Текст книги "Знание-сила, 2004 № 10 (928)"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Не кормите призраков кашей

У каждого народа есть своя кухня – есть эта коллекция порой полузабытых, порой диковатых рецептов, которые, например, нам, горожанам средней полосы Европейской части РФ, кажутся чаще всего курьезами.

Своеобразие национальных диет – результат долгого привыкания к окружающей среде. (Об этом подробно рассказывает Андрей Козлов в своей книге «Экология питания», на которой основан дальнейший рассказ.) Питание – важнейший элемент адаптации любого живого существа. Мы обживаем мир, пересоздаем его для себя. Так было с незапамятных времен, в любых условиях, на всех земных широтах. Потомки тех, кто сумел адаптироваться, стали жителями пустынь и высокогорий, ледяных далей и непроходимых лесов. Их меню обеспечило им выживание. Ведь альфа и омега любого организма, его высшая мудрость – усваивать как можно больше энергии и как можно экономнее тратить се. Источник же энергии – пища.

Невесты туркана выбирают молоко

В последние сто лет мир перемешался, как варево в бурлящем котле. На протяжении XIX-XX веков шло постоянное «размывание» традиционных обществ. Миллионы людей покидали родные края и перебирались в города, где обычаи предков забывались. Даже пища стала на вкус другой – «городской». Чтобы выгадать в цене, чаще покупали мясо похуже. Запасались впрок консервами. Подкармливали детей сладкими «гостинцами». Жиры, сахар, соль проникали в организм европейца в немереном количестве, открывая дорогу неведомым прежде болезням. Потребовался горький опыт поколений, чтобы понять, что многие беды в пище: в несбалансированном меню, в неверных технологиях ее приготовления.

Концепция «сбалансированного» питания сформировалась в конце XIX века. У ее истоков стояли врачи России (В. В. Ковальский, А. П. Доброславин, Ф. Ф. Эрисман, И. П. Павлов) и Германии. Однако со временем она породила ложное представление о том, что весь мир должен питаться по науке – по европейской науке. Соотношение белков, жиров и углеводов, характерное для рациона среднего европейца, якобы является универсальной величиной. Все «отсталые» народы должны отказаться от своих традиций. А эти традиции подчас удивительны.

Например, у коренного населения Арктики пиша необычайно богата белками. В начале XX века взрослый эскимос съедал в день 1,8 – 2,2 килограмма мяса морских млекопитающих. Организм с трудом может усвоить такое количество белка. В Канадской Арктике даже бытует поговорка: «Умер от голода, питаясь кроликами». Выручают особые методы приготовления пищи, передающиеся веками: ее кислотность увеличивают – едят пищу «кислую», «квашеную», «гнилую». Это обеспечивает частичную денатурацию белка. Нехватка витамина С – без него наступает цинга – восполняется поеданием растений. Кроме того, ненцы, нганасаны, эвенки, коряки, чукчи используют в пищу по-особому приготовленное содержимое оленьего желудка – «моняло», полупереваренную растительную массу.

Н. Пиросмани. «Семейная компания»

Другие проблемы у жителей Анд. Основу их рациона составляют клубневые растения, но больше всего калорий дают зерновые культуры (рис, белый хлеб, мучной пудинг). Зерновые являются и главным источником белка. На долю животной пищи, в основном молока, приходится всего 7,7 процента поступающей энергии и 17,5 процента белка. К тому же бедняки молоко не пьют – торгуют им; для них оно – основной товар, приносящий доход. Так что местные индейцы страдают от нехватки животных белков, хотя потребляют столько же калорий и белков, сколько и жители США. Возможно, из-за почти вегетарианской диеты они очень низкорослы; количество подкожной жировой клетчатки мало.

Советская кухня

Советская кухня начала складываться е России еще в годы Первой мировой и Гражданской войн, которые сопровождались массовыми переселениями людей. Беженцы из Белоруссии и Украины приучили жителей средней полосы России есть свиное сало, борщ, вареники, жареные семечки. Прежде они не употреблялись к северу от линии Смоленск – Тула – Пенза – Самара. В 1920-е годы в русские города проникли куриный суп с лапшой (из Новороссии) и сибирские пельмени. Кроме того, в Гражданскую войну вошло в привычку чаевничать: в ту пору громадные запасы чая были конфискованы, и их начали распределять по продуктовым карточкам. Тогда же стала популярной и манная каша; ее готовили в столовых в счет карточек. После Великой Отечественной войны произошли новые изменения. Морская мороженая рыба малоценных сортов заменила свежую речную и озерную. Из Венгрии и Болгарии был налажен импорт консервированных овощей с уксусом и перцем, не характерных для русской кухни. Популярны стали блюда мусульманской кухни – шашлык и плов. Подробнее об истории советской кухни можно прочитать в книге Е. М. Ковалева «Гуманитарная география России».

У охотников-собирателей, живущих в пустынных районах планеты, растительная пища занимает 70 – 80 процентов меню.Так, индейцы Западного Техаса еще в недавнем прошлом питались обычно опунциями и агавами. В то же время жители пустынь не брезгуют любыми животными. Например, аборигены Квинсленда используют в пишу 120 видов животных, а бушмены – даже 144 вида.

У скотоводов-кочевников Африки меню не так разнообразно. В основе его – молоко. Так, члены племени туркана (Кения) в сезон дождей получают до 90 процентов калорий, попивая верблюжье молоко и поедая продукты, приготовленные из него. Особенно много молока пьют «девушки на вьщанье». Это помогает им накопить запас белков и жиров, без которого трудно выдержать беременность. А вот мясо домашнего скота африканские кочевники употребляют в пищу умеренно, ибо это... наносит ущерб их капиталу. Для них скот – показатель престижа, богатства. Пустить корову на мясо означает понизить свой социальный статус. Этнографы отмечали, что «скотоводы, пожалуй, самые скромные потребители мяса, какие только бывают». Лишь в засуху они могут зарезать ослабевшее животное. Особое меню кочевников сказывается и на их облике. Тело у них легкое, вытянутое, жировой ткани немного. Площадь поверхности тела велика, что повышает теплоотдачу, а это так нужно жителям жарких стран.

Меню современных европейцев любопытно тем, что на 80 процентов состоит из пищи тропического или субтропического происхождения: риса, кукурузы, сахара, томатов, кофе, какао, чая, а также мяса животных, одомашненных в тропиках или субтропиках.

Почему китайцы не пьют молоко

Человеческий организм переваривает молоко благодаря особому ферменту – лактазе, – который расщепляет молочный сахар на отдельные, легко усваиваемые вещества. Кишечник грудных детей выделяет этот фермент, иначе бы они не пили материнское молоко. Однако на протяжении многих тысяч лет организм взрослых людей не способен был вырабатывать лактазу, и потому они не могли пить молоко: оно относилось к числу несъедобных продуктов.

Около 12 тысяч лет назад жители Передней Азии стали приручать копытных животных и даже доить их. Однако их желудок все также не принимал свежее молоко. Что ж, это не мешало им жить, ведь нужное количество кальция они получали и без молока, питаясь зеленью трав. Витамин D им давала рыба. К тому же этот витамин образуется в организме человека под действием солнечных лучей, а ведь в странах Передней Азии дни стоят в основном теплые, солнечные.

Другое дело – Северная Европа, где погода часто бывает пасмурная, а зелень произрастает лишь в короткие летние месяцы. Людям, жившим здесь, недоставало кальция и витамина D. Чтобы утолить потребность в ник они нуждались в какой– то новой, особенной пище. Вот тут в выигрыше и сказались люди с определенным дефектом – те, чей организм выделял лактазу на протяжении всей их жизни. Ведь они могли питаться молоком! Избытой кальция благотворно сказывался на их организме: их кости реже ломались, у них реже наблюдались увечья и уродства. Как следствие, их потомство было более многочисленным и стойким.

Постепенно этот ген распространился среди всех жителей Северной Европы. Через 4-5 тысяч лет 90 процентов всего взрослого населения этого региона питалось свежим молоком. А у китайцев этот ген вообще не появился. Нехватку молока они компенсировали другими продуктами. А вот молоко китайцы не пьют! И не только они. У аборигенов Америки, Австралии и Восточной Африки, коренных народов Севера этот ген тоже отсутствует.

В самих тропиках выбор пищи чрезвычайно широк – значительно выше, чем у большинства современных горожан. Так, охотники-собиратели тропических районов Северной Австралии употребляют в пищу более 300 видов растений и животных. Им нужно обильно питаться, поскольку они много двигаются. Те же, кто ведет оседлый образ жизни, испытывают недостаток животных белков. В основе их диет – культуры с повышенным содержанием углеводов: маниок, кассава, маис. Все они сравнительно бедны белками. Не случайно многие индейцы Центральной и Южной Америки готовы питаться муравьями, термитами, личинками жуков, употребляя их в сыром или жареном виде. Ведь в насекомых содержится белков и жиров в пересчете на единицу веса больше, чем в свинине и говядине. Кроме того, у жителей тропиков очень богат выбор специй, без которых не сохранить пищу. Так, у мексиканцев имеются десятки сортов одного только перца чили, причем каждый придает кушанью свой вкус. В Мексике говорят: «Мясо может быть с душком, но специи должны быть свежими». Европейская, кавказская или среднеазиатская кухня ограничивается лишь жалким набором из нескольких приправ, которые ей подарили тропики.

И. Билибин. Иллюстрация к «Сказке о царе Салтане» 1905 г.

Ужин с привидением

У пищи было и есть свое символическое значение. С давних пор выбор пищи не только определял форму тела человека, но и давал представление о его душе. Выбор пищи разделял «своих» и «чужих», дробил социум на людей, которые поедали «чистую» и «нечистую» пищу. Одну пищу вкушали боги, другую – люди; одну пишу полагалось есть в обычные дни, другую – в праздники; одну ели живые в кругу живых, другую – живые, прошаясь с мертвыми, тем более что некоторые виды пищи могут изменять сознание, то вовремя перенося человека в искусственный рай, то – съеденные некстати – увлекая в пучину греха (подробнее об этом см. статью К. Ефремова в «ЗС», 2000, № 1). Есть пища-благо и пища-соблазн. Есть пища-знак, которым метят своих, и пища-улика, которой выдают себя чужие. Иных же пища – точнее, ее неприятие – может превратить в призраков.

Эта история произошла в перуанских Андах не так давно. Антрополог, исследовавший в горах стоянки древних индейцев, был застигнут ливнем и зашел в ближайшее индейское селение. Когда он показался среди струй дождя, ему предложили войти в хижину. Смотрели на него косо, но, даже не спрашивая ни о чем, дали сырую воду. Ученый ответил отказом, боясь заболеть. Стараясь не обременять хозяев, он отказался и от их пищи, которая выглядела мало приятно. Сам себе он приготовил на походной газовой горелке обед из пакетика и лег спать. В ту же ночь он был убит.

Завидев странную фигуру под дождем, индейцы догадались, что это демон. Ведь демоны, как знает любой ребенок, всегда спускаются с гор во время дождя. Они приходят, чтобы сеять несчастья среди людей. У индейцев еще оставалась надежда, что гость их – лишь заплутавший путник. И они стали дотошно проверять его свойства, что составило бы честь любому экспериментатору. Сперва они выяснили, пьет ли их гость воду. Он не мог пить воду. Потом предложили пищу, которую едят все люди. Он не ел и ее. По его прихоти в воздухе разгорался огонь и какой-то порошок становился съедобным. Индейцы боялись даже глянуть на него, а когда демон заснул, убили его.

Кулинария сквозь пыль веков

Главными источниками мяса для первобытных людей были мамонты и олени. Мамонт в среднем давал до тонны чистого мяса. Племя из полусотни человек убивало в год 12 —15 небольших мамонтов.

В верхнем палеолите население Русской равнины и Крыма составляло 10 —15 тысяч человек. В год им требовалось 4500 мамонтов и 240 тысяч северных оленей. При недостатке пищи не брезговали каннибализмом.

Во время военных или поминальных обрядов употребляли в пищу части тела врага или умершего родственника. Но существовал и истинный каннибализм.

В период последнего оледенения (примерно 15 тысяч лет назад) древние европейцы не испытывали недостатка в растительной пище. Благодаря ей они восполняли примерно две трети своей потребности в калориях. Ассортимент пищи был очень широк.

При переходе от охоты и собирательства к земледелию образ питания человека резко изменился. Теперь на одной и той же территории могло прокормиться в десятки, а то и в сотни раз людей больше, чем прежде. Сытость не приносила первым земледельцам здоровья; они страдали от авитаминоза и анемии; процессы роста детей замедлились; распространился кариес (в палеолите сахар попадал в организм лишь с ягодами и фруктами).

Мы все – заложники их опыта. Вопреки видимому изобилию, выбор пищи у нас крайне ограничен. Сейчас 75 процентов потребляемой растительной пищи приходится на долю всего четырех растений: пшеницы, риса, картофеля и кукурузы; 80 процентов животной пищи обеспечивают говядина и свинина.

Ольга Балла

Вкус бытия

Кулинария оперирует исключительно вечными категориями. Ведь что-что, а есть человеку надо каждый день.

П. Вайль, А. Генис

Так соединить вечность и повседневность, тело и дух, кок это испокон веку и без всяких специальных усилий удоется еде, не удавалось, похоже, ни одного из форм человеческой жизни. Любовь, включая физическую, которая сразу же приходит в голову как возможная соперница еды в этом смысле, проиграла спор еще до его начала: без этого все-таки можно обойтись, а подите-ка не поешьте денек-другой...

Так соединить вечность и повседневность, тело и дух, как это испокон веку и без всяких специальных усилий удается еде, не удавалось, похоже, ни одной из форм человеческой жизни. Любовь, включая физическую, которая сразу же приходит в голову как возможная соперница еды в этом смысле, проиграла спор еще до его начала: без этого все-таки можно обойтись, а подите-ка не поешьте денек-другой...

Еда не просто повторяется изо дня в день, нет, именно она прежде всего сопровождает человека – тоже от неисследимых начал истории – в ключевых, пороговых ситуациях его земного существования: рождение – брак – уход в отпуск – смена работы – новоселье – уход на пенсию – похороны... Чуть ли не во всех этих случаях собираются и едят. Ну уж в самых-то важных – просто обязательно. Можно, конечно, не собирать коллег за столом, уходя в отпуск, но не устроить поминок или свадебного пира, хоть самых скромных, попросту немыслимо, даже если тебя совсем не волнуют условности: самому пусто будет. Еда как бы переводит человека через эти пороги, связывает разные состояния, даже разные миры: мир живых с миром мертвых. Тем более что в последнем, согласно множеству традиций, ушедшие тоже проводят вечность в пирах. Надо думать, не только потому, что это очень приятно, но и потому, что очень осмысленно: собирает существование в порядок. В Средневековье пир – ритуальное коллективное действие – был не просто живым образом устойчивости миропорядка, гармонии и благополучия, но в своем роде и способом их если и не создать, то, по крайней мере, почувствовать.

Кроме того, еда, как, наверное, тоже ничто другое, стирает вообще одну из самых фундаментальных границ: между человеком и миром. Вот Бахтин писал – и это не только к раблезианским пиршествам относится, – что в акте еды человек не просто встречается с миром, он нал этим миром торжествует. Это он поглощает мир, а не мир, как это случается обыкновенно, поглотает его.

Вкус, а уж тем более вместе с запахом – единственная машина времени, на которой можно в собственном теле отправиться в заданную точку прошлого: просто стать собой прежним.

Гастрономический эпос и гастрономическая лирика

Вся моя былая российская жизнь с поездами дальнего следования и пригородными электричками, затяжными дождями и жаркими вспышками лета, с запахами леса и гари, счастьем и бедами, вся она уместилась на тарелке поджарки с двойной порцией гарнира.

А. Окунь

Есть гастрономический эпос – Большие Кулинарные Традиции, широкие истоптанные дороги гастрономической жизни. Кухни народов мира и сообществ разной степени локальности с их вполне отчетливой семантикой, которая четко читается и головой, и обонянием, и зрением, и вкусовыми рецепторами. Как и положено эпосу, он, отпечаток Большой Истории, о ней и повествует. Но есть и гастрономическая лирика: область прихотливо– приватного гастрономического бытия, закутки личных кулинарных смыслов. Здесь властвует семантика, которую не всегда и передашь – да, как правило, не передашь, даже если будешь вкушать с адресатом одно и то же: одни и те же вкусы разным людям говорят, увы, разное. Но, с другой стороны, значит есть и братья по вкусу!

В этой лирике тоже, ничуть не менее, чем в эпической кулинарии, есть жанры высокие и низкие. Есть кулинарная декламация и кулинарная скороговорка, кулинарное бормотание, кулинарное косноязычие. Детали здесь приобретают особенное, часто необъяснимое, может быть, даже преувеличенное, но от того не менее действенное значение. Ну как, в самом деле, объяснишь, тем более – докажешь, что из высокого бокала (особенно если он, не дай Бог, синий) пить горько и жестко, а из круглой, низкой, «рассядистой» чашки (особенно если в ней есть хоть что-то оранжевое!) – сладко и мягко, довольно независимо от того, что туда налито? А как отделить от особого, распахнутого волнения дороги вкус чая в железном дребезжащем подстаканнике, вкус жестких пирожков лучше не думать с чем в пристанционных буфетах вперемешку с запахами вокзала? Дома пить из такого сооружения никакая сила бы не заставила, и пирожки бы, боюсь, не взволновали: стилистика не та. В восприятии этого рода вкус и форма накрепко связаны не только друг с другом, но и со всей совокупностью неисчислимых подробностей вокруг, и вовсе не только с настроением, но прямо с самой обшей жизненной диспозицией человека. На то она и лирика. И, как во всякой лирике, в ней в облике сиюминутного и как бы случайного верно и неизменно возвращается вечность.

Невозможность дважды сварить один и тот же борщ классики русской кулинарной мысли Петр Вайль и Александр Генис уподобили некогда гераклитовой невозможности дважды вступить в одну и ту же реку. Однако ж ничуть не менее – если не гораздо более! – верно и обратное. Вкус, а уж тем более вместе с запахом – единственная машина времени, на которой можно в собственном теле отправиться в заданную точку прошлого: просто стать собой прежним. Хрестоматийный пример – Пруст с его печеньем «Мадлен» и липовым чаем. Пример менее хрестоматийный, но тоже относящийся к самым основам бытия: ничто так не возвращает в поздние семидесятые годы, в медленный конец детства, в едва брезжущее начало юности, как классичнейшее сочетание сосисок с рожками, особенно в сопровождении кофе со сгущенкой в граненом стакане.

Предвижу упреки в варварстве этих вкусов и нахожу их абсолютно беспочвенными.

Гастрономическая эстетика и гастрономическая этика

Из повседневных искусств кулинария ближе всех к искусству словесному. Законы гармонии, правила композиции, требования суггестивности – все это управляет работой и повара. и поэта (что не так уж редко одно и то же).

Л. Лосев

Вайль с Генисом в незабываемой «Русской кухне в изгнании» справедлибо утверждали, что «еда раскрывает в человеке самое потаенное». Но далее, срываясь в узость и консерватизм, совершенно не вяжушиеся с обликом этих достойных авторов, они добавляют следующий комментарий: «Пусть он читает в оригинале Горация, но вы видите его намазывающим икру на черный хлеб – и все тщательно скрываемые плебейские корни рвутся наружу». А вот это уже напрасно. Очевидно же, что перед нами – типичная гастрономическая лирика: своевольная сцепка вкусовых впечатлений с индивидуальными значениями. Хотя, нет сомнений, своевольничать она может исключительно благодаря тому, что есть вполне жестко заданные рамки: законы гастрономической эстетики и правила гастрономической этики.

Как и положено искусствам, кулинария с гастрономией (а они, несомненно, искусства: первое – изготовления, второе – восприятия-употребления) требуют от исполнителей и реципиентов известной грамотности, хотя и различной в разных культурах, как и положено грамотности, но все-таки с известными общими, культурно независимыми чертами. Ну, например, во всех культурах сушествуют продукты – основные носители вкуса, они-то тон и задают. Есть и те, у которых собственного вкуса нет или почти нет, но, поскольку полезные вещества в них все-таки есть, их все равно едят, а вкус им приходится придавать: они работают в гастрономическом впечатлении как более-менее чистый лист бумаги, который держит на себе, собирая воедино, вкусовые краски (так происходит, например, с рисом у японцев). Соответственно, всякая культура обзаводится набором дополнительных вкусов, вкусов– модификаторов: в некоторых они разрастаются в целую сложную куль– ТУРУ соусов. Но этим вкусам, как ни будь они разнообразны, предписано четко знать свое место: не забивать основных вкусов, а дополнять их, давать им выявиться.

То, что устоявшиеся сочетания вкусов – не святое писание, отлично доказывает новомодная кухня «фьюжн», славящаяся немыслимыми (с традиционных, разумеется, точек зрения) сочетаниями вкусов и веществ и запросто способная предложить реципиенту что-нибудь вроде мороженого с чесноком или яиц в шоколаде. Впрочем, от анархии это еще дальше, чем привычное соединение вкусов: здесь просто работают с более тонкими соответствиями. Тут своя, очень продуманная и требовательная эстетика, а она, как и в прочих искусствах, предполагает и создает свою этику.

Та, в свою очередь, предоставляет человеку набор сугубо гастрономических средств к тому, чтобы принимать различные позы и занимать различные позиции.

Еда как поза и оппозиция

Свинина.., как пылкая юность.., надевает на себя всевозможные маски, но и в самом красивом наряде всегда высказывается ее оригинальность, станем ли мы искать ее под покровом кровяной колбасы или под белым кителем колбасы ливерной, в курточке колбасы из рубленого мяса или в мантилье сосиски.

Н. Всеволожский

Классический пример такой позиции (легко переходящей и в оппозицию, были бы поводы) – гурманство: вещь, насыщенная этически по крайней мере столько же, сколько чувственно, гедонистически и эстетически. Гурман – денди от кулинарии – повинуется четко продуманным правилам. Те же совсем не обязательно предполагают излишества или какие-то особенные изыски. Важно одно: чтобы все было стилистически выдержано, вписывалось в некоторую цельность и создавало гурману определенную, узнаваемую социальную «физиономию». И тут, конечно, гурманство вступает во взаимодействие с теми ценностями своей культуры, которые принято считать «большими».

Вот, например, есть свидетельства о том, что в нашем отечестве в пору заката русского классицизма гурманство приняло по меньшей мере два основных направления. Одно из них как раз предписывало своим адептам классическую строгость форм и простоту – до суровости – вкусов. Зато другое требовало стилизовать застолья под Нероновы пиры: одеваться в пурпур, лежать на лебяжьем пуху и есть при этом из золотой посуды. (Подавались, правда, блюда не очень-то римские: в меню графа А.С. Строганова, типичного представителя, упоминаются «щеки селедок», «лосиные губы», «разварная лапа медведя». Но это и неважно: ведь в задачу входила не историческая реконструкция римских пиршеств, а создание сопоставимой атмосферы местными средствами.) Нетрудно догадаться, что в обоих случаях гурманы следовали как идеалу и образцу для подражания Большой Ценности западной культуры: античности, точнее, как водится, собственным представлениям о ней, только это были разные образы: один – классичной строгости («ничего слишком»), другой – имперской роскоши.

В оппозицию же такая позиция превращается немедленно, как только начинает хоть в каком-то смысле контрастировать с окружающей жизнью, с ее возможностями и общими интонациями, а тем паче, когда всякий пир приобретает отчетливый оттенок пира во время чумы. Вот, например, как – по мысли А. И. Солженицына – в довольно уже суровом «Октябре 1916-го» в Петербурге у Кюба потчевал Гучков полковников Воротынцева и Свечина: «... К их приходу уже расставлены были: осетрина копченая, осетрина вареная, семга розовая в лоске жира, давно не виданная шустовская рябиновка – она существовала, оказывается! Не исчезла вовсе с земли. Да что там, в углу на табуретке стоял... обещающий бочонок со льдом. Весь вид был – нереальный. Они уже вычерпали уху... (Свечин достал) изо льда бутылку водки да прихватил и вазочку зернистой икры... (Гучков же) взял маринованный грибок... Тут внесли бульон и блюдо горячих пирожков. Кажется, только что по ухе съели офицеры, но теперь и по чашке огненного бульона охотно наливали из судка. Да под бульон хватанули еще отличной ледовой водки. Хор-ро-шо!»

То был, помимо снятия напряжения трудного и скудного времени, еще и род бравады: утверждение и собственного аристократизма и достоинства, и просто жизни перед лицом неминуемой, по существу уже идущей, катастрофы. Много позже этот жест, уже без осетрины, семги и икры, совсем другими средствами – старинными тарелками, серебряными приборами, чистой белой скатертью при любых обстоятельствах – будут повторять бывшие аристократы, воспроизводя свое достоинство, особость, непокоренность советским обстоятельствам с каждым движением серебряной ложки ко рту.

Любовь к простым до грубости вкусам – другая разновидность оппозиции (роскоши, излишеству, общепринятому, развращенности, испорченности нравов, изнеженности...): подчеркивание-усиление своей занятости куда более важными, чем еда, ценностями и целями в жизни. Так Константин Левин, приведенный в изысканный ресторан гурманом Стивой Облонским, набычивался в ответ на предложения ему разносолов: «Мне все равно. Мне лучше всего щи да каша, но ведь здесь этого нет». Так сама государыня Екатерина, по свидетельству М. Пыляева в «Старом житье», «недолюбливала изысканных блюд и предпочитала всему разварную говядину с соленым огурцом и соус из вяленых оленьих языков». А другой известный герой Большого Исторического Нарратива, когда еще был не вождем мирового пролетариата, а просто Володей Ульяновым, как помнится из детских книжек, всем лакомствам предпочитал самый простой и дешевый сыр (сейчас почему– то вспоминается, будто зеленый). Простота вкуса, значит, призвана не просто быть свидетельством таких добродетелей, как суровость духа, точность ума, дисциплина воли, – она и формировать их должна.

А вот как, вполне в рамках действовавших правил, гурманствовал Евгений Онегин:

Пред ним roast-beef окровавленный

И трюфли, роскошь юных лет,

Французской кухни лучший цвет,

И Страсбурга трог нетленный

Меж сыром лимбургским живым

И ананасом золотым.

Ю. М, Лотман комментирует это следующим образом: «кровавый ростбиф» – блюдо английской кухни, модная новинка в меню конца 1810 – 1820-х: «Страсбурга пирог» – паштет из гусиной печени, «нетленный» не потому, что принадлежал к вечным ценностям, а благодаря тому, что доставлялся из Страсбурга консервированным, и это тоже было тогда модной новинкой: консервы как раз изобрели во время недавних наполеоновских войн. Употреблявший все это, таким образом, буквально телесно воплощал свою принадлежность не только к аристократии и к «международному сообществу», но и к культурному авангарду.

Прямая речь, или Чаша достоверности

– Не в пирогах счастье.

– Ты что, сума что ли сошел?

А в чем же еще?»

А. Линдгрен. «Карлсон вернулся»

О народе, культуре, истории можно спорить до утра. Но разве присутствует дискуссионный момент в вобле?

П. Вайль, А. Генис

Не только теплый, дышащий, еще немного сонный после духовки пирог с мясом, не только истекающая золотистым соком, уютная жареная курятина, но даже простая сосиска – причем как раз общепитовская, серая, измученная, съеденная в дыме и гаме какой-нибудь пельменной (... остались ли сейчас такие?) – ничуть не меньше способна волновать, быть путем к высоким смыслам, способом почувствовать сильную, крупную гармонию мироздания, чем, допустим, наспех, в трясущейся электричке прочитанное и навсегда в нас оставшееся стихотворение Мандельштама. О правильно просоленной, хорошо провяленной вобле я уж и не говорю. Совершенно ясно, что она – точно в той же мере сама интенсивность жизни, что и разговоры под нее и сопутствующее ей пиво. Все это – звуки языка бытия, застигающие нас врасплох и наверняка. Это – его прямая речь к нам. А мы ей внемлем всей собственной цельностью, ибо еда – одна из тех благословенных областей бытия, где разум с чувством образуют редкостное единство, до, наверное, неразличимости.

Подобные веши хорошо чувствовал и не раз об этом высказывался Вас. Вас. Розанов, у которого вообще было большое чутье на достоверное в этом мире сомнительностей. Самое, наверное, знаменитое его высказывание на сей счет, которое цитируется едва ли не по любому поводу, как только речь зайдет о неразрешимости проклятых мировоззренческих проблем, это когда он в ответ на вопрос, что делать, советовал: если лето – ягоды собирать и варенье варить, а если зима, то пить чай с этим вареньем. В самом деле, естественные структуры бытия подсказывают естественные же пути их устроения. Поэтому ничуть не удивительно, когда человек, опустошенный неудачами, усталый и злой от бесплодности всего, в каком-то очень позднем часу ночи, не смущаясь тем, что завтра сдавать срочную работу, а за окном уже светает, оставляет компьютер, идет на кухню, залезает в холодильник, достает оттуда все то же варенье, намазывает его на хлеб или отрезает кусок благословенно-холодной, бодрой докторской колбасы, принимается жевать – и немедленно чувствует, что жизнь определенно стала налаживаться и вообще в ней есть островки надежности, достовернейших безусловностей, что бы там ни происходило за окном и в так называемой душе. Их можно потрогать губами, за них можно языком, зубами, пищеводом, а вслед за тем и всем существом ухватиться в любом хаосе – и удержаться.