Текст книги "Знание-сила, 2004 № 10 (928)"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Рафаил Нудельман

Откуда пришли европейцы?

Великий остроумец Станислав Ежи Лец однажды угрюмо заметил: «Я знаю, почему считается, что евреи виноваты во всем. Потому что евреи за все расплачиваются».

Мне всегда казалось, что в этой формуле должны быть исключения. Например, евреи заведомо, думал я, не могли быть виноваты в том, что произошло задолго до их появления в истории. Но недавно я убедился, что не прав. Оказалось, что евреи считаются виноватыми и в этом. Послушайте, какую роль приписывают евреям в деле, казалось бы, на миллионы световых лет отдаленном от «трепета забот иудейских», – в появлении индоевропейских языков, которое произошло то ли 6000, то ли 8000 лет тому назад, когда никаких евреев, лаже по Библии, не было и в помине. Ну, разве что одна семья – праотец Авраам со родичи.

Все началось со знаменитого британского юриста сэра Вильяма Джонса. Это он в 1786 году первым высказал убеждение в родстве греческого языка с кельтским и санскритом. Это замечание подтолкнуло лингвистов к энергичным сравнительным исследованиям, стали появляться все новые факты того же рода, и по мере их накопления становилось все более очевидным, что огромное число европейских и близких к ним азиатских языков действительно находится в близком родстве, как будто они произошли из единого древнего корня. Процесс таких сравнений продолжался около столетия и завершился созданием теории, которая объединила 144 родственных языка в единое «индоевропейское семейство» и постулировала существование в прошлом их общего предка, которому было дано название протоиндоевропейского языка, или ПИЕ. Именно от него пошли на Земле языки романские, кельтские, германские, балто-славянские, индийские и иранские, албанские, греческие и армянские, а также исчезнувшие тохарианские и хиттитские.

Феминизм сформировал миф о так называемой матриархальной предыстории человечества, и теория происхождения индоевропейских языков, предложенная Джимбутас, является главной опорой этого мифа.

Естественно, встал вопрос: кому принадлежал протоиндоевропейский язык? Кто на нем говорил? Кто его разнес по белу свету? Когда? Было предложено два ответа.

Согласно мнению выдающегося литовского лингвиста и археолога Мэри Джимбутас (начав работать в 40-е годы в Литве и Германии, она закончила свою карьеру профессором Калифорнийского университета), ПИЕ был языком кочевников южноукраинских степей и начал распространяться в Европе и в Азии около 6 тысяч лет назад. Однако, по мнению выдающегося британского археолога Колина Ренфрью, ПИЕ был языком оседлых сельскохозяйственных племен турецкой Анатолии, которые принесли его в Европу и Азию вместе со своей земледельческой культурой около восьми тысяч лет назад.

Разница в какие-то две тысячи лет – казалось бы, из-за чего спорить, – но копья начали ломаться почти сразу и продолжают трещать до сих пор с самым ожесточенным хрустом. Хорошо хоть копья, а не позвонки.

В чем же состояла причина столь странной ожесточенности? Все дело в том, что в данном случае к чисто научному вопросу примешалась идеология, а идеология, как известно, это род страсти, причем того вида страсти, на которой замешаны многие кровавые преступления. Чисто академический вопрос о происхождении индоевропейских языков стал полем боя, который дала современной западной культуре идеология феминизма. Бой этот идет вокруг толкования предыстории всей европейской (а может быть, и мировой) культуры. Феминизм сформировал миф о так называемой матриархальной предыстории человечества, и теория происхождения индоевропейских языков, предложенная Джимбутас, является главной опорой этого мифа.

Любопытно, что само понятие матриархата как одного из этапов развития человечества первыми сформировали мужчины: Иоганн Банхофер в книге «Das Mutterrecht» («Материнское право», 1861), а за ним Герберт Спенсер, Льюис Генри Морган и другие. Приложил сюда руку и Энгельс со своим «Происхождением семьи, частной собственности и государства» (Энгельс был куда более пылким сторонником этой идеи, чем более трезвый Маркс).

Одной из составляющих мифа было (основанное на многих археологических находках) утверждение, что в древности люди поклонялись Великой Богине, жрицами которой были исключительно женщины, и никаких мужских богов у них не было вообще (наиболее полно это утверждение было развернуто в книге Мэрилин Стоун «Когда Бог был женщиной», 1976).

