Текст книги "Тень Земли (Дилогия о Дике Саймоне, Книга 2)"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

Не отвечая Пашке, он покинул горбатый мостик и зашагал по тротуару. Улица в этот ранний час была пустынной и безмолвной; лишь ветер шуршал развешанными на пальмах гирляндами да полоскались яркие флаги на тонких высоких шестах. Город замер под жарким солнцем в своем торжественном убранстве, и Саймону припомнилось, что скоро – седьмое ноября. День Высадки, главный и, кажется, единственный праздник ФРБ. Он сопровождался массой развлечений: казнями преступников, схватками между знаменитыми бойцами, традиционным шествием, во время которого, в память о минувшей войне, сжигали чучело срушника, и обязательным погромом лавок и кабаков.

Сейчас в Сан-Эстакадо царил покой. Мирно журчала речка, над ее берегами носились пестрые птицы, мохнатые пальмовые стволы казались колоннами из серо-коричневого гранита, а за их редким строем дремали дома. Частные резиденции были украшены эркерами и башенками, у салунов и лавок гостеприимно раскинулись веранды, но присутственные здания выглядели суровей и строже: ни башенок, ни ве-;ранд, только портики, ведущие к массивным дверям, да ряды узких зарешеченных окон. Этот стиль выдерживался с удивительным постоянством, и лишь по вывескам да клановым начкам можно было догадаться, где тут казарма "штыков", где дворец протектора, а где – живодерня, она же – полицейское управление. Перед последним открывалась небольшая площадь с неизменными воротом и ямой, которая на этот раз не пустовала – из нее торчали чьи-то ноги в рваных caпогах, скрученные у колен проволокой.

– Глянь, брат Рикардо. – Пашка, притормозив, дернул Саймона за рукав. Ни хрена себе! Вот это жлоб! Разъелся, вражье семя!

Между управлением полиции и банком, мрачноватым трехэтажным зданием, выпирала полукруглая стена обширного амфитеатра. Ворота в ней были приоткрыты, и откуда-то издалека доносились тяжкое сопенье, шарканье ног по песку и звуки глухих ударов, словно кузнечным молотом стучали по закутанной в перину наковальне. Справа от ворот стоял новенький автомобиль, а слева, на фанерном щите, висела намалеванная яркими красками картинка: полуголый темноволосый гигант с рельефной мускулатурой, бочкообразным брюхом и кулаками размером с футбольный мяч попирал стопой поверженного соперника. Густые мохнатые брови великана были грозно насуплены, а глаза разбегались по сторонам, будто он в одно и то же время пытался выяснить, что происходит у дверей банка и в пыточной яме.

– Нечисть бровастая, – пробормотал Пашка-Пабло и принялся разбирать надпись внизу плаката. Она извещала, то нынче вечером Эмилио-Емельян Косой Мамонт, боец и чемпион смоленских, готов уложить любого, переломав противнику на выбор ноги, руки либо ребра; а если почтенная публика пожелает, то шею или хребет. Ставки десять к одному, судья на ринге – Рафаэль Обозный, схватка – до победного конца, победитель получает все.

– Все! – с натугой дочитал рыжий и бросил взгляд на Саймона.

Но тот слушал вполуха, разглядывая лимузин у ворот. Большая открытая машина; кузов – темно-лиловый, бронзовый бампер надраен до блеска, сиденья крокодильей кожи, над задним – топливный бак литров на двести, передние прикрыты ветровым стеклом; еще – огромный руль, педали да какие-то рукояти, также обтянутые кожей. От этого транспортного приспособления веяло надежностью и мощью, и Саймон подумал, что на приличной дороге сумеет выжать километров восемьдесят в час.

– Хороши колеса, – сказал Пашка, прищурив зеленый глаз. – В Дурасе таких нет, да и в Сан-Филипе тоже. В Дуре вообще ни одной машины, брат Рикардо, а в Фильке у гниды Мендеса есть фургон с мазутным движком, чтоб туши коровьи по причалам развозить. Но эта-тачка – не для туш. Подходящая, тапирий блин!

– Подходящая, – согласился Саймон, представив, как мчится на лиловом лимузине к океанским берегам, а рядом с ним, на переднем сиденье – Мария. Глаза блестят, темные волосы вьются, губы полураскрыты, а на губах – улыбка. Надо бы платье ей купить, подумал он и резко обернулся, расслышав за спиной чье-то дыхание.

