Текст книги "Дорога в горы"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Глава четырнадцатая

Сидя на корточках, Вано приблизил губы к уху Донцова и прошептал:

– Нехорошо, ай как нехорошо: ты картошку чистил, воду носил, а ужин фрицы съели.

– Брось дурачиться! – рассердился Степан. – Положение такое, а ты со своими шутками! – Он даже толкнул Пруидзе, и тот шлепнулся так, что под ним что-то хрустнуло, расплылось по земле.

– Сметана, сметана! – зашептал Вано.

Донцов потянулся к нему, пощупал черепки, пожалел о сметане. И тут же, к общей радости, обнаружил горшок с молоком, куски масла, завернутые в капустные листья. Горшок пошел по рукам. Ничего не осталось и от масла.

– Ай, хорошо, – облизывая пальцы, шептал Вано.

– Да-а, – согласился Донцов. – Теперь можно и подождать, пока те там улягутся.

– Правильно, – подхватил Пруидзе. – Они – спать, а мы – гранату в окно, а сами – в подсолнухи. Очень хорошо! – И Вано хлопнул себя по коленке, предвкушая такой удачный выход.

– Неправильно! – возразил Донцов. – Ты забываешь о командире…

Но Головеня перебил его:

– Пруидзе прав. Лучше всего выбираться в подсолнухи, но… избежать шума, иначе не уйти.

Пруидзе встал на лесенку, почти уперся головой в крышку, прислушался. Слышались чьи-то шаги, позвякивало железо.

– Ремонтируют…

– Может, скоро уедут?

– Как же, уедут…

Рассчитывать на скорый отъезд гитлеровцев было так же нереально, как рыть подземный ход от погреба к горам. Но и выйти сейчас – верная смерть. Значит, надо выбрать удачный момент, вот что главное. А как его выберешь, если нет возможности наблюдать? Стоит приподнять крышку погреба – и сразу попадешь к немцам. Во дворе, конечно, ходит часовой, да и водитель не спит. Ишь, постукивает!

«Как же быть?» – в сотый раз спрашивал себя лейтенант. Он перебирал в уме десятки вариантов, но ничего подходящего не находил.

Прошел еще час, а может, и два. Во дворе заработал было мотор, но тут же заглох.

– Будут ремонтировать целые сутки, вот и жди, – проворчал Донцов.

Товарищи не отозвались… Над погребом что-то звякнуло, послышались приближающиеся шаги и скоро замерли над самой крышкой.

Превозмогая боль, Головеня встал, оперся рукой о стенку, а в другой сжал пистолет. Солдаты подготовили гранаты. Крышка поднялась, на верхней ступеньке лестницы появились босые толстые ноги хозяйки.

Ничего не подозревая, она медленно спустилась на земляной пол погреба и вдруг ахнула, увидя давешних гостей.

– Ой, боже ж ты мой!..

Из рук у нее вывалилась тарелка, покатилась в угол.

– Тихо! – зажал ей ладонью рот Донцов, – Кто у тебя в хате? Офицеры?

– Хто ж их знает…

– Сколько?

– Чи пятеро, чи шестеро… То приходят, то уходят…

– Ну, так слушай, – Донцов взял казачку за руки и насколько мог убедительно и искренне заговорил – Ты рассказывала, как неудачно сложилась твоя жизнь. Смотри же, не выдай нас, иначе и нам, и тебе конец. Выдашь – скажу, что я твой брат!

– Ой, лышенько, да разве ж я не хрещеная? Не выдам! Только что ж я им подам? Ни сметаны, ни молока…

– А ты у соседей займи!

– Куда пойду? Всех коров угнали…

Лейтенант, наблюдавший за ними, шагнул ближе.

Хозяйка увидела пистолет в его руке и пошатнулась.

– Нам смерть не страшна! – сурово сказал Головеня. – Но помни: у немцев не хватит веревок, чтобы всех нас перевешать! А за предательство от смерти никому не уйти!

Казачка попятилась к лестнице, судорожно хватаясь за ступеньки, торопливо полезла наверх.

Крышка захлопнулась. В погребе опять стало темно, как ночью.

– Выдаст? – почти одновременно спросили Донцов и Пруидзе, обращаясь к лейтенанту, словно он мог знать, что сделает хозяйка.

– Быть наготове! – ответил Головеня.

Донцов стал на лесенку, притаился под самой крышкой: если что, сначала из автомата. Пруидзе взял в каждую руку по гранате. Головеня приготовил пистолет. Гнетущее чувство охватило всех троих. И противнее всего то, что нельзя ничего придумать, чтобы вырваться из этой западни! Сиди и дожидайся смерти. А для того чтобы их убить, достаточно одной гранаты, брошенной под крышку…

Во дворе опять послышались шаги, и тут же зашуршало сено. Вот и еще раз: шаги и снова шуршание… Сено валялось у плетня, хозяйка сушила его. Неужели теперь перетаскивает, заваливает ход в погреб?

Неожиданно заревел мотор, да так, что в погребе задрожал потолок, посыпалась земля. Тяжелая машина, судя по скрежету гусениц, тронулась с места. Вот она развернулась у самого погреба, и гул ее постепенно затих. Вдруг над самым погребом послышался звонкий женский визг: так взвизгивают девушки на сенокосе, нарочно угодив в руки дюжего парня. И тут же – голос хозяйки:

– Отдай вилы, леший!

Донцов соскочил с лесенки.

– Нет, видать по всему, не выдаст, – ухмыльнулся он. – Вы только послушайте!

Наверху стало тихо. Бойцы поняли: пора уходить. Решили, что Донцов выйдет первым, примет с плеч Вано командира и унесет его в подсолнухи. Пруидзе, в случае чего, вызовет огонь фашистов на себя. Степан попробовал поднять крышку, но та не поддалась. Значит, много сена навалено на нее. Пришлось и Вано взобраться на кадку с огурцами. Нажали вдвоем, подперли крышку палкой.

На дворе непроглядная темень. Накрапывает дождь.

Глава пятнадцатая

Наталка, съежившись, сидела у окна и тревожно поглядывала из-за занавески на улицу. Она была похожа сейчас на маленькую девочку, которая осталась одна дома и боится наступления темноты. Три дня назад Наталка еще могла уйти к родственникам, в станицу Стрелецкую, а теперь уже поздно. В Выселках появились гитлеровцы. Они шли и ехали по дороге, по выгону, непрерывной цепью двигались по оврагу. Выйди со двора, сразу схватят, как хватают всех… Наталка укоряла себя: и как это она не отправила тогда вместе с колхозным стадом корову? Деда послушалась. А если бы отправила, может, и сама следом ушла бы. Выходит, осталась в оккупации из-за коровы… Скотину пожалела…

По выгону, поднимая пыль, опять пронеслись мотоциклисты. «Может, и все они так пройдут мимо? Что им тут делать?» Но тут же услышала стук в дверь, насторожилась, прижалась к стене, не решаясь двинуться с места. Стук повторился. «Фашисты? Или дедусь вернулся? Нет, это он, дедусь!»

Как была босая, так и побежала в сени:

– Кто там?

В ответ послышались ругательства. Дрожа от страха, девушка бросилась назад, в горницу.

А в сенцах уже загрохотала сорванная с петель дверь, и в хату вошли двое немцев.

– Здесь будьет живьет офицер! – решительно заявил один из них, высокий белобрысый солдат с крупными веснушками на щеках.

– Ойтец куда пошель! – добавил второй.

Исчерпав запас русских слов, немцы уставились на перепуганную девушку, ожидая ответа. Наталка молчала.

– Фройлен гут! – осклабился белобрысый, толкнув напарника локтем в бок. Тот понял его, кивнул и, растягивая в улыбке толстогубый рот, шагнул к девушке.

И тут Наталка, сама не зная, как это у нее получилось, вдруг выпрямилась и с гневом произнесла по-немецки:

– Sie vergessen![1]1
  Вы забываетесь (нем.).


[Закрыть]

Немецкая речь поразила солдат. Оба оторопели, даже попятились.

– Вы… Вы немка?

– Das geht Sie nicht an![2]2
  Это вас не касается (нем.).


[Закрыть] – еще строже ответила девушка.

Неизвестно, долго ли продолжалось бы все это, если бы во двор не въехала легковая машина, выкрашенная в защитный цвет. Солдаты мигом выскочили из дома, а Наталка, подойдя к окну, увидела, как из машины медленно вылезает толстый и важный офицер.

– Guten Morgen[3]3
  Доброе утро (нем.).


[Закрыть],– произнес он, входя в горницу, и вежливо подал девушке руку.

Офицер был явно доволен такой неожиданной встречей. По его словам, здесь, в этой дикой Кубани, он никогда не думал встретить человека, знающего язык Шиллера и Гете.

– Я уверен, – продолжал он, – в России не все большевики. Тут есть немало благоразумных людей, уважающих Германию и знающих, что она несет им свободу и высокую культуру.

Наталка напрягала память, стараясь как можно чище по-немецки поддерживать разговор. Ей казалось: этот человек, молодость которого давно прошла и у которого, наверное, есть внуки, не станет обижать ее. Он может и защитить от солдат, которых так много сейчас на хуторе. От этих мыслей девушка чувствовала себя спокойнее.

Между тем белобрысый солдат втащил в комнату большой кожаный чемодан. На кухне вспыхнула спиртовка. Зашипела яичница.

Офицер снял мундир, расстегнул воротник рубахи и расположился за столом, как у себя дома. Он то и дело покрикивал на солдата, называя его Куртом, и тот старался изо всех сил. Распаковал чемодан, вытащил из него белый кружевной передник и, улыбаясь, подал Наталке. О, Курт хорошо знал своего хозяина, ему уже попадало за нерасторопность! Совсем недавно, в городе Майкопе, он не учел пристрастия интенданта Шульца к женскому полу, сам подал на стол, а в доме была удивительная красавица. Ну и попало Курту за этот промах: чуть на передовую не угодил! А там – верная смерть, оттуда не возвращаются… Нет уж, на этот раз пускай лучше смазливенькая девчонка ухаживает за толстобрюхим интендантом. В случае чего – ей и отвечать.

«Пусть будет так», – решила Наталка, надевая передник, который, как видно, специально для таких случаев хранится в багаже офицера, и непринужденно стала подавать на стол.

Глаза у Шульца сразу заблестели: девушка все больше нравилась ему. А Наталка лишь улыбалась в ответ на любезные комплименты офицера.

«Везет же старому козлу», – думал Курт, выглядывая из кухни. Но он откусил бы себе язык, если б эти слова сорвались с губ.

…После обеда интендант уехал. Наталка осталась наедине с ординарцем. Она разожгла плиту и принялась чистить картошку, а Курт вертелся тут же, словно кот, и мурлыкал что-то себе под нос. Решив вызвать девушку на разговор, он важно сказал:

– Совьеты капут!

Наталка не ответила, не прекратила работу. Курт подошел к ней, попытался обнять:

– Какая у меня хорошенькая помощница… – но тут же отскочил, услышав насмешливо-спокойный ответ:

– Обо всем, что ты сделаешь и скажешь, я сегодня же доложу господину майору.

Это подействовало на ординарца, как удар хлыста.

– Понимаю, понимаю, – забормотал он. – Конечно, я только солдат. А офицер богат… У него фабрика… Автомобили.

Наталка не стала слушать. Пусть болтает. Теперь она смело ходила по комнате, всем своим видом как бы говоря: «Только тронь, сразу выгонит!» И Курт окончательно притих.

Интендант вернулся к вечеру, Наталка вспомнила: пора доить корову. Взяв подойник, она вышла во двор и остановилась, не веря своим глазам: подвесив коровью тушу к перекладине, солдаты бойко разделывали ее. От горя девушка даже подойник выпустила из рук и не успела опомниться, как ее обступили солдаты. Схватили за руки, начали крутить:

– Петь, плясать будем!..

В эту минуту на крыльце появился офицер, и властный голос его сразу же разогнал солдат. Подавленная Наталка вернулась на кухню.

– Свиньи, – ворчал Курт, как бы сочувствуя ей, но ясно было, что именно он и подстроил все это в отместку девушке за ее неприступность.

С наступлением темноты ординарец взял автомат и отправился во двор охранять сон господина майора.

А Наталка забилась в свою комнату, притихла. Ее душили слезы. Вот она, оккупация. Всего один день, а уже нет коровы. Теперь и за нею очередь: не убьют, так опозорят… «Что же делать? – спрашивала она себя и тут же отвечала: – Бежать! Куда угодно, только бы не видеть, не слышать всего этого!» О, как она жалела, что не ушла раньше. Ведь могла же уйти с лейтенантом и его друзьями. Они, наверное, уже далеко в горах… Как хорошо было бы с ними!..

Наталка представила себе бледное лицо лейтенанта с заострившимся от страдания подбородком. А когда он улыбается, на подбородке – ямочка. Она сразу заметила эту ямочку. Трудно ему, больно. И разве не облегчила бы Наталка его боль своим заботливым уходом?

Из горницы донесся голос офицера. Наталка не посмела не отозваться.

– Что вам угодно? – спросила она, остановившись на пороге.

Офицер попросил подойти поближе, в его голосе звучали нотки ласки. Поборов волнение, девушка приблизилась к нему, и майор взял ее за руку, усадил рядом, на край кровати.

– Не бойся, – все так же ласково заговорил он, – я тебя не обижу. Я знаю: ты русская, но хорошо говоришь по-немецки. Это опасно: тебя могут взять переводчицей. Ты не представляешь себе, что это значит, и мне тебя жалко. Долг офицера – защитить девушку, и я сделаю все, чтобы ты была счастлива… Я отправлю тебя в Бонн… О, ты увидишь этот город!.. Там, в Бонне, родился Бетховен… Я знаю, ты любишь музыку. Ты услышишь орган…

Наталка молчала, не понимая, для чего он все это говорит, и все же пересела на стул, стоящий у изголовья кровати. Шульц потянул ее к себе, и рука девушки неожиданно очутилась под подушкой. Жадные руки интенданта начали шарить по телу Наталки.

А она вдруг игриво рассмеялась, припала губами к его уху, попросила отпустить на одну минуту.

– А, понимаю, понимаю, айн момент…

Наталка выбежала. За стеной скрипнула дверца шкафа. Послышался шорох платья.

Офицер ждал.

Прошла минута, другая, а ее все не было. Офицер встал, нетерпеливо зашаркал по полу в комнатку Наталки. Что за чертовщина – никого! Открыл шкаф – тоже пусто! И лишь увидев распахнутое окно, как сумасшедший бросился назад, к себе, сунул руку под подушку, где лежал парабеллум. Но пистолета как не бывало. Поняв, что произошло, распахнул дверь и во весь голос позвал ординарца.

Услышав крик, шофер, спавший в машине, сразу завел мотор, полагая, что с минуты на минуту может понадобиться автомобиль.

– Я вас слушаю! – замер на пороге испуганный Курт.

– Болван! – хлестнул его Шульц по щеке. – Где эта дрянь? Где девчонка?

…А Наталка была уже далеко. Впереди, как бы понимая грозящую им обоим опасность, чутко насторожив уши, бежал Серко.

Перебравшись через речку, она остановилась и посмотрела в ту сторону, где остались Выселки. Там, разрывая ночную тьму, высоко в небо поднималось багровое пламя.

Глава шестнадцатая

Над районным центром, куда переехал Хардер, спускалась ночь. В хатах – ни огонька. Многие жители покинули насиженные места, а те, кто остался дома, забились в погреба, в щели, вырытые в садочках.

Пустынным и неуютным казался райцентр.

Митрич, любивший наведываться в районный центр– походить по базару, посидеть за кружкой пива в чайной, – думал теперь обо всем этом, как о чем-то далеком и невозвратимом. Душу глодала невыразимая тоска. Старик понимал, что враги не простят ему, не выпустят из каменного подвала: ведь он отказался быть проводником, не повел их в горы, и за это пощады не жди.

– Ну что ж, – ворчал он, – что там смерть, что здесь – умирать один раз. Так лучше чистым остаться перед людьми!

Смерть не казалась ему страшной. Он много пожил, многое повидал на своем веку. Конечно, хотелось бы дождаться конца войны, увидеть, как люди снова заживут. Да и внучку надо бы до ума довести. Но коли суждено помирать – ничего против этого не поделаешь…

Странный шум оборвал размышления деда. Он встал, подошел к отдушине: что бы это значило? Шум усиливался, перерастал в сплошной гул. «Да это ж самолеты! Может, наши?» Митрич попытался заглянуть в отдушину, но, кроме черного пятна ночи, ничего не увидел. А гул уже перешел в рокот, пронесся над самым магазином, и в ту же секунду что-то так громыхнуло, что от этого грохота вздрогнули даже толстые, в три кирпича, стены подвала.

