Текст книги "Русские и русскость"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

2. Русский менталитет как он есть

Нам, русским, изрядно навредили национальный самообман, неверные представления о самих себе, стремление «закрыться» как от реальных недостатков, так и от неоспоримых достоинств. Не было в природе кротких и высокодуховных славянофильских коллективистов, думающих лишь «о небесном», не было западнических лентяев, которые якобы не способны к какой-либо инициативе, и чтобы стать «кем-то», они должны были отказаться от самих себя.

Высокодуховный «народ-богоносец» породил Смутное время и уничтожил романовскую империю.

«Обломовы» принесли цивилизацию и высокую культуру на огромные просторы Евразии и стёрли в порошок лучшую армию всех времён и народов – германский вермахт.

А советские самоотреченцы и коллективисты оказались вещистами и оголтелыми индивидуалистами, тотально превзошедшими «западных учителей» – и почвенникам оказалось фактически не к кому взывать.

И одновременно правы оказались все понемногу. Среди русских можно было найти и высоконравственных коллективистов, и фанатичных рвачей, и эгоистов, а также людей весьма ленивых и весьма трудолюбивых.

Мы – русские – очень разные, даже слишком. Но дурить самих себя надо перестать всем.

* * *

Начнём немного издалека. Славяне – это европейцы «старого образца», европейцы доримской и догерманской традиции, какими были античные греки и древние кельты – свободолюбивые индивидуалисты. В их среде многое определял личный произвол. В их социальной организации не хватало рациональных принципов и незыблемых институций. Поэтому традиционные европейские свободы сменил более твёрдый и рациональный германо-романский порядок.

Было «рационализировано» и «стандартизировано» и большинство славянских народов. В основном – в ходе многовековой борьбы с каким-либо иноземным игом.

Русские отразили все попытки непосредственной иноземной оккупации (монголо-татарское иго таковым не было). Для этого они создали деспотическое государственное устройство, по формальным признакам напоминающее азиатское, то есть государство, противоречащее славянскому мировоззрению, с которым у русских произошёл неизбежный конфликт, ставший хроническим.

Но под панцирем «своего – чужого» государства русские сохранили ядро традиционного менталитета в гораздо большей степени, чем другие славяне, хотя ментальная периферия и претерпела значительные изменения.

Составляющие ядра русского менталитета – это индивидуализм, иррационализм, анархизм и авторитаризм. Вследствие этого русские весьма отличаются друг от друга. Среди них очень много людей, не соответствующих основному ментальному облику, – иными словами, рациональных коллективистов, не склонных ни к анархизму, ни к авторитаризму. Разброс индивидуальной ментальности в рамках одного народа наблюдается практически всегда, но у русских он, скорее всего, выше среднего показателя.

Наблюдаются существенные различия в ментальности различных групп русских, например этнотерриториальных групп крестьян, иногда живущих на разных территориях. А иногда – на одной и той же, в частности на территории Центрально-Черноземного региона. Прослеживается ярко выраженное различие ментальности крестьян и казаков, хотя во всех случаях речь идёт о русских земледельцах-общинниках. О представителях разных сословий и социальных групп говорить не приходится, так как говорилось слишком часто.

Как образно написал публицист Игорь Васильев в журнале «Голос эпохи», одни русские крестьяне походили по своему менталитету скорее на швейцарцев, а другие – на негров.

На многие важные вопросы русские давали совершенно разные ответы. Идёт хронический спор националистов, с одной стороны, и либералов и евразийцев – с другой. Одни утверждают, что русские рьяно хранили свою национальную чистоту и в смешанные браки не вступали. Другие – что на чистоту нации русским было наплевать, и они только и делали, что смешивались со всеми.

На практике разные группы, например, сибирских крестьян вели себя совершенно по-разному. Одни долгое время женились исключительно на туземках и создали практически метисные группы, антропологически и культурно чрезвычайно близкие к неславянскому населению, но сохраняющие русское самосознание. А иногда – даже былинный эпос.

Другие смешивались с местным населением, но в незначительной мере.

Третьи жили чуть ли не по Нюрнбергским расовым законам.

Но всё же думается, что очень плодотворна идея Константина Крылова о том, что в старой России смешивались с другими народами преимущественно «социально продвинутые» категории населения – аристократия, интеллигенция и пр. Основная масса населения – крестьяне – смешивалась с представителями других этносов незначительно. В том числе и потому, что социальный статус и экономические возможности крестьян были низки, и они не были привлекательными брачными партнёрами как для представителей других народов, так и для других социальных групп. Исключение среди русских земледельцев являли собой достаточно зажиточные и высокостатусные казаки и сибирские крестьяне. С ними было немало желающих породниться. И они могли выбирать, стоит ли их общине разрешать смешанные браки или нет.

Для русского человека в большей степени значимы не какие-либо общенациональные идеологемы, а «понятия», правила, регулирующие жизнь в некой узкой, замкнутой группе, зачастую противопоставляющей себя «большому» обществу. Если русский – член такой группы, то она значит для него весьма много, гораздо больше «народа» и «общества». Эта группа может быть воровской малиной, старообрядческой или казачьей общиной, обществом либеральных интеллигентов, полицейских или националистов. И так далее.

Этот элемент менталитета возник в период, когда Русская земля делилась на независимые общины – земли, которые были и государственными субъектами, и субэтносами. Они никому долгое время не подчинялись, отличаясь обычаями, говором. В принадлежности к такой самодостаточной общине заключалась самоидентификация русского, его статус и достоинство. Такую теорию блестяще обосновали выдающиеся историки И. Я. Фроянов и А. Ю. Дворниченко.

Разделению на такие группы способствовало появление упомянутых выше дробности и неоднородности менталитета.

Вследствие исчезновения среди русских значимых культурных различий эта неоднородность продолжала существовать. Исчезли коллективы выживания, но сохранялось желание иметь свою общность, отличную от других. И таковые стали создаваться среди русских искусственно, во многом через противопоставление другим группам. Отсюда и возникли все «онтологические» споры «почвенников» и «западников», «совков» и «антисовков».

Внутренняя неоднородность, стремление придавать повышенное значение внутринациональным различиям не способствовало созданию у русских национального государства и сохранению имперского порядка, когда над «независимыми» группами должна быть независимая надстройка – медиатор и организатор. Причём за редким исключением (вроде опасности нашествия Наполеона или Гитлера) субъектом отношения с государством или другим этносом выступал не русский народ как таковой, а некая отдельная группа, претендующая на независимость и статусность. Показательно, что некий партийный пропагандист начала 1930-х годов призывал «крепить союз коммунистов и украинцев».

Вот поэтому-то при коммунистах отдельной самостоятельной общественно-политической субъектности русский народ не имел. А другие народы имели. Коммунисты просто исходили из наличного положения дел.

Олег Неменский в своей статье об охранительстве выразил недоумение по поводу специфики русской государственности. Попробуем его развеять. Государственный аппарат во главе с государем (назывался по-разному) – это независимая община (гегемон), которая осуществляет власть над другими общинами в своих собственных целях. Для других она делает минимум того, чтобы продлить гегемонию, осуществляемую диктаторскими средствами. Практически ситуация аннексии Москвой Твери и Новгорода продолжается и в настоящее время. Общины покорены, но не слиты с господствующей.

Эта диктатура держится на жёсткой вертикали соподчинённости внутри господствующей «общины» начальников, которая благодаря лучшей организации преобладает над всеми остальными, более аморфными. Вообще в России более организованная община побеждает менее организованные. Так, в 1917 году в результате двух переворотов власть перешла от восставших против ослабевшей верхушки иерархии дворян, чиновников и интеллигентов к организованным и авторитарным большевикам, у которых были жёсткие лидеры, подавлявшие любое недовольство. Об отношениях власти подчинения в среде русских будет сказано ниже.

Сугубо гипотетический приход к власти националистов был бы не созданием единой русской нации, а приходом к власти «общины националистов».

Так что русофобская идея о том, что русских вообще нет, имеет под собой определённый базис. Однако она не верна. Есть и другие народы с серьёзными внутренними этнографическими и (или) ментальными различиями, например китайцы или швейцарцы, в существовании которых никто не сомневается. В появлении этих народов, как и русского, большую роль сыграло долговременное политическое единство.

Практически экспериментальным доказательством существования русских является сохранение русской идентичности некоторыми группами старообрядцев, веками живших вдали от России (например, казаками-некрасовцами).

Можно согласиться со Светланой Лурье в том, что конфликт господствующей общины и всех остальных имел и функциональный характер. Для удержания господства «начальству» нужно было сильное государство, а жизнеспособные «низовые общины» могли поддержать начальство в трудную минуту.

* * *

Всё это отразилось и на специфике русского патриотизма. Русский патриот зачастую защищал не своё, а некое «общее достояние», хранителем которого является «правительственное начало». Достояние всей этнокультурной общности России – русские, а отнюдь не «своё», не реальный политический субъект, к которому он принадлежал. Защита «своего», конкретного политического субъекта нередко приводила к социальным конфликтам и смуте – революциям, крестьянским войнам и т. д. Поэтому в русском патриотизме акцент был смещён на самоотречение, самозабвение, отказ от себя и всего своего. Это был патриотизм государственнический, в отличие от этнического, который предполагает значительно больший акцент на защите себя и своих интересов. Хотя также не чужды самопожертвование и самоотречение. Этнический патриотизм у русских сознательно не слишком культивировался, государством и подавно, хотя и не был совершенно чужд русским. Его, например, проявляли партизаны, насмотревшиеся на гитлеровский «новый порядок».

* * *

Индивидуализм в сочетании с иррационализмом резко понизили в среде русских действие внеличностных социальных регуляторов, таких как законы и обычаи, религиозные установки. Регулятором выступает авторитет конкретных личностей и групп.

Этим-то русские отличаются и от «классических» европейцев, и от носителей восточной ментальности. Европейцы, рациональные индивидуалисты, большое значение придавали законодательным нормам и формально закреплённым договорным отношениям, а также стабильно существующим легитимным институтам – источникам права.

На Востоке большое значение придавалось обычаю, традиции, религиозной норме, мнению большинства.

В русской среде тоже очень важную роль играли и законы, и обычаи, и религиозные установления. Однако большую роль, чем на Востоке или на Западе, имел произвол отдельной личности или групп личностей.

Произвол не обязательно «негативный» или «позитивный», но порождающий изменчивость и нестабильность.

Отсюда – масштабные революционные сломы национальной жизни (петровские реформы, большевистская революция, распад СССР), недостаток традиционности в культуре, вольное отношение к соблюдению законов.

А также широко растиражированная склонность русских к крайностям: и негативные, и позитивные стремления русских в меньшей степени ограничивались рамками и правилами.

* * *

Есть ещё одна специфическая особенность, способствующая проявлению в русском обществе деспотизма и нестабильности: у нас не было и нет признанной иерархии социальных групп. У нас, грубо говоря, любая каста – высшая, по крайней мере, потенциально и в собственном восприятии, так же как и любой древнерусский город ощущал себя чем-то самозначимым и потенциальной столицей. Частичную верность этого тезиса с блеском доказала Москва.

Единственной легитимной высшей кастой всегда был правящий род, княжеский или царский. Его харизма потом отчасти перешла на генсеков и президентов. При этом не один из внутрирусских социальных псевдосубэтносов по-настоящему не признавал легитимность псевдосубэтноса – гегемона, если только он не был им сам. Отсюда и объявление номинальным гегемоном рабочих после Октябрьской революции, и гонор уголовников, и шаткость положения любой элиты, если она не объединена напрямую с высшей единодержавной властью, которая была необходима для закрепления иерархии псевдосубэтносов.