Оно было сиплым, натужным, словно приближавшемуся к ним толстяку не хватало воздуха. Вероятно, лет двадцать назад он выглядел сильным высоким мужчиной, но теперь отвислое брюхо, лохмы до плеч, необозримые ягодицы и волосатые руки-окорока скрадывали рост. Впрочем, несмотря на излишек волос и плоти, двигался он довольно шустро.

– Хрр... Откуда, оборванцы?

Саймон оглядел подошедшего. Лицо его не было ни добрым, ни злым; маленькие глазки, рот и нос терялись среди бесчисленных складок кожи.

– Из Пустоши мы, – буркнул Пашка. – А ты откудова, сало волосатое?

– Оттуда! – Толстяк, не обижаясь, покосился на стены амфитеатра. – Мое заведение! Покупаю и продаю, сужу и принимаю ставки... еще хороню по сходной цене. А вы, значит, из Пустоши. На богатеев-ранчеро не похожи, хрр... совсем не похожи. Гуртовщики, что ли? Из тех, что бычкам хвосты крутят? – Он сощурился, оглядел Саймона и вдруг махнул мясистой лапой в сторону ворот. – Желаете взглянуть, парни? Чемпион как раз... хрр... разминается. Моньку Зекса кончает.

– А что потом? – спросил Саймон, приподнимая бровь.

– Потом? Хрр... Потом ему другие партнеры потребны. Можно – из Пустоши. Можно – из Разлома. Хоть бляхи, хоть чечня из Кавказских Княжеств! Но только по три песюка за схватку. Вот ежели кости переломает, добавлю еще пять. Годится? Хрр?

– Утром не годится. – Саймон выдержал паузу, потом перевел глаза на плакат. – Вот вечером я бы с ним потягался. Ставки десять к одному, говоришь?

– Хрр... Десять к одному. Ты, я вижу, грамотей! Однако здоровый. – Толстяк отбросил волосы, свисавшие на потный лоб, и приказал: – Ну-ка, разденься, бычара! Драться умеешь?

Едва Саймон стянул рубаху, как волосатый кулак толстяка метнулся к его челюсти будто пушечное ядро, подброшенное тройным пороховым зарядом. Встретил он, однако, пустоту скользнув вбок, Саймон развернулся и нанес удар по почкам не слишком сильный, но чувствительный. Толстяк охнул. Проказа загоготал.

– Умеешь... хрр... вижу, умеешь. Пожалуй, сгодишься для вечера. Продержишься пару минут... – Потирая спину, толстяк обошел вокруг Саймона, пощупал литые мышцы и одобрительно кивнул. – А может, и дольше. Но только не с Мамонтом. Удар у тебя хорош и кость крепкая, но Косой... хрр... Косой таких пачками в землю клал. Вот Васька Крюк либо там Копчик – это для тебя. С ними, хрр, и потягаешься. Годится, гуртовщик? Да или нет? Отвечай!

– Это не вопрос, – сказал Саймон, натягивая рубашку. – Вопрос в другом: сколько?

– Хрр... Сколько? Положим, два песюка в минуту. – Пашка обидно усмехнулся, и толстяк поспешил поправиться: – Ну, три. А больше получит лишь тот, кто вышибет с ринга Косого! Хочешь попробовать, парень?

– Не откажусь.

С минуту они мерились взглядами, потом Саймон уперся кулаком в капот машины и произнес:

– Мне приглянулись эти колеса. Отдашь за Мамонта? – Хрр... – Лицо толстяка вдруг сделалось серьезным. Он покосился в сторону ворот и, понизив голос, сообщил: – Знаешь, это ведь, хрр, его тачка...

– Она ему больше не понадобится, а ты свое получишь. Ставки-то десять к одному! Если знать, на кого ставить.

– Верно... хрр... – Крохотные глазки впились в Саймона. – Рискуешь, гуртовщик! Сильно рискуешь! Косой – из чемпионов чемпион. Это тебе не бычки в Пустоши!

– Там не одни бычки водились, тапирий блин, – заметил Пашка. – Водились, да перевелись.

Саймон медленно поднял руку – ту, которой опирался о капот. В металле осталась заметная вмятина. Не слишком большая, но и не маленькая – с половину кокосового ореха.

Челюсть толстяка отвисла. Это было забавное зрелище – казалось, раскрылась горловина объемистого кожаного мешка с подвешенным к нему подбородком. Несколько секунд он созерцал вмятину, затем ощупал кулак Сайма и пробурчал:

– Железный он у тебя, что ли? Ну, ладно... хрр... Приходи вечером, в шесть, развесели народец. Будут за тобой трое – Васька Крюк, Копчик и, положим, Семка Клюква. Вышибешь их, тогда берись за Косого. Все-таки десять к одному... хрр...

– Договорились, – Саймон кивнул. – Вечером кого спросить?

– Рафку Обозного. – Толстяк растопырил пятерню на жирной груди. – Меня! Я, хрр, здешний паханито. Главная власть – на арене и в ближайших, хрр, окрестностях. Так что уложишь Мамонта – забирай тачку. А не уложишь... – его взгляд метнулся к пыточной яме, из которой торчали сапоги.

– Не уложу, продашь меня в Разлом, – сказал Саймон.

– Если останется что продавать, – буркнул толстяк и скрылся за воротами.

* * *

К вечеру главная улица Сан-Эстакадо разительно переменилась. Пальмы, дома, речушка и мосты.над ней остались прежними, но шелест листьев и журчание медленных вод были заглушены гомоном, смехом, резкими гудками машин, цокотом копыт, шарканьем тысяч ноги пьяными выкриками. У живодерни, а также под портиками банка и резиденции дона-протектора маячили фигуры в синем, и среди них, судя по обилию серебряных кантов и шнуров, встречались важные чины; по мостовой тарахтели пролетки и с безумной скоростью – не меньше тридцати километров! – проносились автомобили, и хоть движение никто не счел бы оживленным, было их не так уж мало, десятка два. По мостикам фланировали щеголи в облегающих брюках, расшитых жилетах и сапогах до колен, под ручку с дамами в белых платьях, с кружевными зонтиками и веерами из перьев либо тонких расписных бамбуковых пластин. В распахнутые двери лавок и кабаков устремлялся народ, благопристойная сытая публика, какой доселе Саймон тут не видел – ни в Пустоши, ни в Дурасе, ни среди беженцев Харбохи. Простонародья, впрочем, было больше. Эти, смуглые и бородатые, в живописных отрепьях, не шастали по кабакам и не торчали на мостиках, а плотным потоком двигались к амфитеатру, то и дело шарахаясь от экипажей и машин, провожая щеголей улюлюканьем и свистом, отпуская соленые шуточки и прикладываясь к бутылям с пулькой. Рев и гогот стихали только у живодерни, а верней – у ямы; на нее поглядывали мрачно и со страхом, а на смоленских вертухаев – с откровенной ненавистью.

Саймон вместе с Пашкой и Кобелино, все – без оружия, но с дорожными мешками, протолкался к воротам, по пути удостоверившись, что лиловый автомобиль находится в прежней позиции. Вмятина на капоте была заботливо выправлена, а рядом с лимузином дежурили двое крепких парней, то ли охраняя машину, то ли встречая будущего ее владельца. Оглядев верзил, Саймон довольно кивнул, сбавил шаг и, ухватив Кобелино за локоть, поинтересовался:

– Приходилось ездить на такой?

– А как же, хозяин! С самим доном Антонио Монтальваном. Только подушки у него не кожаные, а плюшевые. На плюшевых, понимаешь, бабы скорее млеют, и потому дон Антонио...

Саймон, под одобрительным взглядом Пашки, пнул мулата в бок и приказал кончать с воспоминаниями. Его вполне устраивали кожаные подушки; главное, что были они просторны и широки, и вся их команда, включая оставшихся в придорожной венте, могла разместиться с удобством и без толкотни.

– Этот рычаг зачем? – Он показал на рукоятку справа от руля.

– Скорость менять, хозяин.

– А два других?

– Запуск мотора и тормоз. Ручной...

– Педали? Там, внизу?

– Газ и тормоз. Ножной. Да что ты, хозяин? Обычной тачки не видел?

– Такой рухляди – нет, – отозвался Саймон, поправил лямку мешка и потащил Кобелино к воротам. Рядом с ними появилась новая вывеска: двое бойцов, бровастый брюнет и звероподобный блондин, ломали друг другу кости, сцепившись в смертельной схватке. Брюнет, должно быть, одолевал, что подтверждала надпись: "Железный кулак", гроза Пустоши, против непобедимого чемпиона Эмилио Косого Мамонта. Ставки один к десяти".

– Глянь, брат Рикардо! – Пашка остановился, разинув рот. – Глянь, как тебя размалевали, гниды! Глазки тараканьи, лобешника вовсе нет, зато челюсть-то, челюсть! Кувалда, а не челюсть! Такой, вражье семя, только жеребцов ковать! Косых!

Пашку толкнули в спину, он огрызнулся, заехал кому-то локтем по ребрам, и в следующий миг тола внесла их под арку ворот.

– Нам, я думаю, туда, хозяин! – Кобелино уверенно нырнул в боковую дверцу, попетлял какими-то переходами и коридорами и вывел Саймона с Пашкой прямиком к арене и к восьмерке полуголых молодцов, сидевших на низкой скамье. Клеймо их профессии отпечаталось на каждом: кто щеголял раздавленными ушами, кто сломанной переносицей, а у крайнего слева темнела повязка на глазу. Толстяк Обозный с тремя помощниками суетился около бойцов, давая ценные указания; амфитеатр был переполнен, чистая публика в первых рядах трясла кошелями, монеты сыпались серебристым дождем, а на галерке орали, свистели, хохотали и, судя по выражению бородатых рож, жаждали крови и зрелищ.

"Крысы, несчастные крысы в мышеловке", – думал Саймон, переводя взгляд со зрителей на засыпанную песком арену. Сейчас она казалась ему землей войны, а путь, проделанный к ней от стен семибратовской церквушки, – извилистым оврагом; и, как полагается, были в том овраге крутые повороты и неожиданные встречи. Временами приятные, решил он с усмешкой, представив лицо Марии и блеск изумрудной змеиной чешуи. Но овраг кончался, попетляв во времени и пространстве, и за последней его извилиной Саймона поджидали автомобиль, выжженное солнцем плоскогорье Серра-Жерал и белокаменный город Рио.

– Хрр... – раздалось за спиной, и он, сбросив с плеч дорожный мешок, обернулся. Толстяк Рафаэль, вытирая потную шею, с подозрением разглядывал Кобелино.

– Этого я видел. – Волосатая лапа протянулась в сторону Пашки. – А этот кто ж такой, Кулак? Больно уж рожа смазливая и знакомая, хрр...

– Мои поделыцики и компаньоны, – буркнул Саймон и кивнул на скамью: – Ты, паханито, лучше туда взгляни, на отморозков своих. Где тут Косой? Кривого вижу, – он показал на бойца с выбитым глазом, – а Косого – нет. Выходит, тачку могу забирать без боя?

– Заберешь, если будет на чем до колес доползти, – огрызнулся толстяк. Хрр... Сперва с этими будешь биться – вон, с левого краю сидят, Васька Крюк, Копчик и Семка Клюква... хрр... все – кретины и коблы, и все – на "к", не исключая вас с Косым. Любишь эту букву, гуртовщик?

– Предпочитаю "п", – сказал Саймон, обмениваясь с соперниками неприязненными взглядами. – "П" – отличная буква, на нее так много хороших слов. Пытать, повесить, прирезать, переломать... Хрр!

– Да ты, хрр, парень не промах! – восхитился Обозный. – Ну, значит, так: Косой возьмет тех, что справа – Шланга, Тормоза, Фитиля и Витька Дантиста, а ты поработаешь над другой половиной скамейки. Напоминаю: Крюк, Копчик, Клюква, Кадык.

– Э, жирный, – вмешался Пашка, – насчет Кадыка уговору не было!

– Где трое, там и четверо. Народец надо веселить, – важно произнес Обозный и подтолкнул Саймона к арене. – Давай, Кулак, трудись, старайся! Хрр... Тачка дорогого стоит!

Васька Крюк оказался тем самым одноглазым бойцом, сидевшим на скамейке слева. Невысокий, приземистый, широкоплечий, он неплохо работал руками, был напорист и довольно подвижен; выбитый глаз никак не сказывался на его энергии и энтузиазме. Саймон, не желая рисковать, ушел в глухую оборону, неторопливо перемещаясь по арене; он не имел понятия, как тут положено биться, чем веселить местный народец, какие приемы разрешены, а что считается запретным. Как оказалось, запретов просто нет и схватка ведется без всяких правил, что и было продемонстрировано Крюком: он бил локтями, кулаками и ногами, лягался и плевался, пылил песком, стараясь попасть в глаза, и все норовил провернуть коронный трюк – заехать сопернику пониже пупа, повыше колена. Со скамей амфитеатра подавали рекомендации и советы, и были они по большей части трехэтажными, ласкавшими сердце Саймона; точно так выражался дядюшка Федор, их смоленский сосед, промахнувшись багром по шестилапому кайману.

Вскоре Саймону пришлось оставить детские воспоминания: зрителям, кажется, чудилось, что Крюк забивает его насмерть, и на арену, под улюлюканье и свист, обрушились тухлые яйца и переспевшие помидоры. Саймон не отличался брезгливостью, однако целили явно в него, а это было нарушением правил – даже в таком поединке, где правил не существовало вообще. Кроме самого главного: публика смотрит и не распускает рук.

Продолжая обороняться, он подвел кривого к скамьям, где проявляли максимальную активность по части гнилых помидоров, и нанес удар – первый и единственный в этой схватке. Крюк с раскрытым ртом взлетел в воздух, перевернулся и рухнул на обидчиков Саймона – задом в корзину с метательными снарядами, а головой – в промежность ее владельцу. Раздался пронзительный вопль, корзина треснула, брызнул кровавый помидорный сок, а Саймон, отступив в середину круга, раскланялся на четыре стороны. Ошеломленные зрители молчали, и паханито Обозный распорядился этой паузой по-своему: неторопливо переваливаясь, сошел вниз, хлопнул победителя по спине, растянул губы в жабьей улыбке, пожал плечами и провозгласил:

– Хрр... "Железный кулак"!

Похоже, эта лаконичная характеристика понравилась галерке – там зорали: "Кулак!.. Кулак!.." – и засвистели, но на сей раз вполне одобрительно. Внизу реакция была не такой бурной; там ставили на чемпиона, и легкость, с которой его будущий противник разделался с Крюком, наводила на грустные размышления.

Покинув арену, Саймон направился к своим компаньонам и поделыцикам, разминувшись по дороге с тощим жилистым верзилой. Очевидно, то был Шланг первый из бойцов, которому полагалось испытать на собственных ребрах тяжесть чемпионского кулака. С сосредоточенным видом Шланг потирал расплющенные уши и хищно, скалился – приводил себя в боевую форму.

За спиной Саймона внезапно грохнули литавры, он глянул через плечо и присвистнул. Из бокового прохода, между шеренг вскочивших и потрясавших кулаками зрителей, на арену спускался чемпион – почти такой же, как на плакате, черноволосый, густобровый, мускулистый, с глазами, сведенными к переносице. Плакат, однако, не давал представления об истинных габаритах Косого, а были они весьма внушительны: боец смоленских весил раза в полтора больше Саймона и ростом превосходил его на две ладони. Обнаженный торс великана казался угловатым и бугристым; мышцы наслаивались на мышцы, свивались в тугие жгуты, будто распирая кожу, и на фоне этого плотского изобилия голова с коротко остриженными волосами выглядела непропорционально маленькой.

– Здоров, козел! – вполголоса пробормотал Пашка. – Покруче любого из огибаловских будет.

Он покосился на Саймона, но тот лишь шевельнул бровью. Рост, вес и телесная мощь не имели решающего значения в поединке, так как любой противник, могучий или слабосильный, трус или храбрец, карлик или гигант, был слеплен, в общем-то, одинаково, из плоти, крови и костей – а значит, в принципе уязвим. Как говорил Чочинга, долгое время крепчает воин, но сломать ему шею можно одним ударом. Это Поучение Наставника подтверждали весь человеческий опыт и все мудрецы Земли, полагавшие, что разрушение – гораздо более легкий и простой процесс, чем созидание. У людей – не у тайят, обладавших собственным взглядом на подобные вещи, – созидание обычно ассоциировалось с жизнью и прогрессом, а разрушение, наоборот, с регрессом и смертью, то есть с чем-то негативным, отрицательным и заведомо неприятным. Однако временами эти две процедуры было невозможно разделить, так как разрушающий фактор сливался с созидающим либо предшествовал ему с той неоспоримой закономерностью, с какой закат предшествует восходу. Ричард Саймон как раз относился к числу подобных факторов, созидавших через разрушение: чтобы открыть врата на Землю, требовалось уничтожить передатчик помех, чтобы стереть передатчик в пыль, он должен был добраться до Рио и "Полтавы", а это, в свой черед, являлось следствием разрушительного акта. И не имело значения, сколь велик и могуч объект, который полагалось сокрушить: долгое время крепчает воин, но сломать ему шею можно одним ударом.

На арене Мамонт добивал жилистого Шланга, гоняя его по кругу под восторженный рев публики. Вероятно, ему хотелось завершить бой каким-нибудь эффектным трюком, раздавив очередную корзину с помидорами, но Шланг не давался – Юлил, отступал, подпрыгивал и бил длинными ногами, стараясь избежать могучих чемпионских кулаков. Его не зря прозвали Шлангом – был он ловок, подвижен и гибок, хотя не настолько, чтоб справиться с Косым. Тот, похоже, отличался не одной лишь чудовищной силой, но и поразительной выносливостью: в горле Шланга уже хрипело и клокотало, а дыхание чемпиона оставалось размеренным и ровным, словно на арене качали кузнечные мехи.

Наконец Косой поймал щиколотку противника и тут же ухватил его за пояс; мгновение, и Шланг устремился вверх, а затем, с размаху – вниз, на истоптанный грязный песок. Саймону показалось, что он расслышал треск ребер; лицо Пашки-Пабло болезненно перекосилось, а Кобелино буркнул:

– Как всегда. Или мордой в грязь, или башкой о камень. – Он постучал по кирпичному поребрику арены. – Знаешь его? – Саймон не сводил глаз с Косого, пинавшего Шланга ногой. Зрители ревели в восторге; с каждым ударом меж губ побежденного вздувался и опадав алый пузырь.

– Знаю, хозяин, всех их знаю, и Рафку Обозного тоже. Из наших он, из "плащей", жирный сучок... Паханито! Большая шишка! Дон Монтальван ему тридцатую долю отстегивает, а может, двадцатую. – Кобелино с завистью посмотрел на толстяка. – А Мамонт, он из Харки-дель-Каса, из качков смоленских. Говорят, под самим Карло Клыком служил, помощником хозяина. Служил, да проштрафился. Слегка... Если б не слегка, так не бегал бы по арене, а висел над ямой с муравьями. Дон Грегорио – не Монтальван, его не задобришь. Лютый!

– Живодер, – уточнил Пашка, глядя, как Шланга уволакивают в проход.

Следующие полтора часа прошли довольно оживленно, под одобрительные вопли публики, но без каких-либо сюрпризов. Ричард Саймон взял верх над Копчиком, своротив ему нос и скулу; Косой разделался с Иниго Тормозом, огромным медлительным парнем, – вывихнул противнику плечо, а затем двинул затылком о поребрик. Саймон нокаутировал Семку Клюкву на пятой минуте, мощным ударом поддых; в ответ Эмилио-Емельян пригасил Фитиля – сунул лицом в песок и держал, пока тот не начал задыхаться. Кадык, последний из соперников Саймона, оказался счастливее прочих – или умнее, поскольку напросился на удар и тут же рухнул, закатив глаза и симулируя полную потерю чувств; зато Витек Дантист, оправдывая прозвище, добрался до челюсти Косого и вышиб ему зуб – за что был пойман, измордован и уполз с арены с переломанной ногой и разбитым в кровь лицом. К тому времени, когда стало темнеть и над полем боя зажглись электрические фонари – первые, виденные Саймоном в этом мире, – чемпион и претендент шли ноздря в ноздрю. Публика вопила, предвкушая финальный поединок, паханито Обозный сиял и радостно тряс щеками, хоть котировка Мамонта упала до одного к пяти; впрочем, все основные ставки были уже сделаны, да и тем, кто ставил сейчас на Саймона песюк-другой, не слишком верилось в его победу.

Собственно, тому не было особых причин. Он бился на кулаках, не показав ровным счетом ничего необычного – ни смертоносных ударов ногами, ребром ладони или сомкнутыми пальцами, ни головоломных прыжков, ни искусства сыграть с противником в невидимку, скрывшись из поля его зрения, ни той поразительной, пугающей быстроты, с которой мог бы действовать в другой час и в другом месте. Все это – все, чему обучил его Чочинга вкупе с инструкторами ЦРУ, – являлось секретным оружием Саймона, хранимым, как драгоценный меч в потертых и неказистых ножнах, до времени, до срока. Он обладал волшебным мастерством рукопашного боя, забытым на Старой Земле, но то была лишь часть его умений, переданная людьми и в принципе доступная людям; Наставник же обучал его иному древнему искусству аборигенов Тайяхата, не признававших бластеров и ружей. Он мог метать клинки и дротики, копья и бумеранги с той же скоростью, с какой это делали четырехрукие бойцы; мог сражаться на топорах и мечах двенадцати видов, рубить легкой ичегарой с укороченным древком или широколезвийной канида, фехтовать тяжелой секирой томо с двумя лезвиями и копейным наконечником, драться когтистыми перчатками паха; он мог Выстоять против любого воина-тай в Большом Сагатори, ритуальной схватке в четыре раунда – с двумя клинками и двумя щитами, с двумя щитами, клинком и копьем, с четырьмя клинками, с двумя клинками и двумя секирами.

А главное, он не боялся пролить кровь – ту кровь, что добывают не пулей и не лучом лазера, а ножом, глядя в лицо врагу, вдыхая запах его кожи, слушая стук его сердца и зная, что он прервется с коротким всхлипом, гаснущим на острие клинка.

И потому Ричард Саймон был невозмутим, когда спускался на арену в пятый раз; был спокоен, когда шагал к сопернику, уминая изрытый песок подошвами башмаков; был холоден как лед, когда заглянул в разбегающиеся зрачки Косого Мамонта. Тот, наклонившись, прошипел с издевкой:

– Болтали мне, ты до чужих колес охочий, гуртовщик? Кататься любишь?

– Есть такой грех, – признался Саймон.

– Ну, я тебя щас прокачу, бляха-муха... С ветерком! Он размахнулся, но Саймон присел и, когда над его головой пронеслось нечто тяжелое, угловатое, обхватил противника за пояс. Какую-то долю секунды они с Косым составляли единое целое; Саймон вдыхал едкий запах пота, слышал, как скрипит песок под сапогами, чувствовал трепет могучих мышц, напряжение тела, рвущегося вслед за выброшенным в пустоту кулаком. Это были такие ясные, такие привычные ощущения, что ответная реакция оказалась, как всегда, инстинктивной: немного привстать, приподнять и подтолкнуть. Он выполнил эту программу автоматически, не помышляя о ее корректировке, об уязвимых точках, прикосновение к коим могло изувечить либо убить, – а их у атакующего великана было ровно столько же, сколько у младенца или слабосильного карлика. И все они были доступны Саймону.

Зрители испустили долгое протяжное "ах-ха!", огромное тело Косого ударилось о песок, а Саймон, развернувшись, уже замер в боевой стойке цатару-ко: плечи опущены, ноги – на ширине плеч, правая рука согнута в локте, кулак отведен к груди, левая, с раскрытой ладонью, вытянута вперед. Косой вскочил и ринулся к нему с громоподобным ревом, от которого заложило уши; кажется, гигант видел сейчас только левую руку Саймона и желал поймать ее, схватить, переломать. Саймон ударил правой в челюсть – ощущение было таким, будто его кулак врезался в бетонную стену. Сильный хук не остановил Косого – он лишь пошатнулся и на мгновение промедлил с атакой. Саймон успел отпрыгнуть, чудовищные руки противника вновь поймали воздух.

– Трусишь, недоносок? – прорычал Эмилио-Емельян. Его левый глаз с яростью уставился на Саймона, а правый обозревал беснующуюся галерку. – Трусишь, бляха-муха? Ты поближе подойди, поближе. Тогда узнаем, почем нынче говядина в Пустоши.

– Дороговата, – ответил Саймон. – Тебе не по карману.

– А коль прицениться?

– Ну, приценись...

Не сговариваясь, они сделали шаг вперед, медленно двинулись навстречу, вытянули руки, переплели их, вцепились пальцами-клещами в плечи и замерли, слегка раскачиваясь на широко расставленных ногах. По нижним и верхним рядам пробежал возбужденный шепоток; кажется, зрителям стало ясно, что началось испытание силы. Амфитеатр тоже замер; тысячи глаз смотрели на бойцов, и Саймон внезапно подумал, что в это мгновение они выглядят точь-в-точь как на картинке рядом с воротами: два великана, брюнет и блондин, ломающие друг другу хребты,

Мамонт навис над ним несокрушимой скалой, стремившейся раздавить гибкую и хрупкую тростинку. Но та не поддавалась, даже не гнулась и не потрескивала; видно, отлили ее из крепкой стали, а может, вырезали из тайятского дерева куа, чья древесина шла на топорища секир и отличалась каменной прочностью. Текли секунды, и напор скалы начал ослабевать; она уже не казалась столь несокрушимой и будто бы осела, уменьшившись в размерах и растеряв воинственный пыл.

Дыхание Косого сделалось шумным и тяжким, глазные яблоки выпучились, с губ потекла слюна. Саймон попробовал поймать его взгляд, но безуспешно – зрачки противника сошлись у переносицы и смотрели куда-то вниз, на истоптанный песок в бурых пятнах запекшейся крови. Он тоже поглядел туда, предчувствуя некую каверзу – как раз вовремя, ибо Мамонт вдруг откинулся назад и попытался ударить его коленом в пах. "Такого уговора не было, приятель", – пробормотал Саймон, чуть повернувшись и подставляя бедро. Затем руки его напряглись, под пальцами хрустнула плечевая кость, и потерявший равновесие соперник начал послушно сгибаться дугой. Ноги Косого дрожали, из горла вырывался прерывистый хрип.

Нижние ряды молчали, подсчитывая убытки, верхние взорвались громкими воплями. Подняв голову, Саймон увидел множество загорелых бородатых лиц, множество глаз и разинутых ртов; поначалу каждый вопил свое, но вскоре над амфитеатром раздавался единый ликующий клич: "Железный кулак"! "Железный кулак"! "Железный кулак"!" За ограждавшей арену каменной стенкой тянулся на цыпочках Пашка-Пабло, показывая Саймону оттопыренный большой палец, Радостно выплясывал Кобелино, а паханито Обозный хлопал по собственной заднице и восхищенно закатывал глазки. Потом он свел ладони, повелительно кивнул Саймону и сделал резкий жест, будто выкручивая белье.

– Кажется, велят тебя прикончить, – проинформировал Саймон Косого. – Но это, я думаю, перебор.

Он отшвырнул обмякшее тело, стряхнул прилипший песок и быстрым шагом направился к поребрику. Пашка, выудив откуда-то чистую тряпицу, принялся обтирать ему плечи, Кобелино держал наготове рубаху. Натянув ее, Саймон поднял свой мешок. Публика ревела и бесновалась; одни были готовы боготворить его, другие – растерзать. Эти, в первых рядах, находились ближе.

– Уходим. – Он кивнул в сторону прохода. – Уходим, быстро!

– Ты, гуртовщик, не торопись, – необъятная туша Обозного загородила дорогу. – Нынче ты победитель и именинник, народец с тобой пообщаться желает. Да и я тоже, хрр...

Куда тебе спешить?

– К моей машине.

Саймон попробовал обойти толстяка, но тот вцепился в него словно клещ.

– Будет твоя, если ты станешь мой! Контракт на пятьдесят боев, гуртовщик! Рио, Буэнос-Одес, Санта-Севаста и Харка-дель-Каса! А после...

– Провались ты со своим контрактом!

Оттолкнув Обозного, Саймон вслед за Пашкой и Кобелйно нырнул в проход. Рев, доносившийся из амфитеатра, сделался глуше, но к возбужденным людским голосам добавились треск скамей и яростные вопли. Кажется, там начиналась драка.

– Хрр... – Обозный, несмотря на тучность, резво перебирал ногами, не отставая от Саймона до самых ворот. – Хрр... Не будь кретином, гуртовщик! Кретин... хрр... не знает, где его счастье, а где – несчастье. Ты ведь не кретин, хрр? Твое счастье – со мной! А несчастье, хрр, от меня... Ежели не остановишься, тогда, может, и не выйдешь... хрр... или выйдешь, а до колес не дойдешь... хрр... заложу пальцы в рот да свистну своих парней.