Текст книги "Клеймо. Листопад. Мельница"
Автор книги: Автор Неизвестен
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 32 страниц)
VII
В СТАМБУЛЕ
Жизнь в Стамбуле текла мирно, без громких происшествий, и потому отголоски бури, пронесшейся над Сарыпынаром, очень быстро распространились по столице.
Ранним утром, наверное в то самое время, когда происходил осмотр ран Халиля Хильми-эфенди, человек, несколько похожий на него лицом и комплекцией, взволнованно прохаживался по палубе парохода «Богаз». Время от времени он резко останавливался и снова перечитывал заметку «Землетрясение в Сарыпынаре», опубликованную со всеми ужасающими подробностями на первой странице газеты «Глас истины». Это был издатель и главный редактор газеты «Голос народа», Хюсейн Рюсухи. Он так же, как и Халиль Хильми-эфенди, провел бурную ночь, ездил на другую сторону Босфора в Кандилли на семейный праздник но случаю обрезания и еще на рассвете танцевал чифтетелли с шансонеткой Бланш.
Хюсейн Рюсухи устал и был явно не в духе. Он собирался, вернувшись в город, поехать домой в Бешикташ, до полудня поспать, а уж вечером зайти в редакцию, чтобы набросать передовую. Но когда, спустившись в нижнюю каюту, он хотел было осуществить, правда, в скромных масштабах, первый пункт своей программы – то есть вздремнуть, – на глаза ему попалось это сообщение в «Гласе истины». Он почувствовал, как кровь ударила ему в голову. Схватив феску и трость, он выбежал на палубу.
Неужели правда, что Сарыпынар превращен в груду развалин? Нет, нет, если там и случилось что-либо, то только не так, как это описано в «Гласе истины». С проницательностью старого газетного волка Хюсейн Рюсухи видел, где в сообщениях из Сарыпынара редакция что-то добавила от себя. Однако самый факт землетрясения сомнению не подлежал.
После убийства Махмуда Шевкет-паши стамбульской прессе приходилось туго: под неослабным контролем правительства она уподобилась водяной мельнице, от которой отвели воду. И вот наконец господь бог сжалился над журналистами и специально для них, надо думать, слегка тряхнул Сарыпынар. Все это, конечно, прекрасно, но воспользовались этим другие… И если бы просто другие!.. А то ведь именно кровный враг – «Глас истины» – перехватил эту новость…
Хюсейн Рюсухи долго ругался с корректором Али Феридом, исполняющим в ночное время обязанности секретаря. Он поднял его с постели, разостланной прямо на столе в типографии. Доругавшись до того, что оставалось только вцепиться друг другу в глотку, – подобные стычки случались у них довольно регулярно, – приятели помирились и принялись обсуждать создавшееся положение.
Упустить такую возможность! Конечно, тут никто не виноват – все дело случая… Пусть Сарыпынар разрушен, но даже в развалинах он способен прокормить расторопного журналиста в течение нескольких дней…
Али Ферид умылся, истратив половину воды, которую принес посыльный для заварки кофе, потом расчесал свои курчавые, как шерсть бухарского ягненка, волосы и слегка откашлялся, пробуя голос.
– Не будем терять времени! Надо что-то придумать, – начал он.
– А для чего я, собственно, приехал?
– Тогда садись и сразу начинай с описания событий.
– За этим дело не станет. Но нам нужны подробности, факты..
– Так пошлем губернатору телеграмму с оплаченным ответом или, еще лучше, начальнику округа.
– Они сами поди ни черта не знают. Потом жди ответа три дня…
– Это верно. Да еще захотят ли ответить? Возьмут и отпишут, что во вверенном им крае все благополучно.
– Вполне может статься. И все труды наши пойдут насмарку…
– Так что будем делать?
Хюсейн Рюсухи вдруг вспомнил про своего приятеля Чопура Ресми – великого мастера шантажа и вымысла: стиль у него великолепный – перо будто ядом брызжет. Непонятно, почему он предпочитал свободной профессии журналиста службу. Правда, время от времени Ресми бросал работу и, уволившись, наезжал в Стамбул. И тогда у него начиналось увлечение газетой. Несколько месяцев он писал хлесткие статьи, а потом, добыв себе новую должность, исчезал. Теперь он уже целый год преподавал французский язык и историю в средней школе в том санджаке, к которому относился уезд Сарыпынар.
– Это ты здорово придумал, – сказал Али Ферид. – Чопур Ресми для такого дела подходящий человек. Если мы переведем ему деньги по телеграфу, к вечеру, глядишь, он пришлет нам сногсшибательный материалец. Тут уж и мы руку приложим… только не нужно зарываться! Если данные не подтвердятся, раздувать не будем. Ну, а если выяснится, что в Сарыпынаре ничего не стряслось, надо как следует ударить по этому «Гласу истины», чтоб народ зря не пугал, глупых статей не печатал…
* * *
В то самое время, когда в редакции «Голос народа» составляли телеграмму на имя Чопура Ресми, поэт Селим Шевкет стоял у окна, выходившего на бухту Каламыш, и, просматривая газету «Глас истины», рассуждал сам с собою:
– О, господи, до каких пор будут длиться страдания народные?.. Итальянская война, Балканская война, холе ра… бесконечные пожары… И вот только наступила передышка, многострадальная Анатолия спокойно вздохнула, – так надо же! Новая беда – землетрясение!..
Поэт закрыл глаза, перед ним возникло далекое село в руинах, и он прочел начало стихотворения Фикрета «Помогите пострадавшим!» [51]51
Стихотворение «Помогите пострадавшим!» было посвящено «многострадальным жителям города Балыкесира», где в 1897 г. произошло сильное землетрясение.
[Закрыть]:
Разрушено село землетрясением… Вон там у крыши..
Вспомнить вторую строчку он не смог. Чувствуя, что не в силах утолить свою скорбь прекрасным стихом, он было опечалился, но потом утешился другим стихотворением:
Правда, эти стихи к землетрясению как будто касательства не имели. Говорилось в них о тяжелой доле и политическом бесправии мусульман на острове Крит, и ни к каким стихийным бедствиям относиться они не могли. Однако это тоже был крик души, в котором, как принято говорить, «сквозила скорбь страждущего человечества».
Селим Шевкет причислял себя к поэтам «новой литературы» [53]53
«Новая литература». – Обычно этим термином называют турецкую литературу второй половины XIX в., возникшую После танзиматских реформ и установления конституции 1876 г.; иногда так обозначают литературу конца XIX – начала XX в. или, точнее, писателей, группировавшихся вокруг журнала «Сервети-Фюнун» (основан в 1891 г.).
[Закрыть]. На самом же деле был он поэтом-неудачником – вроде бы и не хуже других поэтов, а пустить корни, утвердить свое имя в литературе ему никак не удавалось. Сонеты, которые он опубликовал в первый год провозглашения конституции под заголовком «Сентиментальные миниатюры», канули бесследно, будто камешки, брошенные в море. И политика, тут была ни при чем. Хотя, конечно, годы были смутные, в стране лилась кровь, прямо на улицах убивали писателей, – как Ахмеда Самима и Шариятчи Зеки[54]54
Ахмед Самим (1884–1910) – известный публицист, редактор газеты либералов (партии «Ахрар»). После мятежа 31 марта 1909 г. и роспуска партии либералов был редактором двух других оппозиционных газет. За выступления против лидеров младотурок был убит в 1910 г. на Галатском мосту. Шариятчи Зеки (Зеки-бей) – оппозиционный журналист; был арестован за участие в мятеже 31 марта, предан суду, но оправдан за отсутствием улик; однако в 1911 г. убит под Стамбулом, в деревне Бакыркёй.
[Закрыть], например, – но, несмотря на это, многие поэты умудрялись сочинять прекрасные стихи о грустной осени, о вечерних сумерках, и вокруг них бушевала буря восторгов. А вот его окружала гробовая тишина – заговор молчания, как принято говорить у европейцев.
Самые близкие товарищи (то есть представители «новой литературы»), которых он всегда и всюду превозносил, защищал от подрастающего поколения устно и письменно, даже те, которых он величал «мои учителя», платили ему за все самой черной неблагодарностью. Когда Селим Шевкет устраивал дорогостоящие приемы, приглашал этих людей к себе и после угощения читал им, дрожа и запинаясь от волнения, свои лучшие стихи, неблагодарные гости, словно сговорившись, слушали его молча, ни единым словом не обмолвившись о стихах, и бедняга с мрачным видом совал листочки в карман, приговаривая: «Ну, остальное в том же роде…»
И несмотря ни на что, поэт не терял надежды: пусть не теперь, не скоро, пусть даже после смерти, но придет в конце концов его день. И отступит море, и засверкают камешки, которые когда-то исчезли в пучине… Впрочем, для поэта, у которого нет другой заботы-работы, как только собирать в начале каждого месяца арендную плату за постоялый двор да за несколько лавок, доставшихся ему в наследство от отца, не все ли равно, когда наступит этот самый день – раньше или позже?..
В свое время Селим Шевкет считал, что во всем виноват аруз[55]55
Ар́уз – метрическая система стихосложения, основанная на чередовании долгих и кратких слогов; первоначально возникла в поэзии на арабском языке, а затем получила широкое распространение в поэзии других стран мусульманского Востока. В турецкой поэзии аруз был приспособлен довольно искусственно, так как турецкий язык не имеет долгих и кратких гласных. Турецкая народная поэзия сохранила силлабическую, слоговую систему стихосложения – хедж́е. Начиная с XX в. хедже стал успешно вытеснять аруз.
[Закрыть]. Времена менялись, и аруз хирел, вопреки всей своей бесподобной, божественной гармонии. Такова была печальная действительность, и не считаться с ней было нельзя. Да, прекрасная статуя, воздвигнутая в честь его величества аруза, треснула, она разрушается па глазах – об этом еще писал Фикрет, – и любая попытка установить союз между арузом и «новой литературой» была обречена на провал. А кто не хочет упасть, тот должен шагать в ногу с веком.
Наверное, именно этой мудростью руководствовался поэт, когда, испытывая к самому себе отвращение, переводил с аруза на хедже свои неизданные миниатюры. Результат оказался самый плачевный: Селим Шевкет, подобно музыканту, который, бросив рояль, садится за барабан и не может к нему приспособиться, – пал даже в собственных глазах…
Но последние несколько месяцев поэта одолевали новые мысли: искусство для искусства – вот где спасение! А впрочем… искусство ради самого искусства, – не напоминает ли это сапожника, который шьёт сапоги только но своей мерке?.. Если поэт хочет, чтобы народ знал его, он должен писать стихи о современности. Да, только народ есть народ, – поди догадайся, чего он хочет?! Вот ведь, к примеру, как одному повезло: и поэт-то был самый что ни на есть захудалый, а написал стихи про знаменитый пожар в Аксарае[56]56
Аксарай – квартал Стамбула. Пожары в XIX в. и в начале XX в. были бичом города; иногда в Стамбуле выгорали целые кварталы.
[Закрыть] и в один миг прославился. Когда в зрительном зале морского офицерского собрания Элиза Бинемеджиян, закутавшись в черный прозрачный плащ, повторяла припев:
О, горе, великое горе!
Окутал нас черный мрак,
Страшна погорельцев доля,
Будь проклят, огненный враг!.. —
то Шефик-бей, богатый маслозаводчик, рыдал и бил себя кулаком в грудь, а вместе с ним рыдал весь театр – от солидных, пожилых господ в креслах первых рядов до расторопных торговцев фисташками и вездесущих разносчиков лимонада. В каком еще театре мира какое великое произведение искусства вызывало столько слез?! Даже Фикрет, который говорил о себе: «Я сам – пространство, я сам – полет в своих небесах», – даже он своей славой больше всего обязан именно стихам о зем– летрясении в Балыкесире. И, возможно, завтра, за неимением лучшего, газеты вспомнят старое фикретовское стихотворение «Помогите пострадавшим!» и снова напечатают его. Ну, конечно, старая история – одно покрывало на гроб служит для всех бедняков… Так что же из этого следует?
Из этого следует, что нужно… написать стихотворение, посвященное злосчастному Сарыпынару, превратившемуся в руины. И написать его размером хедже, так сказать, голосом народа. Вот тогда «Помогите пострадавшим!» отойдет на задний план. А поскольку землетрясения, подобно року, до скончания века не прекратят терзать несчастную землю, то новому произведению поэта обеспечено будущее. После каждого землетрясения в любом селе или городе это стихотворение будут повторять со слезами на глазах, и обретет оно вечную жизнь. Только надо спешить!.. Не дать ловкачам вырвать лакомый кусок… Еще до вечера написать, а потом во что бы то ни стало успеть тиснуть в утренних газетах, и не в одной, а сразу в нескольких… И не ограничиваться сочувствием, так сказать, на словах, а внести свою скромную лепту, пожертвовать в пользу пострадавших хоть лир двадцать пять и проследить, чтобы в тех же газетах, где-нибудь в уголке, было сообщено об этом…
Селим Шевкет собрал домашних в передней и строго-настрого приказал:
– Слушайте меня внимательно! Сегодня я занят… скорблю вместе с моим народом. Кто ни придет, всем говорить, что меня нет дома. Будете шуметь, голову оторву!.. Вот так!..
VIII
ДУХОВНЫЙ НАСТАВНИК – МЮДЕРРИС[57]57
Мюдеррис – духовное лицо, учитель богословия, который одновременно мог быть наставником (руководителем) мусульманского духовного училища – медресе.
[Закрыть] И ИНЖЕНЕР ГОРОДСКОЙ УПРАВЫ
В тот день до позднего вечера в новой резиденции каймакама толпился народ – люди приходили, чтобы пожелать ему скорейшего выздоровления.
Кто тут только не побывал! И почтенные отцы города, относившиеся к Халилю Хильми-эфенди всегда немного свысока, и чиновники разных городских и уездных учреждений, и люди духовного звания – хаджи, муллы и монахи-дервиши, – и, конечно, купцы, лавочники и маклеры, арендаторы и подрядчики, и все те, кто хотел засвидетельствовать свое почтение каймакаму у изголовья его постели, или кто был с ним вчера в ссоре, а сегодня надеялся помириться, и, наконец, окрестные крестьяне, прибывшие в касабу на базар…
Люди пожилые и влиятельные, как и полагалось, усаживались на стульях, выстроившихся в ряд вдоль стены, все остальные проходили перед койкой каймакама в торжественной процессии, а затем удалялись восвояси.
До сих пор ни на празднествах десятого июля, ни в другой праздник никогда еще не собиралось столько народа, жаждущего лицезреть главу уездной власти. После такого наплыва визитеров недолго было и в трубу вылететь, да, спасибо, выручил писарь из бухгалтерии, который сообразил, что на эту ораву кофе не напасешься, и надоумил Хуршида приготовить два ведра шербета из незрелого винограда.
Положившись полностью на волю аллаха, Халиль Хильми-эфенди покорно сидел на своей постели, словно мальчик после обряда обрезания, – вот только на тюбетейку ему забыли повесить талисман от сглаза. На бесконечные вопросы о здоровье он отвечал сдержанно, скупыми словами медицинского заключения. Постепенно эти ответы становились все лаконичнее и давались все неохотнее, зато он с живейшим интересом прислушивался к разговорам сидящих вокруг него людей.
Каждые пятнадцать – двадцать минут как бы начинался новый сеанс: одни именитые люди вставали и прощались, другие занимали их места, и разговор снова заходил о происшедшем ночью землетрясении.
Все были едины в оценке событий: на город обрушилось великое бедствие, и нанесенный ущерб – просто колоссален…
Однако ни о каких других разрушениях, кроме лестницы в доме Омер-бея, пока не упоминали, и число пострадавших на этой лестнице не увеличивалось. Правда, рассказывали, что померла мать мясника из нижнего квартала. Потом разговор постепенно перекидывался на исторические темы, и тут вспоминали все самые страшные землетрясения древности, в результате которых под землей исчезали целые города… и приходили к заключению, что все в руках всевышнего и воистину непостижимы дела его.
Самым главным событием дня явился визит мюдерриса Хаджи Фикри-эфенди.
Уважаемый наставник был в полном смысле слова значительной личностью. В его роду насчитывалось много известнейших ученых, богословов-улемов, мюдеррисов, казаскеров, один шейхульислам[58]58
Казаскер, шейхульислам – высшие титулы и должности мусульманских духовных лиц в султанской Турции.
[Закрыть] и даже один святой. Гробница этого святого, крытая зеленой жестяной крышей и огороженная решеткой, которая была сплошь увешана разноцветными лоскутами, находилась посередине одной из главных улиц Сарыпынара; поток следующих мимо пешеходов и экипажей разбивался и обтекал гробницу с двух сторон; ночью светильники и лампады, окружавшие ее, освещали дорогу запоздалым путникам.
В свое время Хаджи Фикри-эфенди жил в султанском дворце Йылдыз, где был учителем и воспитателем многочисленных сыновей Абдула Хамида. Но однажды он оскорбил шахзаде, назвав его сыном свиньи, впал в немилость и вплоть до революции девятьсот восьмого года находился в ссылке в Багдаде.
Вот уже несколько лет, как Хаджи Фикри-эфенди гневался на власти. Даже в дни праздников и иллюминаций он не удостаивал своим присутствием официальные приемы и вне стен своей обители ни с кем не встречался. В свою очередь, и у властей были основания сердиться на досточтимого наставника, однако они предпочитали не замечать его глупых выходок, на что у них были особые причины. У господина мюдерриса был неуживчивый нрав. Он не ладил даже со своими собратьями – богословами.
А эти особые причины состояли в том, что в тяжелые для иттихадистов дни, во время восстания тридцать первого марта, когда воинственно настроенные улемы перекинулись на сторону либералов, Хаджи Фикри, исключительно из-за своего упрямства и сварливого характера, оставался непоколебимым, как скала. И позднее, во времена великого младотурецкого триумвирата, он, наперекор богословам-оппозиционерам, упорно поддерживал власти и греб, так сказать, против течения.
Каймакам всегда придавал визитам мюдерриса важное значение и на сей раз при виде его сразу повеселел.
Халиль Хильми-эфенди оказывал его превосходительству всяческие знаки внимания: когда мюдеррис выразил желание закурить, каймакам даже попробовал подняться, чтобы поднести ему спичку, а Хаджи Фикри-эфенди, в свою очередь, пытался удержать его, и со стороны могло показаться, что каймакам с мюдеррисом обнимаются и даже лобызаются.
Короче говоря, прием проходил в дружеской обстановке и продолжался бы в том же духе еще долго, если бы не новые посетители, приход которых в одно мгновение перевернул все вверх дном. Как раз в тот момент, когда Халиль Хильми-эфенди, желая польстить мюдеррису, на все лады восхвалял милосердие и расторопность его учеников, переносивших раненых с места катастрофы во двор медресе, неожиданно открылась дверь, и в комнату вошел инженер городской управы Дели Кязым, а вслед за ним – учитель Ахмед Масум.
Дали Кязым был страстным поклонником всего нового и неизменно ратовал за введение равного рода новшеств. Он придерживался весьма любопытного взгляда на историю: так, например, доказывал, что все исторические бедствия и недоразумения происходят от фанатизма и невежества и что в этом особенно повинны учащиеся медресе – софты. Еще совсем недавно он кричал в казино «Мешрудиет»: «Мы не спасем нашу страну, пока не разрушим все медресе и не разорвем на уздечки чалмы софт». Подобными речами инженер только сеял смуту среди жителей городка и натравливал их друг на друга. Дели Кязым переманил на свою сторону старшего учителя городской школы Ахмеда Масума, и теперь их всегда видели вместе: впереди, как правило, шагал здоровенный верзила инженер, а за ним семенил крошечный, хилый учитель.
В городе жалели тихого и застенчивого юношу. Иные почтенные люди даже пытались добрым советом наставить его на ум.
«Что и говорить, Кязым – человек неглупый, очень образованный, и намерения у него самые благие, – твердили они. – Но ведь ты, сын мой, сам знаешь, что его прозвали Дели Сумасшедший. Вечно он на всех набрасывается, всех в чем-то уличает, во все суется и поступает безрассудно – отсюда и прозвище пошло. Помяни мое слово – накличет он беду на свою голову… Конечно, это его дело, ну, а тебе-то зачем страдать? Ты человек молодой, новую школу окончил. Свяжешься с ним – попадёшь в какую-нибудь историю. После никакое раскаяние не поможет… Занимайся-ка лучше своей школой, своими учениками. Не бегай за ним!»
Раньше Халиль Хильми-эфенди тоже придерживался такого мнения, хотя никогда ничего не говорил Ахмеду, опасаясь, как бы его слова не дошли до инженера. Теперь же точка зрения каймакама резко переменилась: по его глубочайшему убеждению, основанному на некоторых безошибочных признаках и наблюдениях, бедняга Дели Кязым был ни в чем не повинен, а все зло исходило от этого лицемера-коротышки. Одна только видимость, что он таскается тенью за Дели Кязымом, в действительности же все обстоит наоборот: именно эта гнида, учителишка Ахмед Масум толкает простодушного инженера на безрассудные, а то и сомнительные поступки. Все обманчиво в этом человеке, даже имя его – Масум, означающее «невинность». Глаза полузакрыты, робкий взгляд всегда опущен долу, губы по-детски вздрагивают, будто от застенчивости и смущения. О, чтобы понять этого человека, чтобы поймать истинное выражение его взгляда, чтобы увидеть, как хищно раздуваются его ноздри и в змеиной улыбке кривятся губы, надо долго выжидать!..
У каймакама даже в глазах потемнело, когда он увидел входивших в комнату инженера и учителя. По всей вероятности, мюдеррис Хаджи Фикри-эфенди и Дели Кязым встретились в тот день впервые, хотя, без сомнения, эти два идейных противника издавна следили друг за другом… И сейчас, оглянуться не успеешь, как Дели Кязым понесет всякую чушь, а Хаджи Фикри-эфенди возмутится и ответит с присущей ему резкостью, после чего страсти в служебном кабинете накалятся до предела, и начнется содом…
В самом деле, не прошло и двух минут, как Дели Кязым начал смеяться, отчаянно жестикулировать и болтать разную чепуху:
– Нет, вы только послушайте, что люди мелют. Землетрясение было пустяковое, а по этому поводу уже пошли разговоры: «Ах, эфенди, что с нами будет?! Нравственные устои рушатся, женщины лиц не прячут, в школах вместо священных гимнов учеников заставляют петь марши! Вот аллах и ниспослал на город кару, тряхнул его как следует!..» Допустим, все это так, но где же тогда справедливость? Если существуют виновные, пусть аллах их и наказывает. Зачем же карать весь город?
Разве это соответствует божественному понятию о справедливости?
Халиль Хильми-эфенди насторожился и посмотрел на Хаджи Фикри-эфенди. Мюдеррис поправил на носу очки, взял из лежащей на коленях табакерки щепоть нюхательного табаку и только тогда произнес:
– Напрасно изволите волноваться, бей-эфенди… Хвала аллаху, большой беды не произошло. Ранены только гости Омер-бея…
Гости Омер-бея!.. Так вот куда метит духовный наставник. Каймакам сразу заохал, завозился, желая во что бы то ни стало прекратить опасный разговор.
– Вот доктор говорит, что ничего вроде бы нет, а я думаю, коленная чашка треснула. Иначе с чего бы ей так болеть?..
Перед столь явными человеческими страданиями обе стороны забыли о предмете своего спора, и Дели Кязым и мюдеррис в один голос стали успокаивать Халиля Хильми-эфенди:
– Положитесь на господа бога, бей-эфенди…
– Даст бог, все пройдет…
– Не волнуйтесь…