* * *

Русские – это европейцы, которым пришлось построить для себя псевдоазиатское государство, которое на деле является гегемонией одной из земель или заменяющей ее социальной группой (начальство), которая имеет свои собственные интересы и не сливается с другими землями (социальными группами). Такой была гегемония и Киева, и Москвы, и дворян, и коммунистов. Недаром историки утверждают, что становление московской военно-служилой системы началось ещё до возникновения Османской империи, считавшейся одним из «примеров для подражания».

Подобная гегемония появилась из славянского наступательно-оборонительного союза наподобие склавинов и антов, которые помогли объединить разрозненные усилия славиний для достижения серьёзных политических целей, хотя это и стеснило их свободу и мешало реализации ментальных установок.

Подобные союзы оказались слишком непрочными, и на их место пришли гегемонии в формате известных раннеславянских государств, превратившихся в европейскую государственность у чехов, и в более масштабную славинию у поляков, и в гегемонию под видом восточной деспотии у русских.

Но менталитет наступательно-оборонительного союза продолжал сохраняться и под оболочкой деспотии, взять постоянную грызню различных категорий русских и дружный внешний отпор супостату. Идеология союза оказалась для русских чрезвычайно важной. Однако она так и осталась идеологией союза разных славиний, а не монолитного этноса.

Государство (в своих восточно-деспотических проявлениях) во многом не соответствует русской ментальности. Отсюда – раздвоенность русского существования, внутреннее неприятие того, что самим кажется вроде нужным и полезным: огромная роль фасадов, потёмкинских деревень и «парадных», декларативных ценностей, за которыми скрывается нечто совершенно противоположное декларируемому. Вместе со склонностью к произволу, анархизму это привело к тому, что внутри имперского порядка всегда сидела его смерть.

Но в изменённом виде империя с азиатским фасадом возрождалась после петровских, большевистских и постбольшевистских потрясений. И причина тут чисто русская. Просто одних русских очень вдохновляет перспектива собственной свободы (анархизм) и неограниченной власти над другими (авторитаризм). Одна часть русских получала возможность быть действительно русскими за счёт другой, большей, которую использовали как инструмент и полноценно русскими быть не давали, то есть не давали возможности реализовывать свой менталитет.

Жизнь в мире личностей и отношений, а не в мире правил специфически влияет на отношение русских к нарушителям этих правил. Иногда к ним чрезмерно терпимы. Но нередко кто-то где-то (или во всей стране на определённый период) пытается «навести порядок», заменить благодушничание и чужой произвол «правилами», также являющимися плодом чьего-либо индивидуального или группового произвола. Тогда воцаряются относительно строгий порядок, соблюдение правил и «хождение по струнке», но только на определённое время. В случае уничтожения диктата личности или группы всё это может легко исчезнуть.

Когда русские протестуют против произвола и (или) отсутствия порядка – наш протест обоснован. Но есть ещё (а раньше особенно процветал) и протест против «косности» и «отживших условностей». Это при том. что опутывающих человека правил у русских было меньше, чем у других народов. Этот протест объясняет только наличие чрезмерного свободолюбия, переходящего в анархизм и нарушение чужих прав.

Есть мнение, что в появлении различных «свободолюбивых» течений Россия обогнала Запад, взять хотя бы наших нигилистов или «толерантность и политкорректность» ко всякого рода меньшинствам в 1920-е годы.

* * *

В каких условиях сформировался русский национальный характер? Ответом на какие вызовы он стал? Прежде всего на нестабильность, изменчивость и разнообразие – разнообразие природного ландшафта, непохожесть друг на друга окружающих народов, врагов и союзников, их периодическая смена, изменчивость политической, геополитической и экономической ситуации, что иллюстрируется древней пословицей: «Рать стоит до мира, а мир – до рати». Иными словами, длительные периоды военной опасности могли сменяться также относительно длинными периодами спокойствия, тогда как у других народов последовательно преобладало что-то одно.

Ситуация не только менялась постоянно, но для разных групп русских менялась по-разному. От различных русских людей и в разное время требовалось очень разное поведение.

История готовила русского человека к непостоянству, которое также непостоянно и готово смениться периодом стабильности.

О русской покорности

Покорны и жители Востока, и жители Запада. Над ними тяготеют всевозможные обычаи, законы стандарты и принципы. То, чему покоряются западные и восточные люди, они считают верным и законным, какими бы чудовищными, нелепыми и вредными ни были эти принципы.

Русский человек слишком часто покоряется тому, что не считает ни верным, ни законным. Пусть даже это неверное и незаконное не так уж чудовищно и жутко. Русский человек покоряется тому, что не приемлет, потому, что иначе «будет ещё хуже» или хоть какой-то порядок сменится развалом и хаосом. Но это понимание и покорность всё же не позволяют русскому искренне смириться с тем, чему он «логически» или вынужденно покоряется.

В Европе революции происходили, когда представления властей о мире, и своём месте в нём переставали соответствовать изменившейся реальности. На Востоке революции происходили тогда, когда власти нарушали правила и устои.

В России революции происходят в тот момент, когда власть недостаточно доминантна и недостаточно подавляет нижестоящих. Это признак слабости. Власть не считается с нижестоящими, когда сильна и доминантна. (О феномене так называемой «русской власти» писал историк Фурсов.) Когда власть не подавляет – перестают считаться с ней, пусть даже она компетентна и проводит необходимые мероприятия.

Талантливый правитель Борис Годунов недостаточно «возвышался» над другими боярами, за что и был уничтожен ими. В отмене крепостного права тоже почувствовали слабину, хотя в целом это было нужно и полезно. Сначала был убит государь-освободитель Александр II. А через несколько десятилетий пало самодержавие. Генсек Брежнев уже никого не пугал, поэтому вскоре после его смерти началась перестройка… Ельцин и Путин держались за счет того, что оседлали и возглавили процесс всеобщего растаскивания – процесс самоликвидации государства. Плюс Путин имитировал некоторую «грозность». В условиях всеобщей слабости и трусости имитация неплохо работала, но сейчас ВВП уже раскусили. Сильные мира сего ничего не опасаются. Вот и гадают политологи, кто президента «съест»…

К вопросу о том, почему многие русские «сильные мира сего» так куражатся над более слабыми: они знают, что слабые, если что, сожрут и не поперхнутся.

Специфическая русская покорность – не часть ментального ядра, а элемент периферии, сформировавшийся под воздействием государства и политической эволюции общества. Именно к периферии относятся многие качества, традиционно приписываемые современным русским, например слабая склонность к общественной активности и самоорганизации. Такие черты национального поведения появились под давлением государства сравнительно недавно.

Точно так же неприятие русскими пафоса и риторических красот – это следствие разочарования в само-разрушающемся государстве.

* * *

Особую специфику имеет и появление цветистой, развитой и популярной русской криминальной субкультуры. С одной стороны, сыграли традиции внегосударственных свободных полисов, таких как казачьи общины.

С другой – в конце XIX – первой половине XX века очень многие русские усвоили уже «государственный» взгляд на жизнь: почетно жить за счет обычных людей, ничего им взамен не давая, так же как и представители «правительственного начала».

* * *

Внеличностные социальные регуляторы – важнейшая часть любой культуры. При их слабости обществу существовать весьма трудно. И достойно удивления, как Россия и русский народ просуществовали более тысячи лет, причём с блеском и огромными достижениями.

Основное объяснение этому – среди русских раньше было много сильных людей (в самых разных смыслах этого слова): сильных и физически, и интеллектуально, людей с большими способностями к чему-либо – от военного дела и политики до симфонической музыки. Благодаря сильному личностному, индивидуальному началу русские отличались повышенной личностной одарённостью по сравнению с более организованными и «правильными» соседями и соперниками.

И не только. Слабость правил и стандартов имели и свою положительную сторону. В сочетании с повышенными интеллектуальными, волевыми и физическими данными это помогало давать самый верный и адекватный ответ на возникающие вызовы, ответ, продиктованный необходимостью, а не предрассудками и шаблонами или недостатком способностей, и поэтому зачастую гораздо более действенный.

