Текст книги "Десять вечеров. Японские народные сказки"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

И, глядя на изголовье и флейту, девушка сложила такую песню:

 
О том, что ты сегодня не придешь,
Печально мне шепнуло изголовье:
Оно прочнее сердца твоего.
И как ни сладок голос этой флейты,
Ее напевы – только звук пустой.
 

Ондзоси, стоявший за дверью, отозвался ей:

 
Пускай минует тысяча веков.
Но времени союз наш не страшится,
Любовью нашей прочно он скреплен.
Поет бамбук, поет на изголовье,
Идет, поверь, от сердца каждый звук!
 

И он поклялся не разлучаться с ней никогда. Так вместе летят две однокрылые птицы[80]

[Закрыть], так растут два дерева из одного корня.

Но как ни скрывай любовную тайну, а, словно багряник в саду, не укроешь ее от людских глаз. В доме нашлось немало ненавистников, проведавших о союзе двух влюбленных и жестоко осуждавших девушку.

– Наш господин сайсё ходит по ночам к Хатикадзуки. Вот мерзость! Какой низкий у него вкус. Конечно, женщина, будь она хоть знатного рода, будь хоть низкого рождения, заводит себе любовника, так уж исстари повелось. Но ведь всему же есть граница! Если молодому господину вдруг взбрело в голову навестить Хатикадзуки, то эта негодяйка должна была бы отказать ему. Не смею, мол, я любить вас! А она?

Как-то раз в доме принимали гостей, и Хатикадзуки пришлось ждать своего возлюбленного до глубокой ночи. Погруженная в печальные мысли, глядела она на луну:

 
Милого я жду.
Улетает грустный взор
К дальним небесам.
Влажный от росы рукав
Приютил лучи луны.
 

Вот какое стихотворение сложила Хатикадзуки.

Но юноша все нежнее любил ее, все нерушимей становился их союз. Ничто не могло бы заставить его покинуть возлюбленную.

А слуги продолжали толковать:

– Господин сайсё ни с кем на свете не считается, странные у него прихоти сердца!

Так уж водится, что люди злословят о том, что их меньше всего касается.

Наконец сплетни дошли до ушей матушки молодого сайсё.

– Люди, наверно, болтают пустое. Спрошу-ка я кормилицу!

Но кормилица подтвердила:

– Это сущая правда!

Изумились отец и мать, так изумились, что некоторое время не могли слова вымолвить. Наконец сказали они:

– Расспроси его обо всем, кормилица. Усовести молодого господина, чтобы он больше и близко не подходил к этой Хатикадзуки.

Кормилица пошла к юноше и осторожно завела с ним разговор:

– Послушайте, наш юный господин! Хоть и нет в этом, может быть, ни слова правды, но матушке вашей наговорили, будто посещаете вы служанку Хатикадзуки, ту самую, которая греет воду в бане. Матушка ваша изволила молвить: «Ах, нет, не может этого быть! Но если правда, то надо выгнать Хатикадзуки из дому, пока супруг мой не узнал».

Молодой господин ответил на это:

– Давно ожидал я услышать такие речи. Но если двое расположатся на отдых под сенью одного дерева и зачерпнут воду из одного источника, то и тогда не случай в этом повинен, так предопределено было в прежнем рождении. Вот что гласит древняя мудрость. Супружеские узы разорвать нельзя, хотя пришлось бы лишиться отцовского наследства или погрузиться в глубину моря на тысячу локтей. Лишиться родительской любви и доверия – это, поистине, бездонный ад, но чего не стерплю я, лишь бы не расстаться с моей женой! Если даже отец мой в гневе убьет меня, что ж – ради Хатикадзуки мне и жизни не жаль! Никогда я ее не покину! Пусть даже выгонят меня из дому вместе с Хатикадзуки, я и не подумаю печалиться, хотя бы и пришлось бы мне ютиться в шалаше где-нибудь в пустынных полях или диких горах. Только бы моя любимая была со мной!

Так сказал Ондзоси и, покинув свои великолепные покои, пошел в жалкий шалаш, возле которого были навалены вязанки хвороста. Раньше он в дневную пору прятался от людских взоров, но после разговора с кормилицей стал открыто проводить целые дни в хижине Хатикадзуки. Братья его рассердились и стали говорить, что не хотят больше жить с ним под одной кровлей, но юноша и слушать их не захотел.

Матушка его сказала:

– Видно, эта Хатикадзуки не простой человек, а оборотень. Ах, погубит она моего сына. Что нам делать теперь, Рэндзэй? – спросила она кормилицу.

– Раньше у молодого господина был застенчивый нрав,– отвечала та,– легко он смущался. Бывало, безделица вгоняла его в краску, а сейчас не видно на его лице и тени стыда. Не станет он слушать ничьих слов. А вы поступите вот как. Устройте смотрины всех ваших невесток, чтобы решить, которая лучше. Вот увидите, Хатикадзуки постыдится всем на глаза показаться и от позора сбежит куда-нибудь подальше. И понемногу молодой хозяин забудет ее!..

Госпоже понравился совет кормилицы. В доме пошли оживленные толки:

– Когда же, когда наконец смотрины невесток?

Ондзоси вошел в хижину Хатикадзуки и сказал, роняя слезы:

– Послушай, моя любимая! Чтобы выжить тебя из дому, затеяли они смотрины невесток. Как же нам теперь быть?

Хатикадзуки тоже залилась слезами:

– Из-за меня терпишь ты такие притеснения и тревоги. Убегу я куда глаза глядят.

– О нет, вдали от тебя я и часу не проживу! – воскликнул Ондзоси.– Уйдем отсюда вместе!

Горько плакала Хатикадзуки, не зная, что ему ответить. А между тем время шло. В канун дня смотрин Ондзоси и Хатикадзуки решились убежать из дому. Глубокою ночью начали они готовиться в путь. Едва только забрезжил рассвет, они привязали шнурами к ногам дорожные сандалии. Грустно было юноше покидать дом, где жили его отец и мать. Слезы затуманили его глаза. Ах, придется ли когда-нибудь свидеться вновь с родителями?

А впереди дорога в безвестные дали... Но решимость его не поколебалась.

– Что ж! – воскликнул он.– Видно, пришла пора разлучиться с родным домом!

Увидев его печаль, Хатикадзуки воскликнула:

– Ах, отпусти меня одну! Если этого хочет судьба, мы все равно увидимся снова!

– Не говори таких жестоких слов. Я готов идти с тобой хоть на край света!

 
С чем я сравнить могу
Нахлынувшую в сердце,
Любовь мою к тебе?
Так бьет из глуби скал
Родник неудержимо.
 

Хатикадзуки прошептала ему в ответ:

 
Так, видно, суждено!
В далеком поле стану
Я – травкой луговой,
Ты – капелькой росы.
Погибнем мы, но вместе!..
 

Ондзоси на это молвил со вздохом:

 
На кончике листка
Чуть держится росинка.
Недолог их союз.
Нам радостью любви
Недолго наслаждаться!
 

Ондзоси медлил на пороге родного дома. Охваченный горестью разлуки, он не находил в себе силы уйти и не мог унять своих лившихся из глаз слез. Но нельзя было долее колебаться. Ночь сменилась рассветом. «Скорее в путь»,– сказал он, но только что любящие собрались со слезами выйти в дальний путь, как вдруг чаша, которую Хатикадзуки носила на голове, скатилась на землю.

Онемев от неожиданности, юноша поглядел долгим взором на лицо своей подруги. И что же! Если бы луна пятнадцатой ночи внезапно появилась в разрыве облаков, она не затмила бы красоту Хатикадзуки. Ничто на свете не могло бы сравниться с прелестью ее лица, осанки и длинных, до полу ниспадающих волос.

Вне себя от радости юноша поднял упавшую на землю чашу. Под ней лежал маленький ларчик. Он открыл его – и что же оттуда вышло! Три золотых шара, несколько золотых чарок, серебряный ковш для вина, золотая ветка померанца с тремя плодами, ветка с плодами диких груш, отлитая из чистого серебра, двенадцать великолепных платьев, шаровары, окрашенные пурпуром тысячу раз... Не перечесть всех сокровищ!

Взглянув на них, Хатикадзуки подумала: «Ах, это, верно, дар богини Каннон из храма Хасэ! Ведь она была покровительницей моей покойной матушки...» Стало у нее на душе грустно и в то же время весело. Слезы брызнули из ее глаз.

Поглядел на нее Ондзоси и сказал:

– Какое неслыханное счастье! Теперь нам не надо бежать отсюда.

И они стали готовиться к смотринам невесток. Утро было уже в разгаре, и в доме воцарилась праздничная суматоха. Слуги злорадно посмеивались:

– Видно, это пугало с чашей на голове собирается пожаловать в парадные покои! Как только ей не стыдно! Недостало ума скрыться потихоньку...

Между тем три старшие невестки разоделись к смотринам как нельзя лучше. Жена старшего сына была наряжена самым изысканным образом, соответственно осеннему времени года. На вид ей было лет двадцать с небольшим. Поверх белого платья было на ней надето много цветных нарядов. Концы длинных алых шаровар тянулись за нею по земле. Столько драгоценных гребней сверкало в ее черных волосах, что кругом сияние разливалось. Слуги за нею несли богатые дары для свекра и свекрови, красиво уложенные на широкой крышке ларца: десять свертков узорчатого китайского шелка и десять праздничных нарядов.

Жене второго сына было лет двадцать. Она превосходила всех прочих изяществом и благородством осанки. Гребни в ее волосах были не столь высоки, как у старшей невестки. На ней поверх исподнего платья из прохладного шелка-сырца, было надето платье, простроченное золотыми и серебряными нитями. Концы вышитых шаровар цвета алых лепестков сливы тянулись за ней по полу. От одежд ее веяло тончайшим ароматом. Она тоже принесла дары: тринадцать прекрасных праздничных нарядов.

Жена третьего сына была самая прелестная из всех трех невесток, ей было всего восемнадцать лет. Гребни у нее были пониже, чем у других невесток, но она так сияла красотой, что ей могли бы позавидовать и луна, и вишневые цветы. На ней было нижнее платье багряного цвета, а сверху другие – из китайского узорчатого шелка. Она принесла в дар тринадцать свертков цветной шелковой ткани.

Все три невестки вместе являли собой великолепное зрелище.

В самом дальнем углу, там, где пол был пониже, приготовили место и для Хатикадзуки, расстелив на полу дырявую циновку. Служанки судачили между собой:

– Какой будет жалкий вид у этой Хатикадзуки, когда она увидит остальных невесток. То-то мы посмеемся!

В ожидании выхода Хатикадзуки служанки, можно сказать, оправляли на себе перышки, словно птицы на застрехе дома. Три старшие невестки тоже не помнили себя от нетерпения: когда же она появится!..

Господин свекор вздохнул с грустью:

– Значит, она никуда не ушла и сейчас покроет себя позором. Жаль мне ее, бедняжку! Ах, к чему было устраивать эти смотрины! Пусть бы жила себе в своей хижине, не появляясь никому на глаза.

Уже не раз посылали слуг узнать, почему опаздывает Хатикадзуки. Наконец Ондзоси ответил:

– Сейчас она придет.

Слуги загалдели, переглядываясь и посмеиваясь.

И вот – она вошла. С чем можно было сравнить ее? Так луна, дотоле чуть мерцавшая в туманной завесе, вдруг выплывает из-за облаков. Лицо Хатикадзуки сияло нежной возвышенной красотой, а осанка ее была изящна и благородна. Так, в самом начале весны, тонкие, как нити, ветви прибрежной ивы, сплошь осыпанные росой, ослепительно сверкают в лучах утреннего солнца. Брови ее были чуть тронуты тушью, словно их затуманила легкая дымка. Пряди волос на висках трепетали, словно крылышки осенней цикады. Хатикадзуки шла грациозной, скользящей походкой, чуть покачиваясь на ходу. Она затмила бы весною вишневые цветы, а осенью – полную луну.

Лет ей было всего пятнадцать – шестнадцать. Исподнее платье на ней было цвета лепестков чайной розы, а поверх него переливались красками другие наряды: алые, лиловые из узорчатой китайской парчи. Концы пурпурных шаровар тянулись за ней по полу через весь широкий покой. Драгоценные заколки трепетали в ее прическе, словно крылья чайки.

Всем почудилось, что перед их взорами предстала небесная фея. Глаза у всех широко раскрылись, дыханье замерло... Того ли они ожидали? Сердце Ондзоси переполнилось радостью.

Между тем Хатикадзуки, отдав низкий поклон родителям мужа, спустилась с возвышения, устроенного в парадном покое, с тем чтобы сесть на приготовленную для нее рваную циновку. Свекор ее, господин тюдзё, торопливо воскликнул:

– Что же это? Такую красавицу, поистине небесную фею, и вдруг посадить ниже всех! Разве это возможно?

Вне себя от восторга он позвал ее и посадил на самое почетное место, по левую руку от хозяйки дома[81]

[Закрыть].

Хатикадзуки поднесла господину свекру великолепные дары: золотые чарки на серебряной подставке, ветку с тремя золотыми померанцами, десять рё золота. На широкой подставке пестрела груда шелков: китайский узорчатый шелк, тринадцать полных нарядов для парадного выхода, десять свертков китайской парчи, пятнадцать свертков шелка, накрученных на узорные палочки.

Госпоже свекрови Хатикадзуки поднесла золотые шары и литую из серебра ветку дикой груши на подставках из чистого золота, а также сто свертков цветного шелка.

Люди, бывшие там, не знали, чему больше удивляться: красоте ли Хатикадзуки, наряду ее или великолепным дарам.

Старшие братья до этого очень гордились своими женами, но по сравнению с Хатикадзуки жены их были все равно что демоны перед Буддой.

– Поглядите, поглядите на нее! – восклицали старшие братья, не в силах отвести глаз от Хатикадзуки. Она освещала все вокруг своей красотой. Все были так поражены, что не находили слов, чтобы высказать свое восхищение.

– Сама Ян Гуй-фэй, сама госпожа Ли – и то не могли бы затмить ее! Ах, провести с ней хотя бы одну ночь! Было бы, что вспомнить,– с завистью шептали многие.

Господин тюдзё подумал: «Не удивляюсь теперь, что сын мой влюблен в нее без памяти!»

Между тем принесли чарки с вином и стали подносить по очереди всем невесткам. Дошел черед и до младшей. После этого чарки пошли по кругу.

Трое старших невесток стали совещаться между собой:

– В красоте она никому из нас не уступит. Устроим же состязание в игре на цитре. Лучше всего на японской цитре[82]

[Закрыть]. Ведь на ней умеют играть только девушки из самых знатных семей. Пусть Ондзоси, примирившись с тем, что жена его из низкого рода, научит ее когда-нибудь играть на цитре, но за сегодняшний вечер он сделать этого не успеет. Так начнем же!

Жена старшего брата начала играть на цитре-бива, жена второго – на цевнице. Сам господин свекор стал бить в барабан, а младшую невестку стали настойчиво просить, чтобы она играла на японской цитре.

Хатикадзуки ответила отказом:

– Я первый раз в жизни слышу такую чудесную музыку, где же мне играть самой!

Ондзоси, взглянув на нее, подумал:

«Настала пора показать этим людям, что перед ними знатная госпожа. Пусть же смело играет».

Хатикадзуки между тем думала:

«Они уговаривают меня, чтобы насмеяться надо мною. Не знают они, что матушка моя в бывалые дни учила меня музыке каждое утро и каждый вечер».

– Ну что ж, попробую,– сказала она и, придвинув к себе лежавшую неподалеку цитру, сыграла одну за другой три прекрасные мелодии.

Старшие невестки, смущенные успехом соперницы, снова стали совещаться между собой:

– Устроим новое состязание, кто лучше всех сложит стихотворение и напишет его самым красивым почерком. Пусть господин сайсё когда-нибудь и научит свою замарашку этим мудреным искусствам! Вряд ли он успеет сделать это так скоро! Так давайте же заставим ее сложить стихи, да и высмеем хорошенько!

– Послушайте, химэгими,– обратились они к ней,– вслед за вишневым цветом распускаются цветы глициний, весна и лето – близкие соседи. Осенью же милее всего цветы хризантем. Вот на эту тему, химэгими, и сочините стихи.

Химэгими ответила:

– Ах, трудную работу вы мне задали! Служу я при бане и умею только качать воду при помощи водяного колеса. Вот и все мое искусство! Где же мне стихи сочинять, я об этом и понятия не имею. Покажите вы сначала, как это делается, а уж потом и я как-нибудь попробую!

Но старшие невестки не отступились:

– Нет, химэгими, сегодня вы здесь главная гостья, вам и подобает начать первой.

Согласилась химэгими и, немного подумав, сложила вот какое танка:

 
Вишня раскрывается весной.
Летом зацветает померанец.
Осень – это царство хризантем.
Но для каждого цветка равно
Тяжко бремя утренних росинок.
 

Потом она взяла кисть.

– Попытаюсь я написать «дрожащей кистью» в старинной манере Тофу[83]

[Закрыть],– и, начертив несколько письмен, изумила всех.

– Уж не сама ли Тамамо[84]

[Закрыть] перед нами? – заговорили люди.– Нет, это не простой человек. Даже страх берет!

Между тем снова были поданы чарки с вином. Господин свекор предложил младшей невестке первую чарку.

– Прошу, закусите чем-нибудь,– сказал он и прибавил: – Есть у меня поместье величиной в две тысячи триста тё[*]*
  Тё – мера земельной площади, равна 0,992 гектара.


[Закрыть]. Тысячу тё я дарю химэгими, еще одну тысячу младшему сыну моему сайсё-но кими. Остальные же триста тё поделю поровну между тремя старшими сыновьями, каждому по одной сотне тё. А если кому из них этого покажется мало, тот мне не сын.

Старшие сыновья в глубине души сочли такое решение несправедливым, но принуждены были покориться. С этих пор стали они считать сайсё-но кими главным владетелем поместья.

К химэгими приставили свиту из двадцати четырех служанок во главе с кормилицей Рэйдзэй и поселили ее в покоях молодого сайсё.

Однажды сайсё сказал ей:

– Не верится мне, чтобы ты была из простого рода. Открой мне свое имя.

Химэгими смутилась, стала всячески отговариваться, но имени своего не открывала. Не хотелось ей позорить свою мачеху...

* * *

Время шло. У химэгими родилось много сыновей. Она была счастлива, но не забывала свою матушку в поминальных молитвах.

Захотелось ей повидать отца, чтобы он полюбовался на своих внучат.

А между тем мачеха была так жадна и зла, что все слуги ее покинули, разбежались кто куда. Понемногу она впала в бедность и не могла найти жениха для своей единственной дочери. Мать и дочь возненавидели друг друга и постоянно ссорились между собой.

«Что делать мне в этом злосчастном доме? Ничто больше не привязывает к нему моего сердца»,– подумал отец и решил покинуть суетный мир и пойти молиться к святым местам. Вспоминая бывалые дни, печалился он об умершей супруге и о том, что нет у него любимой дочери. В таких мыслях дошел он до храма Хасэ и вознес там молитвы. Некогда по милости богини Каннон родилась у него прекрасная дочь, но потеряла она свою мать и обратилась в невиданного урода... Вдобавок мачеха оклеветала ее... Ах, как это горько, если мать лишь по имени мать! Горько он каялся в том, что поверил наветам второй жены и прогнал из дому свое родное детище. «А ведь она девушка нежного воспитания. Не привыкла она к голоду и холоду. Несчастная! На каком далеком берегу живет она теперь, какие бедствия терпит!» – так думал он, терзаемый поздним раскаянием, и стал от всего сердца молиться!

– Ах, если дочь моя Хатикадзуки еще живет на свете, дозволь мне увидеться с ней хоть раз в жизни.

Случилось так, что молодой сайсё удостоился благоволения микадо и был поставлен верховным правителем трех провинций: Ямато, Кавати, Ига. Отправился он принести свою благодарность богине Каннон и взял с собою и всю свою семью. Дети весело шумели вокруг него, украшенные цветами, серебром и золотом.

Тем временем отец молодой госпожи горячо молился перед статуей Каннон. Увидели его люди из свиты сайсё и выгнали из храма: «Эй ты, нищий паломник, ступай прочь, убирайся отсюда!»

Старик отошел в сторону и, глядя на прекрасных детей, залился слезами.

Люди стали его спрашивать:

– Скажи, паломник, о чем ты так горько плачешь?

Старик рассказал все, что с ним было, и назвал свое имя.

– Увы, эти детки, осмелюсь сказать, так похожи на мою потерянную дочь!

Услышала его слова химэгими и приказала:

– Позовите ко мне этого паломника!

Привели его на веранду возле храма.

Поглядела на него химэгими. Старик страшно исхудал, вид у него был самый жалкий, но не постыдилась она признать в нем родного отца и вышла к нему навстречу:

– Отец, взгляни на меня, ведь я дочь твоя, Хатикадзуки!

Сайсё услышал ее слова:

– Так, значит, химэгими – дочь господина Катано из Кавати? Я так и думал, что не простого она роду!

Он пожаловал одному из своих сыновей и отцу химэгими богатые земли в провинции Кавати, чтобы старик жил в довольстве вместе со своим внуком. Сам же он поселился в провинции Ига, заботясь о благоденствии своего потомства.

Так гласит старинное предание.

ВЕЧЕР ДЕСЯТЫЙ

ТАРО ЛЕЖЕБОКА

В селенье Атаросиного́ уезда Цукама́, одного из десяти уездов провинции Сина́но, что находится на самой дальней окраине области Тосандо, жил некогда один удивительный человек. Звали его Моногуса́ Таро́ Хидзиика́су. Моногуса Таро – значит Таро Лежебока, и правда, не было в тех краях второго такого отъявленного ленивца.

Но в чем он был величайший на свете мастер, так это строить в своих мечтах прекрасные дома.

«С четырех сторон возвел бы я вокруг дома земляную ограду,– мечтал Таро Лежебока.– С трех сторон устроил бы в ней ворота. Озера я бы выкопал и на восточной стороне сада, и на западной, и на северной, и на южной, чтобы видны были они отовсюду. На озерах устроил бы я островки и посадил на них сосны и криптомерии, а к островкам перекинул бы мосты. Перила на мостах украсил бы резными шишечками.

Службы я построил бы длиной в двенадцать кэнов, крытые переходы – длиной в девять кэнов... Возвел бы павильоны для рыбной ловли и просто так, для отдыха. Разбил бы внутренние сады: сливовый сад, сад павлоний, сад, окруженный живой оградой из бамбука... В каждом – сотни разных цветов. Главный павильон я бы выстроил шириной в двенадцать кэнов, покрыл бы его корой кипарисового дерева, а потолок сделал бы из драгоценной парчи. Стропила кровли и настил для карниза скрепил бы я серебром с золотой чеканкой. Занавеси велел бы расшить драгоценной зернью, как ожерелья... Все строения, до самой последней конюшни, были бы у меня просторны и великолепны. Да, вот какой дом хочу я построить!»

Но не то что прекрасный дворец, а и сколько-нибудь сносное жилье ему было построить не из чего. Поставил он четыре бамбуковых шеста и укрепил на них рогожу вместо кровли. Не защищал этот дырявый шалаш Таро Лежебоку ни от дождя, ни от солнца. Кожа на руках и ногах у него потрескалась, локти покрылись мохом, вши и блохи не давали ему покоя.

Чтобы открыть торговлю, нужны деньги; чтобы заняться ремеслом, нужно уменье. Оставалось только одно – лежать. Так и лежал он по четыре-пять дней кряду, не вставая с земли.

Случалось иногда, что какой-нибудь сострадательный человек принесет ему штук пять моти, приготовленных к свадьбе, и скажет:

– Что, бедняга, видно, нечего тебе есть.

Но такое счастье выпадало редко. Таро Лежебока съест сразу четыре штуки, а последнее моти сбережет.

– Если не съем его, будет мне еще надежда на будущее, а съем, не останется никакой надежды...

И любуется на свое последнее моти, не спуская с него глаз. Думает он: «Буду беречь его, пока не подарят мне другое». Засыпая, клал его он себе на грудь. Когда понюхает, когда лизнет, а иной раз на голову себе положит. Вдруг однажды упало моти у него с головы, покатилось, покатилось и выкатилось на большую дорогу.

Таро Лежебока проводил его грустным взглядом, но подумал:

«Встать, что ли, с места, пойти за ним и поднять с земли? Так ведь лень. Должны же когда-нибудь люди мимо пройти. Вот я их и попрошу».

Взял он бамбуковую палку, чтобы отгонять собак, и ждал три дня, но, как на грех, никто не показывался на дороге. Через три дня появился путник, да не простой, а богатый владетель поместий по имени Атараси-но Нобуёри, носивший чин советника Левого департамента охраны дворцовых ворот. Ехал он на соколиную охоту, и сопровождали его не менее полусотни ловчих и телохранителей.

Увидев этого знатного господина, Таро Лежебока приподнял с земли голову и крикнул:

– Эй, послушай! Вон там на дороге лежит моти. Подними-ка его и дай мне.

Но никто и не оглянулся.

«Ведь бывают же такие ленивцы! – подумал Таро Лежебока.– Как же он правит большими поместьями, если для него великий труд слезть с лошади и поднять одно моти! Оказывается, свет полон лентяев, а я-то думал, что я один такой уродился».

Рассердился он и начал громко браниться:

– Ах, бессердечный, ах, бессовестный!

Местный владетель был человек вспыльчивый. Он тоже пришел в гнев и остановил своего коня.

– Ты чего там, негодяй, ворчишь? Это ты – знаменитый на всю округу Таро Лежебока?

– Понятно, я. Второго такого нет и быть не может.

– Скажи мне, как же ты умудряешься жить на свете?

– А вот как. Дадут мне что-нибудь люди – поем. А не дадут, так и лежу голодный, иной раз четыре-пять дней, а случается, и десять.

– О, если так, жаль мне тебя! Постараюсь помочь тебе. Ведь говорят, если двое сошлись вместе и зачерпнули воду из одного ручья под сенью одной и той же ивы, неспроста это. Значит, связала их вместе карма в прежней жизни. Велики мои владенья, и, если я встретился с тобой, значит, так было определено в наших прежних рождениях. Отчего ты не трудишься? Обрабатывай землю, как другие.

– Но у меня нет земли.

– Я дам тебе хорошее поле.

– Не хочу копать землю мотыгой, я ленив.

– Тогда начни торговать.

– Но у меня денег нет.

– Я дам тебе денег.

– Не умею я торговать, непривычное это для меня дело. Не научиться мне торговле.

– Ведь родится же на свет такой урод! Так прощай же, видно, тебя не исправить.

Взял местный правитель тушечницу, написал указ и повелел объявить его повсюду в своих землях:

«Повелеваю давать Таро Лежебоке в день два раза по три мерки риса и один раз поить его вином. А кто ослушается моего приказа, того изгнать из моих владений».

Поистине правду говорит пословица: приказ господина с разумом не дружит. Пришлось крестьянам поневоле кормить Таро Лежебоку.

Так прошло два года.

На третий год весною правитель тех мест дайнагон[*]*
  Дайнаго́н – важный придворный чин в древней Японии.


[Закрыть] Арисуэ из рода Нидзё объявил, что от селения Атарасиного надлежит послать в столицу «долгосрочного служителя».

Собрались крестьяне, потолковали между собой. Не случалось еще такого на их памяти. Никак не могли они уразуметь, кто кого должен назначить и зачем? Заохали крестьяне: «Как же теперь быть?»

Один и говорит:

– Вот что, давайте назначим на эту должность Таро Лежебоку.

– Тоже скажешь! Об этом и думать нечего. Он даже не потрудится встать, чтобы подобрать моти с дороги.

Услышал это другой крестьянин и говорит:

– Что ж, если послать такого жалкого оборванца, то в этом есть своя выгода. Пойдем попробуем его уговорить.

Вот собралось несколько самых старых и уважаемых сельчан и пошли к шалашу Таро Лежебоки.

– Послушай, друг! Надо нам исправить одно дело государственной важности. Помоги нам.

– А что такое? – говорит он.

– Велели нам послать в столицу от деревни нашей «долгосрочного служителя».

– Долгого, говорите? Может, длиной в несколько хиро? Трудное дело найти такого великана.

– Да нет, речь идет не о великане. