Текст книги "Верная Чхунхян: Корейские классические повести XVII—XIX вв."

Автор книги: Автор Неизвестен

Они гладили ей руки, ноги, дали лекарства выпить и, глядя друг на друга, проливали слезы. И Накчхун пришла, глупая, огромного роста.

– Эхма! Вот хорошо-то! Наконец и у нас в Намвоне нашлось кого вывесить на главных воротах! – Она подошла поближе и взглянула на Чхунхян. – Какая же ты несчастная!

Эти голоса услышала мать Чхунхян, и сердце ее замерло. Она подбежала, обняла Чхунхян за шею.

– Ой, что же это такое? За что ее избили? Что она такого сделала? Вы, чиновники управы, военные начальники, в чем провинилась моя дочь? Палач, ты за что ее избил? О, о! Моя судьба! Старуха осталась одна без помощи. Я растила свою дочь Чхунхян на женской половине, без мужа, дни и ночи она проводила с книгой, все читала о том, как женщина должна себя держать, и, глядя на меня, говорила: «Не надо! Не надо! Не надо грустить о том, что нет сына! Разве внуки от дочери не станут вам служить?» А как она была привязана ко мне! Разве Мэн Цзун [136] 136
  Мэн Цзун(III в. до н. э.) – прославился как любящий, преданный сын.


[Закрыть], что жил в чужих краях, больше любил мать, чем моя Чхунхян? Неужто благородные и подлые по-разному любят своих детей? Ведь у меня больше никого нет! Ох, в груди все горит, вздохи дымом выходят! Стражники Ли и Ким! Конечно, приказание правителя строго, но зачем же так избивать? О! Посмотрите на мою дочь! На ножках ее белоснежных, как румяна, алеет кровь. Жены богатых и знатных семей даже слепым дочерям рады. Почему не родилась ты в знатном доме? Почему ты стала дочерью кисэн Вольмэ? Зачем дана тебе такая красота? Чхунхян, очнись! О, о! Судьба моя! Сандан, выйди-ка за ворота, найми гонцов и отправь их в столицу!

Чхунхян, услышав, что мать хочет послать гонцов, проговорила:

– Мама, не надо! Зачем вы это сказали? Если гонец придет в столицу, молодой господин увидит его, а что он может сделать? Ведь там родители! Начнет он заботами маяться и захворает. А моя верность все равно нерушима. Не надо так говорить! Пойдемте в темницу!

Тюремщик на спине отнес ее в темницу, Сандан поддерживала ее голову в колодке, а мать шла следом. Так они подошли к воротам.

– Эй, стражник, открывай ворота! Заснул он там, что ли?

Они вошли в темницу. Посмотрите, как она выглядит! Сквозь поломанную бамбуковую ограду стрелами врывается ветер, стены обвалились, а на драной циновке тут же бросились на Чхунхян полчища блох и клопов. Плачет и вздыхает в темнице Чхунхян.

– В чем моя вина? Я не крала казенного зерна, за что же меня так избили палками? Я никого не убивала, за что же мне надели колодки на шею и на ноги? Я не нарушила ни трех правил, ни пяти основ, за что же мне связали руки, ноги? Не занималась я разбоем и развратом, почему меня так наказали? На листе бумаги, огромном, как голубое небо, я бы рассказала о своем горе и подала бы это небесному государю. От тоски по милому огонь загорается в груди, а вздохи-ветры раздувают горящее пламя, и я умираю без всякой надежды. Не сгибается высокий стебель одинокой хризантемы, тысячу лет неизменно зеленеет в снегу сосна. Зеленая сосна – это я, а желтая хризантема – мой любимый. От тоскливых дум льются слезы – все стало влажным от них! Вздохи мои! Хотелось бы мне вздохи сделать ветром, а слезы – мелким дождиком, пусть свежий ветер дождь погонит, один подует, другой побрызгает и разбудит милого от сна. Встречаются же в седьмую луну Ткачиха с Пастухом, хотя и разделяет их Небесная река. Какая же река встала на пути моего любимого? Ведь от него даже весточки нет! Чем жить в такой тоске, уж лучше умереть и обо всем забыть. Уж лучше умерла бы я, в горах пустынных стала бы кукушкой, лунной ночью в третью стражу печально закукую под сливовым цветком – пусть милый голос мой услышит! Я буду уткой-неразлучницей и, плавая в прозрачной речке, окликну друга своего. Ах, как хочу увидеть любимого! Пусть бы я стала весенней бабочкой, которая радуется весне, порхая на благоухающих крылышках. Я бы тогда села на платье к любимому. Была бы я светлой луной в синем небе! Взойду, как только ночь настанет, и ясно-ясно, светлыми лучами озарю лицо любимого! Кровью, что сочится прямо из сердца, нарисовать бы мне любимого и повесить этот свиток в комнате над дверью. Как войду – сразу и увижу! Я всего лишь хранила верность, а как жестоко со мной обошлись! Словно сияющий белый нефрит с горы Цзиньшань погребли в пыли или ароматную траву с горы Шаншань смешали с сорняками! Будто феникса, что резвится среди павлоний, посадили в терновник. И совершенным мудрецам древности приходилось страдать без вины! Даже государи Яо, Шунь, Юй и Тан томились в темницах из-за жестокости властителей, но потом все же стали правителями. И справедливо управлявшего народом Вэнь-вана злобный Чжоусинь [137] 137
  Чжоусинь(1154—1122 гг. до н. э.) – последний правитель династии Инь, жестокий и порочный; приказал бросить в тюрьму Вэнь-вана за то, что тот осуждал его поведение.


