Текст книги "Повесть о доме Тайра"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Автор неизвестен
Повесть о доме Тайра

Повесть о доме Тайра

Перевод со старояпонского И. Львовой

Содержание:

Свиток первый

Храм Гион

Тайные козни

Морской судак

Кабуро

Расцвет и слава

Гио

Дважды императрица

Спор из-за скрижали

Сожжение храма Киёмидзу

Наследник престола

Поезд вельможи

Оленья долина

Битва в Угаве

Священный обет

Бунт монахов

свиток первый

1

ХРАМ ГИОН1

В отзвуке колоколов,

оглашавших пределы Гиона,

Бренность деяний земных

обрела непреложность закона.

Разом поблекла листва

на деревьях сяра в час успенья

Неотвратимо грядёт

увяданье, сменяя цветенье.

Так же недолог был век

закосневших во зле и гордыне

Снам быстротечных ночей

уподобились многие ныне.

Сколько могучих владык,

беспощадных, не ведавших страха,

Ныне ушло без следа

горстка ветром влекомого праха!

Да, истина сия неоднократно подтверждалась во времена минувшие, в чужих пределах; вспомним судьбы Чжао Гао2 из царства Цинь, или Ван Мана3 в Ханьском государстве, или Чжоу И из царства Лян4, или тайского Лушаня...5 Никто из них не следовал праведным путём премудрых государей, живших в древности, не пёкся о народном благе, помышляя лишь об утехах праздных; внимал пустым наветам, не заботясь о роковых опасностях – о смутах, грозящих государству; и к скорой гибели привёл их сей пагубный путь.

А в пору не очень давнюю у нас, в родной стране, был Масакадо6 в годы Сёхё7, был Сумитомо8 в годы Тэнгё, был Ёситика9 в годы Кова, был Нобуёри10 в годы Хэйдзи, и множество великое других... Каждый на свой лад гордыней отличался и жестокостью. Но в пору совсем недавнюю всех превзошёл князь Киёмори Тайра, Правитель-инок из усадьбы Рокухара11 – о его деяньях, о его правлении молва идёт такая, что поистине не описать словами и даже представить себе трудно.

Этот князь, потомок рода старинного, был старшим сыном и наследником асона12 Тадамори Тайра, главы Сыскного ведомства13, и доводился внуком Масамори, правителю земли Сануки14. А Масамори вёл свой род от принца Кадзурахары, пятого по счёту родного сына государя Камму, и был потомком принца в девятом поколении. Имя Тайра впервые получил Такамоти, внук сего принца, при назначении на должность правителя земли Кадзуса. Служба прервала связи Тайра с царствующим домом, и Такамоти стал простым вассалом. Шесть поколений Тайра, от Куники, сына Такамоти, и вплоть до Масамори, исполняли должность правителей в различных землях, однако высокой чести являться ко двору никто из них не удостоился.

2

ТАЙНЫЕ КОЗНИ

Ещё в бытность правителем земли Бидзэн, Тадамори, во исполнение монаршей воли государя-инока Тобы15, воздвиг храм Токутёдзю – храм Долголетия – длиной в тридцать три кэн16 и поместил там тысячу и одно изваяние Будды. Храм сей освятили в тринадцатый день третьей луны 1-го года Тэнсё. В награду государь-инок обещал Тадамори пожаловать землю, где должность правителя оставалась свободной, и в самом деле даровал ему край Тадзима, где в ту пору должность эта как раз пустовала. Но так велика была радость государя, что сверх того он пожаловал Тадамори право являться ко двору. Так впервые удостоился Тадамори этого почетного права, хотя было ему в ту пору уже тридцать шесть лет. И всё же придворные завидовали его успеху и сговорились напасть на наго во время праздника Изобилия17, который, как обычно, предстояло отметить в день Дракона – двадцать третий день одиннадцатой луны того же года. Тадамори проведал об этом замысле. "Я не учёный царедворец, – подумал он. Мой род – род храбрых воинов, и было бы обидно подвергнуться унижению. Я покрыл бы позором не только себя, но и всех моих родичей! Недаром говорится: "Храни честь и тем послужишь государю!" – и с этой мыслью он заранее принял меры предосторожности. Отправляясь во дворец, спрятал он под парадной одеждой короткий, но широкий меч; когда же все приглашённые собрались, он медленно вытащил меч и, приложив его к щеке, застыл неподвижно; в свете тускло горевших светильников, как лёд, сверкало лезвие меча, прижатое к чёрной его бороде. Все, бывшие при этом, уставились на Тадамори, невольно вздрогнув от страха.

