Текст книги "Успение святой Иоланды"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Девятый, хоть и не жил в Фонтен-Герире, зато прекрасно знал дорогу не только в обитель, но и в келью настоятельницы. Этот девятый был Гаспар д'Арнуле, монастырский духовник, двадцатитрехлетний красавчик-аббат с ухватками лихого вояки, которого Гонория представила насельницам, как своего племянника. Элементарная логика подсказывала, что отец Гаспар для целомудрия монахинь гораздо опасней, чем семеро работяг, вместе взятые, но кто бы осмелился вслух назвать мужчиной духовного наставника насельниц, да еще и близкого родственника настоятельницы?

"... ет, Антуан, этот солдафон-деревенщина, разумеется, спал, и ничего не видел. о Маргарита... что, если она не так простодушна и глупа, как казалось ее госпоже? Что она могла видеть? И что с ней делать? Прогнать, вместе с ее любовником (а конюх, наверняка, ее любовник)? о, выйдя за монастырские ворота, они не лишатся языков! Попробовать привлечь Маргариту на свою сторону? Да, это будет лучше: поговорить с ней не как госпожа с прислугой, а как женщина с женщиной... видимость доверия... плюс ощутимая сумма..."

– Скажи, Маргарита... ты что-нибудь видела... этой ночью? е во сне, а наяву? апример, меня или Гасп.... господина аббата?

Говори открыто, здесь нас никто не слышит. у же: ты видела нас?

Ты хочешь выдать меня?

– ("е видела ли я ее с Гаспаром? Странно. Еще вчера ей было наплевать, что монашки о ней болтают. Этой ночью? у да, правильно, этой ночью свершилось "Божье чудо"... И если тут ничего не кроется, пускай черт сварит из моей задницы гороховый суп!") Выдать вас, матушка? Да что я, совсем, что ль, дура дубовая? Да и кто же меня станет слушать? – Марго отчаянным усилием воли удерживала на лице маску простушки.

– о все-таки, что ты об этом думаешь? – аббатиса нервно мяла в руках край покрывала. – Что тебе известно? ("Кто станет слушать?

Значит, ей действительно есть, что порассказать!")

– ("Черт! Куда она клонит?") Да что ж я могу думать, матушка?

Моего ли это ума дело?

– е строй из себя дуру, Марго!! – вместо властного окрика у Гонории вырвался истерический вопль. Казалось, она вот-вот расплачется.

– ("Ладно, не хочешь дуру – не надо"). Маргарита встала и безо всяких церемоний уселась на подлокотник кресла. Обняла Гонорию за плечи, притянула к себе и зашептала, будто утешала товарку по ремеслу, которую бросил солдат: "Сдается мне, что Антуан с тем же успехом может и не гонять вороных в Рей, а всего-то навсего проехать вдоль стены до садовой калитки. Только бы не забыл придержать лошадок на том месте.... ну, господин аббат знает... где кусты... ичего, матушка Гонория, бывает и хуже..."

– Это еще что такое!? – Это снова был голос прежней, непроницаемой, холодной и властной Гонории, грозы всей обители. Аббатиса, услышав про садовую калитку, явно воспряла духом. о что же она в таком случае ожидала услышать?

Обвинение в убийстве? Во всяком случае, теперь ясно, что она тут замешана... и крепко замешана! И Гаспар – вместе с ней, ну правильно, муж и жена – един дух и едина плоть. Марго мигом очутилась на полу в молитвенной позе, уткнувшись носом в ковер и понимая, что пущенное ею ядро угодило, куда следует: она достаточно разъярила противника, чтобы заставить его нарушить маскировку, и в то же время не настолько его допекла, чтобы он двинул в бой главные силы. Теперь следовало ждать епитимьи, да не какой-нибудь... но дело того стоило. еожиданно она почувствовала, как холодная рука скользнула ей на голое плечо, под нагрудник.. и тихонько погладила. Черт подери, это что-то новенькое! Она нерешительно подняла глаза на аббатису. Гонория улыбнулась... как-то непонятно улыбнулась... поднесла палец к губам, и, подвинувшись в широком кресле, молча указала служанке на место рядом с собой. Марго повиновалась, гадая, что же за этим последует. – Ты сказала: бывает хуже. Выходит, ты не осуждаешь мое прегрешение? Или, может, для тебя это вовсе не грех? Теперь в глазах Гонории светилось нечто вроде надежды, голос потеплел, задница Господня, да никак преподобная матерь просит у солдатской девки отпущения! е иначе, небеса готовятся сверзиться на землю! Так-так, понятно... Она боится меня, она вообразила, будто я что-то видела.... И решила заключить со мной союз? От своего имени.... И от имени своего кукленка-аббатика!

Ладно, дорогуша, будет тебе союзница, и еще какая!

– Hу, Маргарита, что ж ты молчишь? Ведь ты же сама...

– А что тут такого, матушка? Ежели с умом, да со всей осторожностью? Это ж вовсе не вы грешите, а ваша... ну, как говорится... младшая сестренка... ну, которая у вас под юбками прячется. Этой малютке надо давать конфетку, хоть по великим праздникам, если не хотите, чтобы она своим нытьем вас с ума свела. Эти наши сестренки, матушка, – они ведь, что твои рейтары:

не хочешь, чтобы они кидались на кого попало – изволь точно в срок платить им жалованье. Без этого не бывает, дорогая моя, – вкрадчиво, ласково, будто ободряя клиента-девственника, шептала Марго, незаметно перейдя на "ты" – ибо союзники должны говорить на равных. – е бывает ветчины без свиньи, а свиньи – без грязи.

– Ты говоришь, бывает хуже? Что же, по-твоему, есть вещи хуже разврата? – произнесла аббатиса, без малейшего гнева, как если бы она сидела в салоне и беседовала о предметах, совершенно ее не касавшихся. ("еужели здесь кто-то еще завел шашни?")

– ("у вот, опять! ичего, еще немного дожать, и она – моя, с потрохами!") Разврат, Оноретта, дорогая моя, – роли поменялись:

теперь уже не Гонория наставляла на путь заблудшую монахиню, а Марго просвещала начинающую товарку. – Разврат, это когда ты делаешь то, на что естество тебя толкает, и плевать тебе, можно это или нельзя. А вот кто естества не слушает, у тех оно все едино свое берет... вот только вкривь и вкось, не так, как ему природой назначено. Селину, вон, пирожными не корми, а дай покуражиться над тем, кто сдачи ей не может отвесить. Августе дай волю – так она свой собственный расстрел проспит. Доротея в навоз по уши готова влезть – лишь бы не в свое дело. Гертруда за денье родную маму подвязкой задушит, а за экю сама на осине повесится. – При каждом имени аббатиса согласно кивала, ее тонкие губы тронула улыбка, глаза блестели. Маргарита знала, что делает: лучшим способом завоевать доверие и расположение аббатисы было наговорить гадостей про четырех ненавистных Гонории мегер. – А отчего, думаешь? Да все от того же. А у тебя, Оноретта, всего-то навсего есть любимый племянник. Который обожает свою милую тетушку. Ведь не запрещал же святой Бенедикт любить свою родню! – Они уже сидели обнявшись и нежно прижавшись друг к другу, причем аббатиса нежно склонила голову на плечо Марго. о та опытной рукой чувствовала, как напряжено тело новоявленной подружки, – ларчик открылся просто, но в нем, определенно, было второе дно!

– Так что же, Маргарита, ты на моей стороне? – аббатиса пристально взглянула в глаза молодой женщины ("А она умна. И может быть весьма полезна. Должна быть полезна!")

– Ясное дело, на твоей, а на чьей же еще? Я тоже женщина, и знаю, что за штука любовь. Ведь ты любишь своего... родственничка? – последнее слово Марго произнесла тоном заговорщицы, и подмигнула Гонории.

– А вы, сестра Маргарита? Вы любите конюха Антуана? В конюшне, на сеновале? ("Эта девка, похоже, совсем забыла, с кем разговаривает!")

– ("Ага, водичка остывает, пора вылезать из ванночки! Вот теперь порядок, комедия кончена и я снова узнаю нашу мамашу!")

Антуан – мой друг. Старый боевой друг. Все равно, что брат. Он для меня все сделает. – Марго убрала руку с плеча Гонории. И, встав с кресла, закончила, уже привычным тонким и подсиропленным голосом: "А я все сделаю для вас, матушкаблагодетельница! Так прикажете уложить для вас саквояж на завтра?"

Аббатиса удовлетворенно кивнула: "Да, сестра Маргарита. Для меня... и для вас. Я приказываю вам сопровождать меня". Такого удара Марго не ожидала. Почему она? Почему не кто-нибудь из пожилых благочестивых сестер с незапятнанной репутацией?

– Мне, матушка?! Мне ехать с вами?! В Париж?!! Ах, матушка!!! – Марго схватила руку аббатисы и осыпала ее звонкими благодарными поцелуями, в душе посылая Гонорию намного дальше столицы: какой Париж, когда она, Марго, поклялась найти убийцу, и отомстить! А следы остывают быстро. Значит, Маргарита должна любой ценой найти способ остаться в обители.

– Да успокойтесь же, Маргарита. Да, вы едете со мной в Париж, не вижу в этом ничего удивительного. Ведь не Антуана же мне звать, чтобы он помог мне одеться! Итак, решено, мы едем завтра, сразу после панихиды. Да, кстати, сестра Маргарита, – подойдя к секретеру, аббатиса извлекла из ящичка кожаный мешочек, весьма увесистый на вид. Мешочек соблазнительно звякнул, когда Гонория встряхнула его на ладони. – Я давно наблюдаю за вами, и пришла к выводу, что ваше усердие заслуживает вознаграждения.

Обитель снабжает каждую из нас всем жизненно необходимым...

но ведь наши потребности этим не ограничиваются, – усмехнувшись, аббатиса повела рукой вокруг себя, указывая на резную кровать под розовым шелковым балдахином, белые шелковые занавеси, изящный круглый стол красного дерева, и на нем открытую бонбоньерку, полную дорогих конфет. Возьмите.

Здесь двести ливров. – Маргарита округлила глаза и восхищенно присвистнула. – Купите себе в Париже белья и хорошей материи.

Вы совсем обносились. Гертруде дай только волю – все будут голыми ходить!

– Благодарствую, матушка! Истину говорите, матушка! – на этот раз благодарность Марго была искренней. Схватив вожделенный мешочек, она поспешно спрятала его в широкий рукав монашеского платья.

– К Рождеству получите вдвое, если проявите усердие и послушание, изрекла аббатиса, многозначительно подняв палец. В ответ Марго поспешила заверить, что она полностью к услугам ее преподобия, прикидывая про себя, какого рода услуги могут понадобиться Гонории. о то, что аббатиса пытается ее подкупить, было ясно, как солнце в летний полдень. Марго внушала Гонории страх, и глупо было этим не воспользоваться. – Маргарита, если вы действительно любите меня, то с этого дня будете докладывать мне обо всем необычном, что увидите и услышите в обители. Если Господу будет угодно явить еще одно чудо, я не хочу его пропустить.

– Повинуюсь, матушка! ("Так! Ей, выходит, нужен не союзник, а соглядатай. И боится она, выходит, не только меня! у, держись, старая коза, уж мы тебе нарасскажем!")

"Прекрасно. Маргарита не только умна и наблюдательна, но и сребролюбива" – подумала аббатиса, когда Марго удалилась.

"у и чертовщина! – думала Марго, выходя из Гонорииной кельи. – Во сне меня поимели, не расплатившись, а наяву расплатились, не поимев!"

Выйдя от настоятельницы, Марго первым делом помчалась в церковь.

Там никого не было, кроме бдевших у гроба отца Клемана и толстой старухи Иеронимы. Иеронима к этому времени уже не раз успела приложиться к заветной фляжке с бенедиктином, – по глоточку во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, парочку – за Деву Марию, остальные – за упокой души невинной девы, Amen! Да и святой отец не настолько выжил из ума, чтобы сделаться врагом бутылки.

Тихонько приблизившись, и убедившись, что обе старых развалины спят без задних ног, Маргарита осторожно засунула драгоценный мешочек под подушку усопшей. Имея опыт общения с сильными мира, она всерьез опасалась, как бы подаренные Гонорией двести ливров не оказались приманкой в западне, расставленной для опасной свидетельницы: поскольку свидетелей не было, Марго никак не смогла бы оправдаться, вздумай сейчас Гонория обвинить ее в воровстве. Куда в таком случае в первую очередь нагрянули бы с обыском? Правильно, в ее келью, а потом – в каморку Антуана. "у, а где эти деньги никто и никогда бы не подумал искать? А? То-то и оно! Браво, Марго! Молодчага!"

Приняв необходимые меры для собственной безопасности, Маргарита могла спокойно заняться приготовлениями к отъезду, коего намерена была избежать всеми доступными и недоступными средствами.

Поздним вечером, когда "прибывший" аббат, покончив с исповедями (Марго наболтала ему кучу всякой чепухи), уединился в отведенной ему келье рядом с кельей Гонории – эта привилегия была дарована ему как близкому родственнику – и в монастыре все затихло и улеглось, бывшая девка тенью выскользнула из кельи и напрямик, через сад, помчалась в конюшню.

Присутствие в обители "семи смертных грехов" избавляло сестер от множества хлопот, но нарушало устав и тем навлекало на них гнев Господа. е имея ни возможности привести устав в соответствие с обстановкой и здравым смыслом, ни желания соблюдать его в ущерб своим насущным интересам, монахини сочли за лучшее просто обставить дело так, будто никакого нарушения нет и не было. Арабы, чтобы обойти запрет Корана на общение с нечистыми тварями, условились считать, что борзые – это не собаки. Святые сестры во главе с Гонорией сделали вид, что их работники – это вовсе не мужчины, и даже не совсем люди, а так, нечто среднее между хозяйственными орудиями и рабочим скотом. А потому эти семеро разделяли кров с животными, и, подобно им, ели в своих стойлах и спали на соломе: непарнокопытные занимали первый этаж, а двуногие прямоходящие – второй.

Взлетев по узкой деревянной лестнице, Маргарита тихонько постучалась в дверь комнатенки, отведенной конюху. Тот, закончив с работой, собирался поужинать, и, как истинный рыцарь, пригласил подругу разделить с ним скудную трапезу; Маргарита великодушно отказалась.

– Как хочешь, Марготон. А только у меня есть кое-что вкусненькое.

Вот погляди. – С этими словами Антуан извлек из кучи тряпья в углу сырную голову, и немаленькую. – Вот. Давай с тобой по ломтику, по два. Один я ее все равно не одолею, засохнет, жалко.

– Так ты это что же, у Матильды выпросил?

– Зачем выпросил? – ухмыльнулся верзила. – Просто помогал ей грузиться, да вместо фургона отнес одну головку к себе на квартиру.

– Ты, Туан, гляди, поосторожнее с этим... е мог, что ли на кухне у Симплиции чего-нибудь раздобыть?

– Ага, выпросишь у них! ет, Симплиция-то, она баба добрая, только Юнис боится, а эта чертовка скорее у коров сено сожрет, чем с кем-нибудь жратвой поделится. Эх, и накормят ее на том свете горячей похлебкой из смолы с дробинами! – Антуан сочно выругался, не к месту помянув Пречистую Деву.

– И все равно, поостерегись.

– Да черт с ней, с головой, она все равно треснутая. Я ее потому и стырил. Мы-то все равно съедим, а вот какая-нибудь тетка на рынке... Ха, да Матильда, если узнает, еще и спасибо мне будет говорить.

– Hу... это другое дело. – Марго нехотя уступила его доводам. – Так, дорогой мой, я ж к тебе зачем шла?

– Чтобы поцеловаться со мной, милашка! – Антуан притянул ее к себе, однако она мягко, но решительно сняла с талии его руку. – Это само собой, Туанчик, но сначала послушай, только тихо...

... Решение, найденное Антуаном, было просто, как все гениальное.

Это следовало отметить. Конюх торжественно занес нож над сырной головой, у которой в боку и вправду зияла непонятной формы трещина, залепленная сырными же крошками – руки оторвать за такую работу. о, вонзившись в нежно-упругую желтоватую мякоть, лезвие наткнулось на что-то твердое. Разрезав сырную голову, Антуан, чертыхаясь, извлек на свет божий нож, точнее – кинжал.

Странный кинжал. Рукоять в виде распятия – экое непотребство!

– Чтоб черт укусил за задницу того недоумка, у которого... – начал было Антуан, но под взглядом Марго осекся.

– Дай поглядеть. – Осторожно взяв кинжал, Марго долго вертела и ощупывала его, пока ее пальцы случайно не наткнулись на незаметную кнопку, слева на перекладине креста. Лезвие со змеиной быстротой исчезло, едва не обрезав ей пальцы... затем с той же готовностью выскочило опять. – Так, Антуан. У тебя осталась та хорошенькая штучка, которой ты в Париже замки потрошил? – Антуан, пошарив под подушкой, извлек набор отмычек на колечке и протянул ей. – Давай сюда. И свечку тоже. – Спрятав в рукав свечу и отмычки, а за пазуху – зловещее распятие, Марго направилась к двери.

– Ты куда?

– В церковь. Герцогине надо отходную прочесть.

– Погоди ты, какая отходная, когда ночь на дворе? – недоуменно уставился на нее Антуан. – Церковь давно закрыта.

– ичего, соловушка запоет, так откроется! Слушай, я не усну, пока кое-что не проверю. Извини, что ужин тебе испортила...

– Да что уж там...

...Скрип церковной двери показался Маргарите громом небесным.

Она замерла, прижавшись к стене. Однако все по-прежнему было тихо. Она тенью скользнула в дверь, и, сняв башмаки, на цыпочках направилась к алтарю. Зажгла свечу от лампады, висевшей перед статуей Богоматери. Извлекла из-под рубашки распятие – оно уже успело согреться ее теплом. адавила кнопку, снова поразившись тому, как легко хищное лезвие выходит из своих благочестивых ножен,– с таким ножом, пожалуй, и женщина могла бы управиться.

Приложила конец кинжала сперва к ключице, потом к руке, и наконец, к ступне покойницы. И каждый раз ширина лезвия точно совпадала с величиной раны. "Иоланду убили этим ножом, и этим же ножом наградили ее стигматами, – или я вчера на свет родилась!"

...Пробравшись в свою келью, Маргарита ящерицей юркнула в постель. о сон не шел к ней. Она снова и снова перебирала в памяти все увиденное и услышанное за день, пытаясь составить из разноцветных осколков единое целое.

"Так, начнем сначала. Когда я пришла – а это было после полунощницы и незадолго до хвалитных, Иоланда уже остыла, – ведь я же трогала ее руку! Значит, убили ее, судя по всему, около полуночи. Убили ее не перед носом у Христа, это ясно. А где?

Выясним. Прежде чем выставить напоказ, ее обмыли и переодели.

Где все это делалось? Естественно, не перед алтарем. Однако и не в покойницкой: с такой раной бедняжка должна была просто выкупаться в собственной крови, и ясно, как день, что понадобилась уйма воды, чтобы смыть эту кровь начисто. Уйма воды, которая, естественно, лилась бы на пол, и которую надо было бы вытирать. А между тем, что-то не заметно было, чтобы в покойницкой недавно убирались! Где же тогда? Либо на месте убийства, либо поблизости:

легче принести куда надо воду и тряпки, чем таскать туда-сюда мертвеца.

Платье на Иоланде было чересчур короткое, а рубашка из-под него торчала. Значит, все делалось наспех, да к тому же без ведома Ефразии, неужто бы она ради такого дела не подыскала им чтонибудь более подходящее? аспех... почему? Разве нельзя было подождать до утра... до хвалитных... и как следует отрепетировать комедию? Выходит, нельзя было. Выходит, они торопились прокукарекать про успение-вознесение... пока кто-нибудь шустрый не кукарекнул про мокрое дело!

у да, конечно: поднять всех чуть ли не среди ночи, оглушить воплями о чуде, показать это чудо в церкви, в полумраке, так что ни черта лысого не разглядишь толком... а девять десятых здешних бабенок – гусыни, которые при виде покойника со страху в штаны кладут... зато сразу подхватят любой вздор, лишь бы там упоминалось милосердие Божие... а кто не поверит – тот нехристь и гугенот! Постой-ка! Если они так торопились, значит... значит, малютка у них лежала в таком неудобном месте, откуда извлечь ее утром нечего было и думать! Потому как быть там благородной девице не положено ни живой, ни мертвой. То есть, с фарсом про обретение святых мощей актеров тухлыми яйцами закидали бы. А таких неудобных мест тут... Черт, да целая куча, начиная с колокольни и кончая скотным двором.

Аббатиса притворялась, будто ничего не знает, еще и шипела, почему, мол, ее не известили. А между тем, матушка сразу, только увидела бедняжку, сказала "Иоланда!" Хотя я не разглядела, кто лежит, пока совсем близко не подошла. Да и розы... недаром у мамзель Гонории все руки исцарапаны! Она рвала розы, именно рвала, ломала, а не срезала ножницами – стебли были измочалены, как малярные кисти, я заметила! А что, трудно было сходить к Жерому за ножом? Выходит, боязно было, да и некогда. А ведь перед этим она еще и стиркой занималась... стирала одна что-то большое, тяжелое, из толстой ткани... иначе бы не стерла руки до мозолей. Стирала долго, усердно, в холодной воде – только в холодной, иначе свежую кровь не отполоскать... а потом выскочила с мокрыми руками на улицу, – вот тебе и цыпки! Что она могла стирать? Платье и рубашку девочки? Вряд ли, их проще выкинуть, – никто не заметит, таких у Ефразии полна кладовка... А может быть, она мыла пол? ...

День второй

...Утром была панихида. епонятная панихида – не то за упокой, не то во славу. И отец Клеман чаще обычного путался и забывал слова. И аббат Гаспар как-то не так поднимал очи горе, и как-то слишком внимательно оглядывал собравшихся, и матушка Гонория как-то настороженно переводила взгляд с возлюбленного на Марго. И никому из тех, кто усердно утирал слезы, крестился и восхвалял милосердие Божие, непонятно было, что обо всем этом думать, что говорить и какую физиономию строить.

еудивительно, что после службы все поспешили разбежаться по своим делам. Антуан знал свое дело: к тому времени, когда отзвучала последняя нота Agnus Dei , тяжелая дорожная карета, запряженная четверней вороных, уже разворачивалась на церковном дворе. Кучер лихо осадил лошадей чуть ли не перед носом у аббатисы, которая вышла из церкви, опираясь на руку аббата д'Арнуле. Тот галантно распахнул перед своей возлюбленной дверцу, прежде, чем Антуан успел спрыгнуть с козел. "е беспокойтесь, господин аббат, я довезу вас до самого дома", – произнесла Гонория, громко, не столько для д'Арнуле, сколько для возможных свидетелей. Потом добавила полушепотом, так что ее слышал только аббат... да стоявшая за ее спиной Марго: "а обратном пути я намерена завернуть в Рей. Очень надеюсь, что застану вас дома, господин аббат", – последние слова прозвучали, как приказ.

Аббат это уловил. Уловила и Марго. "адеюсь застать вас дома"

означало "Без меня сиди тихо и не высовывайся". Аббат поцеловал тетушкину руку в знак согласия, но его брошенный в сторону взгляд ясно говорил, что распоряжение аббатисы ему не по вкусу. Все ясно.

Дитя намерено выпустить наконец мамочкину юбку. Причем, именно тогда, когда здравый смысл велит двумя руками вцепиться в нее!

Пользуясь тем, что аббатиса стояла к ней спиной, Марго перемигнулась с Антуаном. Тот, наклонившись к ней с козел, одними губами прошептал: "Как стукну два раза по крыше – готовься".

... Ехали молча. Аббатиса откинулась на спинку скамьи, подложив под спину подушку, и прикрыла глаза, будто смертельно устала, а сама сквозь длинные белесые ресницы пристально следила за аббатом, который сидел, отвернувшись к окну. Марго, сидя на самом краю скамьи и делая вид, будто она невыразимо счастлива, что в които веки получила возможность выбраться за стены обители, с глупой улыбкой высунула голову в окошко дверцы, ойкая и хихикая, как десятилетняя девочка, всякий раз, когда карету подбрасывало. А подбрасывало то и дело: мало того, что дорога никуда не годилась, так еще и Антуан, преисполнившись неразумного усердия, изо всех сил нахлестывал лошадей.

К тому же, этот идиот почему-то свернул налево, когда по всей логике вещей следовало ехать прямо, а на вопрос Гонории, чем это вызвано, принялся объяснять, что с панихидой задержались, что подвезти домой господина аббата значит дать изрядного крюка, и что матушке настоятельнице, если она действительно рассчитывает обедать в Верноне, лучше поторопиться, и что в таком разе лучше ехать через старый мост, короткой дорогой. Все это Антуан излагал, по своему обыкновению, длинно и невразумительно, как человек, привыкший иметь дело более с лошадьми, чем с людьми. Половину его длинной речи унес ветер, и та же участь, по всей видимости, постигла все гневные окрики аббатисы, поскольку Антуан и не подумал ни повернуть назад, ни хотя бы придержать коней. Впереди показались речушка Андель и старый мост – узкий, ветхий, с торчащими, как гнилые зубы в старческой челюсти, останками перил, который на ногах, то бишь, на трухлявых сваях, удерживали лишь честное слово да сила привычки. Антуан дважды стукнул кнутовищем по крыше кареты и испустил до того лихое и зверское "И-йих!", что карета буквально взлетела на мост, а аббатиса зажала уши и скорчила страдальческую гримасу. Из всех троих, сидевших в экипаже, только Марго, казалось, забавляло все происходящее, – но что с нее, с Марго, было взять?

а середине моста сваи то ли подломились, то ли ушли в дно, и правая сторона пролета опустилась до самой воды. Мчавшаяся во весь дух карета накренилась вправо, едва не встав на два колеса.

Аббатиса, взвизгнув, уцепилась за аббата, тот – за шторку. Правая дверца распахнулась – очевидно, от дорожной тряски разболталась защелка. Марго, беззаботно любовавшаяся на пейзаж за окном, с отчаянным воплем вывалилась из экипажа и, перекувыркнувшись, шлепнулась в воду. Карета на той же бешеной скорости вылетела на другой берег; там Антуан наконец-то осадил лошадей. Аббатиса немедленно вылезла из кареты и набросилась на кучера с проклятиями. о тот лишь пожимал плечами и повторял, что он ведь только старался побыстрее доставить их преподобия в Рей.

– О, Господи Иисусе, Боже всемилостивый! – простонала Гонория, воздевая руки к сияющему августовскому небу. – Антуан, ну есть ли на свете второй такой болван, как ты?

– ету, ваше преподобие, – с простодушной готовностью согласился бедолага-кучер. – Я один-разъединственный.

– Оно и видно. Ладно, поехали. Марго!... О, Дева Пречистая! А где же Маргарита?

– Да тут я, матушка! – раздался жалобный вопль, будто из-под воды.

– Антуан! Иди, дай руку – а то не вылезти!

Попыхтев, Антуан извлек из воды свою подругу – жалобно охавшую, растрепанную, облепленную тиной и мокрую, как мельничное колесо.

Разумеется, и речи не могло идти о том, чтобы посадить ее в таком непотребном виде в карету вместе с их преподобиями. Возвращаться обратно в обитель значило тратить время, а время аббатисе было дорого. Посему решено было, что Гонория в Рее захватит с собой Мадлон, аббатову экономку, а незадачливая Маргарита отправится пешком домой, благо до обители было не так уж далеко. Изругав Антуана на чем свет стоит и мимолетным взглядом выразив ему благодарность, Марго с самым унылым видом поплелась по дороге.

Когда стук колес и цокот копыт затихли вдали и можно было уже не опасаться, что кто-то ее увидит, она, высмотрев подходящее изогнутое дерево, сперва выжала и развесила на ветках промокшую одежду, противно липнувшую к телу, а потом сама улеглась, как дриада, на толстом стволе, свесив ноги и рассчитывая подремать, пока платье не просохнет. Бешеная скачка утомила ее – сказывался год спокойной жизни в монастыре. Да и последствия падения давали себя знать. Марго представила себе свое завтрашнее самочувствие и чертыхнулась. о все-таки, как славно было лежать нагишом на нагретом солнцем липовом стволе, слушать шелест листвы и щебет птиц, – и не думать о постах, молитвах, внешних приличиях... и о распятии-кинжале, припрятанном в тюфяке! Все-таки, кто – аббат или аббатиса? А, главное – зачем? Для чего этой парочке убивать тихую набожную пансионерку, за которую хорошо платят? Только ради того, чтобы сделать из нее святую? Так реликвий у них в церкви и без того хватает. Да еще и неизвестно, выгорит ли дело со святостью. А вот клиентуру они могут запросто растерять. Поскольку нормальным родителям надобны живые и здоровые дочки, а не картинки в святцах. о тогда какой смысл...

... Ее разбудил донесшийся с дороги цокот копыт. Ближе, ближе...

Явно, верховой... и не очень спешит, едет легким галопом, будто моцион совершает. е дал выспаться, змей рогатый, чтоб ему все, что ни есть, навек дыбом поставило! Притом, едет со стороны моста...

значит, направляется в обитель! Это кого же к нам черти волокут с визитом? Марго поспешно соскользнула с дерева и присела, прячась в высокой траве. Из-за поворота показался всадник в темно-зеленом с серебром камзоле и шляпе с павлиньим пером, на рослой вороной лошади. атянул поводья, приподнялся на стременах, огляделся. И, радостно, вскрикнув, направил коня прямо к убежищу Марго – "Черт! адо было тряпки сдернуть!" Прежде, чем женщина попыталась прикрыть наготу, всадник уже был рядом. Это был аббат Гаспар. Он спрыгнул на землю, торопливо, путаясь в поводьях, привязал коня к ветке, и облапил Марго, прижимавшую к груди пропахшее тиной платье, но от толчка в грудь шлепнулся, распоров свои щегольские кюлоты о весьма кстати валявшийся в траве острый сук. Пока аббат поднимался, охал, стонал и поминал всех святых, женщина успела накинуть платье на голое тело, а затем, как ни в чем не бывало, изобразив на лице самое искреннее сострадание, осведомилась, как себя чувствует святой отец.

– Hу, Маргарита, что ж ты делаешь! – простонал Гаспар сквозь стиснутые зубы, из последних сил пытаясь сохранить лицо. – Hу только я настроился осенить тебя благодатью...

– А, так сейчас это называется "осенить благодатью", ваше преподобие? А матушка аббатиса про это знает? – с деланным простодушием спросила Марго.

– А кто побежит к ней с докладом? е я, и не ты, и уж конечно, не Корбо, – Гаспар жестом указал на вороного.

– о, ваше преподобие....

– К черту преподобие – Гаспар! И говори мне "ты"! Ты такая красивая, Маргарита! – он опять вознамерился ее облапить, но, получив коленом в самое чувствительное место, вынужден был разомкнуть объятия.

– Hу, теперь понял? ("Еще не хватало, чтобы он за мной поволокся, а мамаша Онорет ревновать вздумала!") Хорош святоша!

– Hумм! Ох! Черт бы тебя подрал, треклятая потаскуха!

– Я, хоть и потаскуха, да соображаю, что всему свое место, отпарировала Маргарита, недвусмысленно постучав себе пальцем по лбу. – А вы, господин аббат, готовы хоть среди бела дня, хоть под открытым небом. А если проедет кто?

– Поглядите-ка на эту мамзель Для-Всех, которая корчит из себя недотрогу!

– Обижаете, святой отец... – бывшая девка покачала головой. – Всем известно, что я раскаялась, обратилась к Господу, и порвала с прошлым!

"Агнец Божий"(лат) – последняя часть заупокойной службы.

– Знаю я, как вы рвете! – огрызнулся Гаспар, но руки распускать больше не стал. Он бы не задумываясь добился своего силой, если бы застал на поляне какое-нибудь эфирное создание, способное только визжать и взывать к Богоматери. о с Марго, решительной, рослой, сильной женщиной – аббат даже на каблуках был ниже ее на полголовы – поневоле приходилось считаться. Сознание своего бессилия приводило его в бешенство, а бешенство подхлестывало желание. о Марго была права: место для плотских утех он выбрал не самое подходящее. – Слушай... – он попытался взять ее за руку, но она вырвалась. – Hу, не бойся! Прости, я потерял голову, когда увидел тебя... ("Давай, давай, работай языком, красавчик!")