Это утверждение, как и весь матриархальный миф в целом, было энергично развернуто против современной («патриархальной», «мужской») культуры Запада со всеми ее «неудовлетворенностями», о которых когда-то писал Фрейд. Культура матриархата, говорил сложившийся в 1970-е годы феминистский миф, была временем гармоничного и мирного единства людей с природой. О роли мужчин в репродукции тогда никто не знал, мужчины были довольны своим второстепенным положением в обществе, насилие и принуждение, конфликты и войны были тогда неизвестны; короче, то была радостная утопия, но, увы, ее единство и гармония были навсегда утрачены в результате «патриархальной революции» (точнее, «контрреволюции»).

Великая заслуга Мэри Джимбутас перед феминизмом (к которому она постепенно примкнула и который ее восторженно принял) состояла в том, что она впервые объяснила, как произошла эта контрреволюция. На основании своих находок, сделанных при раскопках курганных захоронений на Днепре и на Дону, Джимбутас выдвинула предположение, что эти места были родиной воинственных кочевых племен, которые примерно 6,5 – 6 тысяч лет назад вторглись в Европу и Азию, разрушили матриархат и повсюду установили жестокие патриархальные порядки.

Ну и, разумеется, принесли с собой и навязали всем свой язык. Как вы уже наверняка догадались: протоиндоевропейский.

Феминистки почему-то не задаются напрашивающимся вопросом: как случилось, что везде вокруг торжествовал матриархат, а у «курганных всадников» почему-то возник патриархат? Зато они усиленно мусолят другой вопрос: кто помог этим ужасным патриархальным «курганцам» завоевать весь мир («весь мир» для них очевидным этноцентрическим образом сводится к Европе и Ближнему Востоку)? Ведь не могли же эти варвары сами победить великую матриархальную культуру! И хотя история Рима и Византии могла бы чему-то их научить, феминистки урокам истории не внемлют и настойчиво ищут «пособников курганного империализма». Ну, а кто их ищет, тот их всегда найдет, благо давно уже известно, кто во всем виноват (см. высказывание Леца). Пособниками «курганцев», по мнению феминистских историков, были семиты и прежде всего евреи. Как объясняет Элизабет Вэвис, «то были те самые бескультурные и полуцивилизованные люди, которые сначала разрушили цивилизацию Древнего Востока, уничтожив ее города-государства, а затем свергли с трона Великую Богиню, посадив вместо нее мужского бога Ягве». Подобно «курганцам», утверждают феминистские историки, евреи несли в себе все пороки, порожденные кочевым образом жизни и тяжелым климатом. Но, в отличие от «курганцев», они проявляли особую жестокость в уничтожении религии Великой Богини. Убежденность в том, что «семитские захватчики» помогли сокрушить матриархальную культуру, и сегодня является важной составной частью феминистского «матриархального мифа». (Забавно, как это перекликается с утверждениями покойного Льва Гумилева о врожденной «антисистемной» природе евреев. У него они тоже повсюду помогают разрушителям этносов!)

Однако чем дальше, тем больше исследователи убеждались в том, что схема «матриархат – патриархат» слишком упрощена и не объясняет многих явлений, следы которых дошли до нас из глубокой древности. И они (в том числе едва ли не первым Анатолий Хазанов) предложили более сложную систему, где сплетались два начала – общественная роль и родство. В этой схеме патриархат имеет место на всех этапах развития. Но на первом этапе наряду с ним была так называемая матрилинейность, то есть счет родства по матери, поскольку отцы часто бывали неизвестны, а к матери ребенок был привязан все детство. Позже, на следующем этапе, когда сформировались определенные социальные отношения и парный брак с четкой фиксацией отцовства, «матрилинейность» была сменена «патрилинейностью» – счетом родства по отцу. И тогда «патрилинейность» была поглощена более широким понятием «патриархата».

Вернемся, однако, к судьбам индоевропейских языков. Как мы уже сказали, Ренфрью выдвигает много более «спокойную» теорию их происхождения. В его схеме ПИЕ поначалу был языком мирных анатолийцев, которые первыми создали основы оседлой сельскохозяйственной культуры, и лишь постепенно, в ходе проникно вения этой культуры в Древнюю Грецию, Юго-Восточную Европу и Месопотамию, ПИЕ распространился и в этих ареалах. Исходной точкой этого распространения Ренфрью считает район Чатал1уюка в Юго-Восточной Турции (Анатолии), где его раскопки обнаружили многочисленные остатки высокоразвитой оседлой культуры, зародившейся уже около десяти тысяч лет назад. Как лингвистические, так и археологические данные последних лет не позволяют однозначно подтвердить или опровергнуть эту теорию. Впрочем, то же следует сказать и о теории Джимбутас. Показано, например, что слова, означающие «шерсть» и «колесо», появляются в индоевропейских языках не ранее шести тысяч лет назад, и это значит, что их не могли принести с собой анатолийцы (проникшие в Грецию, если верить Ренфрью, уже 8 тысяч лет назад). С другой стороны, более поздние раскопки в Дереевке на Днепре (которую Джимбутас считала центром «курганной» культуры) не дали однозначных доказательств того, что жившие там 6 тысяч лет назад люди уже сумели приручить лошадь. А без лошади как вторгнешься в Европу?!

Спорящие стороны возлагали большие надежды на генетиков, но и генетические исследования не помогли решить затянувшийся спор. Поначалу, правда, исследования Луиджи Кавалли-Сфорца как будто показали, что примерно 8 тысяч лет назад из Анатолии на запад действительно мигрировали большие группы населения, но в последние годы другие генетики доказали, что гены нынешних европейцев в значительной мере восходят к коренному населению этого материка. В результате сам Ренфрью сегодня признает, что было бы преждевременно искать прямую корреляцию между генетическими свидетельствами о миграции населения и распространением индоевропейских языков.

Тем не менее такие попытки не прекращаются, и в минувшем году две из них привлекли особенно большое внимание специалистов. Сначала американский генетик Форстер и швейцарский лингвист Тот предприняли попытку применить методы математической генетики для решения вопроса о зарождении кельтских языков. По теории Джимбутас, эти языки, зародившиеся на западной окраине Европы, в тысячах километров от Днепра и Дона, могли ответвиться от ПИЕ лишь самыми последними, то есть как минимум через пару тысяч лет после «вторжения курганцев». Но результаты Форстера и Тота лают куда более давнюю дату – 5200 лет назад.

Второе особенно нашумевшее исследование опубликовали в самом конце минувшего года новозеландские биологи-эволюционисты Аткинсон и Грей.

В своей работе они пользовались методами лексикостатистики, или глоттохронологии, разработанными в середине прошлого века лингвистом Свадешом. Свадеш выбрал по 100 – 200 слов, отражающих важнейшие концепции любого языка, полагая, что это «языковое ядро» особенно упорно сопротивляется языковым изменениям. Затем он сравнивал, сколько таких слов различается в двух исследуемых языках. Чем больше процент таких различий, тем раньше, по Свадешу, разошлись эти два языка. Метод Сваяеша напоминает рассуждения, лежащие в основе генетического анализа двух биологических видов: генетики тоже сравнивают одни и те же гены в обоих видах и считают, что чем больше в них накопилось различных мутаций, тем давнее эти вилы разошлись. Приняв определенную скорость таких изменений, можно даже попытаться найти абсолютную разницу в возрасте различных языков.

Грей и Аткинсон дополнили рассуждения Свадеша компьютерным анализом слов «языкового ядра» различных индоевропейских языков и пришли к выводу, что самые ранние из них – вымершие среднеазиатские тохарские и анатолийские хетские – появились примерно 8700 лет тому назад. Для гипотезы Джимбутас это, разумеется, слишком рано, для теории Ренфрью – почти в самый раз. Но вы бы глубоко ошиблись, полагая, что это кладет конец спору. Скептики тотчас заявили, что эти результаты отражают всего лишь «глубокую ошибочность» методов глоттохронологии. В самом деле, говорят скептики, какие есть основания думать, будто слова в языке меняются с постоянной во времени скоростью, и какие есть основания думать, что «языковые ядра» Свадеша правильно отражают эволюцию языка в целом, и какие есть основания пренебрегать возможностью различных перекрестных влияний языков друг на друга?

На все эти разумные вопросы лингвисты не могут пока дать столь же разумных, однозначных и убедительных ответов, и потому проблема происхождения индоевропейских языков, равно как и других языковых семейств, и языка в целом, по-прежнему остается нерешенной. Острой, важной, увлекательной, но – нерешенной.

Р. S. Нелишне было бы заметить, что в свое время наш журнал рассказывал о гипотезе происхождения индоевропейских языков, разработанных двумя выдающимися лингвистами, – Вячеславом Ивановым и Тамазом Гамкрелидзе. Многолетние исследования привели их к выводу, что индоевропейские языки возникли на территории к югу от Каспийского моря. А дальше их носители двинулись на север и по берегам Каспийского моря вышли в причерноморские степи, откуда распространились по всей Европе. Вместе с тем отдельные группы ушли на восток, в Среднюю Азию и даже еще дальше, и там сохранялись несколько тысячелетий. Другие группы через Анатолию проникли на Балканы и внесли свой вклад в завоевание Европы индоевропейскими языками. Третьи группы остались на месте и осваивали обширные пространства между Анатолией и Индостаном, а часть их – под названием ариев – еще позже вторглась на территорию Индостана. Именно от них до нас дошел санскрит – очень древняя ветвь индоевропейских языков.

Рассказывал журнал и о находках археологов. которые подтвердили прохождение в глубокой древности каких– то индоевропейских групп вдоль Каспия.

Кроме того, известны соображения ряда исследователей, доказывающих, что колесо и часть лошадиной сбруи впервые появляются именно в причерноморских степях. Так что без них ни в одной гипотезе как будто бы не обойтись.

Таким образом, районы к югу от Каспия, Анатолия и причерноморские степи тесно связаны в цепь, хоть и не единую (во времени), но объединенную глубокими внутренними зависимостями.

Все о человеке

Искусство памяти: личная версия

Эдгар Энде. «Беспокойный сон». 1958 г.

Мы из всего делаем себе прошлое.

Из частного разговора

Из истории неочевидного

Исследователям, в сущности, совсем недавно пришло в голову, что самого себя человек помнит принципиально иначе, чем все остальное. На бытовом уровне это могли предполагать и знать сколько угодно, но факт есть факт: автобиографическую память «открыли» только в 1976 году. Во всяком случае, именно тогда американский психолог Джон Робинсон предложил для памяти этого рода особый термин, и, соответственно, начались исследования.

Правда, психологи до сих пор не пришли к согласию даже относительно того, а существует ли такой вид памяти вообще, как особый тип организации смыслов? И это притом, что европейский человек собой озабочен едва ли не от начала своей культурной истории, а автобиографические повествования разных жанров – весьма популярный предмет чтения, изучения и рассуждений.

Автобиографическая память отличается от всех известных типов автобиографических текстов – от мемуаров и дневников до анкеты, заполняемой при приеме на службу, хотя бы уже тем простым, зато решающим обстоятельством, что она – не текст. Она слишком неочевидна. Она – условие возможности всех мыслимых текстов «про себя» и по большому счету основа очень многих, коли не всех, действий человека – скрыта не только от прямого наблюдения, но, по существу, даже и от самого своего «владельца». Человеку обыкновенно и в голову не приходит, что помнит он не столько то, что было, сколько то, что он ПОМНИТ. Она, основа нашей внутренней стабильности, на самом деле изменчива, как, может быть, ничто другое: ее содержания меняются буквально всякий раз, как воспроизводятся, но не замечается, как правило, и это. Автобиографическая память – это в буквальном смысле слова та самая действительность, в которой все было (и более того, остается) не так, как на «самом деле».

Покуда психологи спорят, существует ли предмет исследования, изучение его все-таки идет. У нас этим занимается, по существу, один человек – московский психолог, кандидат психологических наук Вероника Нуркова. Вместе со своими студентами и аспирантами на факультете психологии МГУ и в тесном обшении практически со всеми существующими в мире специалистами по предмету Вероника исследует структуру и механизмы автобиографической памяти и разрабатывает «автобиографический» метод в психотерапии, основанный на работе с памятью, на переосмыслении человеком прожитой жизни.