Вдобавок вассал его Иэсада, внук Садамицу и сын Иэфусы, тоже родом из Тайра, усевшись во дворе, перед покоем, где справляли праздник, тоже держал меч наготове. Иэсада был в бледно-голубом охотничьем платье, но под одежду надел желтовато-зелёный панцирь, а на боку у него висел большой длинный меч. Главный дворецкий, да и все другие придворные сочли это неслыханным нарушением приличия.

– Что это за человек в простом охотничьем платье, там, за водостоком, у сигнальной верёвки?18 Какая дерзость! Тотчас же гоните его отсюда! – приказал главный дворецкий.

Слуги стали гнать Иэсаду, но тот ответил:

– Дошло до меня, что нынче вечером хотят напасть на моего господина, которому ещё предки мои служили верой и правдой, вот я и пришёл, чтобы доглядеть, что тут затевают. А посему удалиться мне никак невозможно! – так упорствовал Иэсада и даже с места не двинулся. Грозный вид Тадамори, решимость его вассала поразили, ошеломили придворных; никто не осмелился поднять на них руку.

Вскоре, по желанию государя-инока, Тадамори исполнил пляску; прочие гости подпевали и били в ладоши, как вдруг, изменив слова припева, запели: "Окривели, окосели все сосуды из Исэ..."

Хотя род Тайра и вёл свое начало от самого императора Камму – с благоговением упомянем достославное имя! – однако долгое время мало кто из них жил в столице, все довольствовались службой в провинции и давно уже осели на земле Исэ. Вот и содержал сей припев намёк на гончарные изделия, коими славилась тамошняя земля. Вдобавок Тадамори был косоглаз, оттого и пели они о скособочившихся сосудах...

Пляски ещё не кончились, но оскорбленный Тадамори решил покинуть дворец, даже не попрощавшись. Прежде чем уйти, он на виду у всех отдал меч дворецкому, после чего удалился.

– Ну как? Что там было? – спросил ожидавший его Иэсада.

Тадамори очень хотелось поведать обо всём, что произошло во дворце, но он знал: если рассказать Иэсаде всю правду, тот способен тут же вломиться в зал с обнажённым мечом, и потому ограничился словами: "Всё было хорошо".

Когда празднество закончилось, все придворные и чиновники в один голос доложили государю:

– Приходить во дворец с оружием, приводить вассалов – противно правилам этикета; во времена минувшие такое случалось лишь с высочайшего соизволения. А этот Тадамори сам явился на праздничный пир с мечом за поясом да ещё привел во внутренний двор Запретных покоев19 воина в простом охотничьем платье! И сделал сие под предлогом, что это, мол, потомственный вассал его предков! Неслыханная дерзость! Он виновен вдвойне и за это подлежит наказанию. Надо немедля вычеркнуть его имя из числа лиц, допущенных ко двору, и отнять должность!

Государь-инок, весьма озадаченный, тотчас же призвал Тадамори. Тот сказал:

– Что до моего вассала, который находился во дворе Запретных покоев, то я тут вовсе ни при чём. Но если мой вассал, сведав, что против меня умышляют недоброе, сам пришёл, дабы уберечь от позора своего господина, не сказав мне о том заранее ни слова, – я бессилен был помешать ему. Если это считается преступлением, я призову его и отдам на ваш суд. Что же касается меча, то я тогда же отдал его на сохранение дворецкому. Прикажите принести этот меч и осмотрите; тогда и решите, виновен я или нет! – так почтительно доложил Тадамори.

Слова твои справедливы! – молвил государь-инок, приказал принести меч, осмотрел его, и все увидали, что в настоящие чёрные лакированные ножны вложен деревянный меч, оклеенный серебряной фольгой.

