Текст книги "Тень Земли (Дилогия о Дике Саймоне, Книга 2)"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

Впрочем, грохот и тряска не помешали Кобелино заснуть глубоким сладким сном, пока они выбирались на дорогу, что вела к городской окраине. По этой магистрали, называвшейся Западным трактом, катили немногочисленные фургоны и телеги, запряженные мулами и лошадьми; дорога, обогнув зеленый выступ Хаоса, тянулась на пологий холм, у подножия которого лежали плантации масличных деревьев вперемешку с цитрусовыми рощами и кукурузными полями. На ближнем поле мерно сгибались крохотные полуголые фигурки в соломенных шляпах. Кроме них, Саймон заметил всадников с карабинами и плетьми: эти важно восседали в седлах, посматривая по сторонам, а временами что-то вопили – что именно, заглушалось ревом двигателя и храпом Кобелино.

– Столичный кибуц, – пояснил Гилмор, мрачнея лицом. – Для граждан, отбывающих малую сельскохозяйственную повинность. "Светлый путь".

– Путь? При чем тут путь? – Саймон переключил передачу, сбавил скорость и удивленно воззрился на темнокожего учителя. Тот помрачнел еще больше.

– Это название кибуца, мой звездный брат. За ним, на вырубках, – угодья вольных фермеров. Вольных, пока не рыпаются и налоги платят. "Белый", четверть урожая – в казну, "черный", другая четверть – Хорхе Смотрителю, за покровительство и крышу. Все поровну, все справедливо.

– И никаких эксцессов? – осведомился Саймон.

– Почему же. Случались переделы, да все в один карман. И сейчас, и при донецких, и при домушниках.

– Домушники – кто такие? Про них ты мне не рассказывал.

– "Наш дом – Бразилия" – партия власти в давние времена. Правили долго, покончили с Русской Дружиной, а их самих вырезали донецкие в Большом Переделе, лет двести назад.

– А кто вырезал донецких?

– Союз Бандеро, в две тысячи двести восьмом. Крокоди льеры, смоленские и дерибасовские. "Штыков" тогда еще w было, а клинки, "торпеды" и мелочь вроде "плащей" боялись ввязаться в ту свару.

С заднего сиденья, где спал Кобелино, послышалась затейливая рулада. Саймон хмыкнул. Когда автомобиль, рыча и пыхтя, взобрался на холм, он приглушил мотор и встал, оглядывая зеленые дебри Хаоса и уходившую к югу равнину, за которой синел океан. Там была бухта – огромная, с неестественно правильными очертаниями, напоминавшими след чудовищной подковы; несомненно, затопленный кратер на месте прежнего Рио. Новый город лежал вдоль нее широким полукольцом: слева – белые особняки и виллы, церкви и пятиглавый собор, обнесенные древней, но еще внушительной каменной стеной, справа – гавань, железнодорожная колея И набережная, за которой тянулся лабиринт узких, кривых и пестрых улочек. Набережную проложили от площади, служившей, видимо, городским центром; она выходила к морю и отделяла богатый район от порта. Главной ее достопримечательностью являлось массивное здание в пять или шесть этажей, окруженное пальмами, но серое и мрачное, словно гробница. Перед ним цветными жучками мельтешили автомобили и пролетки.

К востоку от особняков и вилл вдавалась в море скала странного синеватого оттенка, с плоской вершиной и круты–ми склонами, будто стесанными гигантским топором. На этом каменном пне стояла крепость – квадратные башни и стены из бурого кирпича, ворота, к которым вела вырубленная в скале лестница, центральная цитадель и вышки на бревенчатых опорах. Сооружение напоминало средневековый замок, но над одной из башен торчали вверх антенны, на вышках поблескивали пулеметные стволы, а кое-где виднелись тонкие журавлиные шеи подъемников. Крепостная скала,. белые виллы, площадь и гавань образовывали как бы внутреннее городское полукольцо, охваченное со стороны суши тремя промышленными районами, – видимо, более поздней застройкой, где жилые касы соседствовали с приземистыми корпусами фабрик, какими-то складами и хранилищами, водонапорными башнями и куполами немногочисленных церквей. Эту внешнюю подкову рассекали покрытые асфальтом дороги: одна, на которой замер сейчас лиловый лимузин, подходила с запада, другая тянулась на север, между дебрями Хаоса и прибрежными холмами. В общем и целом, если не вспоминать о бандитских кланах, переделах, кибуцах, налогах и остальных мелочах, столица ФРБ казалась обширным и процветающим городом тысяч на триста жителей – а может, на четыреста, считая с окрестными фермами и поселениями.

– Синяя скала, – произнес Майкл-Мигель, заметив, что Саймон разглядывает крепость. – Как гласят предания, "Полтава" причалила сразу за ней. Высадили десант, перебили пару тысяч аборигенов, затем построили Форт, гавань и городскую стену. Нынче это Центральный округ Рио. А ближе к нам три новых Восточный, Северный и Западный. – Что теперь в крепости? – спросил Саймон. Учитель, с неприязнью покосившись на громко храпевшего Кобелино, пожал узкими плечами.

– Ничего интересного, брат Рикардо. Стены, башни, гарнизон "штыков". Еще столичные карабинеры, казармы, арсенал. В главном здании – тюрьма, а в подвалах – свалка. Помнишь, я говорил о Старом Архиве? Вот он-то и находится под нижним тюремным ярусом.

– Ничего интересного, говоришь? – Саймон перевел взгляд с крепости на площадь. – А там что? Вроде гробика с пальмами?

– Серый Дом, он же – Богадельня, официальная резиденция Бразильянской Думы и главных департаментов. – Гилмор принялся перечислять, загибая пальцы: Общественного здоровья, Финансов, Продовольствия, Водного Транспорта, Медицины, еще – Топливный и Военный. Там же – Архив и государственный банк. Архив, в котором я служил, тоже в подвале.

–Словом, правительство, – резюмировал Саймон. – И доны там обитают?

– Это никому не известно. Я прослужил в Архиве тринадцать лет, но попадались мне лишь чиновники мелкие паханито да думаки, болтуны из Думы. Вот на этих можно глядеть шесть дней в неделю, с десяти до четырех. Особенно когда они в кассу валят, за песюками.

Он пробормотал что-то непечатное, несообразное с его интеллигентной внешностью и белым, с иголочки, костюмом. Саймон ухмыльнулся, сел и надавил клаксон. Пронзительный вопль повис в воздухе, и храп на заднем сиденье прекратился.

– Куда ехать? – спросил Саймон, не оборачиваясь.

– Ах-ха-а... – раздался сзади сладкий зевок. – Прямо, хозяин, прямо. Там, на въезде, площадь, на ней живодерня стоит, так ты мимо нее газуй, не задерживайся. Третий поворот направо, второй налево, и тормози у баобаба. Здоровый такой баобаб, на Аргентинской улице, у пивной "Красный конь".

Мотор взревел, автомобиль ринулся с холма и, обогнав по дороге неуклюжий дымящий трейлер и несколько груженных сеном телег, подкатил к площади. За ней пригородное шоссе переходило в улицу, застроенную невысокими домами: белые, почти глухие стены, черепичные кровли, узкие окна на уровне второго этажа, крохотные балкончики, увитые зеленью. Справа на площади располагался кабак, слева – живодерня; иными словами, полицейский участок с неизменными воротом и ямой. Яма была пуста, но рядом широки кругом стояли люди, облаченные в синее, и щелкали бичами то и дело поднимая белесую мелкую пыль. В кольце их кто-то метался и исходил криком, жалобным и нестерпимо пронзительным.

Притормозив, Саймон поднялся, опираясь рукой о рулевое колесо. Теперь он видел, что избивали парня – лет семнадцати или шестнадцати, тощего, в окровавленных лохмотьях, свисавших с исполосованных плеч. Синемундирные гоняли его по кругу с таким расчетом, чтоб дотянуться до жертвы тонким кончиком бича, оставив алую полоску. Временами они промахивались, что -вызывало проклятия и хохот – парень был маленький, юркий и, вероятно, еще не лишился сил. Напротив, у кабака, толпились зрители; кто-то глядел мрачновато, а кто-то – с жадным любопытством, но все молчали, переминаясь с ноги на ногу и почесывая в затылках.

– За что его? – спросил Саймон. Перед ним вдруг замаячили развалины панамской деревушки на Латмерике, трупы женщин со вспоротыми животами, тела мужчин, развешанных на столбах.

– Спер что-нибудь, – с зевком откликнулся Кобелино. Гилмор, не поднимая глаз, уткнувшись лицом в скрещенные руки, хрипло пробормотал:

– Не вмешивайся, брат Рикардо. Потешатся, может, и отпустят. Вот если б бичевали у столба, связанного, отсчитывая удары...

– И плетью, – со знанием дела добавил мулат. – Короткая плеть потолще бича, а если ее из тапирьей шкуры сплели, да зашили свинчатку, да врезали по черепушке...

Саймон, мотнув головой, полез через бортик машины, но Кобелино, уцепившись за его ремень, повис мертвым грузом.

– Ты что, хозяин, ты что. Они же здесь в полной силе, всех нас порешат. Хочешь над ямой висеть? Чтоб муравьи тебе яйца отъели? Не губи, благодетель! Опомнись!

Саймон молча вырывался. Один из палачей – видимо, старший, в расшитом серебром мундире, – внезапно отбросил хлыст, шагнул внутрь круга и вытянул из-за пояса плетку, в точности такую, о какой говорил Кобелино, – толстую, короткую, с тяжелым, оттянутым книзу концом. Лица его не было видно, но бычий загривок, уверенный шаг и очертания пузатой высокой фигуры подсказывали, что он безжалостен. Плеть поднялась, юноша, с ужасом взвизгнув, попробовал увернуться, но толстый плетеный шнур опустился прямо ему на голову. До Саймона долетел отчетливый хруст разбитой кости, толпа у кабацких дверей глухо загомонила, Гилмор застонал, сжимая ладонями виски; кожа его посерела, будто это он бился сейчас в агонии у ног человека с бычьим загривком.

Саймон, не глядя, двинул локтем назад, попав Кобелино по ребрам, шумно выдохнул и сел. Мулат ворочался за его спиной, постанывал, бормотал: "За что, хозяин? Я ведь... Я ведь только..." Гилмор по-прежнему не поднимал головы. Под мышками его белого пиджака стали расплываться потные пятна.

– Значит, третий поворот, направо, второй налево, и до баобаба на Аргентинской улице? – ровным голосом произнес Саймон. Сзади послышалось утвердительное мычанье, и он врубил двигатель.

Дорога заняла минут двадцать, и все это время Саймон боролся с охватившей его холодной яростью. Разум разжигал ее, подсказывая, что Кобелино, в сущности, прав: может, ему удалось бы вытащить парня, но шум получился бы преизрядный и дело без трупов не обошлось. Как говорил Чочинга, взявши кабаний след, не трать время у крысиной норы. В сущности, это было вечной неразрешимой дилеммой: он не мог успеть всюду и защитить всех, кто нуждался в защите, и даже когда он являлся вовремя, ему приходилось выбирать – спасти ли одного невинного, пожертвовав внезапностью атаки, или довести задуманное до конца, дабы защитить многих и многих. Дик Две Руки решил бы эту задачу по-своему, тут же сделавшись горьким камнем или лавиной в извилистом овраге, но Ричард Саймон уже избавился от торопливого юного задора. Он не сворачивал на пройденные пути; каждый из них был уместен в определенных обстоятельствах, а здесь и сейчас, в этом опасном городе, он выбрал дорогу Теней Ветра.

Стань змеей среди змей, говорил Наставник, имея в виду их гибкость и ловкость, ибо на Тайяхате змей не считали символом зла и жестокости. Но в Поучениях Чочинги было намного больше смысла, чем казалось юному Дику Две Руки; ведь только опыт, возраст, перенесенное горе, победы и поражения способны явиться ключом к чужой мудрости. Ричард Саймон им обладал.

Стань змеей среди змей. В этой стране, где правили доны и банды – правили открыто, не таясь, ибо срослись с властью и сами были уже этой властью, мудрость Чочинги приобретала совершенно определенное значение. Министры тут являлись вождями мафиозных кланов, правительство – местом разборок бандитов, боровшихся за влияние и власть, народные избранники – сворой продажных крыс, народ – стадом безгласных овец, плативших двойные подати; деньги тут делились на "белые" и "черные", люди – на бандеросов и "шестерок", и вся их страна являлась землей войны, где прав богатый и сильный.