Умение «действовать по обстоятельствам» очень способствовало, например, феноменальным военным успехам русских. Оно позволяло им достойно выходить из ситуаций, в которых более «правильные» римляне или поздние европейцы неминуемо были бы уничтожены.

Поэтому долгое время русские достойно справлялись с трудностями, в том числе и с теми, которые наши предки создали сами для себя.

Вспомним банальные рассуждения о традиционной русской сообразительности и смекалке, не скованные лекалами и шаблонами.

Или взять заимствование принципов деспотического государства. В русской политической традиции его не было, но деспотия соответствовала геополитическим интересам – и она появилась.

Плюс к этому – очень многие русские имеют не слишком русский менталитет. Они традиционны, рациональны, склонны следовать правилам и не склонны нарушать чужие права. Такие русские очень способствовали сохранению стабильности и закреплению успехов.

Уже упомянутый Игорь Васильев верно писал в своей статье об огромной роли русской культуры в ограничении негативных сторон менталитета. Особенно это касается православия. И пока культура (в особенности традиционная, народная) была сильна, на пути индивидуализма и произвола стояла пусть и не идеальная, но достаточно действенная система защиты. Взять хотя бы воспетые славянофилами и почвенниками идеалы крестьянского мира. Они не всегда реализовывались в полной мере на практике, но и не были пустым звуком.

Русский человек не жил в мире бескомпромиссных догм, которые он был обязан выполнять в обязательном порядке. Но культура заключала его свободу в рамки, внутри которых существовали разные варианты выбора. Но за рамки выходить было нельзя: есть такие выражения, как «видеть берега», «не видеть берегов».

В рамках традиционной русской культуры русский человек как носитель определённого менталитета мог минимизировать конфликты и достаточно эффективно взаимодействовать с соотечественниками.

Соборность, коллективизм, общинность, которыми так восхищались консерваторы и народники, были ценностями культуры. А такие ценности часто не вытекают из менталитета, но противостоят ему. Ценностями культуры нередко становится то, чего нелегко достичь. Об этом весьма тонко написал еще Фридрих Ницше.

Американский индивидуализм – такая же ценность культуры, как и русский коллективизм. И реализовывать на практике этот принцип зачастую нелегко. В быту американец гораздо менее свободен и зависим от мнения окружающих, чем русский, и от соседей, которые бдительно за ним надзирают, и от принципов политкорректности, и от чего угодно.

Американское общество, в отличие от русского, тяготеет не к анархии, а к технократическому фашизму, в чём-то сходному с муравейником, где человек – всего лишь производственная функция. От окончательной фашизации США спасают культурные герои-индивидуалисты, ярко выраженные свободолюбцы, такие как Сноуден.

Такие индивидуалисты в Америке относительно редки, но очень важны для сохранения стабильности культуры, избавления её от перекосов, так же как для русской культуры важны коллективисты и альтруисты.

Неудивительно, что в старину немалое количество представителей нерусских народов делали выбор в пользу русской национальной идентичности. Можно было более свободно выразить свою индивидуальность и реализовать заложенный потенциал и одновременно быть защищённым традициями и правилами, особенно когда речь идёт о представителях «продвинутых» социальных групп (аристократов, интеллектуалов, предпринимателей). Такой выбор был нередок как среди представителей европейских, так и восточных народов.

* * *

Немного о русском способе управления, так называемой русификации. На деле это совсем не пропаганда и не навязывание русского языка и культуры. Её могло и не быть. И этноязыковое обрусение происходило почти всегда добровольно. И вообще, русификации по большей части подвергались сами русские и в большей степени восточные славяне.

На практике русификация представляла из себя копирование социально-государственного устройства, принятого в России, чёткое деления народа или какого-либо социального организма на две части – на некое великое и могущественное «правительственное начало» и бесправную и ничтожную массу. Хотя если речь идёт о нерусских, то эта масса унижалась и подавлялась гораздо меньше, чем русская. Нередко после вхождения в империю её положение даже улучшалось.

Но в любом случае вбивался клин между правительственным началом и основной массой. Отчуждение доводилось до максимального уровня. Местное правительственное начало интегрировалось в общероссийское и получало неограниченные права, в том числе и по отношению к простым русским. Социальное тело оказывалось расколотым и управляемым тем же общероссийским правительственным началом.

Лучше всего это проходило и проходит с собственно русскими социально-профессиональными общностями, такими как церковь или армия, что сделало их подконтрольными государству. Дореволюционная интеллигенция сопротивлялась такой русификации относительно успешно.

Также достаточно успешно эта модель работала с восточными славянами. До революции подавляющее большинство привилегированных малороссов однозначно ощущали себя русскими, и если бы не революция и австро-венгерская Галичина, то особый украинский народ мог бы и не сложиться до сих пор. Многие неславянские народы были гораздо устойчивее к русификации и принимали её лишь частично.

Наиболее наглядное проявление русификации – большевизм, возникший тогда, когда носители власти пытались разбить любое более или менее жизнеспособное социальное тело, включая отдельную семью.

Интересен пример того, как поступили с крестьянством. Оно долгое время оставалось «внесистемным» по отношению к остальному обществу. Значительная часть его жизни оставалась вне государственного законодательства, было вписано, скорее, в природные ритмы, чем в социальную среду. Оно служило постоянным источником напряжённости, неподконтрольности. В первой половине XX столетия «правительственное начало» решило с крестьянством покончить, по крайней мере в прежнем его виде.

Первым вариантом была столыпинская реформа, которая планировала выделение самой «модернизированной» части крестьянства во внутрикрестьянское правительственное начало, а также изъятие значительной части крестьян из густонаселенных регионов и в массе переселенных в города. Это был традиционный вариант «русификации» с сохранением русифицированного крестьянства.

Однако реализован был другой вариант ликвидации (русификации) – колхозный, с лишением крестьянства внутренней структуры и какой-либо субъектности. Оно становилось полностью подконтрольным непосредственно государству, в то время как с национальными меньшинствами государство поступило куда более традиционно, сохранив их внутреннюю структуру и субъектность.

* * *

В чём истоки европейской и не только европейской русофобии? Есть и конкретные геополитические мотивы: сильная страна с чрезмерными ресурсами, опасно нависающая с востока, и ресурсами не делящаяся.

И отторжением было то, что европейцы-русские живут в азиатском государстве и что трудности жизни в нём могут гипотетически угрожать и им.

Но прежде всего – неприятие рационализированными индивидуалистами индивидуалистов иррациональных. Европейцы видят в русских отнюдь не чужаков, а самих себя, но в более откровенном, не отлакированном виде. Они видят то, что скрывают от себя и друг от друга. Они видят то, что есть и никуда не денется, но о чём хотелось бы забыть.

Большое значение играла и играет зависть к русским, совмещённая с ценностным неприятием наших успехов. Считалось и считается, что люди, не опирающиеся на внеличностные принципы социальной регуляции, должны были потерпеть фиаско ещё в древности и исчезнуть без следа. Поэтому достижения русских воспринимались и воспринимаются и западными, и восточными людьми как «дурной пример», могущий подорвать принципы и устои «своего» общества.

Отношение европейцев к России достаточно точно передаёт образ русской женщины из рассказа Сомерсета Моэма «Нил Макдам». женщины в высшей степени свободной и непредсказуемой, умной, сильной и талантливой, и – пугающей.

Из-за слабости внеличностных социальных регуляторов в истории России гораздо резче проявляются многие явления общеевропейской истории. К примеру, в Европе появились коммунисты, а в России произошла Октябрьская революция.

Произошёл распад СССР. Его крайне наивно объявили триумфом западной цивилизации. На деле это был первый серьёзный признак скорого крушения всей европейской цивилизации, резкого ослабления западного человека. По причине слабости внеличностных социальных регуляторов слабость западной цивилизации в России проявилась гораздо резче и раньше.