеспокоенные взгляды на Машку, словно проверяя, не побледнела ли она от волнения, не собирается ли упасть в обморок. Но Машка стояла прямо и гордо, с высоко поднятой головой, и лишь легкий румянец на щеках выдавал её волнение.
Наконец, служба приблизилась к завершению. И тут наступило оглашение. Батюшка вышел на амвон, и обвел взглядом притихших прихожан. Солнечный луч, пробившийся сквозь узкое окно под куполом, упал на его лицо, придавая ему почти неземное сияние.
– Братья и сестры во Христе! – голос священника, глубокий и звучный, заполнил все пространство храма. – В третий и последний раз оглашаю о намерении вступить в законный брак боярина Егора Андреевича с боярыней Марией Фоминичной!
Батюшка представил нас точно так же, как и в прошлый раз, с тем же торжественным достоинством, с каким объявлял бы о браке царских детей. Я почувствовал, как отлегло от сердца – всё правильно, всё именно так, как должно быть. Машка сжала мою руку чуть сильнее, и я ответил ей тем же, не отрывая глаз от батюшки.
Мой отец хоть и знал уже о присвоении дворянства Маше, всё же удивился, будто не веря в это до последнего. Я видел, как дрогнули его брови, как он слегка повернул голову, чтобы лучше расслышать слова священника. В его глазах мелькнуло что-то сродни уважению – не к Машке, нет, скорее к той силе, что стояла за этим неожиданным возвышением простой купеческой дочки.
– Кто знает о препятствиях к сему союзу, пусть объявит ныне или молчит вовеки, – провозгласил батюшка, и его слова эхом отозвались под сводами храма.
Наступила тишина, такая глубокая, что казалось, можно услышать биение сердец. Я затаил дыхание, исподлобья наблюдая за отцом. Вот сейчас, сейчас он шагнёт вперёд и скажет своё веское слово… Но он промолчал, степенно склонив голову, принимая волю Божью и людскую. Его губы оставались плотно сжатыми, а взгляд был устремлён куда-то вдаль, словно он видел нечто, недоступное обычным глазам.
По храму пронёсся едва уловимый вздох – то ли облегчения, то ли разочарования. Многие, видимо, ждали скандала, драматического финала этой необычной истории. Но мой отец не дал им такого удовольствия.
Служба закончилась, и прихожане начали расходиться, перешёптываясь и бросая на нас любопытные взгляды. Кто-то даже пытался подойти поближе, чтобы лучше рассмотреть необычную пару – боярина и бывшую купеческую дочь, теперь тоже боярыню. Но Захар и его люди умело оттесняли слишком любопытных, создавая вокруг нас небольшое пространство свободы.
После службы мы подошли к батюшке и попросили нас обвенчать. Он выслушал нашу просьбу с тем же спокойным достоинством, с каким вёл службу, и только потом, чуть склонив голову, задал вопрос, который, как я понимал, был чистой формальностью:
– А согласие родителей имеется ли? – спросил он, переводя взгляд с меня на моего отца, который вместе с маменькой и бабушкой подошёл к нам.
Я приготовился к уклончивому ответу, к каким-то оговоркам или даже к прямому отказу. Но тут случилось то, чего я никак не ожидал.
– Благословляем, – твёрдо сказал отец, и его голос, обычно резкий и властный, сейчас звучал почти мягко. – Я, Андрей Петрович, даю своё родительское благословение на этот брак.
И моему удивлению не было предела. Я смотрел на отца, не веря своим ушам. Неужели это тот самый человек, который ещё недавно готов был проклясть меня за саму мысль о женитьбе на безродной девке? Что изменилось? Что заставило его изменить своё решение?
– И я благословляю, – тихо добавила маменька, и в её глазах блеснули слёзы. – Да хранит вас Господь на всех путях ваших.
Она перекрестила нас дрожащей рукой, и я увидел, как Машка, растроганная до глубины души, едва сдерживает слёзы.
Фома то с Пелагеей, понятно, что были за. Они стояли рядом, сияя, как начищенные самовары, и Пелагея даже всплакнула от избытка чувств.
Бабушка лишь улыбнулась, и эта улыбка осветила её морщинистое лицо, сделав его вдруг удивительно молодым.
– Благословляю, – сказала она просто, и я понял, что именно её благословение было для меня самым важным. Я подошел и обнял по очереди отца, матушку и бабушку. Слов не требовалось. Эмоции и так зашкаливали.
Храм к тому времени почти опустел. Остались лишь несколько любопытных прихожан, да Захар со своими служивыми, которые держались поодаль, но глаз не спускали. Солнечные лучи, падавшие через высокие окна, создавали вокруг нас золотистый ореол, словно сам Господь благословлял наш союз.
В этот торжественный момент, когда два семейства наконец встретились лицом к лицу, батюшка подошел к нам с благостной улыбкой на устах.
– Коли все согласны и препятствий нет, можем приступать к таинству венчания, – произнес он, и голос его, обычно строгий во время службы, сейчас звучал почти по-отечески мягко.
Я взглянул на Машку – она смотрела на меня с той особой решимостью, которую я уже хорошо знал. Потом перевел взгляд на отца – тот медленно кивнул, и в этом кивке было больше, чем просто согласие. Было в нем что-то похожее на уважение.
Батюшка велел нам встать перед алтарем. Машенька, в своем красивом платье, с жемчужным ожерельем на шее, казалась воплощением самой весны – юной, свежей, полной жизни. Я же, в темно-синем кафтане с серебряным шитьем, чувствовал себя неожиданно торжественно, словно и вправду был тем боярином Егором Андреевичем, которого оглашали в храме.
Дьякон вынес венцы – золотые, с чеканкой и драгоценными камнями, сверкающими в свете свечей. Священник начал читать молитвы, его голос, глубокий и размеренный, наполнил пространство храма, поднимаясь к расписным сводам.
Началось таинство венчания – древнее как сама Русь, торжественное и величественное в своей простоте. Нас трижды обвели вокруг аналоя, на котором лежало Евангелие, и с каждым кругом я чувствовал, как что-то неуловимо меняется – не только вокруг, но и внутри меня. Словно с каждым шагом я становился другим человеком, связанным уже не только своими желаниями и стремлениями, но и обещанием перед Богом и людьми.
Маша шла рядом, её рука в моей, и через тонкую ткань перчатки я чувствовал тепло её ладони. Глаза её, ясные и глубокие, смотрели на меня с любовью, которая казалась почти невозможной в этом мире.
Когда настал момент обмена кольцами, я заметил, как дрогнула рука отца, протягивающего нам старинный перстень с родовым гербом – видать тот самый, который передавался в нашей семье от поколения к поколению. Значит, все же признал, значит, принял Машку как часть рода.
Батюшка, возложив наши руки одна на другую, накрыл их епитрахилью и произнес слова, скрепляющие наш союз навеки:
– Господи Боже наш, славою и честию венчай их!
И когда венцы опустились на наши головы, держимые шаферами – Захаром с моей стороны и одним из служивых со стороны Машки – я ощутил странное чувство, словно эта корона из золота и камней всегда была предназначена именно мне, как и эта девушка рядом со мной.
Мы испили вино из общей чаши, символизирующей нашу общую судьбу – и горести, и радости, которые отныне мы будем делить поровну. Вино было сладким с легкой горчинкой, и я подумал, что это очень похоже на саму жизнь – сладкую и горькую одновременно.
Хор певчих грянул «Многая лета», и голоса их, чистые и звонкие, казалось, поднимали нас над землей. Я видел, как Пелагея украдкой утирает слезы, как Фома смотрит на свою дочь с гордостью, как матушка шепчет что-то бабушке, а та кивает с одобрением.
Когда последние слова молитвы отзвучали под сводами храма, батюшка объявил нас мужем и женой и благословил на долгую и счастливую жизнь. Маша – нет, теперь уже Мария Фоминична, моя жена – посмотрела на меня с таким счастьем в глазах, что сердце мое пропустило удар.
После венчания мы вышли во двор храма, под перезвон колоколов, где продолжились свадебные традиции. Гости осыпали нас зерном и мелкими монетами – на богатство и благополучие. Кто-то из служивых Захара поднес нам пару белых голубей и мы выпустили их в небо, как символ нашей любви, взмывшей ввысь. Машка смеялась, запрокинув голову, следя за полетом птиц.
Я вдруг поймал взгляд своего соглядатая – того самого человека со шрамом. Он стоял у калитки, чуть в стороне от основного потока прихожан, и наблюдал за нами. Заметив мой взгляд, он слегка кивнул, словно поздравляя нас.
– О чём задумался, Егорушка? – спросила Машка, беря меня под руку. Её лицо светилось таким счастьем, словно солнце в ясный день.
– О том, как странно всё обернулось, – ответил я честно. – Ещё месяц назад я и подумать не мог, что буду стоять здесь, с тобой, и что мой отец благословит наш брак.
– Господь милостив, – просто ответила она, и в её голосе звучала такая искренняя вера, что я невольно задумался: а может, и вправду всё это – часть какого-то большего замысла? Может, мы все – лишь фигуры в игре, правила которой нам не дано понять?
Бабушка, опираясь на руку отца, подошла к нам и вручила Машке старинное серебряное блюдо с вышитым рушником – символ домашнего очага и благополучия.
– Береги его, – сказала она, кивая в мою сторону. – Он хоть и дурень порой, но сердце у него доброе.
Машка приняла подарок с той особой грацией, которая, казалось, была у неё в крови, и поклонилась бабушке так низко, как кланяются только самым почитаемым старшим.
Потом начались поздравления – сначала от родных, потом от знакомых.
Попав на постоялый двор, мы увидели, что столы уже ломились от яств. Правда, гостей было немного – скажем так, отметили в тесном семейном кругу. Но от этого праздник не стал менее радостным. Наоборот, в этой камерности было что-то особенно теплое и душевное, как бывает только среди самых близких людей.
В центре стола красовался огромный каравай, который мы с Машкой должны были разломить – кто отломит больший кусок, тот и будет главой в семье. Я нарочно взял меньшую часть, и все засмеялись, а Машка шутливо погрозила мне пальцем.
Были тут и традиционные блюда – и жареный поросенок с яблоком во рту, и запеченная рыба, и пироги всех мастей – с мясом, с рыбой, с грибами, с капустой. Медовуха и вино лились рекой, хотя я заметил, что отец пил мало – все больше наблюдал за нами с Машкой, словно пытаясь понять, что же все-таки нас связало.
За столом царила та особая атмосфера, которая бывает только на свадьбах – смесь радости, легкой грусти и предвкушения новой жизни. Машка сидела рядом со мной, её плечо касалось моего, и от этого простого прикосновения внутри разливалось тепло.
Говорили мало – все же мало кто с кем знаком. Бабушка изредка обменивалась парой слов с Пелагеей, отец степенно беседовал с Фомой о каких-то хозяйственных делах, матушка расспрашивала Машку о её рукоделии, и та отвечала со всей присущей ей скромностью и достоинством.
Но вот, когда были съедены основные блюда, отец поднялся со своего места. Звякнул ложечкой о кубок, призывая всех к вниманию, и заговорил – голосом твердым и в то же время неожиданно мягким:
– Сегодня я обрел не только невестку, но и вернул сына, – сказал он, и в глазах его блеснуло что-то похожее на слезы. – И хочу сказать, что рад этому возвращению. Поэтому мы с матушкой выражаем категоричное желание отметить свадьбу у нас в поместье – как положено, с размахом, чтобы все знали, что род наш не прервался, а напротив, окреп и расширился.
Я взглянул на него с удивлением. Такого поворота я никак не ожидал. Но потом кивнул – все же уважить родителей стоило. Хотя, не преминул упомянуть:
– Я не возражаю. Хотя, не могу не напомнить, что я выгнан из того самого поместья.
Отец на мгновение замер, но потом рассмеялся – громко, от души:
– Да будет тебе, сын, – сказал он, вытирая выступившие от смеха слезы. – Мало ли что сгоряча сказано было. Поместье твое столько же, сколько и мое. Род один – и земля одна.
И я понял, что прощен – не просто формально, а по-настоящему, от сердца. Понял, что двери отчего дома снова открыты для меня, и теперь уже не только для меня, но и для Машки – моей жены, моей боярыни, моей судьбы.