– Чтобы избежать позора, он притворился, будто вооружён настоящим мечом, но предвидя, что это вызовет порицание, заранее изготовил сей меч из дерева вот дальновидность и хитроумие, достойные настоящего самурая! А что до вассала, ожидавшего своего господина во двоpe, так это целиком в обычае военных семейств! – сказал государь.

Так Тадамори не только не понёс наказания, но, напротив, удостоился похвалы государя.

3

МОРСКОЙ СУДАК

Все сыновья Тадамори служили в Дворцовой страже20, все удостоились права являться ко двору, и никто уже не гнушался общаться с ними. В те годы случилось как-то раз Тадамори приехать в столицу из земли Бидзэн, и государь-инок Тоба изволил осведомиться, какой показалась ему бухта Акаси?21

Тадамори ответил: Так ярко сияет

над бухтой Акаси луна

порой предрассветной,

что о мраке ночном вспоминаешь,

лишь взглянув на волны прилива!

Такой ответ очень понравился государю, и стихотворение поместили в "Собрание Золотых Листьев"22.

Был ещё такой случай:

При дворе государя служила дама, возлюбленная Тадамори; он часто её навещал. Однажды, уходя, он забыл в комнате дамы веер с изображением луны. Подруги дамы стали подсмеиваться над ней, говоря:

– Откуда он взошёл, этот месяц? Непонятно, из какого захолустья он появился?

И возлюбленная Тадамори ответила: Сквозь тучи ночные

он сам проложил себе путь,

мой месяц желанный.

Ужели должна я ответить,

откуда проник он в покои?..

Так сказала она в ответ, и за это Тадамори полюбил её ещё больше. Она родила ему сына Таданори, впоследствии правителя земли Сацума. Недаром говорится: "Сходные души льнут друг к другу"; Тадамори любил поэзию, и дама эта тоже славилась искусством слагать стихи.

И вот постепенно стал Тадамори главою Сыскного ведомства, а затем, в 3-м году Нимпё, в пятнадцатый день первой луны, скончался пятидесяти восьми лет от роду. Князь Киёмори был его старшим сыном и потому унаследовал главенство в семействе Тайра.

Когда в седьмую луну 1-го года Хогэн вспыхнул мятеж Ёринаги23, Киёмори, в ту пору всего лишь правитель земли Аки, принял сторону государя Го-Сиракавы и проявил немалую доблесть, за что получил в награду должность правителя земли Харима, а в 3-м году тех же лет Хогэн был пожалован придворным званием второго ранга24 и назначен помощником правителя Дадзайфу25. Затем, в конце 1-го года Хэйдзи, снова вспыхнул мятеж, поднятый Нобуёри, и Киёмори опять сражался на стороне государя и покарал изменников смертью. А так как усердие, проявленное повторно, всегда заслуживает особо щедрой награды, на следующий год Киёмори опять повысили в ранге. Он стал советником – сайсё26, главою Сыскного ведомства, получил титул тюнагона, а затем и дайнагона и, наконец, был произведён в министры, после чего, минуя должности Правого и Левого министров27, возвысился до самого почётного сана, стал Главным министром28 и получил младшую степень высшего придворного ранга. И хотя Киёмори никогда не служил в дворцовой страже, высочайшим указом было ему даровано право иметь при выездах свиту. А вскоре новый указ позволил ему ездить в карете, запряжённой волом, или в повозке, которую тянет челядь, так что теперь он мог уже прямо в карете въезжать в запретные ворота дворца, точь-в-точь как если бы то был сам регент или канцлер29.

"Главный министр наставник императора, пример всему государству, гласит закон. – Он правит страной, наставляет на путь, гармонически сочетает Инь и Ян30 и властвует над ними такова эта высокая и важная должность. А посему, если нет достойного человека, пусть эта должность остаётся свободной". Оттого эта должность и называется "Местом достойного" или "Местом свободным", ибо закон запрещает назначать на неё человека, добродетелью не украшенного. Но князь Киёмори сжимал в деснице всю Поднебесную средь четырёх морей31, стало быть, рассуждать было не о чем.

Говорили, будто дом Тайра так процветает по чудесной воле бога Кумано32. Как-то раз, ещё в бытность свою правителем земли Аки, Киёмори отправился морем из Исэ в Кумано на богомолье, как вдруг огромный морской судак сам прыгнул к нему в ладью.

– Это знамение посылает сам бог Кумано, – сказал монах, сопровождавший Киёмори. – Немедленно съешьте Этого судака!

– В древности в лодку чжоуского князя У-вана прыгнула белая рыба...33 отвечал Киёмори. Да, это счастливое предзнаменование!

И хотя случилось это по дороге на богомолье, когда надлежит с особой строгостью соблюдать все Десять Заветов34, поститься и всячески остерегаться малейшей скверны, Киёмори повелел приготовить этого судака и дал отведать по куску всем своим родичам и вассалам. Кто знает, может быть, и впрямь по этой причине счастье с тех пор во всём ему улыбалось, и он возвысился до высшего сана, стал Главным министром. Сыновья и внуки его тоже продвигались в званиях быстрее, чем дракон взвивается в небеса. Так удостоился Киёмори почестей, каких не знавал никто из девяти поколений его предков. Поистине, несказанная благодать!

4

КАБУРО

Случилось так, что в 3-м году Нинъан, в одиннадцатый день одиннадцатого месяца, князь Киёмори, пятидесяти лет от роду, внезапно занемог и, дабы не расстаться с жизнью, поспешно принял духовный сан. В монашестве взял он имя "Дзёкай" – "Океан чистоты". Поступок сей и впрямь, как видно, был угоден богам – мгновенно исцелился он от тяжкого недуга и прожил столько лет, сколько было уготовано ему свыше. Как гнутся под порывами ветра деревья и травы, так покорно склонялись перед ним люди; как земля впитывает струи дождя, так всё вокруг смиренно повиновалось его приказам.

Самые знатные вельможи, самые храбрые витязи не могли соперничать с многочисленными отпрысками семейства новоявленного инока Киёмори, владельца усадьбы в Рокухаре. А князь Токитада, шурин Правителя-инока35, так прямо и говорил: "Тот не человек, кто не из нашего рода!" Немудрено, что все старались любым способом породниться с домом Тайра. Во всём, что ни возьми, будь то покрой одежды или обычай по-особому носить шапку, стоило только заикнуться, что так принято в Рокухаре, как все спешили сделать так же.

Но так уж повелось в нашем мире, что какой бы добродетельный государь, какой бы мудрый регент или канцлер ни стоял у кормила власти, всегда найдутся никчёмные людишки, обойдённые судьбой неудачники, – в укромном месте, где никто их не слышит, осуждают и бранят они власть предержащую; однако в те годы, когда процветал весь род Правителя-инока, не было ни единого человека, который решился бы поносить семейство Тайра.

А всё оттого, что Правитель-инок собрал триста отроков четырнадцати-пятнадцати лет и взял их к себе службу; подрезали им волосы в кружок, сделали прическу "кабуро" и одели в одинаковые красные куртки. День и ночь бродили они по улицам, выискивая в городе крамолу. И стоило хоть одному из них услышать, что кто то дурно отзывается о доме Тайра, тотчас созывал он своих дружков, гурьбой врывались они в жилище неосторожного, всю утварь, всё имущество разоряли и отбирали, а хозяина вязали и тащили в Рокухару. Вот почему как бы плохо ни относились люди к многочисленным отпрыскам дома Тайра, как бы ни судили о них в душе, никто не осмеливался сказать о том вслух.

При одном лишь слове "Кабуро!" и верховая лошадь, и запряжённая волами повозка спешили свернуть в переулок. И в запретные дворцовые ворота входили и выходили кабуро без спроса, никто не смел спросить у них имя: столичные чиновники отводили глаза, притворяясь, будто не видят36.

5

РАСЦВЕТ И СЛАВА

Вершины славы достиг не только сам князь Киёмори, – весь род его благоденствовал. Старший сын и наследник, князь Сигэмори, – Средний министр и начальник Левой дворцовой стражи, второй сын Мунэмори – тюнагон и начальник Правой стражи, третий сын Томомори – военачальник третьего ранга, внук-наследник Корэмори – военачальник четвёртого ранга; всего же в роду Тайра высших сановников насчитывалось шестнадцать человек, удостоенных права являться ко двору – свыше тридцати, а если добавить к ним правителей различных земель, чиновников и других высоких должностных лиц – набралось бы, пoжалуй, больше шестидесяти. Казалось, будто на свете и впрямь нет достойных называться людьми, кроме отпрысков дома Тайра.