[Закрыть]бросил в темницу Юли, но в конце концов он стал совершенномудрым государем, а великого мудреца Кун-цзы из-за коварного князя Янь-ху [138] 138
  Янь-ху – правитель древнего китайского княжества Чэнь (357—388), известный своей жестокостью; по преданию жители княжества напали на Конфуция, приняв его за своего правителя.


[Закрыть]заключили в темницу Куан, но Кун все же прославился как великий мудрец. Может, и я, безгрешная, останусь в живых и снова увижу мир? Тоска и отчаянье! Кто же меня спасет? Когда любимый из столицы приедет сюда на службу, я уж умру, разве сможет он вернуть меня к жизни?

 
«Летом громоздятся облака,
Словно цепь причудливых вершин», —
Оттого ль ты не пришел ко мне,
Что те горы слишком высоки?
Может, ты придешь, когда, как степь,
Станут плоски пики Кымгансан?
Или ты придешь, когда петух,
Вышитый на ширме, оживет,
Крыльями взмахнет и пропоет
Мне в четвертой страже «Рассвет»?
 

– О! О! Моя злая судьба!

Сквозь щели в зарешеченном бамбуком оконце льется ясный свет луны, а молодая сидит одна и спрашивает луну:

– О луна! Ты видишь? Яснее свети там, где мой любимый! Мне бы тоже посмотреть, спит он или нет? Взгляни на него и расскажи мне! Развей мою тоску! О! О! – Она заплакала в тоске и вдруг заснула. Во сне, будто наяву, прямо, как сказано в стихах Ли Бо:

 
Мотылек ли превратился в Чжуан Чжоу [139] 139
  Чжуан Чжоу(Чжуан-цзы, IV—III вв. до н. э.) – знаменитый китайский философ и писатель, автор книги «Чжуан-цзы» – собрания философских притч; по преданию увидел во сне, будто он превратился в бабочку; проснувшись, никак не мог понять – то ли ему снилось, что он превратился в бабочку, то ли бабочке снилось, что она превратилась в него.


[Закрыть],
Или Чжуан Чжоу – в мотылька?
 

Душа ее, что чуть-чуть теплилась, куда-то полетела моросящим дождиком, облачком, ветерком. А там пустынно небо, просторна земля, горы светлы и прекрасны реки, а в бамбуковой роще виднеется дом, крытый черепицей. Повсюду реют сонмы духов, сдерживают ветер, управляют эфиром, входят в землю и поднимаются в небо. Все уже описано в стихах:

 
Объят весенним сном, я к изголовью
На миг приник —
И много тысяч ли прошел в Цзяннани
За этот миг.
 

Чхунхян стала приглядываться. Вот большими золотыми знаками сделана надпись: «Усыпальница Хуанлин [140] 140
  Усыпальница Хуанлин – гробница двух жен императора Шуня на берегу реки Сяосян; по преданию после смерти Шуня жены бросились в эту реку и стали ее духами.


[Закрыть]самых верных жен древности». Душа ее затрепетала, и тут вдруг появляются три красавицы. Люйчжу [141] 141
  Люйчжу – одна из знаменитых красавиц древности, любимая наложница Ши Чуна (249—300), известного богача, чиновника и поэта; узнав, что всесильный фаворит императора Сунь Сю приказал Ши Чуну отдать ее в наложницы, Люйчжу покончила с собой, бросившись с башни.


[Закрыть] – любимая наложница Ши Чуна – держит фонарь, подходят Нонгэ – кисэн из Чинчжу – и Вольсон – кисэн из Пхеньяна. Они вводят Чхунхян во внутренние покои, а здесь на возвышении сидят две супруги в белых одеждах, они берут ее за нефритовые ручки и приглашают сесть. Чхунхян смутилась.

– Как худо родной наложнице из суетного мира войти в усыпальницу Хуанлин?

Супругам это понравилось, и они снова стали ее приглашать:

– Иди, не смущайся! – и просят ее присесть. – Вот какая ты, Чхунхян! Очень хороша! Вчера мы были на пиру у Нефритового пруда. Молва о тебе идет повсюду, и мы решили тебя пригласить, чтобы самим посмотреть. Ты уж прости, что мы тебя обеспокоили.

Чхунхян дважды поклонилась и говорит:

– Я невежественна, но читала древние сочинения и мечтала после смерти предстать перед вами. А теперь оказалась в усыпальнице Хуанлин. Я вся трепещу от такой чести!