Точность неточного

– Конечно, и философы, и вслед за ними психологи занимаются памятью уже не первое столетие, – говорит Вероника. – Но дело-то в том, что речь все это время шла совсем о другой памяти! Память о собственной жизни – совершенно особая система знаний. Она даже организована принципиально иначе, чем память о мире, так называемая семантическая. Ну, если совсем просто, семантическая память строится по схеме «мир и я». Поэтому что требуется от воспоминаний? Точность, логика, связность, объективность... Здесь память как бы отвечает на вопрос: «Как это устроено на самом деле?» А в автобиографической – прямо наоборот. Схема здесь вот какая: «Я (с большой буквы) и мир». Значит, главный вопрос, который надо выяснить: «Как мир относится ко МНЕ?» И тут вступают в действие совсем другие закономерности и принципы...

«ЗС»: – И что, на содержаниях памяти это тоже сказывается?

В. Н.: – Еще как! И на содержаниях, и на том, как они переживаются. Прежде всего, конечно, это воспоминания очень пристрастные, но иначе и быть не может. И более того, они ко всему прочему кажутся человеку еще и чрезвычайно достоверными. Ну как же, в самом деле, могло этого не быть, как же могло быть иначе, ведь я же ПОМНЮ! Тут-то и начинается парадокс: точность у таких «достоверных» воспоминаний на удивление низкая. Еще в 1935 году, когда ни о какой автобиографической памяти как особом предмете изучения и речи не заходило, американцы провели исследование: 252 женщины должны были рассказать о своей беременности, рождении ребенка и особенностях его раннего развития. Казалось бы, события важные – дальше некуда, и помнить такие вещи они должны были во всех подробностях. Ничуть не бывало. Когда рассказы этих матерей сравнили с медицинскими картами, где все было записано, оказалось: воспоминания крайне недостоверны. Матери занижали или завышали вес собственных детей почти на 20 процентов, не могли точно сказать, сколько времени тратили каждый день на уход за ними, здесь ошибка вообще доходила до 41 процента.

«ЗС»: – Ну, неспроста, наверное?

В. Н.: – Именно. Они вспоминали разное и по-разному в зависимости от того, как в момент воспоминания чувствовали себя они сами и их дети. Или вот вам другой пример: шведский психолог Кристиансон просил 36 испытуемых вспомнить убийство Улофа Пальме – в свое время оно потрясло всю Швецию. Вспоминали они об этом трижды с интервалом в год. Сравнили записи, и что же оказалось? Факты вспоминались более-менее те же самые, но вот детали ситуации и переживания каждый раз получались разными. И менялись они, что характерно, не от политической переоценки события, а опять-таки в зависимости от состояния испытуемого и особенностей его жизни.

Эдгар Эйде. «Под орлом», 2953

Человеку обыкновенно и в голову не приходит, что помнит он не столько то, что было, сколько то, что он помнит.

«ЗС»: – Это что же получается: чем более событие важно, тем более искаженным оно потом вспоминается?! Раз воспоминание работает на личные смыслы вспоминающего, оно, выходит, от этих смыслов попросту зависит?

В. Н.: – Автобиографическая память, конечно, эгоцентрична, но вот искаженной ее, на самом деле, я бы не назвала. Скорее напротив – это память в своем роде единственно верная! Человеку ведь по большому счету не то прежде всего важно, как мир «объективно» устроен. Его волнует, как этот мир влияет на его единственную, неповторимую жизнь! Понятно поэтому: как он эту жизнь чувствует сегодня, так он ее и вспоминает. У всех этих «неточностей», на самом деле, есть своя точность и свои задачи.

«ЗС»: – И какие же?

В. Н.: – Множество и внутренних, и внешних. Ну, во-первых, конечно, это поддержание связей с другими. Через память человек себя вписывает в общее прошлое семьи, народа и так далее: «Ты помнишь, товарищ, как вместе сражались», и все такое прочее. С другой стороны, с ее помощью он и понимает, и создает самого себя: собственную уникальность, преемственность разных своих образов и состояний... Меняются задачи – разное извлекаем из памяти.

Каждый охотник желает знать

«ЗС»: – Значит, люди с разным душевным устройством тоже помнят себя по-разному?

В. Н.: – Мы выделили в отношении людей к своему прошлому два типа: «беглецов», или «страусов», и «охотников» – кстати, в каждом человеке есть оба в разных пропорциях. «Страусы» используют прошлое как убежище. Они окунаются в него, как в эмоциональный ресурс: «Все было так прекрасно, и я был таким молодым, и деревья были такие зеленые, и колбаса была 2 рубля, и девушки были прекрасны»... Конечно, это, с одной стороны, нормально: это человеку просто жить помогает. Но, с другой стороны, чтобы действительно видеть свое прошлое таким бесконфликтным, нужно на него смотреть через розовые очки, а на самом деле, лучше его вообще не вспоминать: решить один раз, что оно прекрасно, и больше к нему не возвращаться, потому что, если вернуться всерьез, что-то непременно разрушится.

«Охотники», наоборот, относятся к своему прошлому очень аналитично, а к самим себе при этом даже беспощадно. Им непременно нужно точно знать, «как» и «почему» это было «на самом деле». Поэтому они все время переживают заново старые травмы, беды, утраты – они позволяют им возвращаться. Для этого нужна известная смелость. Кроме того, такой тип памяти, безусловно, связан с когнитивной сложностью внутренней жизни, с рациональным, жестким мышлением. В «страусы» часто попадают невротики. Однако «охотников», которые «желают знать», я бы тоже не идеализировала. На почве их въедливого отношения к собственному прошлому могут возникать неврозы, зацикленность на каких-то единичных событиях, которые постоянно «циркулируют» всезнании и не отпускают человека. В конце концов, это тоже несвобода.

«ЗС»: – Разлад отношений с прошлым – верный признак душевного неблагополучия, да?

В. Н.: – Ну, разумеется, если человек не ладит со своим личным прошлым, это мешает его нормальному осуществлению. Но и наоборот: когда мы переживаем кризис, связи с прошлым тоже расстраиваются практически всегда. Один из самых распространенных симптомов посттравматического стрессового расстройства, знаете, какой? Прошлое становится как бы недоступным. Травму человек помнит, то, что после, тоже помнит прекрасно, но все, что было до травмы, уходит.

Мы с моей аспиранткой Ксенией Василевской проводили исследование в тюрьме на людях, которые попали туда неожиданно и оказались, таким образом, в психологически совершенно невозможной для себя ситуации. Что с ними происходит в ситуации такого стресса? Ведь у них еще и идентичность при этом подвергается испытанию на прочность...

Оказалось: они теряли связь с собственным детством. Не могли его вспомнить. В среднем человек начинает себя вспоминать лет с четырехпяти. А у этих людей средний возраст первого воспоминания в жизни – 13– 14 лет! То же, что было раньше, – ну, не то чтобы они вовсе не могли этого вспомнить. Если им специально говорили: «А ты помнишь, как тебе было три года?», вспоминали, конечно. То есть это не ретроградная амнезия так называемая, когда человек в буквальном смысле теряет память, если его по голове стукнуть чем-нибудь. Нет, факты-то они могли вспомнить, но им казалось, что это им не нужно. Они функционально не могли пользоваться этим ресурсом.

Вот мы и предположили: а не легче ли будет совладать с кризисом, если сделать прошлое доступным? Человек должен быть способен, вернувшись в свое прошлое, «забрать» там силы, которых ему сейчас недостает, смыслы, стратегии поведения, опыт себя, отличный от сегодняшнего, травматичного. Так, для больного важно помнить себя здоровым, ДЛЯ одноногого – помнить себя с двумя ногами, в ситуации неуспеха – помнить ситуацию прошлого успеха. Словом, знать, что ты к этой ситуации беды и поражения не сводишься, что в тебе есть еще много другого. Уметь взять это другое и жить им.

Если говорить о вещах, связанных с идентичностью, это вообще критически важно: для того же человека, внезапно попавшего в тюрьму, как важно не превратиться в зэка! А возможно это только одним образом: если он помнит, каким он был до заключения. Когда мы это публиковали, у нас там был даже словарь сленга: как они говорили до психотерапевтических сессий и как начинали говорить после, уже опять нормальными словами называя те же самые вещи.

Автобиографическая память – это в буквальном смысле слова та самая действительность, в которой все было (и более того, остается) не так, как на «самом деле».

Бывшее как несбывшееся: ресурс себя

«ЗС»: – Получается, что автобиографическая память у человека, по крайней мере у европейского, остается, по существу, очень мало востребованной как ресурс: «грамотность» в этом отношении еще не выработана как следует. Что бы вы могли назвать основами такой «грамотности»?

В. Н.: – Ну, из сказанного уже кое– что, кажется, ясно. Во-первых, прошлое должно быть как минимум доступно. Не надо от него загораживаться; в этом смысле у «охотников» есть, чему поучиться. Во-вторых, оно должно быть увидено как разнообразное, полное множества разных возможностей. Поэтому «гармоничные» отношения с прошлым – это умение извлекать из него конструктивные темы и смыслы. Так его использовать, чтобы оно могло исполнять как можно больше функций.

«ЗС»: – Но как это сделать, если у «внутреннего дома» человека есть, насколько я себе представляю, довольно устойчивая и, более того, традиционная структура? Все-таки, что пережито – то пережито, как ни перетолковывай, разве нет ?

В. Н.: – Как ни удивительно, люди не так уж хорошо умеют и жить, и работать со своим прошлым. Скорее, напротив. Мне вообще кажется, что в принципе, за исключением разве тех, кто пишет мемуары, вообще как-то специально этим занимается (поэтому у них и структура памяти многоуровневая, сложно организованная), у большинства людей эта самая структура вообще, можно сказать, не складывается, ну нет ее попросту. В самом фундаменте – отдельные эпизоды жизни, их очень много, и из них в принципе все, что угодно, можно сделать именно потому, что они разные и способны уложиться в любые комбинации. А вот то, что дальше, способно выглядеть очень по-разному.

Все это может, как пирамида к своей вершине, сходиться к некоему Самому Главному Событию Жизни. Так очень часто, кстати, бывает, и ничего хорошего в этом, на самом деле, нет: единственный образ, к которому человек все время возвращается, возвращается, возвращается, и вокруг него вращается все остальное; все, что произошло позже, – только из-за этого, а все, что до, – только к этому и шло.

Моя терапевтическая практика направлена на то, чтобы смягчать такую иерархию за счет выделения различных жизненных тем и поиска вершинных событий в каждой из них. В таком случае у человека появляется свобода как-то двигаться. Видеть, что, допустим, если там не получилось, зато здесь получилось... И вообще очень важно умение давать событиям расходящиеся оценки. Это, кстати, характерно для «охотников», о которых я говорила, а кроме того, для творческих личностей. То есть человек способен видеты с одной стороны, да, я пережил горе, но с другой, я могу из него почерпнуть и что-то полезное для себя – для самосовершенствования, для личностного роста...

Значит, свойства оптимальной памяти – ну, если совсем коротко – самые важные, первая тройка: доступность, разнообразие и гибкость в оценках. А терапия и может, и должна эти свойства увеличивать.

Эдгар Эйде. «Золотой дождь», 1947 г.

Пластика судьбы

«ЗС»: – Но ведь на отношения человека к своему прошлому всегда «давят» какие-то «сценарии» – типичные, в каждой культуре свои, правда? Предписывают, чего и в каком порядке нужно достигать, как это все надо оценивать, что из случившегося важно, а что нет, какой вообще «должна» быть жизнь, чтобы считаться хорошей, правильной, достойной... И такие сценарии организуют все пережитое человеком, делая из этого «судьбу». И что тут можно человеку посоветовать? Учиться быть свободным от заданных сценариев?

В. Н.: – Ну, что касается культурных аспектов вопроса, здесь я, боюсь, вас не сильно порадую. По крайней мере, пока – для меня это парадоксально – все межкультурные исследования автобиографической памяти никаких существенных различий не выявляют.

А их было не так уж мало. Сейчас такую серию исследований ведет американский профессор Дэвид Рубин на американцах, на европейцах, в частности, на датчанах; мы только что сделали на наших. Естественно, «культурные сценарии» различаются, но в европейских культурах все-таки не очень. А вот английский профессор Мартин Конвей исследовал автобиографическую память представителей совершенно несхожих культур в семи странах – США, Испании, Великобритании, в том числе в азиатских – Пакистане, Китае, Японии, Бангладеш. Его интересовала проблема «распределения» воспоминаний по временной оси жизни. Удивительно, но и он не обнаружил существенных различий! Практически везде был интересный эффект: о разных возрастах своей жизни человек вспоминает разное количество событий. Не то, что из каждого года, допустим, по пять или по десять событий, а есть некое типичное распределение с «пиком» на возрасте примерно от 16 до 28 лет. На эти годы приходится просто непропорционально большая часть вспоминаемых событий во всех культурах. А предположения-то были другие: думали, что европейцы с американцами ценят молодость, а в Китае, например, или в Японии, наоборот, – старость, мудрость... Нет, почему-то.