С пор, как в давние времена, в 5-м году Дзинги, при блаженном императоре Сёму, при дворе впервые учредили звания военачальников внутренней стражи (а в 4-м году Дайдо назвали эту стражу "Дворцовой"), не бывало, чтобы родные братья одновременно возглавляли Левую и Правую стражи. Если и случалось подобное считанные разы за долгие годы, – так бывало это только с отпрысками знатного рода правителей-регентов Фудзивара; но чтобы из других семейств братья одновременно носили столь высокое звание – ни о чём подобном не слыхивали. Ныне же потомкам человека, с которым вельможи в прошлом даже знаться гнушались, высочайшим указом даровано было право являться ко двору в одеждах запретных цветов37 и сшитых не по уставу; они наряжались в шелка и атлас, в узорчатую парчу; родные братья, совмещая звания военачальника и министра, возглавили Левую и Правую стражи. Пусть приблизился конец света38, всё же это было уж слишком!

Кроме того, было у Киёмори восемь дочерей. Всех удачно выдали замуж. Старшую предназначали в супруги Сигэнори, тюнагону с улицы Сакура, но дело свелось только к помолвке, когда невесте исполнилось восемь лет; после смуты годов Хэйдзи помолвку расторгли и выдали девушку замуж за Левого министра Канэмасу. От этого брака родилось множество сыновей.

А Сигэнори прозвали "тюнагоном с улицы Сакуры"39 оттого, что он, больше других любя всё прекрасное, насадил в городе большой сад и поселился в красивом доме, построенном среди этого сада. Каждую весну люди приходили сюда любоваться цветами и назвали это место "улицей Сакуры". Известно, что цветы сакуры осыпаются на седьмой день, но молва гласит, будто Сигэнори так горевал об их недолгом цветении, что вознёс молитвы великой богине Аматэрасу40, и с тех пор сакура у него цвела три полных недели. Да, в старину не то что ныне государи правили мудро, оттого и боги являли свою благодать людям, а деревья сакуры обладали душой чувствительной, оттого и цвели в три раза дольше обычного!

Вторая дочь Киёмори стала императрицей. У неё родился сын, его вскоре объявили наследником, а после его вступления на престол государыне-матери пожаловали титул Кэнрэймонъин41. Родная дочь князя Киёмори, Мать страны – что может быть почётнее!

Третья дочь стала супругой регента Мотодзанэ42. Её назначили в воспитательницы к младенцу-императору Такакуре и дали высокое придворное звание. Звали её госпожа Сиракава, при дворе она считалась очень влиятельной и важной особой. Следующую дочь выдали за канцлера Мотомити43 . Ещё одну – за дайнагона Такафусу, младшую – за Нобутаку, главу Ведомства построек. И ещё была у Киёмори дочь от старшей жрицы светлой богини в Ицукусиме44, что в краю Аки; эта дочь служила государю-иноку Го-Сиракаве и находилась на положении чуть ли не законной супруги младшего ранга45. А ещё одну дочь родила ему Токива, прислужница вдовствующей государыни Кудзёин; эта дочь состояла в свите Левого министра Канэмасы и носила прозвище "Госпожа с галереи".

Страна наша Япония делится на шестьдесят шесть земель; из них под властью членов семейства Тайра находилось уже свыше тридцати, так что владели они больше чем половиной страны. А сколько было у них, кроме того, личных поместий, сколько полей и заливных и сухих, так и не счесть! Нарядные люди толпились в залах; казалось, Рокухара, усадьба Тайра, расцвела яркими цветами, кони и кареты гостей рядами стояли у ворот, и было там оживлённо и многолюдно, как на городском торжище. Золото из Янчжоу46, драгоценная яшма из Цзинчжоу, атлас из Уцзюня, парча из Шуцзяна – все сокровища были здесь на подбор, ни в чём не было недостатка. Широкий помост для плясок и песен, вазы для состязания в метании стрел47, водоёмы, где рыба превращалась в дракона...48 Пожалуй, ни в одном дворце любого из государей, будь то царствующий владыка или император, уже покинувший трон, не сыщешь подобной роскоши!

6

ГИО

Всю Поднебесную средь четырёх морей сжимал Правитель-инок в своей деснице; люди бранили его, порицали его поступки, но Правитель-инок, не внимая людской хуле, знай творил дела, одно чуднее другого. К примеру, жили в ту пору в столице сестры Гио и Гинё, прославленные певицы и танцовщицы "сирабёси", дочери Тодзи, тоже артистки. К Гио, старшей сестре, Правитель-инок воспылал необычайной страстью; немудрено, что и младшую Гинё все почитали и всячески ублажали. Для их матери Тодзи Правитель-инок приказал выстроить дом; каждый месяц доставляли туда сто коку риса и сто канъов49 денег. Семья жила в богатстве, веселии и довольстве.

Искусство "сирабёси" зародилось у нас давно, ещё в царствование императора Тобы, когда две танцовщицы – Сима-но Сэндзай и Вака-но Маэ – начали петь и плясать на людях. Сперва они выходили в белом мужском кафтане, в высокой придворной шапке, опоясавшись мечом с разукрашенной серебром рукоятью. Представление называлось "Мужская пляска". Постепенно, однако, от шапки и меча отказались, остался только белый кафтан. Оттого и назвали эти выступления "сирабёси" – "Пляска в белом".

Столичные танцовщицы сгорали от зависти и ревности, прослышав о счастье Гио. "Подумать только, как повезло этой Гио! – говорили завистницы. – А ведь она такая же дева веселья, как и мы! Любая была бы рада оказаться на её месте! Наверное, счастье сопутствует ей оттого, что её имя начинается словом "Ги" "божество"50. Не взять ли и нам такое же счастливое имя?" И находились девушки, менявшие свое имя на "Гиити", "Гини", "Гифуку" или "Гитоку". "При чём тут имя? – возражали ревнивицы. – Разве имя может принести счастье? Счастье зависит от судьбы. Знать, так уж ей на роду написано..." – и даже не пытались называть себя по-другому.

Миновало три года, и вот в столице появилась новая замечательная танцовщица, родом из края Kaгa; звали ее Хотокэ. По слухам, лет ей было шестнадцать. Вся столица – и благородные, и простолюдины – сходили по ней с ума. "С древних времён и до наших дней немало плясуний было на свете, твердили люди, – но столь совершенного искусства видеть ещё не доводилось!"

И сказала Хотокэ:

– Я известна на всю страну, но в усадьбу Правителя-инока меня не звали ещё ни разу... Какая обида! Что, если я поеду туда без приглашения? Никто не осудит меня за такой поступок, он в обычае дев веселья! – И в один прекрасный день она отправилась в усадьбу Тайра, на Восьмую Западную дорогу.

– Пожаловала госпожа Хотокэ, прославленная в столице! – доложили Правителю-иноку.

– Но ведь скоморохи должны являться только по зову – молвил Правитель-инок. – Слыханное ли дело, прийти так бесцеремонно, без приглашения? Кто бы она ни была, хоть богиня, хоть сам Хотокэ51, ей нечего делать в доме, где живёт Гио. Пусть тотчас же убирается восвояси!

Услышав столь грубую отповедь, Хотокэ собралась было уходить, но Гио за неё заступилась.

– Девы веселья приходят без приглашения, таков их обычай, – обратилась она к Правителю-иноку. – К тому же она ещё так молода и неопытна! Право, мне жаль её – бедняжка едва отважилась прийти к вам в усадьбу, а вы так жестоко гоните её прочь! Как ей, должно быть, больно и стыдно! Я не могу не сострадать ей ведь в прошлом я и сама подвизалась на этом поприще! Пусть неугодно слушать её песни или смотреть пляски, но окажите милость – хотя бы только примите её, а после можете отпустить! Во всяком случае, верните её, прошу вас!

– Ну, ежели ты так просишь за неё, – ответил Правитель-инок, – так и быть, я выйду к ней, прежде чем отправить обратно! – И он приказал воротить Хотокэ.

Услышав грубый отказ, госпожа Хотокэ уже уселась в карету, собираясь уехать, но, когда её позвали обратно, вернулась. Правитель-инок соизволил к ней выйти.

Я не принял бы тебя, если б не Гио, – сказал он. – Уж не знаю, почему, но она так за тебя просила, что пришлось согласиться. Ну, а коль скоро я согласился, так и быть, послушаем твоё пение. Спой же нам какую-нибудь песенку имаё!52

– Слушаюсь, – отвечала Хотокэ и запела: Впервые увидев тебя, повелитель,

Расправила ветви девица-сосна.

Под сенью дворца отведи ей обитель

Во веки веков не увянет она.

Взгляни, журавли опускаются стаей

На холм Черепаший53 в садовом пруду.

Резвятся они, беззаботно играя,

Знать, счастье написано нам на роду!

Так, повторив песню снова и снова, спела она три раза кряду. Её искусство привело в восторг всех присутствующих. Правителю-иноку тоже понравилось её пение.

– Ты, я вижу, мастерица петь песни! – сказал он. – Наверное, и в плясках искусна. Эй, позвать сюда музыкантов!

Музыканты явились. Хотокэ велела им бить в барабанчик, и начался танец.

Всем была хороша Хотокэ – и лицом, и осанкой, и прекрасными длинными волосами; у неё был чудесный голос, а движения гибкие, плавные. Могла ли не понравиться её пляска?! Она плясала так превосходно, что словами не скажешь! И дрогнуло сердце Правителя-инока, и воспылало новой страстью – к Хотокэ.

Но она отвечала ему:

– Что это значит? Недавно вы хотели прогнать меня, как дерзкую, незваную гостью, и только благодаря госпоже Гио возвратили уже с порога. Что скажет госпожа Гио, если я останусь в вашей усадьбе, что подумает она обо мне? Мне стыдно при мысли об этом! Отпустите меня, позвольте мне удалиться!

– Этому не бывать! – отвечал Правитель-инок. – Тебя смущает присутствие Гио? Если так, её-то мы и отпустим!

– Что вы, как можно! – воскликнула Хотокэ. – Она будет страдать, даже если вы оставите при себе нас обеих, а вы хотите вовсе её прогнать! Я сгораю от стыда, как подумаю, что почувствует госпожа Гио, узнав о вашем решении! Лучше я приду как-нибудь в другой раз, если вы вспомните обо мне. А сегодня, прошу вас, позвольте мне удалиться!

– Полно, и не подумаю! – ответил Правитель-инок. – Пусть Гио убирается прочь отсюда, да поживее! – приказал он, и дважды, и трижды посылал людей к Гио напомнить о своём приказании.

Гио давно уже в душе приготовилась к тому, что рано или поздно Правитель-инок к ней охладеет, но всё же не ожидала, что это случится так сразу! Один за другим являлись к ней посланцы, передавая приказ немедленно покинуть усадьбу, и она уже собралась уходить, но решила прежде привести в порядок свои покои, стряхнуть пыль, всё вычистить и убрать, дабы не оставить после себя ничего нечистого, что могло бы оскорбить взор.

...Разлука всегда печальна, даже для тех, кто лишь короткий миг укрывался вместе под сенью одного дерева54 или вместе утолил жажду, зачерпнув воду из одного потока... Как же горько было Гио покидать дом, с которым она сроднилась, где прожила целых три года! Слёзы против воли катились из её глаз. Однако что пользы медлить? Все равно, рано ли, поздно ли, – всему приходит конец... "Вот и всё!" – подумала Гио, но перед уходом ей, как видно, захотелось оставить что-нибудь, что напоминало бы о ней, когда её здесь не станет; и, размешав тушь слезами, она, плача, написала на бумажной раздвижной стенке стихотворение: Что вешние травы,

что травы увядших лугов

судьба их едина.

Не дольше осенних морозов

продержится летняя зелень...

Потом она села в карету, вернулась домой и, упав ничком за створками перегородки, залилась слезами, не в силах вымолвить слова.

– Что с тобой, что случилось? – приступали к ней с расспросами мать и сестра, но она не отвечала им; только от опровождавшей её служанки узнали они, в чем дело. Ни риса, ни денег, которые до тех пор они ежемесячно получали, им больше не присылали – теперь процветала семья Хотокэ.

А в столице тем временем и благородные, и низкорождённые толковали между собой: "Гио вернулась домой, Правитель-инок прогнал её. Надо навестить её, надо с ней поразвлечься!" Многие писали ей любовные письма, а иные слали к ней посланцев. Но теперь Гио уж вовсе не хотелось ни с кем встречаться и веселиться, она не принимала писем и тем паче не выходила к посланцам. Такие заигрывания причиняли ещё горшую муку, и целыми днями она только и делала, что заливалась слезами.

Меж тем год миновал. С наступлением новой весны Правитель-инок прислал к Гио человека, велев сказать: "Здравствуй, Гио! Госпожа Хотокэ печалится и скучает. Приходи, спой песни, покажи пляски, развесели Хотокэ!" Ни слова не промолвила в ответ Гио. И опять повелел Правитель-инок передать ей: "Отчего не даёшь ответа? Если не хочешь идти в усадьбу, так прямо и говори. А уж как тогда поступить – моя забота!"

Услышав эти слова, Тодзи, мать Гио, закручинилась, охваченная тревогой; она не находила себе места от страха при мысли, что их всех теперь ожидает. Со слезами принялась она упрашивать дочь:

– Послушай, Гио, как хочешь, а тебе надлежит ответить! Это лучше, чем навлечь на себя гнев князя!

– Если б я согласилась пойти в усадьбу, я так бы и ответила сразу. Но я не хочу туда идти и потому не знаю, что мне сказать! Он грозит, что, мол, знает, как поступить, если я и на сей раз ослушаюсь его приказания... Это означает, что меня, наверное, прогонят прочь из столицы или вовсе жизни лишат, одно из двух, не иначе... Но я не стану горевать, если мне придётся покинуть столицу. И даже если отнимут жизнь – и о жизни не пожалею! Мне, постылой, слишком тяжело снова его увидеть!

И опять принялась уговаривать её старая Тодзи:

– Нельзя перечить воле Правителя-инока, раз живёшь в нашем мире. Союз женщины и мужчины предопределён ещё в прежних рождениях; он бывает и прочным, и мимолётным, испокон веков так ведётся... Иные клянутся навеки быть вместе, а глядишь – уже и расстались; другие думают: "Эта связь ненадолго!", а неразлучны до самой смерти... В нашем мире ничто так не зыбко, изменчиво и непрочно, как союз, соединяющий женщину и мужчину! А ты была любима целых три года – столь долгое чувство надо считать редкой удачей! Если ты не явишься по его приказанию, дело вряд ли дойдёт до казни; пожалуй, он всего-навсего прогонит нас из столицы... Что ж, вы обе молоды, вы сумеете прожить где угодно, хоть в расщелине скалы, в лесной чаще... Но ведь вашу слабую мать-старуху тоже прогонят заодно с вами. Скитаться, жить в непривычном месте – мне и думать об этом страшно! Дай же мне дожить свой век и закрыть глаза здесь, в столице! Тем исполнишь ты дочерний свой долг, пока я жива, да и после моей смерти! – так говорила старая Тодзи. И как ни горько то было Гио, но, не смея ослушаться материнского наставления, она отправилась в усадьбу Правителя-инока – словами не передать, как мучительно сжималось при этом её сердце! Чтобы не было так тоскливо, взяла она с собой младшую сестру Гинё и еще двух танцовщиц. Вчетвером они уселись в карету и отправились на Восьмую Западную дорогу.

Когда они прибыли в Рокухару, их не пустили в покои, где принимали раньше, а провели в помещение, что находилось далеко от главных покоев, и оставили там дожидаться.

– Что это значит? – сказала Гио.– Разве я в чём-нибудь провинилась? Я не только отвергнута – даже покои мне отводят самые низкие... О, как больно! Как быть, что делать?.. – И слёзы неудержимо закапали из глаз, заструились по складкам рукава, которым Гио закрывала лицо, чтобы скрыть от людей свои душевные муки.