«Бомбят! – не испугался, а обрадовался дед, – наши бомбят их, проклятых!»

Он потянулся к двери, прильнул ухом к железу. Там, на улице, – крики, выстрелы, урчат машины… Слышно, как топают ногами разбегающиеся нелюди…

От новых взрывов задребезжала дверь. Старик отступил назад, вниз по ступенькам. И тут словно громом ударило, оглушило, повалило деда на пол.

Митрич не помнил, сколько времени пролежал в забытьи. Очнувшись, почувствовал боль в боку, увидел вокруг себя кирпичи и почему-то свет в подвале. Глянул на дверь, а ее нет; сквозь пролом в стене видно небо. Ощупал бок – вроде бы ничего, двигаться можно. Выглянул на улицу – нет немцев, удрали.

– Слава тебе господи, – перекрестился старик. – Унесло нечистую силу.

Он вылез из подвала, выдернул палку из плетня и, опираясь на нее, побрел домой. Никто не окликнул, не остановил его. Так и до Выселок дошел.

А на месте Выселок – кучи золы, в садах – обгорелые яблони. Даже тополь, что сам садил, придя с гражданской, и тот рухнул. Не вытерпел старик – заплакал. А когда волнение отошло, попытался найти соседей, про внучку расспросить, – никого не нашел, ни живой души в поселке.

Постоял Митрич на пепелище и зашагал к реке.

Глава семнадцатая

Согнувшись, дробно шагая, Вано Пруидзе все дальше и дальше уносил командира в горы. Загорелое, обросшее черной бородой лицо солдата покрылось испариной, на шею из-под пилотки стекали струйки пота. Сзади, охраняя товарищей, шагал растрепанный, в постолах, без пояса, с гранатами в руках Донцов. Порой он обгонял Вано, осторожно крался среди деревьев, прислушивался и, лишь убедившись, что опасности нет, опять замедлял шаги.

Дорога вела на подъем. Нести раненого становилось труднее. Солдаты все чаще подменяли друг друга, все чаще отдыхали. Первый же день показал, что если они и дальше будут идти с такой скоростью, то придут в Сухуми не раньше чем через месяц.

Солнце было еще высоко. Оно то появлялось, то исчезало за вершинами деревьев, бросая на сохлую землю тень.

Перевалив через возвышенность, солдаты вышли в долину, поросшую молодым березняком. Донцов свернул с тропки и бережно опустил раненого на землю. Говорить не хотелось, да и о чем, если каждый понимал, что это только начало, а будет еще труднее. Удастся ли вообще перейти горы?

Вано порылся в карманах и вытащил три замусоленных сухаря.

– Энзэ, – сказал он.

И, отстегнув фляжку от пояса, с аптекарской точностью отмерил по нескольку капель желтоватой жидкости на каждый сухарь.

– Масло? – удивился Донцов.

– А ты думал – вода? Извини, дорогой, в горах и без того воды много.

– Откуда масло?

– Плохой солдат, Степанка! Думать надо…

– Не понимаю, – пожал плечами Донцов.

– Не понимаешь? А находчивость ты понимаешь? – И Вано осуждающе покачал головой: – Забыл, друг, как в подвале сидели.

– Так там же куски были. Мы их съели.

– Кто съел, а кто нет. Пруидзе знает, куда идет. – Вано провел рукой по бороде и философски добавил: – Бурдюк полный – душа поет!

Рассматривая масло на сухаре, Донцов удивился:

– С чернилами, что ли? – И тут же проглотил все, что оставалось от сухаря.

– Может быть… Карандашом толкал… Ничего, витамин больше!

Головеня взял сухарь дрожащей рукой, но, подумав, как будет трудно в горах без пищи, отодвинул его в сторону:

– Ешьте, вам силы нужнее.

– Что вы, Сергей Иванович, так и отощать можно! – запротестовал Донцов.

– Шашлык дают – кушай, инжир дают – кушай! – забубнил Пруидзе. – Молоко ишака дают…

– Опять ты со своими шутками! – оборвал его Степан.

Но Вано не унимался:

– А что, плакать надо? Не будем плакать! Вано в горы идет, друзей ведет!

– Не радуйся. Скажешь гоп, когда перескочим…

– И-и, Степанка, такой хорош начало – перескочим!

– Хорошее начало – не все, – вмешался лейтенант. – Мы на хороший конец должны рассчитывать.

– Будет хорош конец! Будет! – возбужденно заговорил Пруидзе. – Вано домой идет! Шакалом пролезет! Змеей проползет! Друзей проведет!

Он вскочил и, делая вид, что засучивает рукава, пустился в пляс:

– Acca!..

Головеня смотрел на него и удивлялся: сколько лет вместе служили, а понимать его начал только теперь.

– Все-таки, входя в лес, надо о волке помнить, – осторожно намекнул он, боясь обидеть повеселевшего Вано.

– А по-нашему не так. По-нашему говорят: «Смелый джигит – хорошо, осторожный – два раза хорошо!»

– Замечательно говорят! – согласился лейтенант.

Донцов не стал слушать, о чем они толкуют. Отойдя в сторону, он облюбовал тонкую, ровную, как свечка, березку и пригнул ее к земле.

– Вано! – позвал он друга.

Тот подошел, в недоумении посмотрел на березку:

– Костыль?

– Держи, увидишь!

Донцов провел ножом у самого комля, и березка легла на землю.

– А, понимаю! – захохотал Вано. – Винтовку делаешь?

– Больно ты умный! – рассердился Донцов. – Болтаешь попусту. Ищи лучше другую…

– Гм… – прыснул Вано. – Мне винтовка не надо!

– Ну, знаешь что, хватит!

– Ну, хватит так хватит. Вот она. Бери, пожалуйста!

Когда очистили березки от веток, получили две ровные жерди.

– Ну, теперь понимаешь? – с хитринкой заговорил Донцов и начал укладывать жерди рядом, на полметра одну от другой.

– Носилки! – воскликнул Вано.

– Вот именно. А то заладил – «винтовка», «винтовка»…

Жерди связали липовой корой, переплели прутьями, наложили сверху травы.

– Теперь хоть на край света донесем! – заявили бойцы, опуская носилки перед командиром.

Тропа извивалась среди березок, как змея. Березки кончились – и она выпрямилась, стрельнула по склону между карагачами и вековыми липами. Выйдя на взгорок, солдаты очутились на каменистой поляне, где никогда не росли деревья. В глаза снова глянуло солнце. В небе неожиданно послышался нарастающий шум. Солдаты опустили носилки, насторожились. Над ними, чуть не задевая деревья, бешено пронесся «мессершмитт».

– Шакал! – выругался вслед ему Пруидзе.

– И тут, сволочи, рыщут, – слабым голосом подхватил лейтенант.

– Лезут, гады, – угрюмо добавил Донцов.

Тропа становилась все уже. Местами на мягкой почве видны были отпечатки конских подков. «Может, наши, а может, и фашистские разъезды», – думал Степан.

На смену карагачам и липам появились хвойные деревья.

Донцову почему-то не верилось, что это уже Кавказ. Он полагал, что на Кавказе все должно быть иное, чем в Средней России. А тут такие же липы, как под Белгородом, такие же ромашки цветут на полянах, желтеют молодые одуванчики…

– А говорили: чинары, эвкалипты, – усомнился он.

– Будет, все будет, – отозвался Вано. – И горы настоящие, и водопады. Весь Кавказ тебе покажу. Нет, не покажу – отдам. Бери, друг!

Головеня больше молчал. С болью думал он о том, что в лучшем случае останется хромым, как земляк Горшеня, вернувшийся с гражданской войны инвалидом. А ведь может быть и хуже. Начнется гангрена… Или они не дойдут до Сухуми…

И вдруг, уже в который раз, ему мерещится страшный образ женщины с выкатившимися на лоб глазами… Где он ее видел? На Украине? Да нет же. Это было в городе Целина. Войска покидали этот небольшой городок: по улицам неслись повозки, брички, автомашины. Танков, орудий почти не было: их потеряли в боях… Он, артиллерист, как и многие, уходил пешком. Над городком повисли бомбардировщики. С грохотом рвались бомбы. Рядом, словно живая, вдруг поднялась в воздух крыша дома. Мгновение – и на землю полетели стропила, куски черепицы. И тут она…

– Ты жив, Григорий? Тебя не убили?

Он остановился, не понимая, а женщина бросилась к нему, сверкая белками глаз, и тут же в испуге отскочила назад:

– Бежишь? Меня бросаешь?

Что он мог ответить этой чужой женщине? Отступал ведь не только он сам, отступали полки, дивизии – отступала вся армия… А женщина, отчаянно потрясая кулаками над головой, продолжала кричать на всю улицу:

– Бросаешь старую мать?! Утекаешь?!

Потом люди рассказывали: у нее погиб сын и она сошла с ума.

Никогда не забыть ее лейтенанту Головене.

…Впереди, на тропе, показался человек: сидит на камне и курит. Увидел подходивших, встал. С виду – солдат-фронтовик.

– Здорово, братки! – обрадованно произнес он.

А рассмотрев офицера на носилках, тише добавил:

– Здравия желаю, товарищ начальник!

Лицо солдата казалось спокойным, хотя вид у него был жалкий. Из одного сапога выглядывала портянка, другой обмотан проволокой. Коленки выцветших брюк заштопаны суровой ниткой. Выше локтя сквозь прорванный рукав гимнастерки выглядывал бинт с запекшейся на нем кровью.

– На перевал? – спросил Головеня.

– Так точно! На прикрытии был, товарищ начальник. Держались до последнего. Пулемет просто красный стал, а фашисты все прут и прут. Целую кучу навалили мы их!.. И вдруг, понимаешь, заело. Сюды, туды – хоть ты плачь! Оглянулся я, а рядом братки мертвые лежат… Вскакиваю – и гранату под станину: не оставлять же врагу. Как сам уцелел, понятия не имею. После на тропу вышел – никого. Думаю, подожду, кто-нибудь подойдет: не легко одному, да и опасно.

– Одному, точно, нехорошо. Примыкай к нашему полку, – сказал лейтенант.

– Я так и думал, товарищ начальник! – обрадовался солдат. – Кто-нибудь да возьмет в попутчики: свои, советские, не дадут человеку в горах пропасть.

Он вынул из кармана деревянный портсигар:

– Может, закурите, товарищ начальник? Трофейные. Хорошо, хоть такие остались. Без курева совсем плохо… Сказывают, в этих сигаретах не табак, а морская трава. Но ничего, курить можно. Конечно, против наших – ерунда, особенно против махорки, что до войны бойцам выдавали. Помните Гродненскую? Ух и махорка была! Потянешь – слезу выдавливала!

– Говорите, и до войны служили?

– Так точно, в кадровой!

Донцов тоже взял немецкую сигарету, повертел перед глазами и отдал назад:

– Спасибо, не курю. Просто так, любопытно.

– Значит, в Сухуми, товарищ начальник? – не умолкал солдат. – Дело! Вчетвером мы туда за милую душу доберемся!

И, покосившись на носилки, с сожалением добавил:

– Вот только помочь не могу… Разве что одной рукой…

– Обойдемся, – не очень дружелюбно ответил Пруидзе, – без тебя…

Солдат взглянул на кавказца, удивившись его неожиданному тенорку: казалось, у этого парня непременно должен быть бас. Но перечить приземистому чернобородому здоровяку не стал: нет так нет. И когда Вано и Степан подняли носилки, новый спутник послушно зашагал следом за ними.

Несмотря на усталость, шли долго.

Пруидзе с удовольствием рассматривал знакомые места. Не один раз проходил он по этой тропе, и вот снова ведет она в родной город. Теперь уже ничто не остановит их. Дойдут и раненого донесут!

– Придем в Сухуми – гостями будете! Шашлык будет! Вино будет!.. Ух, циви мацони![4]4
  Кислое молоко (груз.).


[Закрыть] – словно декламировал Вано.

– Из Сухуми, значит? – спросил новичок.

– Именно. А ты?

– Я, браток, из Одессы. Украинец… – И он тяжко вздохнул: – Гитлер проклятый там. Второй год письма не имею.

– А как звать-то тебя? – стараясь рассеять печаль солдата, спросил Донцов.

– Меня? Меня просто Петром зовут.

А фамилия?

– Вот фамилия не украинская: Зубов. Да вы просто Петром, Петькой зовите. Чего уж там…

– Ладно, – кивнул Степан, – Петькой так Петькой.