Стань змеей среди змей. Если вокруг бандиты, стань грозой бандитов – самым сильным, самым безжалостным, внушающим страх; если к тебе протянуты кулаки, стань кулаком, самым крепким, железным и сокрушительным; если вокруг – кишат змеи, стань среди них главарем и сделай так, чтоб они захлебнулись собственным ядом. И соверши все это с пугающей быстротой, где силой, где хитростью, как положено тени в мире теней; стань эхом тишины, мраком во мраке, выбери нужный миг – и ужаль!

Аргентинская улица оказалась нешироким переулком, что тянулся от Смоленского проезда до Одесского бульвара. Форма его напоминала согнутую руку; у локтя действительно рос гигантский баобаб и стояло каменное двухэтажное здание, чей фасад следовал изгибу переулка, делясь на две равные части. Слева, за широкими деревянными дверцами в стиле салунов Дикого Запада и витриной с изображением красного коня, располагался кабак; справа, за дверью поуже, была похоронная контора, окно которой украшали ленты и венки с бумажными цветами, деревянные и металлические кресты, а также гроб, затянутый поддельным муаром. Между кабаком и похоронным заведением, на самом углу, виднелись глухие ворота, ведущие, очевидно, во двор. Саймон предположил, что там стоит катафалк и находится конюшня. На воротах была намалевана фигура в длинном плаще, знак покровительства Монтальвана и Медицинского департамента.

Саймон вошел, велел Мигелю и Кобелино устроиться у дверей, а сам направился к стойке. Она поблескивала жестью у торцовой стены вытянутого длинного помещения; с одной стороны ее подпирала пивная бочка в человеческий рост, с Другой, в просторной нише, находился бильярдный стол, а за ним приземистый буфет с плотно затворенными дверцами. На буфете тихо наигрывал радиоприемник чудовищной величины – корпус из черного дерева длиною в метр, массивные Круглые ручки регулировок и стеклянная панель с разметкой Диапазонов. За стойкой, макая длинные усы в пивную лужу, Дремал лохматый коротышка-бармен, трое мордастых парней Гоняли шары, перебрасываясь редкими фразами, и еще двое, устроившись у бочки, сосредоточенно сосали из кружек и раскачивались в такт мелодии.

– Пива! – сказал Саймон, позвенев о стойку песюком. Бармен приоткрыл один глаз, затем – другой, не говоря ни слова, сгреб монету и нацедил напиток в маленький стакан.

Саймон отхлебнул и сморщился.

– Поганое у тебя пиво. И дорогое. Кабальеро такого не пьют.

Бармен протяжно зевнул.

– Кабляерские рыла могут катиться отсель на все четыре стороны. У нас для кабляеров скидки нет. Вот постричь могем за бесплатно!

– Постричь бы тебя не мешало, таракан. – Саймон, стараясь подавить раздражение, отвернулся к нише. Мордастые, не глядя на него, передавали кий друг другу, лениво толкали шары, толкуя о чем-то своем:

– ...под кайфом был, не иначе. Папаше ейной – вилку в кадык, девку саму топориком, а опосля до родичей дошло, мамаши да сеструхи...

– Не трепись. Пехота! Левка не баловался с дурью. Она с ним спала, папаша застукал и принялся бухтеть...

– Враки! Спал он с ее сестрой, а застукала их мамаша...

Пожав плечами, Саймон посмотрел на Кобелино но тот ответил безмятежным ясным взглядом – мол, что с меня взять, с "шестерки"? – разговаривай, хозяин, сам. Мигель скорчился на табурете, уткнувшись подбородком в набалдашник трости; лицо его все еще отливало серым, а руки мелко подрагивали. Саймон покосился на бармена. Глаза у того были опять закрыты, кончики тараканьих усов плавали в пивной пене. Сплюнув со злостью в стакан, Саймон прижал их ладонью.

– Меня тут встретить собирались. – Он наклонился к коротышке. – Пако, по прозвищу Пакостник. Не видел такого?

Бармен дернул головой, пытаясь освободиться, но ладонь Саймона будто приросла к стойке.

– Ты, кабляеро, полегче. Враз рога обломаем!

– Когда спрашивают, надобно отвечать. – Не выпуская усов, Саймон напрягся. Трое мордастых – один поигрывал кием – приближались к нему слева, а справа, от бочки, слышалось грозное пыхтение. Проверка, несомненно, – мелькнула мысль. Он поднял стакан и выплеснул пиво в усатую рожу бармена.

– Ты что же, мужик, Коротыша обижаешь?– раздалось сзади, и тут же тяжелый кий просвистел над ним и раскололся о стойку. Стремительно повернувшись и присев, Саймон ударил в пах ближайшего из нападавших, свалил и припечатал затылком к полу. Двое прыгнули на него, пытаясь выкрутить запястья; свирепо оскалившись и поднимая обоих на вытянутых руках, он смотрел, как бледнеют их лица. Он мог бы убить их, столкнув головами, переломав ребра или шейные позвонки, но убийство было бы нарушением правил: его испытывали, и только. Он отшвырнул обмякшие тела; один из мордастых вылетел в окно под жалобный стекольный звон и вопль Кобелино, другой, сметая шары, проехал по бильярдному столу, свалился вниз и замер у буфета.

Мотнувшихся от бочки Саймон встретил двумя сокрушительными ударами, потом сгреб одного за воротник и перебросил через стойку. Это явилось актом законной самозащиты: усач уже целил в него из обреза, и пушка была такой, что в стволе поместился бы палец. К счастью, выстрелить он не успел – под тяжестью упавшего ствол дернулся вниз, приклад – вверх, ударив коротышку под челюсть. Саймон потянулся за ружьем, уже прикидывая, как расстреляет бочку, буфет и радиоприемник, но тут, как раз со стороны буфета, послышались аплодисменты. Он повернул голову: буфетные дверцы были распахнуты, за ними, в полутьме, неясно виднелась лестница, а перед тусклым серым квадратом входа стоял лысый мужчина в годах, невысокий, но жилистый, с каким-то смазанным, незапоминающимся лицом. Это, правда, не касалось глаз – они были хищными, внимательными, и взгляд их подсказывал Саймону, что человек перед ним не простой, склонный к внезапным решениям и авантюрам.

– Браво! – Лысый обогнул билльярдный стол, поглядывая на своих бойцов, которые начали кряхтеть и шевелиться, – Браво! Кажись, я тебя недооценил, э?

"Стань змеей среди змей", – подумал Саймон, а вслух произнес:

– Недооценившим меня тесно на кладбище, Пако.

– Охотно верю.

– Пако Гробовщик пошевелил распростертого на полу мордастого: – Вставай, Блиндаж, поднимайся! У нас гости дорогие, а ты тут разлегся и слюни пускаешь. Нехорошо! -Заметив Кобелино, он усмехнулся, потом ощупал цепким взглядом Гилмора и вдруг, не меняя тона, предложил: – В отстрельщики ко мне пойдешь, э? Такому умельцу трех горстей песюков не пожалею. Сам будешь отмерять. А ручки-то у тебя лопатистые, парень, горсть увесистая выйдет.

Саймон, будто в раздумье, оттянул губу. Гнев его изошел в скоротечной схватке, и он снова был холоден и спокоен. Теперь начиналось совсем другое сражение, в котором сила мышц и искусство распороть врагу живот не были решающими аргументами, – ведь он нуждался в союзниках, а не в покойниках. Союзникам, однако, полагалось знать свое место.

– Ко мне – это к кому? – поинтересовался он, разглядывая невыразительную физиономию Пако. – Ты ведь не дон и не пахан. Так, паханито, горбатишься на Монтальвана.

– Это тебе Кобель наплел, э? – Пако погрозил мулату пальцем. – Так ты ему не верь, сынок, не верь. Он – скользкий кусок дерьма. Мы, конечно, при Монтальвашке состоим – это с одной стороны. А с другой, мы – люди вольные и прочих заказчиков не чураемся. "Штыков" там, дерибасовских либо "торпед". Синезадых я, правда, не люблю, ну и крокодавов тоже. Однако любовь – любовью, а деньги – деньгами. Так пойдешь в отстрельщики? Могу и твоих "шестерок" взять.

Тут Гробовщик покосился на Мигеля-Майкла, и Саймон счел возможным прояснить ситуацию:

– Этот, в белом? Так он не "шестерка", а лучший мой специалист. Банки там, сейфы, замки. Словом, бугор-бухгалтер.

–Буг... что? – Брови Пако приподнялись.

– Счетовод. Деньги мои считает.

–Деньги, значит... Деньги – это хорошо, деньги счет любят, если есть чего считать. Только смурной он какой-то, хоть и в шикарном прикиде. И тощий. Не похож на бугра.

– Утомился, – пояснил Саймон. – Много денег, много работы, а скоро еще прибавится. Соображаешь? Зачем же мне отстрельщиком идти? Я лучше пойду туда, где песюки мешками меряют, а не горстями.

– Верно, – согласился Пако, – верно, парень. И если ты знаешь такое место, я сам к тебе в отстрельщики наймусь.

– Знаю. – Саймон кивнул очнувшемуся бармену на бочку, и когда пиво было подано – не в жалком стакане, а в двухлитровой кружке, – отхлебнул, поморщился, вытер пену с губ и повторил: – Знаю! Вроде до Первого государственного тут недалеко? И транспорт у нас имеется... там, под баобабом. Отчего ж не съездить, э?

– Ну, хозяин! – Кобелино вскочил, в восторге хлопнув себя по ляжкам. – Ну круто берешь! Одно слово – "железный кулак"! – Он повернулся к Гробовщику, с гордостью выпятив грудь. – Ясно, с кем я пришел? Понял, кто мой хозяин? Не дон-хрен Огибалов с Пустоши! Вот как надо! Не шестерить на "плащей" и "штыков", а разом загрести песюки! Мешками! А у кого песюки, особенно в мешках, тот...

– Закрой хайло; Кобель! – прервал Гробовщик, разглядывая Саймона с новым и уважительным интересом. Будто прислушиваясь, он наклонил голову к плечу, коснулся лысины, поскреб темя и произнес: – Помстилось мне или нет? Кто-то про Кулака помянул? Того ли, который из Сан-Эстакадо?

– А если того, договорились? Пако снова поскреб лысину.

– Почему ж нет? Если головой ты работаешь как кулаками... Всякому лестно пойти с таким главарем. – Он сунул пальцы в рот, пронзительно свистнул и приказал: – Ну, бразильяне, становись! Покажем товар лицом!

Побитые Саймоном, кроме коротышки-усача, начали шустро строиться в шеренгу. Вернулся выброшенный в окно, встал рядом со своими мордастыми приятелями; ещё двое вылезли из тайного хода, который скрывался за буфетом и, очевидно, вел в подвальное помещение. Кажется, в банде Гробовщика уважали дисциплину.

– Вот, – произнес Пако, кивая на трех мордоворотов-бильярдистов, – вот мои качки, Скоба, Пехота и Блиндаж. Скоба у них за старшего. Не так чтобы бугор, но все же кочка на ровном месте. Мозгов мало, зато сила есть.

– Есть, – согласился Саймон, отхлебнул из кружки и поглядел на расколотый о стойку бильярдный кий.

– Сласть и Шило – рядовые, а эти, – Пако ткнул в парочку вновь прибывших, – Хачо и Огузок, отстрельщики. Коротышка, – он повернулся к усатому бармену, который сосредоточенно щупал челюсть, – мой паханито, заведение держит, то бишь "Красного коня". Ну, и другие есть. Бойцы, "шестерки", стукачи. И все при деле, все трудятся, крутятся-вертятся. Кто гробы сбывает, кто шустрит по "черному" для Монтальвашки, а кто... – Вытянув палец, Гробовщик прищелкнул языком, имитируя выстрел. – Но банков мы не обтрясали. И никто не тряс, сынок, сколь мне помнится. Ни вольные, ни гаучо, ни остальные отморозки.

– У меня большой опыт, – отозвался Саймон, не уточняя, где и как он обзавелся подобным редкостным умением.

– Опыт – это хорошо, ежели с нами поделишься, не соврешь. А зачем тебе врать, сынок? Вроде ты не "шестерка", парень с понятием и размахом. Соображаешь, э? Будут деньги, будут люди, и будет новый дон. Может, ты, а может, – я... – Оглядев своих громил, Пако закончил мысль: – И все мы станем "железными кулаками". Не хуже синезадых, э?

В кружке показалось дно. Саймон сделал последний большой глоток и, глядя, как оседает пена на стеклянных стенках, произнес:

– Договорились.

* * *

Полутьма казалась теплой, нежной, обволакивающей. В свете звезд, мерцавших над патио, Саймон видел, как блестят глаза девушки, чувствовал, как льнет к нему нагое покорное тело. Оно тоже было теплым и нежным – как ночной полумрак, накрывший шелковой темной вуалью город на океанском берегу, заросшие лесом холмы, дороги, поля, фруктовые рощи и гавань с судами, замершими на антрацитовом зеркале вод.

Пальцы Марии легли на его плечо, замерли, погладили шрам, коснулись выпуклых мышц – даже расслабленные, они вздувались тугими буграми, будто напоминая о скрытой в них мощи.

– Ты... – прошептала девушка, – ты...

–Я...

– Ты как скала. Дик. Такой же крепкий, жесткий...

– Слишком жесткий?

– Может быть. – Она вздохнула, повернулась, устроив голову на его груди. Зато надежный.

– Очень, – согласился Саймон. – Ты даже не представляешь, какая я большая надежда. Для тебя, для Мигеля, для остальных. Для всех вас.

Он думал о своей миссии, о людях, пославших его сюда, об исчезнувшей "Полтаве", о лунном передатчике и многих других вещах, столь же важных, определявших суть его жизни, стержень существования. Эти мысли посещали его не раз и не два, но теперь что-то ушло из них и что-то добавилось: Земля уже не казалась ему гигантской проржавевшей мышеловкой, и чувство близости к ней, родства с этим миром, забытым и обездоленным, крепло в его душе. Не оттого ли, что здесь он встретился с Марией?

Еще одна девушка – мотылек, с которым можно наиграться и отпустить к другим медоносным цветам? Он чувствовал, что это не так. Он знал женщин, и женщины ему благоволили; он обладал той мужественной красотой, тем обаянием уверенности и силы, тем ореолом тайны, что привлекают женщин и покоряют их и харизматической неизбежностью. Одних он помнил; других забывал, не прилагая к тому усилий; воспоминания о мимолетных встречах сами собой опускались на дно его памяти, тонули и гасли под грузом лет, покрытые илом забвения. Но было и другое – то, что вспоминалось с печалью или улыбкой, с радостью или болью, и неизменно – с благодарностью, ибо Ричард Саймон умел ценить дары судьбы. Они являлись драгоценным ожерельем, пусть не имевшим зримого обличья, однако хранимым столь же бережно, с такой же гордостью, как шнур с побуревшими костяшками, свидетельством его побед.

Он погрузил лицо в волосы Марии; вдыхая их свежий запах, он думал и вспоминал о своих девушках. О белокурой Алине с Тайяхата, о робкой Хаоми с чарующим разрезом темных глаз, о шаловливой Куррат ул-Айн, Усладе Взоров, о неистовой страстной Долорес, о Нази и ее подружках с Аллах Акбара и о рыжеволосой красавице, дремлющей в подземельях Сайдары, которую он не мог назвать своей – ведь спящий принадлежит лишь собственным фантазиям и снам. Он думал о Чие, маленькой Чие, первом сокровище ожерелья, что разворачивалось перед ним сиянием глаз, трепетом губ, улыбками, ласковыми словами, которые шепчут в темноте, тесно прижавшись друг к другу. Он знал, что не забудет их, всех их, разбросаных в необъятном звездном мире, согретом их нежностью и теплотой; он был благодарен им, он желал им счастья, но ни к одной из них он не смог бы вернуться.

Быть может, к Чие... Но разве не Чия лежала сейчас в его объятиях?

Он приподнялся на локте, всматриваясь в полное звезд небо, где плыли, далекие и незримые, Колумбия и Тайяхат, Латмерика и Сайдара, Аллах Акбар и каторжный мир Тида. Его внезапное движение заставило девушку вздохнуть;, руки ее крепче обвились вокруг шеи Саймона, горячее дыхание обожгло щеку. Она прошептала:

– Ты не уйдешь. Дик?

– Нет, милая. Если не прогонишь. Она улыбнулась в темноте.

– Прогоню? Как я могу тебя прогнать? Ты – все, чем я владею, все, что есть, и все, что будет. А о том, что было, мне не хочется вспоминать.

– Не вспоминай, – сказал Саймон. – И не тревожься – я не уйду.

– Даже по дороге к дому? По той, которую хочешь открыть? – Мария внезапно села, заглядывая в лицо Саймону. – Ты говорил, что мир наш заперт, а еще – о лунном передатчике, о том, что послан его уничтожить, и о "Полтаве", о корабле, который исчез, о древних боевых ракетах. Все так и случится, Дик? Ты найдешь корабль и эти ракеты, чтобы послать их на Луну?

– Не знаю, – чистосердечно признался он. – Не знаю, но надеюсь. И тогда...

– Ты уйдешь? Будешь обязан уйти? По приказу или по собственной воле? Саймон молчал, вслушиваясь в ее лихорадочный шепот. – Это устройство... Пандус... трансгрессор... Я поняла, что он – как двери, ведущие из мира в мир. Двери закрыты, и ты со мной. Но если они откроются...

– Это очень широкие двери, девочка. Совсем непохожие на щелку, которой я пробирался сюда. И если они откроются, мы сможем уйти. Вместе.

Успокоенная, она легла. Голос ее стал тихим, сонным.

– А если нет? Если нет, Дик?

– Тогда, наверное, я стану властелином мира, доном-протектором Земли... Калифом Австралийских Эмиратов, правителем ЦЕРУ и ФРБ, байкальским ханом, чеченским князем и африканским королем. Что же еще остается? Я не могу допустить, чтоб парней забивали кнутом, а девушек скармливали крокодилам. Это, милая, не в моих правилах.

Мария, прижавшись к нему, засыпала.

– Это... будет стоить... большой крови, Ди-ик...

– Кровь неправедных падет на их головы.

– Кто ... так... сказал?

– Бог, христианский Бог. Но я не люблю крови, не верю в Бога, и мне не нравится это изречение. Я исповедую другую мудрость.

– Какую?

– Не милосердие, но справедливость. Правда, справедливость не дается даром, и цена ей – все та же кровь. Но если я найду "Полтаву"...

Головка Марии отяжелела, веки сомкнулись, и Саймон услышал мерное тихое дыхание. Поцеловав ее теплую щеку, он улыбнулся, вдохнул ставший родным аромат и прошептал:

– Спи, милая, спи... – Потом добавил пожелание на тайятском: – Да пребудут с тобой Четыре алых камня, Четыре яркие звезды и Четыре прохладных потока. Спи!

* * *

КОММЕНТАРИЙ МЕЖДУ СТРОК

Половина Земли спала, другая – пробуждалась и бодрствовала.

В восточном полушарии над безжизненной частью света, называвшейся Европой, разгоралась утренняя заря. Первые солнечные лучи скользили над морем и редкими островками на месте Британии и Франции, над темными гигантскими провалами и вздыбленной землей, над канувшими в вечность рубежами государств – Германии, Австрии, Польши, Чехии, России. Но кое-какие границы возникли взамен исчезнувших; размытые и неясные, они разделяли жалкий остаток Украины с аймаками новой восточной империи, что протянулась от волжских степей до монгольских пустынь. Эта держава не отличалась многолюдием, но все же могла по праву считаться империей: народ ее был воинственным, земли – обширными и большей частью не пострадавшими в эпоху Исхода. Как любая империя, Байкальский Хурал стремился к победоносным войнам, однако врагов на достижимых территориях оставалось немного: с запада – ЦЕРУ, тонувшая в хаосе, анархии и разрухе, с северо-востока – Колымская Тирания, защищенная тундрой, болотами, гнусом и свирепыми зимними холодами. Еще имелись Чеченские Княжества – Центральное, Тбилисское, Дербентское, Бакинское и независимый аул Басарлык – но все они, оптом и в розницу, не представляли опасности для Хурала. Их население исчислялось сотнями, и большему было не прокормиться в бесплодных Кавказских горах.

За океанами и морями лежали другие страны. На юге, в Африке, – Черные Королевства, в верховьях Нила, в бассейнах Нигера и Конго; на австралийских берегах – семь Эмиратов, разделенных бушем, засушливыми степями и пропастями километровой глубины; на западе – Американский континент, таинственный и легендарный; в Хурале было известно, что он существует, а более – ничего.