Жены-божества реки Сян отвечают на это:

– Наш супруг – великий Шунь – отправился на юг страны и скончался на горе Цанъушань. Мы, безутешные, проливали кровавые слезы на бамбук [142] 142
  Проливали слезы на бамбук... – По преданию, когда жены Шуня оплакивали его, их слезы попали на бамбук, поэтому деревья выросли крапчатыми.


[Закрыть]у реки Сяосян, и на каждой ветке остался знак, на каждом листочке – наша тоска!

 
С бамбука слезы жен тоскующих
Исчезнуть могут лишь тогда,
Когда гора Цану обрушится
И высохнет в Сяншуй вода.
 

Об этой тоске нам некому было поведать целых тысячу лет. За твою верность, достойную похвалы, мы тебе рассказали о ней. Тысяча лет прошла после кончины государя, но мы еще не встречали такой преданности, как у тебя! Неужто и в ваши дни играют на пятиструнном кыме песню «О южном ветре»?

Тут одна из женщин говорит ей:

– Чхунхян, ведь я Лунюй, что стала феей, когда

 
Взошел над Циньской башней ясный месяц
И зазвучала яшмовая флейта.
 

Я жена Сяо Ши. Мы с ним расстались на горе Цзиньхуа, он скончался, как говорится, улетел на драконе. Затосковала я, стала на нефритовой флейте изливать свою печаль.

 
Напев оборвался, и я улетела
В какой-то неведомый край.
Когда под горой распускается персик,
На землю приходит весна.
 

Тут в разговор вступает еще одна жена.

– А я – Ван Чжаоцзюнь из ханьского дворца, которую отправили к гуннам, и теперь после меня остался лишь маленький могильный холмик.

 
Запела лютня – всадник на коне
Печальную мелодию играет...
Царь видел лишь портрет и знать не мог,
Что, как весна, лицо ее прекрасно, —
И дух Минфэй летает одиноко
Сюда ночами лунными напрасно!
 

Разве это не грустно?

Только она это сказала, как поднялся ураган, затрепетало пламя светильника и что-то промелькнуло перед огнем. Чхунхян испуганно смотрит: нет ни людей, ни духов, но тут вдруг до нее донеслись чьи-то рыдания.

– Чхунхян, посмотри! Разве ты меня не узнаешь? Я – Ци-фужэнь [143] 143
  Ци-фужэнь – любимая наложница Гао-цзу (см. примеч. 96), после смерти императора была убита вместе с сыном императрицей Люйхоу.


[Закрыть], супруга ханьского Гао-цзу. Когда государь скончался, злая Люйхоу повелела отрубить мне руки и ноги, отрезать уши, выколоть глаза, а потом, отравив меня, велела бросить в отхожую яму. Разве когда-нибудь пройдет моя глубокая бесконечная тоска?

Она заплакала, и тогда жены Шуня говорят:

– У света и тьмы разные дороги, нам надо расстаться, тебе нельзя здесь оставаться так долго.

Они зовут служанку и прощаются. Тут на востоке запел сверчок, легко порхая, пролетела бабочка, и Чхунхян в испуге пробудилась. Это был сон! В тоске и тревоге коротала она ночь, как вдруг донесся крик гуся. Не из тех ли он гусей, что стаями летят на юг над горами Сициншань, озаренными луной? Ночь глубока, третья стража. Льет дождь, пронзительно кричат ночные птицы – будто голоса духов. От ветра хлопает бумага, которой оклеена дверь, и рыдают души тех, кто, жестоко избитый, умер под палками, кто погиб от пыток, умер задушенный. Они рыдали в темнице, а их вой раздавался внутри, под карнизом крыши, даже под полом.

– О-о! Ох!

Крики не давали заснуть, и Чхунхян сначала сидела ни жива ни мертва, но потом поборола страх, тогда стоны духов стали ей казаться то рожком гадалки, то песенками «Самчэби» или «Сеак» [144] 144
  «Самчэби», «Сеак» – старинные корейские мелодии.


[Закрыть].

– Ах вы, противные духи! Хотите меня утащить и поделить между собой, так хоть не изводите! «Быстро, быстро вдруг рассейтесь!» – прочла она заклинание.

А в это время мимо темницы проходил слепой. Слепой из столицы сказал бы: «Хочешь, я предскажу тебе судьбу», но он был из провинции, а потому просто предложил: «Хочешь, я тебе погадаю?»

– Мама, пригласите его! – сказала Чхунхян пришедшей ее навестить матери.

Мать позвала слепого:

– Послушайте, почтенный, вас зовут!

– А кто это? Кто?

– Я – мать Чхунхян.

– Зачем вы зовете меня?

– Наша Чхунхян просит вас ненадолго зайти в темницу!

– Не ждал я такого приглашения, – обрадовался слепой. – Пойду к ней!

Мать Чхунхян взяла его за палку, чтобы провести по дороге.

– Вот сюда идите, почтенный! Тут каменный мостик, а рядом – канава. Осторожнее ступайте!

«Канава... Может, перепрыгнуть?» – подумал он, а потом взял да и прыгнул. Но слепой-то ведь не может сделать длинный прыжок, вот он и подпрыгнул, только не вперед, а вверх и плюхнулся прямо в канаву. Стал выползать, да наткнулся на что-то. Оказалось, собачье дерьмо.

– Ой, да это, кажется, дерьмо?!

Он понюхал руку.

– Нажрался прокисшей каши, вон как воняет!

Встряхнул руку и ударился об острый камень.

– Ой, как больно! – засунул руку в рот и заплакал. Из незрячих глаз ручьем полились слезы.

– О моя злосчастная судьба! Канавку не смог перейти, такая напасть приключилась! Кого винить? Кого ругать? Что у меня за жизнь? Не вижу ни земли, ни неба, не различаю дня и ночи! Проходят четыре времени года, наступает весенняя пора, но цветение персиков и слив не для меня! А осенью не вижу ни желтых хризантем, ни багряных кленов. Не знал я своих родителей, и не было у меня ни жены, ни детей! И друзей нет. Я не ведаю, как выглядят небо и земля, кто толстый, а кто худой, что длинно, а что коротко, живу, будто ночью. А теперь вот еще одна напасть! Кто здесь виноват? Слепой или канава? Ну конечно же слепой! Канава-то ведь не виновата?! О! – заплакал он от досады.

Мать Чхунхян принялась его утешать.

– Не плачь! Не плачь!

Она вымыла его и привела в темницу. Чхунхян обрадовалась.

– Заходите, пожалуйста, почтенный!

Слепой наслышался о том, что Чхунхян – первая красавица, и радостно сказал:

– Слышу твой голос, и сдается мне, что ты Чхунхян.

– Я и есть!

– Мне надо бы давно навестить тебя, хоть разок к тебе зайти, но у бедняка всегда много хлопот, вот я и не смог. Пришел, когда ты пригласила. Ты уж прости мою нерасторопность!

– Ну, раз так получилось... Ведь вы не видите да и старенький. Как ваше здоровье?

– Ты обо мне не беспокойся! Зачем позвала-то?

– Да вот зачем. Приснился мне ночью дурной сон, вот я и пригласила вас погадать, счастье или несчастье меня ожидает? Вернется ли когда-нибудь мой супруг?

– Хорошо! – И слепой начал гадать. – Прямо к Тайсуй [145] 145
  Тайсуй – божество времени, правитель планеты Юпитер.


[Закрыть], прямо к небу почтительно обращаюсь я! Что скажет мне небо? Что скажет мне земля? Взываю к вам и спрашиваю вас! Божества и духи усопших, внемлите и окажите мне милость! Не знаю, что скажете мне вы, чем рассеете мое неведение? О чудотворные небесные силы! Не знаю, какой ответ вы дадите? Явитесь, откройтесь, о духи Фуси [146] 146
  Фуси(III тысячелетие до н. э.) – легендарный правитель Китая, считается изобретателем земледельческих орудий, рыболовных сетей, музыкальных инструментов, а также иероглифической письменности.


[Закрыть], Вэнь-вана, У-вана, Чжоу-гуна, Кун-цзы – всех пяти великих мудрецов, души Янь Куая [147] 147
  Янь Куай – один из учеников Конфуция.


[Закрыть]и Сымэна, десяти совершенномудрых – Чжугэ Кунмина, Ли Чуньфэна [148] 148
  Ли Чуньфэн(602—670) – знаменитый придворный астролог; утверждали, что все его предсказания сбываются.


[Закрыть], Шао Канцзе [149] 149
  Шао Канцзе(Шао Юн, 1011—1077) – китайский философ, известный комментатор «Книги перемен» (см. примеч. 98).


[Закрыть], Чэн Миндао [150] 150
  Чэн Миндао – сановник при дворе императора Шэнь-цзуна (1068—1086).


[Закрыть], Чэн Ичуаня [151] 151
  Чэн Ичуань – комментатор «Книги перемен», учитель будущего императора Чжэ-цзуна (1086—1101).


[Закрыть], Чжу Сианя, Янь Цзюньпина [152] 152
  Янь Цзюньпин – астролог и предсказатель периода Хань.


[Закрыть], Сыма Цзюньши [153] 153
  Сыма Цзюньши(Сыма Гуан, 1019—1086) – известный государственный деятель и историограф.


[Закрыть], Сунь Биня и Чэнь Сии! [154] 154
  Чэнь Сии(ум. 989) – даосский отшельник и поэт; по преданию обладал необыкновенной памятью: раз прочитав книгу, запоминал ее наизусть.


[Закрыть]О наставники-даосы в пеньковом одеянии, небожительницы всех девяти небес, Духи Люгэн и Люцзя [155] 155
  Люгэн и Люцзя – духи.


[Закрыть], божества года, луны, дня и часа! Снизойдите к нам и примите наши жертвы! В какую луну и день освободится из темницы необыкновенная женщина по имени Сон Чхунхян, которая живет в правой провинции Чолла, в уезде Намвон, в деревне Чхонбён и которая родилась в год крысы? В какой день и час прибудет сюда Ли Моннён, что живет в столице, в квартале Самчхон? Падаю ниц и умоляю вас, духи! Расскажите мне все! – Он встряхнул гадательные палочки. – Ну, давай посмотрим! Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь! Хо! Хо! Прекрасно! Первым знаком вышла седьмая гора! Рыба сети рвет, а малое собирается, становится большим. В древности, когда чжоуский У-ван еще был на службе, ему выпал как раз этот знак, и он вернулся в родные края в парчовом платье. Вышло не плохо! Вы связаны друг с другом даже за тысячи ли, скоро встретишь! Супруг придет и развяжет твою тоску! Не страдай, все будет хорошо!

– Да, было бы хорошо, если б все получилось так, как вы говорите, – ответила Чхунхян. – Вот прошлой ночью приснился мне сон. Растолкуйте его, пожалуйста.

– Расскажи, что за сон!

– Мне приснилось, будто зеркало, перед которым я румянюсь, сломалось и цветы вишни перед окном опали, а над дверью повешена кукла. Будто обрушилась гора Тайшань и высохла в море вода. Наверное, этот сон предвещает смерть!

Слепой задумался, а потом говорит:

– Это очень хороший сон. Цветы опали – плоды созреют, зеркало сломалось – будет много шума. Ведь когда созревают плоды, цветы опадают, а зеркало ломается с треском. Кукла висит над дверями – значит, люди будут смотреть на тебя с почтением, когда пересыхают моря, является лик дракона, рушится гора – земля становится ровной! Это очень хорошо! Поедешь в повозке, запряженной парой – вот что значит твой сон! Не беспокойся, ждать осталось недолго!

Только он проговорил, как вдруг прилетел ворон, уселся на каменную стену и прокаркал:

– Ка-ок! Ка-ок!

Чхунхян замахала на него рукой.

– Ах ты, ветреник-ворон! Хочешь меня утащить – хоть не мучай!

Слепой, услышав ее, спросил:

– Постой-ка, этот ворон прокаркал «Ка-ок! Ка-ок!»?

– Да.

– Хорошо! Прекрасно! Знак «ка» значит «красивый», а знак «ок» – «дом». Привалит к тебе нежданно счастье, и кончатся твои страдания. И беспокоиться не о чем! Денег за гадание я не возьму, но смотри, как станешь богатой и знатной, уж ты тогда меня не обойди! Ну, я пошел.

– Счастливого пути! Еще встретимся.

И опять Чхунхян проводит время в тоске и долгих вздохах.

А в это время в столице молодой господин дни и ночи читает «Книгу стихов» и сочинения ста поэтов. Стихи он пишет, как Ли Бо, искусством каллиграфии владеет, как Ван Сичжи. Настал день торжественного праздника в стране, и, когда объявили о большом экзамене, он с книгами, прижатыми к груди, вошел на экзаменационный двор, осмотрелся. Здесь толпилось множество народа, ученые – все как один кланяются государю, звучит дворцовая музыка, и под ее чистые, высокие звуки танцуют попугаи. Государь выбрал экзаменатора и дал ему тему для сочинения. Управляющий канцелярией принял ее и повесил на красный занавес. А тема была такая: «Краски весны на весенних прудах и нынче такие же, как и в древности». Ли Моннён внимательно прочел тему. Оказывается, она уже встречалась ему прежде! Он разгладил бумагу, обдумал сочинение, а потом растер тушь в тушечнице, сделанной в виде дракона, и, наполовину обмакнув в тушь кисть из хорьковой шерсти, почерком Ван Сичжи, стилем Чжао Мэнфу [156] 156
  Чжао Мэнфу – известный художник и каллиграф периода Сун (960—1279).


[Закрыть]написал сочинение, как говорится, одним взмахом кисти и подал его первым. Экзаменаторы взглянули – и каждый иероглиф отметили красной точкой, а каждый стих – кружком. Прямо, как говорится, дракон взлетел в небеса, гуси уселись на ровный песок! Величайший талант нашего времени! Сразу же объявили имя достойного золотой дщицы, а государь преподнес ему три чаши вина, потом вывесили сочинение лучшего из тех, кто держал экзамен. Когда Моннён покидал экзаменационный двор, голову его украсили цветком, на самого надели платье цвета перьев иволги, а талию подпоясали кушаком, расшитым журавлями. Три дня он навещал родственников, посетил могилы предков, а потом отправился на поклон к государю. Государь милостиво принял его и сказал:

– Ты по своим талантам первый при дворе!

Призвав управляющего канцелярией, он сам изволил назначить Моннёна ревизором в провинцию Чолла. Это была мечта всей его жизни!

Моннёну выдали платье чиновника, табличку для получения лошадей [157] 157
  Табличка для получения лошадей – серебряная или латунная пластинка, выдававшаяся чиновникам, ездившим по государственным делам.


[Закрыть]на станциях и латунный жезл. Низко поклонившись государю, он отправился в родительский дом. Облик его был полон достоинства, а могуществом духа он походил на свирепого тигра в горах!

Простившись с родителями, вновь испеченный ревизор отправился в Чолла. Выйдя за большие Южные ворота с двумя чиновниками и слугой под началом, он взял лошадей на станции Чхонпха и двинулся в путь. Быстро миновал семь-восемь придорожных столбов-указателей, переправился через понтонный мост, пронесся через предместья Папчон и Тончжак и, перевалив через горы Намтхэрён, отобедал в Кванчхоне. Дальше его путь лежал через Сагын и храм Майтрейи, а в Сувоне он заночевал. Назавтра проехал мост Тэхван, местечки Пёнчжом, Чинги и отобедал в Чинви. Затем дорога повела его через Чхильвон, Coca, мост Эго и Сонхван, где он остановился на ночлег. Назавтра Моннён проехал Верхний и Нижний Ючхон, пообедал в Чхоннане и, миновав развилку дорог, перебрался через гору Тори, после чего на станции Кимдже переменил лошадей. Быстро проехав Старый и Новый Токпхён, заночевал в Вонтхо. Назавтра остались позади беседка Восьми Ветров, школа для стрелков из лука, Кванчжон и Моровон. Возле Кончжу он переправился через реку Кымган и отобедал в Кымёне. А потом по прямой дороге ехал на Согэмун, Оминоль и Кёнчхон, где и заночевал. Назавтра он миновал Носон, Чхопхо, Сагё, Ынджин, беседку Царских Цветов и, перейдя гору Чанэми, остановился на ночлег в Ёнсане, на следующий же день он призвал сопровождавших его чиновников и распорядился:

– Ёнсан – первый уезд провинции Чолла. Запомните! Кто с небрежностью отнесется к государственным делам, кто поведет себя недостойно, будет казнен! – Приказал, будто осенний иней пал.

– Ты пойдешь в левую, восточную часть провинции, – велел он одному из чиновников, – пройдешь по всем восьми уездам – Чинсан, Кымсан, Мучжу, Ёндам, Чинан, Чансу, Унбон, Куре. В назначенный день жди распоряжений в Намвоне! А ты обойдешь уезды правой, западной части – Ёнан, Хамёль, Лимпхи, Окку, Кимчже, Мангён, Кобу, Пуан, Хындок, Кыхан, Чансон, Ёнгван, Мучжан, Муан и Хампхён. В назначенный день жди приказаний в Намвоне! Ты же, – приказал он третьему, – пройдешь по городам Инсан, Кымгу, Тхэин, Чонып, Сунчхан, Окква, Кванчжу, Нанчжу, Чханпхён, Тамъян, Тонбок, Хвасун, Канчжин, Ёнам, Чанхын, Посон, Хынъян, Накан, Сунчхон и Коксон, а в назначенный день будешь ожидать моего приказа в Намвоне!

Сделав все распоряжения, Моннён приготовился следовать дальше. Взгляните, как он выглядит! Чтобы обмануть людей, он к старой шляпе без тульи прицепил тесемку, связанную из разных кусочков. От шапочки, которую надевают под шляпу, остался лишь верх, и он прицепил эту верхушку к волосам черепаховым колечком, а весь изорванный халат подпоясал бумажным кушаком. К рваному вееру с одной-единственной спицей прицепил сосновую шишку. Этим-то веером он и прикрывался от солнца. Ночь Моннён провел в буддийском храме, а на утро с посохом в руках обошел беседки Сингым и Супчон, потом, пройдя через западные ворота, поднялся на южные и огляделся. Здесь прямо Сиху, что лежит к югу от реки Янцзы! Видны все восемь красот Вонсана: «Кирин выплевывает луну», «Синие туманы Ханбёка», «Вечерний колокол в Намго», «Полная луна над Кончжи», «Косой дождик в Тага», «Сбор лотосов на озере Токчин», «Дикие гуси садятся у беседки Пипхо» и «Водопад у Вибона».

Ли Моннён тайно разъезжал по провинции, и правители уездов, прослышав о том, что появился ревизор, начинали ревностно заниматься правлением и даже заботились о делах давно минувших. Слугам-то что... А вот чиновники – те совсем потеряли голову от страха. Растратчики из судейской палаты настропалились бежать, а в управах все просто обезумели.

Тем временем ревизор пришел в окрестности Имсиля, на полях кипела работа, была страдная пора, и крестьяне распевали песни – ну и шум стоял вокруг!

 
Оёро! Сансадийо!
Когда пора великого расцвета
Повсюду во вселенной наступила,
Сравнялась добродетель государя
С достоинствами царственного Яо,
Который в годы мира и покоя
Внимал напевам своего народа.
Оёро! Сансадийо!
Владыка Шунь при доблестях высоких
Из глины сам лепил горшки и миски
И на горе Лишань трудился в поле!
Оёро! Сансадийо!
Мотыгой, изготовленной Шэньнуном [158] 158
  Шэньнун – мифический правитель, который имел тело человека, голову быка, лицо дракона.


[Закрыть],
Веками обрабатывают землю,
А это ли не важная заслуга?
Оёро! Сансадийо!
Юй, повелитель Ся и царь премудрый,
Сумел смирить потоп девятилетний.
Оёро! Сансадийо!
Владыку царства иньского, Чэн-тана [159] 159
  Чэн-тан(1766—1753 гг. до н. э.) – первый правитель династии Шан; по преданию во время его правления страну постигла жестокая семилетняя засуха; Чэн-тан, считая себя виновным в этом, босой, в грубой холщовой одежде совершил моление Небу, и Небо послало обильные дожди.


[Закрыть],
Веда постигла: длится сушь семь лет.
Оёро! Сансадийо!
Мы все работы на полях окончим,
Сполна внесем налоги государю,
Оставшимся зерном набьем амбары, —
И будем о родителях мы печься,
Заботиться о женах и о детях.
Оёро! Сансадийо!
Мы на своей земле посеем злаки,
Весь год ухаживать за ними будем —
Ведь жизнь свою мы доверяем злакам!
Оёро! Сансадийо!
Блажен известный добрыми делами.
Нельзя равнять его и наши судьбы!
Оёро! Сансадийо!
Вспахать бы нам поля и рис посеять,
Пожить бы нам и сытно, и спокойно!
 

Крестьяне пели, а ревизор стоял, опершись о посох, и слушал. Песня понравилась ему.

– Какой богатый урожай! – воскликнул он. А в другой стороне – просто удивительно! Еще крепкие старики собрались вместе и обрабатывают каменистое поле. На них – камышовые шляпы, в руках железные мотыги, и все поют песню о седых волосах:

 
Подадим прошенье! Подадим прошенье!
Подадим прошенье мы владыке неба!
Что он нам ответит? Что он нам ответит?
Чтобы старики у нас не умирали,
Чтобы молодые люди не старели,
Вот о чем попросим мы владыку неба!
Недруги вы наши, недруги вы наши,
Недруги вы наши – волосы седые!
Как же одолеть нам волосы седые?
Левою рукою мы возьмем секиру,
Правою рукою мы возьмем колючку.
Чтоб не вырастали волосы седые,
Острою секирой отсечем их с маху,
Чтобы не сходил с лица у нас румянец,
Мы его колючкой ко щекам приколем!
Но со щек румянец сходит сам собою,
Волосы седые вырастают сами,
За ушами сеткой залегли морщины,
Головы под старость серебром покрылись.
«На рассвете были схожи с черным шелком,
На закате стали белым-белым снегом».
Быстротечны годы, жалости не знают!
В молодости много нам дано веселья,
Но оно с годами в прошлое уходит —
Как не горевать нам от такой напасти?
Снова оседлать бы скакуна лихого
И на быстроногом полететь в столицу,
Только раз единый взглядом бы окинуть
Красоту природы, гор и рек великих,
Погулять бы вволю с девушкой красивой...
От рассветов свежих, пахнущих цветами,
От луны полночной, от прекрасных видов,
Летних и осенних, зимних и весенних,
Помутились очи и оглохли уши.
Ничего не видишь, ничего не слышишь, —
Что осталось в жизни? На душе тоскливо!
В край какой отсюда мы, друзья, уходим?
С шелестом осенним сыплемся, как листья
Рдеющего клена в месяце девятом.
Там и сям внезапно исчезают люди —
Словно меркнут звезды на рассветном небе!
Оёро! Мы только пашем наше поле.
Радость мимолетна, словно сон весенний!
 

Они пропели песню, и тогда один из них вдруг поднялся и предложил:

– Закурим, закурим! Давайте закурим!

Надвинув на лоб соломенную шляпу, он сел на меже, неторопливо вынул трубку из красной глины и, пошарив у себя за пазухой, вытащил кисет. Поплевав на табак, примял его в трубке большим пальцем, коротким и толстым, а потом пошевелил огонь в жаровне и раскурил трубку. Он затянулся, и что-то у него запищало, как мышонок. Раскуривая, он втянул щеки, раздул ноздри – и вот повалил густой дым. Старик стоял и курил в стороне, тут к нему подошел Моннён и заговорил доверительно:

– Вы человек бывалый, хорошо бы вы мне рассказали кое о чем.

– О чем?

– Да, говорят, будто в здешней округе Чхунхян пошла в наложницы к правителю, подарков много получила и вредит делам правления. Правда ли это?

Крестьянин разозлился:

– Да откуда ты взялся такой?

– Где бы я ни жил...

– Как это, где бы ты ни жил? У тебя что, глаз нет, ушей нет? Наша Чхунхян не стала наложницей и за это избита палками, в темницу брошена! О таких славных женщинах даже в песнях редко поют! А таким голодранцам, как ты, болтающим всякое про нашу Чхунхян, чистую, как нефрит и снег, и попрошайничать нечего, подыхай с голоду! А этот, в столицу уехал... юнец-молодец! Сгинул – и никаких вестей! Вот как люди поступают. Небось в большой должности состоит, а не... не может!

– Почему это вы позволяете себе говорить о нем в таких выражениях?

– А тебе-то какое до него дело?

– Да, собственно, никакого... Просто не хорошо говорить так о чужих людях.

– Э, да ты уж не соображаешь, что несешь! – проговорил крестьянин и отвернулся.

«Хо! Хо! Сразу поверил!» – подумал Моннён и крикнул: – Эй, мужички! Счастливо поработать!

– Стараемся!

Расставшись с ними, он скрылся за поворотом, и здесь ему навстречу попался какой-то мальчик с палкой, который нараспев говорил:

– Какой сегодня день? Как долго мне мерить шагами тысячи ли до столицы? Вот бы мне такого скакуна, что через реку перенес Чжао Цзылуна [160] 160
  Чжао Цзылун(Чжао Юнь) – прославленный военачальник периода Троецарствия.


[Закрыть], я б в тот же день попал в столицу! Несчастная Чхунхян! Не захотела отказаться от супруга Ли – и брошена в темницу, погибнуть может в одночасье. Так жаль ее! А этот негодный Ли уехал, и нет ни весточки о нем. Разве назовешь такое поведенье благородным?

Моннён, услыхав его речи, крикнул:

– Эй, ты откуда?

– Я из Намвонского уезда!

– А куда идешь?

– В столицу.

– Зачем тебе туда?

– Несу письмо Чхунхян в дом к нашему бывшему правителю.

– Послушай, дал бы ты мне взглянуть на это письмецо!

– Э, да вы, почтенный, видно, совсем дурак!

– Почему же?

– Да сами подумайте! Просто чужие письма – и то читать нельзя, а вы хотите заглянуть в письмо чужой жены!

– А ты послушай, что сказано в старинных стихах:

 
Пред тем, как путник-письмонос ушел,
Письмо я снова распечатал.
 

Вот как говорят! Если я немного почитаю, что от этого случится?

– Вид у вас уж больно страшный... Но вы человек, видно, знающий. Читайте поскорей да отдавайте!

– Ах ты, негодник!

Он взял письмо, развернул и стал читать, а там написано:

«Сразу после разлуки не было от вас вестей, но я надеюсь, что вы с родителями пребываете в добром здравии. Вашу наложницу Чхунхян, как говорится, на тракте Цзянтай преследует чиновник, и я теперь на краю гибели! Жду смерти, и тогда душа моя отлетит к усыпальнице Хуанлин, скроется в загробном мире. Пусть я десять тысяч раз умру, но добродетельная женщина ведь не выйдет замуж второй раз! Не знаю только, что станет с матушкой после моей смерти? Уж вы, супруг мой, позаботьтесь, подумайте о ней!»

А в конце письма было приписано:

 
Давно ли в дорогу я вас проводила,
Давно ли расстались вы с милой?
Я думала – жизнь проживу с вами вместе,
Но в полночь поднялся неистовый ветер,
И дождь обернулся метелью, —
Стать горсточкой праха в намвонской темнице
Ужели судьба мне сулила?
 

Письмо написано кровью, будто гуси оставили след на ровном песке, и кровь отпечаталась густо. Такой скорбью от него повеяло, что у Моннёна даже слезы полились из глаз, падая капля за каплей.

– Что это вы плачете над чужим письмом? – удивился мальчик.

– Э-э! Хоть оно и чужое, но такое грустное, что я невольно заплакал.

– Распустили нюни! Запачкали чужое письмо, еще порвете! А одна бумага стоит десять лян! [161] 161
  Лян – денежная и весовая единица, около 37 г. серебра.


[Закрыть]А ну платите за письмо!

– Послушай-ка, господин Ли мне, как говорится, друг по бамбуковой лошадке – с детства вместе. Он едет вместе со мной сюда, но задержался в Ванъяне, а завтра мы с ним договорились встретиться в Намвоне. Пошли со мной, ты ему там и покажешь это письмо.

– Ты думаешь, столица тут, рядышком? – завопил мальчишка и подскочил к нему. – Отдавай письмо!

Завертевшись перед Моннёном, он схватил его за тесемки халата и заглянул внутрь: талия нищего была подпоясана шелковым кушаком, а на нем вещичка, похожая на жертвенную тарелочку! Мальчишка тут же отскочил.

– Это откуда?

На него будто ветром холодным подуло.

– Если ты, негодяй, разболтаешь тайну, тебе конец!

Предупредив мальчишку, Моннён вошел в Намвон, поднялся на холм Паксок и оглядел все вокруг. И горы прежние! И рекой когда-то любовался! Он пошел к южным воротам.

– Как поживаешь, башня Простора и Прохлады? А у тебя, мост Сорок и Ворон, все ли хорошо? Вот ива стоит, та, которая воспета в стихах:

 
Заезжий двор – в тени зеленых ив,
Прекрасных обновленною красой.
 

К ней я привязывал осла. В чистых водах реки, упомянутой в стихах:

 
Скрывает мост через реку Ло
Густая синь облаков, —
 

я когда-то омыл ноги, а по широкой дороге, про которую сказано: