Текст книги "Верная Чхунхян: Корейские классические повести XVII—XIX вв."

Автор книги: Автор Неизвестен

IV

Взгляните на Нольбу! Вне себя от радости, спешит он распилить тыквы и заполучить сокровища. Срывает для начала одну тыкву, самую спелую и крупную, и принимается с женою пилить ее. Да только ничего у них не вышло: тыква была крепка, словно железо.

Хочешь не хочешь, а пришлось приглашать плотников из соседней деревни – чтобы приходили они со всеми их плотничьими шнурами и баночками с тушью.

Созвали всю деревню: и калек и здоровых. Закололи гостям собаку и свинью, трижды подавали вареный рис, пять раз обносили вином.

От такого разорения Нольбу чуть не хватил удар. Знать, пришла его погибель. Ведь прежде он никогда ложки риса не подал гостю и не готовил пищи даже для жертвоприношений предкам. А нынче в ход пошли кувшины вина и мешки риса – собрал всю деревню, обильно накормил гостей и пообещал щедрую плату за работу.

В числе пришедших находились два деревенских силача – Горбун и Заячья Губа. В селе, пожалуй, никто не смог бы сладить с ними. Обрадовавшись случаю легко подзаработать, немедля выскочили они вперед, и Заячья Губа обратился к Нольбу с такими словами:

– Если дашь в задаток за каждую тыкву двадцать лянов, мы вдвоем выполним всю работу.

Горбун тотчас же подхватил:

– Где ты найдешь дураков, которые подрядятся на такую трудную работу меньше чем за двадцать лянов?! А ты воспользовался тем, что мы соседи, и установил до смешного скудную плату. Это ты учти и, как получишь свои сокровища, подумай о прибавке.

Нольбу, предвкушая несметные богатства, без лишних разговоров вручил им задаток – двести лянов. Горбун и Заячья Губа поделили деньги пополам и принялись за дело. Приставив пилу к тыкве, Горбун затянул:

 
Плавно ходит пила!..
 

Заячья Губа подхватил:

 
Флавно ходит фила!..
 

– Дьявол тебя побери, Заячья Губа! – рассердился Горбун. – Что это еще за «фила»?

– Как же я могу хорошо петь с такой губой? – стал оправдываться Заячья Губа. – Ну, ладно. Теперь постараюсь петь правильно, не беспокойся!

Снова затянул Горбун:

 
Эйёра! Ходи пила!
Наддай сильней! Сама пошла!
 

А Заячья Губа прихватил рассеченную губу, и у него получилось следующее:

 
Эйёра! Ходи хила!
Наддай хильней!..
 

– Ты что, негодяй, дразнить меня!.. – зашипел Горбун и залепил Заячьей Губе оплеуху.

– Да провалиться мне на этом месте, если я вздумал дразнить тебя! – обиделся Заячья Губа.

– Ай-яй, выходит, я тебя понапрасну стукнул?.. Ну, ничего. Когда ты в самом деле заслужишь пощечину, будем считать, что ты ее уже получил.

Утешив таким образом Заячью Губу, Горбун начал сызнова:

 
Эйёра! Ходи пила!
Наддай еще! Сама пошла!..
 

Заячья Губа подхватил следом:

 
Эйёра! Ходи фила!
 

– Тьфу ты, скотина! – вышел из себя Горбун. – Кто за работу получил сполна? Кто чужой рис и вино жрал до отвала? Взялся пилить тыквы с сокровищами, а все гнусишь свое «ходи фила»! Смотри, не залепил бы я тебе и с другой стороны!

– Что ты все бьешь меня по щекам? – разозлился Заячья Губа. – Или на них написано, что меня можно колотить? Или я, может быть, какой-нибудь прощелыга, что ты то и дело закатываешь мне оплеухи? Как бы я сам не поправил твою горбатую хребтину!

Горбун немного струсил и заговорил примирительно:

– Ну, ладно, давай пилить. Только не говори «фила».

И он снова затянул:

 
Эйёра! Ходи пила!..
 

А Заячья Губа протяжным голосом стал вторить ему:

 
Эйёра! Ходи фила!
Наддай еще! Сама фашла!
 

– «Эйёра! Ходи пила!» – поет Горбун.

– «Эх, ходи моя фила!» – старательно выводит Заячья Губа.

Между тем пила мало-помалу вреза́лась в тыкву.

Крак! – тыква с треском разделяется на две половины, и оттуда выходит янбан, который громким голосом нараспев читает первую главу «Мэн-цзы» [217] 217
  Мэн-цзы(Мэн Кэ, 372—289 гг. до н. э.) – крупнейший из последователей Конфуция; его сочинения входят в конфуцианский канон.


[Закрыть]:

– «Мэн-цзы встретил лянского правителя Хуэй-вана...»

За ним показывается другой янбан, читающий первый том «Зерцала всеобщего»:

– «...Год двадцать третий. Сначала он назначил цзиньских сановников Вэй Сы, Чжао Ди и Хань Цзиня удельными князьями...»

Следом появляется молодой янбанский отпрыск. Этот бубнит «Тысячесловие»:

– «Тянь – небо, Ди – земля, Сюань – темный, Хуан – желтый....»

Голову старого янбана украшала четырехугольная волосяная шапочка с открытым верхом, на голове молодого была бамбуковая шляпа, на отроке – халат с длинными рукавами.

Ошеломленный Нольбу спрашивает пожилого янбана:

– Где изволите держать государственный экзамен?

В ответ ученый господин набросился на Нольбу с бранью:

– Эй, Нольбу, подлое отродье! Отец и мать твои, подлые рабы, бежали тайно темной ночью и вот уже много десятков лет повсюду разыскиваются. Оценены они в три тысячи лянов. Немедля выкладывай деньги!

И тут же кличет слугу Опсве.

Невесть откуда взявшийся Опсве в мгновение ока скрутил Нольбу крепкой бельевой веревкой и, подвесив его повыше на старую сосну, принялся охаживать дубовым пестом.

А янбан тем временем допрашивал Нольбу:

– Сколько у тебя братьев?

– Один я, – отвечает ему Нольбу, у которого от страха помутился разум.

– И сестер нет?

– Есть три сестры.

– Сколько лет старшей?

– Нынче исполнилось двадцать два года.

– И она еще живет у тебя?

– Отдал в наложницы сеульскому богачу, который держит большие лодки на Хангане.

– А вторая? – допытывается янбан.

– Вторая, девятнадцати лет, в наложницах у сборщика налогов в Сеуле, в Чайном переулке.

– А где же третья?

– Третьей шестнадцать лет. Пока не пристроена.

Услыхав это, янбан обрадовался.

– Мне наскучило сидеть одному в тыкве. Покажи-ка свою сестру! Если она удалась лицом, возьму ее в наложницы.

Насмерть перепуганный Нольбу отправился за сестрой.

Представить сестру, когда она есть, – не задача. А вот что делать, если у вас ее и не бывало никогда?

Когда жена Нольбу узнала о распоряжении янбана, ей сделалось не по себе, и она с досадой проговорила:

– О том, как богато живет ваш брат, вы не обмолвились ни словом. Зато выдумали несуществующую сестру, и теперь этот янбан требует показать ее. Вот не было заботы!

Нольбу хватил себя кулаком по затылку.

– Так ведь я же и хотел опорочить Хынбу! Но почему-то с языка срывались совсем другие слова и имена!.. Придется тебе заплести девичью косу и показаться этому янбану хоть на минутку.

А жена в ответ:

– Как же я покажусь ему? Ведь он сказал, что хочет взять вашу «сестру» в наложницы. Скажите, что ее нет.

При слове «наложница» Нольбу затрясся от страха и, выйдя к янбану, стал умолять его:

– Пощадите ничтожного! Сестра испугалась и куда-то убежала.

Янбан страшно разгневался и рявкнул на Нольбу:

– Что значит «убежала»? Куда убежала? Найди немедля и приведи ко мне!

Пуще прежнего испугался Нольбу и стал потихоньку совать еще три тысячи лянов.

– Не погубите, будьте милосердны!

Тогда янбан, сделав вид, что никак не может заставить себя успокоиться, сердито крикнул Нольбу:

– Кончатся деньги – приду опять! И с этими словами исчез.

Жена Нольбу приуныла.

– Там, у вашего брата, в первой же тыкве были сокровища. А у нас почему-то в ней оказались янбаны. Оставьте эти тыквы, не пилите их!

Нольбу отвечает ей:

– У Хынбу в первой тыкве наверняка тоже были янбаны. Неужто у него обошлось дело без такой же вот стаи мошенников?

Но тут откуда-то вылез прятавшийся до сих пор Горбун.

– Вот так сокровища! – захихикал он. – Оказывается, они и ругаются, и даже отбирают деньги!

За ним показался и Заячья Губа.

– Эй, Нольбу! Не ты ли давеча говорил, что, мол, когда из тыквы повалит шелк, то каждый из нас получит по куску на мошну? А что получилось на деле? Слуга, что сопровождал этих янбанов, отобрал у меня последнюю холщовую мошну! Как вспомнишь, сколько лиха я натерпелся от этого наглеца, так и шелк твой становится не мил. Больше я, пожалуй, не буду пилить.

Возразить Заячьей Губе было нечего, и Нольбу с раздражением сказал ему:

– Оттого-то сокровища и превратились в мерзость, что ты пилил не так, как надо, а вместо песни вопил что-то несусветное. Впредь не издавай ни звука и посильней тяни пилу!

Заячья Губа, жаждавший во что бы то ни стало заработать на этих тыквах, промолчал и, пообещав сделать так, как велел Нольбу, принялся с Горбуном за следующую тыкву.

 
Ну, наддай! Сама пошла!
Плавно ходит пила.
 

На этот раз Горбун пел один: Заячья Губа водил пилу молчком.

Крак! – тыква развалилась, и из нее с шумом и гамом высыпала компания людей с двенадцатиструнными каягымами и гонгами в руках.

– Прослышав о великой доброте Нольбу, – кричали они, – мы нарочно завернули сюда. Давайте сыграем ему разок, а он, конечно, нас щедро одарит!

Тут они ударили в свои гонги, запрыгали и подняли отчаянный гвалт, требуя у Нольбу, чтобы он дал им мешок риса, сто лянов, вина и закусок.

У Нольбу от этой картины волосы стали дыбом. «Самое лучшее, что можно придумать в моем положении, – это поскорее избавиться от них», – подумал Нольбу и отдал тем людям сто лянов денег и мешок риса. А когда они удалились, Нольбу сорвал следующую тыкву, и Горбун с Заячьей Губой снова взялись за работу.

 
Плавно ходит пила.
Ну, наддай! Сама пошла!
 

Мерно ходит пила, врезаясь в тыкву.

Крак! – тыква распалась на две половинки, и появился старый буддийский монах. Голову монаха покрывала большая бамбуковая шляпа, на черную рясу с шеи опускались четки из ста восьми бусинок. Опершись на бамбуковый посох о трех коленах, монах беспрерывно бормотал молитвы:

 
Я молю тебя, Амитаба Будда!
Я молю тебя, Авалокитешвара-бодисатва, и ты,
Махастамапрапта-бодисатва!..
 

Следом за ним показались почтенные монахи с гонгами, колокольчиками, трещотками и барабанами в руках.

Приблизившись к Нольбу, старый монах молвил:

– Нольбу! Наш досточтимый учитель сорок девять дней усердно молился духам земли и моря о благополучии твоего дома. Труд его стоит, надо думать, несколько десятков тысяч лянов. Но так и быть, уплати всего пять тысяч.

– Какие такие молитвы о моем благополучии? – изумился Нольбу.

– Негодяй! – сердито закричал старик монах. – Тщетны твои надежды на богатство. Как смеешь ты мечтать о несметных сокровищах, не принеся даров Будде?

– И тогда в следующий раз явятся сокровища? – спрашивает Нольбу монаха.

А старик монах ему в ответ:

– Человек, который выйдет из следующей тыквы, верно, доподлинно знает об этом.

Услыхав, что монахи уже вознесли моления Будде, чтобы он ниспослал ему удачу, Нольбу не пожалел денег и отдал им пять тысяч лянов.

– Ну что? Опять я виноват? – ехидно засмеялся Заячья Губа.

Раздосадованный Нольбу с бранью набросился на Заячью Губу, но быстро опамятовался, вспомнив слова монаха о том, что следующая тыква принесет ему богатство. Тотчас срывает он другую тыкву и принимается уговаривать обидевшегося Заячью Губу попробовать распилить ее.

Жена Нольбу попыталась остановить супруга.

– Ради бога, не пилите эту тыкву! Если вы распилите ее, вы разоритесь и погубите себя. Прошу вас, не пилите!

– Что может знать лукавая баба со своим легкомыслием! – рассердился Нольбу.

И, стукнув супругу кулаком, он прогнал ее прочь.

Снова заходила пила.

 
Плавно ходит пила.
Ну, наддай! Сама пошла!
 

Крак! – тыква развалилась пополам, послышалось позвякивание колокольчиков, и показались два человека: один нес траурный флажок с написанными на нем именем и званием умершего, а другой – сверток погребального холста. За ними шествовали носильщики, которые на перекинутых через плечо веревках несли похоронные носилки и в такт шагам пели:

 
Нохо, нохо, нохо!
Давно открыли Южные ворота,
И медный гонг давно уж прозвучал,
Пропели петухи, и встало солнце,
Залив сияньем горы и потоки.
Нохо, нохо, нохо!
Эй, впереди идущий Пхён Дольнам!
Уж скоро солнце сядет за горою!
Так отчего ж ты топчешься на месте?
Эй, позади идущий Ким Дольсве!
У нас у всех давно устали ноги!
Зачем же ты так медленно шагаешь?
Нохо, нохо, нохо!
 

Похоронную процессию замыкали пять родственников умершего – все до единого калеки: горбун, слепец, заячья губа, глухой и немой.

Бедный слепец! Взгляните на него! Горько рыдая, идет он за носильщиками; но вот носильщики, желая посмеяться над слепцом, внезапно умолкают и двигаются тихо-тихо: без песнопений и звона колокольчиков. Почувствовав неладное, слепец кричит:

– Негодяи! Зачем обманываете слепца? Вас за это крепко накажут!

В этот момент до его слуха доносятся слова песни: «Нохо, нохо...», и слепца нагоняет какая-то другая похоронная процессия. «Вот они где!» – радуется слепец и, присоединившись к погребальному шествию, опять принимается голосить.

– Послушайте, вы не ошиблись, – говорит ему один из носильщиков.

«Ну нет, тебе не удастся провести меня», – думает про себя слепец и отвечает:

– Кого ты обманываешь? Ведь я же слышал, как вы пели: «Нохо, нохо!»

И продолжает следовать за чужими носилками.

Но тут с другой стороны вновь слышится песня:

 
Эй ты, слепец! Иди сюда!
Нохо, нохо, нохо!
Как говорят, Нольбу богат
И потчует на славу.
А не накормит нас Нольбу —
Сумеем мы и сами
Его на славу угостить
Жердями от носилок!
Нохо, нохо, нохо!
 

Опустив похоронные носилки во дворе Нольбу, носильщики закричали:

– Эй, Нольбу! Коли быка, готовь обед на сто человек!

А старший отпрыск умершего молвил:

– Мы прибыли сюда из Цзяннани, дабы предать земле прах усопшего родителя в том месте, где сейчас стоит твой дом. Поэтому сноси немедля дом и пусти в продажу все свои поля. А мы положим здесь надгробную плиту, поставим у могилы пару каменных столбов да жертвенник для вознесения молитв духу предка и уйдем.

– Нольбу! – снова загремели сердитые носильщики. – Если отдашь нам десять тысяч лянов, мы обещаем унести носилки обратно. Тогда тебе не о чем будет тужить. Ведь «без покойника похорон не бывает»!

«Они, пожалуй, правы», – подумал Нольбу. Спешно продал он за бесценок свои земли и после долгих уговоров и призывов к сочувствию сошелся с носильщиками на трех тысячах.

Носильщики подняли погребальные носилки и зашагали прочь. Но тут Нольбу догнал их и спросил:

– Скажите, в других тыквах тоже нет сокровищ?

А те в ответ:

– Что в каждой тыкве, про то мы не ведаем. Но золото в одной из них есть непременно.

«Ага, все-таки есть золото!» – обрадовался Нольбу и сорвал следующую тыкву.

 
Плавно ходит пила.
Ну, наддай! Сама пошла!
 

Мерно ходит то взад, то вперед пила.

Крак! – с треском разошлись половинки тыквы, и из нее хлынула толпа шаманок, собравшихся, наверное, со всех восьми провинций. Тотчас загрохотали барабаны, зазвенели гонги, и шаманки принялись на разные голоса заклинать духов.

Одна из них выкрикивала:

– Молю, из Мира чистого явись, дух Тэбуджин! [218] 218
  Тэбучжин – языческая богиня, которой молились корейские шаманки.


[Закрыть]

Молю, явитесь, сорок государей-драконов и восемьдесят тысяч небесных владык!

Владыка моего жилища, хранитель дома с черепичной крышей! Владыка твоего жилища, хранитель дома, крытого соломой! Владыка этого жилища, хранитель соломенного шалаша! Вас заклинаю я, явитесь друг за другом!

Три владыки Очага: первый владыка – семнадцати лет, средний владыка – двадцати семи лет и последний владыка – пятидесяти семи лет! Молю, явитесь!

Другая шаманка пела:

 
На храме хранителя стен городских
Зачем ты кукуешь, кукушка?
Ответила птица: «Чтоб древний самшит
Оделся зеленым нарядом».
Подумала я: «Неужели на нем
Опять заколышутся листья?»
О духи зеленых развесистых ив
И горных вершин одиноких!
Лишь мы разлучаемся с миром навек,
Путем неизвестным уходим.
 

А третья заклинала так:

 
О ветер!
О луна!
Дух Лунного сияния!
Вас заклинаю: помогайте всем его делам – ежечасно,
Ежедневно, двенадцать месяцев в простом году и тринадцать в високосном!
Духи кумирен Ангвандан и Куксудан!
Дух кумирни полководца Чхве Хёна [219] 219
  Чхве Хён(1316—1388) – известный корейский военачальник.


[Закрыть]на горе Тонмульсан!
Дух кумирни Агиссидан на Вансимни!
Молю вас, будьте к нему благосклонны!
 

Глядя на все эти священнодействия шаманок, Нольбу сморщился, словно кошка, попробовавшая уксуса.

Покончив с заклинаниями, шаманки набросились на Нольбу и принялись колотить его в грудь своими барабанами, да так, что у него искры посыпались из глаз. В гневе и отчаянии Нольбу взмолился сквозь слезы:

– За что это вы меня? Уж если помирать, так знать хотя бы, за какие прегрешения, не было б обидно. Смилостивитесь, пощадите!

– Эй, ты, Нольбу! – закричали шаманки. – Не о твоем ли благополучии мы так усердно молили духов? Выкладывай живо пять тысяч лянов, и ни монетой меньше. А будешь упрямиться – снесем тебе башку!

Насмерть перепуганный Нольбу отдал шаманкам пять тысяч лянов и, всячески умоляя оставить его в покое, выпроводил их наконец со двора, а затем в ярости изрек:

– Если удача – так большая, коли крах – то полный! Попробую распилить еще одну тыкву!

И стал уговаривать Заячью Губу:

– Тыквы, которые ты до сих пор пилил, не принесли удачи, и виной тому судьба. Тебя теперь никто не станет упрекать, так что пили спокойно.

Но Заячья Губа заупрямился:

– А если я после твоих тыкв захвораю? Кого тогда я буду просить о помощи? Нечего говорить вздор. И так всем известно, что ты пустомеля.

Как ни упрашивал Нольбу Заячью Губу, тот ни в какую не соглашался.

– Найди себе работника поудачливей, а меня, несчастливого, не проси!

– Экий ты, право! – сказал Нольбу. – Уж если я пообещал больше не упрекать тебя, то так и будет. Отколоти меня, как последнего пса, если я еще раз затею ссору!

И он дал Заячьей Губе еще двадцать лянов сверх тех, которые были положены ему по уговору. Лишь после этого Заячья Губа, как бы нехотя взяв деньги и сунув их в поясной мешочек, принялся за работу.

 
Плавно ходит пила.
Ну, наддай! Сама пошла!
 

Не допилив до конца, они попробовали заглянуть в тыкву: там виднелось что-то желтое. Нольбу это понял по-своему и, обрадованный, проговорил:

– Эй, Заячья Губа! Ты видишь? Тыква-то и впрямь полна золота. Давай скорее допилим ее!

Крак! – тыква развалилась, и – о Небо – оттуда, словно горох, посыпались коробейники, все с ярко-желтыми коробами на плечах.

Ошарашенный этим зрелищем, Нольбу обратился к коробейникам с вопросом:

– Послушайте, почтенные, что это у вас на плечах? А те в ответ:

– Там у нас стекло.

– Какое такое стекло?

– Ручные зеркальца и зеркала, подзорные трубы, увеличительные стекла для разглядывания картинок, а также наказания для тебя [220] 220
  Каламбур: слова «стекло» и «наказание» в корейском языке звучат одинаково.


[Закрыть]. Смотри, какие тут все чудесные картины! Просто загляденье! Вот вид Яшмового пруда, вот возлюбленная Ли Сона [221] 221
  Ли Сон – персонаж анонимной корейской «Повести о Сукхян».


[Закрыть] – прекрасная Сукхян и любимая наложница танского государя – Ян-гуйфэй, тут же подруга чуского правителя – красавица Юй и наложница Люй Бу – Дяочань! [222] 222
  Люй Бy, Дяочань – персонажи романа Ло Гуаньчжуна «Троецарствие» (XIV в.).


[Закрыть]А это восемь чудных фей [223] 223
  Восемь чудных фей. – См. примеч. 93.


[Закрыть]: принцессы Нанъян и Енъян и красавицы Чин Чхэбон, Ка Чхун, Кё Самволь, Чок Кёнхын, Сим Нёён и Пак Нынпха! Видывал ли ты когда-нибудь такую красоту?

От гама, поднятого коробейниками, у Нольбу волосы стали дыбом на голове. Желая поскорее испробовать другую тыкву, он дал коробейникам три тысячи лянов и стал их уговаривать:

– Послушайте меня, почтенные. Я из-за этих тыкв совершенно разорился. Три тысячи, конечно, не большие деньги, но если вы их сложите со своими, вам на дорожные расходы хватит. Ушли бы вы поскорее... А я испытаю еще одну тыкву.

Тогда коробейники пошептались меж собой и так сказали Нольбу:

– В следующей тыкве, кажется, уйма золота и серебра. Так что не сомневайся и пили.

Сказали и вмиг исчезли.

А Нольбу снова взялся за пилу.

 
Плавно ходит пила.
Ну, наддай! Сама пошла!
 

Все глубже врезается в тыкву пила... Крак! – и из тыквы устремилось наружу бесчисленное множество людей в масках. Они тотчас же принялись бесчинствовать, громко распевая:

 
О ветер! О ветер! Откуда ты дуешь?
Не с юго-востока ли ты прилетел?
 

– А теперь, – закричали маски, – давайте грянем песню с рифмой «башня»!

 
Жестокими царями Цзе и Чжоу
Возведены две Яшмовые башни.
Царь Чжоу дни и ночи развлекался
С наложницей Дацзи в Оленьей башне.
В далекой дали высится на юге
Прославленная Фениксова башня.
А там, в Гусу, уж так пленяет взоры
Владыкой У воздвигнутая башня.
Незыблемой останется навеки
Прославленная Фениксова башня.
Из благовонных балок кипариса
Воинственный У-ди построил башню.
Дано названье «Воробья из бронзы»
Воздвигнутой при Цао Цао башне.
Как много их построено на свете!
О тысяча и десять тысяч башен!
 

– Хватит про башни! Примемся теперь за Нольбу!

С этими словами маски набросились на Нольбу, схватили его за шиворот и повалили на землю.

– Ой, ой! Зачем так, уважаемые маски? Молвите только словечко – все сделаю по-вашему!

– Мерзавец Нольбу! – крикнули маски. – Что тебе дороже: деньги или жизнь?

– Сначала появился человек, а потом уже деньги. Как же деньги могут быть дороже?

– А коли так, выкладывай без промедления пять тысяч лянов!

Делать нечего; отдал Нольбу маскам пять тысяч лянов и сказал:

– Денег я вам дал столько, сколько вы велели. Прошу вас, расскажите мне теперь про содержимое остальных тыкв.

На это маски ответили так:

– Что в прочих тыквах, мы не знаем, но золото в одной из них есть, вне всяких сомнений. Если ты распилишь все тыквы, то непременно найдешь его.

И с этими словами исчезли.

Слова масок еще более распалили пустые надежды Нольбу. Бегом побежал он на гору и вернулся с тыквой на спине.

Но тут Заячья Губа с притворным участием стал убеждать Нольбу:

– Брось ты эти тыквы! Как можно верить каким-то маскам? «Выворачивать мошну, когда навалится беда», – положим, дело обычное, но я не в силах смотреть, как тебя колотят.

– Пустяки! – отвечал Нольбу. – Деньги у меня еще есть, попробую рискнуть: распилю все оставшиеся тыквы. Посмотрим, чем все это кончится...

– Раз уж таково твое желание, – сказал Заячья Губа, – не смею препятствовать. Но я бы на твоем месте еще не раз подумал, прежде чем пилить эти тыквы.

Тогда Нольбу в сердцах швырнул Заячьей Губе еще десять лянов и принялся за следующую тыкву.

 
Плавно ходит пила.
Ну, наддай! Сама пошла!
Как распилим нашу тыкву,
Пусть на этот раз увидим
Небывалые богатства,
Золото и серебро!
 

С шумом упали наземь половинки тыквы, и из нее вырвалась толпа бродячих танцовщиц и музыкантов. Колотя в свои бубны, они с гиканьем и кривляниями распевали:

 
Я лунною, светлою ночью
Брожу средь осенних утунов.
Свежа во мне память о милом, —
Наверно, и он меня помнит!
Пою: «На-ни-на! О горы!»
 

Едва смолк хор, как одна из танцовщиц завела «тхарён»:

 
Неторопливым шагом прохожу
Я через горный перевал Паксок.
Вот ива, мне знакомая давно.
Не про нее ли сказано в стихах:
«Заезжий дом – в тени зеленых ив,
Прекрасных обновленною красой?»
Я сам к ее высокому стволу
В былые дни привязывал осла.
«Шел утром дождь над городом Вэйчэн,
И уличная пыль увлажнена».
Ручей сверкает брызгами дождя;
Я в нем когда-то ноги омывал.
Привет тебе, великолепный Терем!
Приветствую тебя, Сорочий мост!
Пятнадцатою ночью января,
Когда вы поклоняетесь Луне,
Не забывайте чтить отца и мать!
Они вам подарили плоть и кровь.
Как им воздать за их бесценный дар,
Неизмеримый, словно небеса?
Печален и уныл конец зимы.
Но в Дни холодной пищи [224] 224
  Дни холодной пищи – три весенних дня поминовения усопших, когда не разрешалось разводить огонь в очагах.
  Цзе Цзытуй(VII в. до н. э.) – сановник, обиженный на своего правителя, уйдя со службы, укрылся на горе Мяньшань и отказывался возвратиться ко двору; чтобы вынудить Цзе Цзытуя покинуть свое убежище, правитель приказал поджечь лес на горе Мяньшань, однако сановник предпочел сгореть заживо.


[Закрыть], в феврале,
Когда мы душу Цзе Цзытуя чтим,
Сойдет на горы дальние весна
И оживет сожженная трава.
 

Пока одни танцовщицы поют песни или декламируют старинные стихи, а другие распевают застольную, выделывая при этом всевозможные фигуры, взглянем на бродяг-музыкантов. Вот они все в ярко-желтых косынках и бамбуковых шляпах швырнули наземь свои дорожные котомки и под неистовый грохот барабанов пустились в пляс, покачивая в такт музыке бедрами и заигрывая с танцовщицами.

Так они прошлись по кругу раз и два и вдруг увидели Нольбу.

– А, вот ты где! – завопили бродяги и, схватив Нольбу за руки и ноги, принялись таскать его по земле, будто соху.

Нольбу показалось, что внутри у него все перевернулось, а глаза вот-вот выскочат из орбит.

– Да что ж это такое? – закричал он истошно. – Велите, что хотите! Только не губите!

В ответ на его мольбу бродяги в один голос заявили:

– Хочешь остаться в живых – отдай нам все крепости на свои поля и земли. А будешь упираться – помрешь, не сходя с места!

С треском открыл взбешенный Нольбу комод и отдал бродягам бумаги, а те поделили их между собой и тотчас исчезли.

Глядя на все это, Заячья Губа решил, что пришла пора уносить ноги, и так сказал Нольбу:

– У меня дома неотложное дело. Я мигом обернусь.

– Э, приятель, – отвечал ему Нольбу, – начатое дело на полпути не бросай! Тыкв у нас осталось еще порядком, а в какой-то из них, говорят, много золота. Неужто мы не найдем его, если распилим одну за другой все тыквы? Отныне я буду добавлять тебе денег за каждую распиленную тыкву.

Тут уж Заячья Губа не мог устоять и снова взялся за пилу.

 
Плавно ходит пила.
Ну, наддай!
 

Крак! – и из развалившейся тыквы, стараясь опередить друг друга, стали выскакивать мужланы: Говорун, Упрямец, Нанджуги, Мошка, Жучок, Кунпхёни, Здоровяк, Есуги, Мусуги, Хагони, Погони, Коротышка, Дубинка, Крючок, Злюка, Лоскут, Плакса, Крепыш... Выбравшись из тыквы, мужланы тотчас же схватили Нольбу, крепко-накрепко скрутили его бельевой веревкой и подвесили на дереве. Затем отыскали промеж себя молодчика, ловко орудующего палкой, и приказали ему:

– Бей этого мерзавца что есть силы!

Молодчик засомневался.

– А что, если он окочурится от такой взбучки? Разве получена бумага, что с ним можно обращаться как с убийцей?

Часть мужланов, посовещавшись, решила:

– Не будь такой бумаги, нас бы не стали собирать всех вместе. Потешимся вдосталь над этим негодяем, а напоследок разорвем его на части и разойдемся. Прекрасный способ убить время.

– Правильно! – закричали остальные.

Пока одна половина мужланов готовила казнь Нольбу, в центре внимания прочих оказался Тхольпхёни.

– Пусть каждый, – предложил он, – как умеет, споет одну коротенькую песню. А кто не сможет открыть рта, того накажем штрафным хлебом!

И с этим уговором Тхольпхёни первым начал песню:

 
Иней выпал предрассветный,
День встает. Проснитесь, дети!
Там, на северной вершине,
Вырос папоротник пышный.
Отправляйтесь спозаранку
Рвать его, наварим нынче
Для вина закуски свежей.
 

Следом за ним какой-то мужлан запел:

 
Возможно ли поспорить человеку
Со справедливой волею небес?
Уж если мы безнравственным поступком
Зовем поджог дворца Афан в Саньяне,
То что сказать о княжиче Иди [225] 225
  Иди(III в. до н. э.) – потомок правителей княжества Чу, возведенный Сян Юем (см. примеч. 34, 35) на престол, а затем по его же приказу утопленный в реке.


[Закрыть],
Утопленном в реке Биньцзян убийцей?
 

Затем вперед вышел Кунпхёни и спел песню – смесь из коротких стихов:

 
«Не каждый мог назвать
Любимую любимой,
Не каждый тосковал
И сетовал в разлуке».
 
 
«Неслышно Имчжинган
И Тэдонган струятся,
И грустное «куку»
Звучит с гробницы царской».
 
 
«Так нацеди вина
Нам поскорее, мальчик!
Мы нынче будем пить
И будем веселиться!»
 

Упрямец спел несколько строф из разных стихов с рифмою «ветер»:

 
«Перед воинами выл
В травах и деревьях ветер».
 
 
«Челн, плывущий по Бяньши,
Обвевает дальний ветер».
 
 
«С веток персиковый цвет
В сумерках роняет ветер».
 
 
«Молит духов Чжугэ Лян
О юго-восточном ветре».
Как связать мне меж собою
Это множество «ветров»?
 

Здоровяк спел песенку подобного же рода с рифмою «лет»:

 
«В краю пустынных рек и диких гор
Безмолвие царит уже сто лет».
 
 
«Ночной порой, при ветре и луне,
В Цзяннани я тоскую много лет».
 
 
«Неразделимы радость и печаль,
Так на земле ведется сотни лет».
 
 
«За жизнь свою не может человек
Изведать дважды счастье юных лет».
 
 
«Год кончен – миновали холода,
Но не считаю я идущих лет».
 

За ним снова запел Упрямец – на этот раз его песенка была с рифмою «людей»:

 
«На зелень ив устремлены глаза
Поток переплывающих людей».
 
 
«Цвет тополя вселяет грусть в сердца
Переправляющихся вброд людей».
 
 
«На всех – цветы кизила... Лишь меня
Недостает в кругу родных людей».
 
 
«Уйдешь на запад из заставы Ян —
Не будет близких у тебя людей».
 

Далее последовала песня Крючка о временах года:

 
Весной цветы повсюду расцветают,
А летом в рощах зеленеют листья.
По осени прекрасен клен багряный
И яркие желтеют хризантемы.
Зимой кружатся в воздухе снежинки
И сходят воды, обнажая камни.
Что было бы без четырех сезонов?
Что было бы без верности на свете? [226] 226
  Игра слов: слово «верность» звучит почти так же, как сочетание «все времена года».


[Закрыть]
 

Злюка сложил песню на тему «благодеяние»:

 
Как может жизнь свою прожить спокойно,
Ни разу не свершив благодеянья,
Тот, кто на свет родился человеком?
На десять тысяч лет свой род продолжив,
Потомкам суждено прославить предков.
Оставив дом почтительным потомкам,
Благодеянье предки совершают,
Суйжэнь содеял благо, обучая
Людей, как на огне готовить пищу.
Дав воинам для битв щиты и копья,
Сюань Юань [227] 227
  Сюань Юань – возможно, имеется в виду мифический правитель, потомок Хуан-ди, покровитель портных.


[Закрыть]свершил благое дело.
Помянем заодно «благодеянье» [228] 228
  Каламбур: иероглиф «дэ», входящий в состав упоминаемых в песне имен китайских военачальников, имеет значение «благодеяние».


[Закрыть].
Лю Сюаньдэ, который правил царством
Во времена «трех государств» в Китае;
«Благодеянье» Чжан Идэ, который
В стране Си-Шу был славным воеводой;
«Благодеянье» Пан Дэ, который
В стране Си-Лян был видным полководцем;
«Благодеянье» полного коварства
Цао Мэндэ, героя Века смуты.
Но что нам эти все «благодеянья»?
Посмотрим, что Нольбу за благодетель!
 

Есуги тоже сочинил песенку – с рифмою «занятие»:

 
В эпоху Троецарствия, когда кругом раздоры,
      сраженье – подходящее занятье.
В луну шестую страждущим от духоты и зноя
      обмахиваться веером – занятье.
На берегу под дождиком, что зарядил надолго,
      рыбачить – тоже славное занятье.
В горах с лесною чащею, в глуши ущелий горных
      и топором орудовать – занятье.
Сгребать листву опавшую в лесу осеннем в кучи —
      конечно, тоже дельное занятье.
Игла мелькает быстрая в руке у молодицы...
      Весьма необходимое занятье!
У старикашки дряхлого язык все мелет, мелет...
      Что говорить, полезное занятье!
 

А Плут пропел:

 
Бил наотмашь в грудь горбатых,
Бил беременных в живот,
Искры первые пожара
Со злорадством раздувал,
Колотил горшки и миски
В мастерской у гончара,
У жилища роженицы
Пса бродячего убил,
В месте, где болели оспой,
В землю колья забивал
И везде, где только мог он,
Людям ногу подставлял!
 

Натешившись песнями, мужланы сели и принялись расспрашивать друг друга, кто где живет и кого как зовут.

– Ты где живешь? – спросили одного.

– Я живу в Ванголе, – отвечал тот.

– Вот как? Купил, говоришь, тростнику для циновок? [229] 229
  Игра слов: «живу» по-корейски звучит так же, как «покупаю»; имя собственное «Вангол» созвучно со словом «тростник».


[Закрыть]

– Да нет же! Я говорю, что мой дом находится в Ванголе.

Тогда вперед выскочил Кунпхёни и принялся растолковывать остальным, что такое Вангол.

– Понятно! Этот парень хочет сказать, что он из Ванголя. «Ван» значит «король», а «гол» – «поселок». Выходит, что ты живешь где-то около королевского дворца в Сеуле?

– Да, да! Именно там я и живу.

– А ты где живешь? – спросили другого.

– У самого неба, – отвечал мужлан.

– Он, верно, живет на улице духов, у ворот Мудонмун, – пояснил Кунпхёни.

– А ты, дружище, откуда?

– Я живу снаружи за оградой внутри ограды.

Кунпхёни мигом растолковал и этот ответ:

– Ага! Ты, верно, живешь между внутренними воротами Чханыймун и внешними воротами Ханбунмун. Вот и получается, что твой дом «и в ограде и за оградой». Это где-то возле Бумажной управы, не так ли?

– Нет, не там.

– Тогда понятно, – сказал Кунпхёни. – Ты, видно, живешь между большими и средними воротами дома. Так ты, значит, холопий сын? Отойди-ка вон туда!

– А ты где живешь? – спросили еще одного мужлана.

– В никакой переулке.

Кунпхёни призадумался.

– Что-то я никак не могу припомнить такого места.

– У меня нет своего дома, живу где придется, – объяснил мужлан.

– Ну, а ты, уважаемый!.. Вот тот, который позади всех уселся! Где ты живешь и как твоя фамилия?