Текст книги "Солнце любви"

Автор книги: Нэн Райан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

– Звезды возвестили мне о твоем приходе. И еще я видела тебя в дымном зеркале. Мы должны пожениться – это я знаю точно. Но… – она вздохнула, – я не могу обещать, что мы всегда будем вместе.

Сверкнув черными очами, она приникла к нему стройным телом.

– Разве это важно? – хрипло проговорил дон Рамон. – Я хочу соединиться с тобой навеки… или на столько времени, сколько ты пожелаешь быть моей. Поженимся завтра, mi querida[6]6
  любимая (исп.).


[Закрыть].

– Нет, – с властной уверенностью возразила она. – Это должно произойти немедленно. Старый падре ждет нас в дворцовой часовне. Идем.

Пока сотни гостей танцевали в бальном зале дворца, дон Рамон Рафаэль Кинтано и ацтекская богиня Шочикецаль без шума обвенчались. Потом Шочикецаль проводила молодого мужа в большую, роскошно убранную спальню.

Там, в ярком свете мексиканской луны, льющемся в комнату через высокие дворцовые окна, юная новобрачная без тени неловкости или застенчивости сбросила с себя изумрудно-зеленый наряд с золотой каймой, браслеты из золота с нефритом и усыпанные драгоценными камнями сандалии.

Когда на обнаженном теле остался лишь золотой медальон, Шочикецаль, подняв этот тяжелый диск, сказала молодому супругу:

– Муж мой, перед тобой точное подобие священного Солнечного Камня, которому поклонялись мои предки в Главном храме бога Уицилопочтли на центральной площади Теночтитлана. Лицо, которое ты видишь в центре, изображает Бога-Солнце.

Дон Рамон молча кивнул.

– Четыре малых божества вокруг Бога-Солнца – это боги земли, ветра, огня и воды. – Она опустила медальон на грудь. – Нашего сына мы назовем Тонатиу в честь Бога-Солнца.

Она стояла, нагая и прекрасная, и столь удивительна была ее смелость, что ревнивого жениха вдруг обуяла мука иного рода: любуясь несравненной красотой своей юной жены, он в то же время терзался сомнениями касательно ее добродетели. Но тут Шочикецаль улыбнулась и подошла к нему.

Взяв руки мужа в свои, она повернула их кисти тыльной стороной вниз и поцеловала раскрытые ладони. Потом положила одну его ладонь к себе на обнаженную левую грудь, а другую зажала между ног.

– Единственные руки, которые когда-либо касались меня, – твои, Рамон. Ацтеки знают цену целомудрию. Я девственница. Как твой приход был предсказан звездами, так и я – по воле богов – пришла к тебе нетронутой. Я даже никогда не целовала мужчину. Ты научишь меня любить?

Счастливый супруг нежно привлек ее в свои надежные объятия:

– Да, мой бесценный цветок. Я научу тебя. Моя суженая, любовь моя.

На следующий день новобрачные покинули душный жаркий город.

Летние месяцы, последовавшие за незабываемым июнем, пролетели как один упоительный медовый месяц, который молодожены провели, наслаждаясь уединением, на зеленом мексиканском побережье. С наступлением осени дон Рамон увез жену далеко на север, где находился небольшой земельный надел, который он получил как свадебный подарок от своей испанской родни.

Дон Рамон построил для обожаемой жены скромный домик из необожженного кирпича, и они вместе нанесли визит ближайшим соседям – вот так они и познакомились со светловолосым крепышом-техасцем Уолтером Салливеном, его женой Бет и младшей сестрой Уолтера Мэг.

Салливены встретили чету Кинтано радушно и дружелюбно. Поначалу ничто не омрачало счастья молодых супругов, хотя жизнь не была легкой в этом суровом пустынном краю. Как ни бился дон Рамон, пытаясь наладить дела на своем маленьком ранчо, успех ему не сопутствовал. A eгo жена, прекрасная Шочикецаль, не смогла даже кукурузу вырастить на этой бесплодной почве, не говоря уже о любимых ею цветах и зелени.

И, что еще хуже, богине никак не удавалось забеременеть – месяц за месяцем после очередного разочарования она проливала горькие слезы. Так прошел год, затем второй и третий.

В один из жарких августовских дней 1838 года, когда дон Рамон вернулся домой после трудов праведных, его встретила красавица жена, которая так и светилась счастьем. Весной он станет отцом, поведала она ему. Они выпили мадеры из серебряных кубков, а когда отгорел закат, любили друг друга.

17 апреля 1839 года, когда солнце садилось за горизонт, у Шочикецаль начались схватки. Перепуганный муж заявил, что немедленно поскачет за доктором, но она удержала его: ей не нужен никакой врач. Дон Рамон умолял позволить ему позвать хотя бы сеньору и сеньориту Салливен. Нет, отвечала жена, она не хочет, чтобы посторонние присутствовали при рождении ребенка. Он, ее муж, должен сам принять их дитя.

В ужасе дон Рамон кивнул, зажег светильники и приготовился к самой длинной в его жизни ночи. Его бесстрашная богиня не разделяла опасений мужа. Она улыбалась и, мурлыкая, приводила в порядок дом, как будто готовилась к какому-то чудесному празднику.

В полночь она сбросила всю одежду, оставив на теле лишь золотой Солнечный Камень. Пламя свечей омывало теплым сиянием ее тело. Она уселась на чистую белую постель, прислонилась спиной к подушкам и, подтянув разведенные колени, уперлась в матрас босыми ступнями.

Когда боль, разрывающая тело, стала накатывать с убийственной размеренностью, Шочикецаль, забросив руки за голову, вцепилась в прутья тяжелой медной спинки кровати, но не проронила ни звука.

Пока дон Рамон прикладывал влажные салфетки к искаженному болью лицу жены, к груди и мягким темным волосам, Шочикецаль ровным голосом взывала к древним богам на своем родном языке науатль. Муж, не понимавший языка ацтеков, не раз в Страхе спрашивал себя, уж не молится ли она, готовясь к смерти.

Трудные роды затянулись далеко за полночь. Близкий к отчаянию, обезумевший от беспокойства, дон Рамон не отходил от жены. Он видел, как черные глаза его возлюбленной тускнеют от невыносимой боли, как стекают струйки пота с набухших грудей, огромного живота и раскинутых длинных ног.

Взошло апрельское солнце, а Шочикецаль все так же металась на ложе страданий. В полдень она еще боролась, ослабевшая, но непобежденная. Возомнив, что это Бог, должно быть, карает его за какие-то давно забытые грехи, дон Рамон уже не сомневался, что ему суждено потерять и жену, и их неродившегося младенца.

К полудню в тесной спальне стало невыносимо жарко. Влажные рубашка и штаны дона Рамона прилипли к худому мускулистому телу, из-под густых волос на зеленые глаза набегали капли пота. Он оставался подле страдающей женщины, которая была ему дороже жизни, мысленно дав себе обет, что с ее последним дыханием закончатся и его дни на земле. Час был недалек: глаза ее уже закрылись.

Солнце начало склоняться на запад к горизонту; горячий сухой воздух посвежел. Шочикецаль распахнула черные глаза и, к изумлению мужа, улыбнулась ему. Лицо ее неожиданно разгладилось. В лучах заходящего солнца ее обнаженное лоснящееся тело приобрело легкий, оранжевый оттенок.

Собрав последние силы, которые еще оставались в истерзанном болью теле, она с торжеством в голосе произнесла:

– Пора.

И не ошиблась.

Тонатиу появился на свет в тот самый миг, когда последний луч солнца простился с землей. Здоровое дитя громко закричало, возвещая всему миру о своем появлении на свет; обессиленная счастливая мать тут же погрузилась в глубокий сон, предоставив воскресшему к жизни отцу вопить во весь голос от радости и возносить к небесам благодарственные молитвы.

Однажды в августе, когда ребенку исполнилось уже четыре месяца, дон Рамон, вернувшись домой в душный полдень, не застал ни жены, ни сына. Он поскакал прямиком к друзьям, предполагая, что жена, соскучившись в одиночестве, решила навестить дам из семейства Салливен.

Но слуга-мексиканец, встретивший Рамона у дверей, сообщил ему неожиданные новости. Сеньора Салливен узнала, что весной у нее родится ребеночек, и сегодня утром уехала вместе с сеньоритой в Новый Орлеан. Там они и останутся, пока дитя не появится на свет.

Дон Рамон повернул назад. В панике он бросился на поиски жены и сына, пересекая высохшие овраги, утыканные кактусами плато и бесплодные равнины пустыни.

Уже на закате он заметил какой-то мерцающий отблеск на вершине базальтовой столовой горы – горы с ровной площадкой наверху. Изнемогая от тревоги, он послал измотанную храпящую лошадь вверх по скалистому склону.

Тонатиу, голодный и обгоревший на солнце, лежал на голом камне, исходя пронзительным плачем.

На нем не было ничего, кроме тяжелой золотой цепи вокруг шеи. На голом животике лежал золотой Солнечный Камень. Из-под черноволосой головки высовывался сложенный листок бумаги весьма странного вида.

Рамон подхватил своего бедного сына и, одной рукой укачивая ребенка, поднял листок тонкой, похожей на шелк бумаги, сделанной из коры смоковницы, – подобной бумагой, по сведениям дона Рамона, пользовались ацтеки более пяти столетий назад.

Медленно и осторожно развернув драгоценный лист, дон Рамон начал читать:

Рамон…

– …Рамон!

– Что? – Дон Рамон вздрогнул от неожиданности, но сразу же улыбнулся. – Извини, – сказал он, вставая с кресла. – Я… я ушел мыслями в прошлое.

Уолтер Салливен добродушно усмехнулся, глядя на друга с порога кабинета:

– Заглянуть туда приятно, но, дружище, нельзя же там жить. Пойдем, наши постоянные партнеры уже ждут за карточным столом.

Глава 5

О Педрико шла молва, что он одним глазом сумеет увидеть больше, чем большинство людей – двумя.

Одноглазый Педрико работал в Орилье еще до рождения Эми. Из перешептываний слуг она узнала, как этот спокойный человек отнюдь не богатырского сложения потерял свой левый глаз.

Когда он был, по сути, совсем еще мальчишкой и жил один в Пасо-дель-Норте, его сердце покорила хорошенькая певичка из кантины, то есть, попросту говоря, таверны. Все его деньги уходили на подарки темноволосой женщине с пунцовыми губами. Он мечтал жениться на прелестной Ангелике, которая в его глазах была воистину ангелом, слетевшим на землю. Она же только смеялась, целовала его и обещала сказать «да», как только ему стукнет двадцать.

Но, увы, его Ангелика ангелом отнюдь не была: одной жаркой лунной ночью в приграничный город прискакал красивый незнакомец, заглянул в кантину и украл ветреное сердечко Ангелики.

Ревнивый юный поклонник изменницы Педрико бросил вызов дерзкому сопернику. Последовала драка. Незнакомец вытащил нож – Педрико был безоружен. В результате он лишился и глаза, и возлюбленной: тяжело раненного, его бросили умирать в глухом переулке.

Уолтер Салливен подобрал Педрико, отвез к врачу, а затем взял с собой в Орилью, на поправку.

С тех пор Педрико жил здесь. Взор единственного глаза никогда более не задерживался ни на одной женщине, хотя многие миловидные служанки в Орилье находили весьма привлекательным худощавого молчуна с черной повязкой на глазу и спокойной манерой держаться.

Однако его раненое сердце все еще принадлежало Ангелике.

А безграничная преданность – Патрону.

Этим погожим июньским утром Педрико, ловко удерживая в равновесии на расставленных пальцах покрытый салфеткой поднос с завтраком, негромко постучал в закрытую дверь спальни Эми. Он произнес волшебные слова, которые, как он прекрасно понимал, Эми страстно хотелось услышать:

– Сеньорита Эми, просыпайтесь. Все гости разъехались. Он подождал, чуть раздвинув в улыбке губы под тонкими черными усиками.

Через несколько минут тяжелая резная дверь отворилась и, открывшая ее заспанная девушка на всякий случай спросила:

– Ты уверен, Педрико?

Утвердительно кивнув, Педрико прошел мимо Эми в спальню. Поставив поднос на круглый столик в середине комнаты, он прошел к окнам и раздвинул тяжелые шторы, впустив в комнату лучи яркого утреннего солнца.

– Сенатор и миссис Кэлахан отбыли на рассвете, – улыбаясь, доложил он. – В Орилье больше нет никаких гостей.

– Благодарение Господу! – воскликнула Эми, завязывая на шее атласные ленты капота и забираясь на смятую постель, где и уселась по-турецки. – Наконец-то я смогу хоть какое-то время располагать собой!

Педрико, наливая кофе из начищенного до блеска серебряного кофейника, снова кивнул в знак согласия и уточнил:

– Значит ли это, что вы не желаете, чтобы вас беспокоили? – Он подошел к кровати, неся в руке, затянутой в белую перчатку, изящную чашку с дымящимся черным кофе.

– Вот именно, – подтвердила Эми, протягивая руку за чашкой. Ощутив что-то в голосе Педрико и уловив загадочный блеск в его глазах, она встрепенулась. – А что происходит? Ты чего-то не договариваешь.

Педрико усмехнулся:

– Внизу дожидается один нетерпеливый молодой человек, но если вы предпочитаете… – Он пожал плечами.

– Это кто же?

– Луис Кинтано.

Эми немедленно сунула чашку обратно в руки Педрико.

– Тонатиу здесь? Сейчас? – С глазами, разгоревшимися от возбуждения, она спрыгнула с кровати. – Ты просто дьявол, Педрико! Почему ты мне сразу не сказал?

– Так вот я же и говорю, сеньорита Эми. Луис пришел узнать, не пожелаете ли вы с утра проехаться верхом. Что мне ему передать?

– Передай, что да, пожелаю! – не замедлила с ответом Эми.

Ее быстрый ум немедленно заработал, решая наиважнейшую задачу: что ей следует надеть на эту прогулку. Выбор был сделан в пользу красивой бледно-желтой замшевой юбки для верховой езды с разрезом посредине и очень дорогой, совершенно новой желтой шелковой блузы. Она должна выглядеть как нельзя лучше!

– Конечно, я хочу поехать с Тонатиу! – повторила она.

– Я так и подумал. – Педрико подмигнул девушке единственным глазом. – Он ждет в восточном патио.

Луис Кинтано, со вспотевшими ладонями и застывшим комом в желудке, мерил нервными шагами каменный пол просторного патио. Он поднялся вместе с солнцем: заснуть все равно не удавалось. Его преследовала одна мысль: как бы не упустить возможность повидаться с Эми, когда она будет одна.

Перед сном он тщательно приготовил костюм, который собирался сегодня надеть, в надежде, что этот костюм позволит ему выглядеть старше и больше походить на взрослого мужчину. Но на рассвете, вырядившись таким образом, он вдруг почувствовал, что вид у него несуразный и фальшивый.

Проникшись отвращением к собственной персоне, он переоделся. Затем переоделся еще раз. В конце концов, когда его большая, отделанная темным деревом спальня оказалась заваленной ворохами раскиданной одежды, он вернулся к тем самым вещам, которые столь аккуратно приготовил накануне вечером.

И вот теперь, полный смятения и сомнений, он уже жалел, что не надел что-нибудь менее броское. Надо было надеть поношенные кожаные брюки и старую рубашку. А так, чего доброго, Эми подумает, что он тщеславен. Или еще хуже – решит, что он старается пустить ей пыль в глаза, чтобы завоевать ее благосклонность. Это если она вообще спустится вниз. А ведь может и не спуститься.

Очень даже вероятно, Эми просто рассмеется и скажет Педрико, что меньше всего на свете ей хочется кататься верхом с надоедливым семнадцатилетним индейцем.

При этой мысли Луис даже заскрежетал ровными белыми зубами.

Перед глазами всплывали отвратительные видения: Эми в объятиях вкрадчивого Тайлера Парцелла в упоении кружится по паркету бального зала; Парнелл нашептывает ей что-то на ушко, и Эми смеется, закидывая белокурую голову; Эми об руку с Парнеллом гордо проходит мимо него в залитый лунным светом сад.

В унынии Луис закрыл глаза.

Эми Салливен ни за что не сойдет вниз ради того, чтобы покататься с ним верхом. Он жалкий дурак, если заявился сюда, лелея такие надежды. Он только выставил себя на потеху. И все узнают о его позоре. Педрико расскажет слугам, и Луис станет в Орилье мишенью для всеобщих насмешек. Луис резко открыл глаза.

Он не позволит подобному случиться, не должен позволить. Вознамерившись немедленно покинуть место, где его ждет неминуемый позор, Луис повернулся и быстро зашагал через патио к высокой густой живой изгороди, примыкающей к террасе.

Скрывшись в проходе изгороди, он облегченно вздохнул, но, сделав всего несколько шагов, услышал голос Эми, окликавшей его по имени.

– Тонатиу, прости, что я так задержалась, но… – Эми шагнула в патио и остановилась, недоуменно оглядываясь. – Тонатиу?..

Шорох позади изгороди привлек ее внимание: в разрыве густого зеленого кустарника показался Луис. Он неподвижно стоял, расставив ноги, в обрамлении высоких стен изгороди и смотрел прямо на нее. Эми, потеряв дар речи, смотрела на него так же неотрывно.

На Луисе были ярко-синяя хлопковая рубашка с длинными рукавами и темно-коричневые штаны, закрывавшие ноги до носков блестящих ковбойских сапог. Вдоль боковых швов узких штанин тянулись ряды серебряных пуговиц; тонкую талию охватывал ковбойский пояс с искусно выполненным тиснением. На руках красовались перчатки из мягкой бархатистой замши. Наряд завершал шейный платок глубокого шоколадного тона.

Не сводя с Эми взгляда агатовых глаз, Луис тихо произнес ее имя:

– Эми.

Ничего больше. Никаких там «доброе утро, Эми» или «рад тебя видеть». Просто Эми. Но то, как он произнес ее имя, наполнило сердце девушки тем же странным волнением, какое нахлынуло на нее, когда он встречал ее с поезда.

Луис направился к ней, и Эми почувствовала, что у нее подгибаются колени; ее зачастившее сердце колотилось в такт его шагам, сопровождаемым бряцанием больших мексиканских шпор с колесиками на концах. Когда он остановился перед ней, Эми заметила в глубине красивых черных глаз мимолетное колебание.

– Я… я… думал, тебе, может быть, захочется прокатиться, – сказал Луис спокойным тоном, но в уголке рта у него непроизвольно подергивался крошечный мускул. – Но если нет, что ж, я могу…

– Да что ты… – перебила она. Ей хотелось дотронуться до него, но она не посмела. – Тонатиу, пожалуйста, возьми меня. Я хочу покататься с тобой.

Тогда он улыбнулся. Улыбка оказалась столь неожиданной, теплой и ослепительной, что у Эми перехватило дыхание. Она даже зажмурилась от счастья, когда его обтянутые перчаткой пальцы сжали ее руку выше локтя и, он потянул спутницу к проходу в живой изгороди.

– Я оседлал пару лошадей, – сообщил по пути Луис все с той же широкой улыбкой. – На всякий случай.

Эми только улыбнулась ему в ответ. Глядя на него, она дивилась в душе: как он мог вообще сомневаться в том, что ей захочется с ним поехать? Но вслух она не сказала ничего. Счастливая и воодушевленная, она позволила высокому, еще чуть угловатому юноше быстрым шагом провести ее по плавно сбегающей вниз лужайке к воротам, где их уже ждала пара оседланных лошадей.

– Я выбрал для тебя вороную кобылу. Но если тебе больше правится…

– Нет, я поеду на этой, – сказала Эми, окинув оценивающим взглядом вороную лошадку с белыми «чулками» на ногах и белой звездочкой на лбу. – Тонатиу, она красавица!

Он засиял от гордости и удовольствия. Взяв Эми за талию, он поднял ее и усадил в украшенное серебром, черное кожаное седло, а потом подал ей длинные поводья. Эми уже сидела в седле, а Луис все стоял, улыбаясь, рядом, без нужды теребя стремя рукой в перчатке.

– Ну, как, ты не разучилась ездить верхом? – поддразнил он Эми, чувствуя, что впервые за неделю у него легко на сердце.

– А вот попробуй, догони, – последовал вызывающий ответ. Эми развернула послушную вороную, прикоснулась к ее бокам каблуками сапог без шпор, и лошадь сорвалась с места.

Луис постоял еще пару секунд, провожая взглядом удаляющуюся красавицу с развевающейся по ветру пеленой золотистых волос. Звук ее смеха наполнял его каким-то небывалым счастьем; ощущение было таким острым, что щемило сердце.

Схватив поводья своего коня, Луис взлетел в седло, вонзил шпоры в бока огромного мышастого жеребца и помчался вслед за смеющейся златокудрой девушкой.

Серый жеребец легко догнал вороную. Луис сидел в седле с двух лет. С двенадцати лет он уже объезжал превосходных лошадей Орильи, и Патрон отзывался о нем как о самом умелом наезднике на ранчо. Луис очень гордился своей репутацией: его радовало, что более пожилые и опытные наездники Орильи принимали его как равного.

Поравнявшись с Эми, Луис натянул поводья, приноравливая ход серого к более легкому аллюру вороной кобылы. Блеснула белозубая улыбка Луиса, и юная пара молча поскакала бок о бок прочь от скопления кирпичных строений Орильи. Пересекая песчаную равнину, они держали путь на северо-восток, туда, где равнина плавно переходила в гряду холмов.

Далеко на горизонте вздымались горные кручи, начинаясь с зеленых предгорий и, сливаясь вдали с подернутыми синей дымкой Гваделупскими горами, над которыми царила в вышине остроконечная вершина пика Эль-Капитан. Прозрачный как стекло воздух создавал обманчивую иллюзию близости далеких горных хребтов.

Под жарким солнцем навстречу ветру, секущему глаза, они неслись во весь опор по открытой пустыне, не обращая внимания на палящий летний зной. Они забирались все дальше и дальше от дома, и единственным звуком, нарушающим тишину, был стук лошадиных копыт, ударяющихся о спекшуюся землю.

Словно позабыв о том, что на свете вообще существует усталость, Эми подумала, сколько же времени нужно провести в седле, чтобы доскакать до самых гор. Она повернула голову, собираясь окликнуть Луиса и задать ему этот вопрос, но он жестом подал ей знак, что нужно остановиться. Эми кивнула и осадила вороную кобылку.

Они отмахали немало миль. Центральная усадьба Орильи осталась далеко позади. До сих пор дорога вела их все время в гору, поэтому сейчас они находились на несколько сотен футов выше того холма, где располагалась асиенда. Слева зеленела рощица хлопковых деревьев[7]7
  Хлопковое дерево (американский тополь) – дерево с широкими листьями, семена которого, разлетающиеся в виде пушинок, напоминают комочки хлопка.


[Закрыть], и по этому признаку Эми определила, что где-то рядом протекает река.

Луис подтвердил, что так оно и есть. Когда лошади остановились, раздувая бока и роя копытами землю, он привстал в стременах и указал рукой на северо-восток:

– Я хотел бы показать тебе свою заветную заводь. О ней больше никто не знает.

– Обещаю, что никому не расскажу, – ответила Эми, польщенная тем, что он решился доверить ей свою тайну.

– Я тебе верю, – сказал Луис с такой убежденностью, что окончательно осчастливил Эми. – До этого места, Эми, отсюда еще добрых четыре мили вверх по реке. Если хочешь, мы можем дождаться более прохладного дня.

– Не хочу я ничего ждать. Я хочу поехать туда сейчас же.

Они двинулись вдоль петляющего потока, постепенно поднимаясь в гору. Достигнув цели путешествия, Луис бросил поводья и ловко спешился. Сняв Эми с седла, он поставил девушку на землю, и его немало позабавило выражение нескрываемого замешательства на ее лице. Он понимал, что Эми разочарована: ее взору предстала ничем не примечательная густая роща высоких ив. Нахмурив брови, девушка повернула голову и, уловив слабый плеск падающей с уступа воды, бросила на Луиса вопрошающий взгляд.

– Закрой глаза, – с ребяческим ожиданием триумфа попросил Луис.

Эми с радостью повиновалась. Он взял ее за руку и провел между высокими ивами и хлопковыми деревьями, нетерпеливо предвкушая ее восторг. Оказавшись внутри кольца ив, он осторожно поставил ее впереди себя на край гладкого плоского камня на берегу лагуны, умышленно выбрав место в тени, где было не так жарко.

Потом он слегка повернул Эми, чтобы, открыв глаза, она увидела прямо перед собой окутанный брызгами водопад.

Глубоко вздохнув, Луис скомандовал:

– Пора, Эми.

Она открыла глаза и замерла, не в силах поверить, что видит эту волшебную картину наяву. Они стояли на берегу речной излучины. Глубокую прозрачную заводь у них под ногами без устали наполнял низвергающийся каскадом поток воды. Речные берега заросли изумрудно-зеленой травой, яркими цветами и вьющимся диким виноградом.

Казалось невероятным, чтобы подобный тропический рай существовал посреди безжизненной пустыни Чиуауа.

Потрясенная до глубины души открывшимся ей чудом, Эми повернулась к Луису:

– Должно быть, я грежу. Не можем же мы и в самом деле находиться здесь, в прохладе и тени, рядом с водопадом?

– Тем не менее мы не в сказке, – заверил Луис подругу детства. – Знаешь, как тут глубоко? Вон с той скалы сюда даже нырять можно! – Он указал на большой, нависающий над водой выступ скалы рядом с водопадом.

– Ты плаваешь здесь?

– Постоянно.

– Завидую я тебе, – уныло проговорила Эми; усевшись на траву, она обняла колени руками.

Луис быстро опустился рядом.

– Не завидуй. Ты тоже можешь тут плавать. – Он помолчал и добавил: – Со мной.

Эми вскинула голову. Взглянув в темные выразительные глаза, она внезапно призадумалась: отчего это Луис стал вдруг так добр и внимателен к ней после целой недели полнейшего пренебрежения?

– А почему, пока в доме были гости, ты меня и знать не хотел? – надменно осведомилась она. – Ты даже ни разу не потанцевал со мной. Мне было обидно.

На бронзовом лице Луиса промелькнула гримаса боли. Он бросил взгляд на безмятежные воды реки и, проглотив ком в горле, открыл Эми правду:

– Я не умею танцевать.

– Ты не умеешь… И только по этой причине…

– Да! – взорвался Луис, вновь обращая к Эми страдальческое лицо. – Я не умею танцевать. Я неуклюж и неповоротлив, и… – Неожиданный взрыв звонкого смеха прервал его речь. В черных глазах юноши вспыхнул гнев. – По-твоему, это смешно?

– Да, да, очень! А ты сам разве не видишь, до чего это смешно?

– Не вижу ничего смешного. – Он свирепо уставился на Эми. Продолжая смеяться, она нежно тронула кончиками пальцев его ожесточившееся лицо:

– Тонатиу, неужели ты и вправду думаешь, что для меня это имеет какое-то значение – умеешь ты танцевать или нет?

– Ну а разве не имеет? – с недоверием спросил Луис.

– Ни капельки. Да хоть бы ты за всю жизнь ни одного танца не станцевал – какая мне разница? – Обеими руками она схватила его затянутую в перчатку руку и пылко прижала к своей щеке. – А я думала, ты не хочешь танцевать со мной. Как ты не понимаешь, я боялась, что это из-за меня.

– Вот и нет, все из-за меня. – Угрюмое лицо начало проясняться, однако он не смог удержаться от колкости: – Я же не Тайлер Парнелл.

– Знаю, – ответила Эми, – и очень этому рада. Очень-очень рада. – Она выпустила руку Луиса, но не сводила с него ликующего взгляда синих глаз.

Однако переубедить Луиса удалось не сразу.

– Держу пари, если бы сейчас он был здесь с тобой, то он бы… он бы тебя поцеловал.

Эми взглянула прямо ему в глаза:

– Нет, не поцеловал бы. Потому что я бы не позволила. Как не позволила в тот раз, когда мы гуляли в саду. – Она улыбнулась и очень тихо проговорила: – А вот тебе, Тонатиу, я бы разрешила поцеловать меня. – Ее прелестное лицо порозовело, и она робко добавила: – Если хочешь.

Щеки Луиса залились румянцем.

– Конечно, хочу, Эми. Я так хочу поцеловать тебя, но… но… – Он вздохнул: – Опять как с танцами. Я и этого не умею делать. Я никогда не целовал девушку.

– Вот удача! – от души воскликнула Эми. – И меня никто не целовал. Мы можем учиться вместе. – Она подняла на юношу доверчивый взгляд. – Верно?

Луис по-мальчишески ухмыльнулся:

– Конечно, можем.

С бьющимся сердцем он медленно стянул с рук замшевые перчатки и, бросив их на землю, придвинулся к Эми. Луис взял ее лицо в смуглые худые ладони, и девушка затаила дыхание.

Она не знала, куда девать руки, и поэтому легонько взялась пальцами за запястья Луиса.

Взгляд черных глаз, скользнув по лицу, опустился к ее губам. Под этим напряженным взглядом губы Эми задрожали. У нее было такое ощущение, как будто легкие вот-вот разорвутся.

Он понимающе улыбнулся и ласково посоветовал:

– Дыши, радость моя.

Благодарно кивнув, Эми перевела дыхание, и оба расхохотались. Когда они, наконец, успокоились, смеющиеся черные глаза Луиса затуманились, а потом снова загорелись огнем. Он запрокинул лицо Эми и, наклонившись, поцеловал ее.

Невинный поцелуй… Две робкие, жаждущие слияния пары уст неумело встретились и, едва коснувшись, быстро разошлись. Но, краткий и целомудренный, этот поцелуй сладко растревожил обоих.

Охваченный благоговейным восторгом от подаренного ему чуда, Луис произнес со смешанным чувством обретенной власти, ответственности и обладания:

– Эми, я первый поцеловал тебя, но этого недостаточно.

– Недостаточно?.. – Удивленная, она вопросительно взглянула на него.

В больших черных глазах вспыхнула одержимость, и Луис произнес медленно и внятно, так чтобы каждое слово звучало особенно весомо:

– Я должен быть и последним.

Эми уже собралась было заверить Луиса, что иначе и быть не может, но жаркие губы снова накрыли пылким поцелуем ее рот, и она только вздохнула, уверенная в том, что Луис и без слов знает: в ее жизни будет только он.

Первый и последний.

Единственный.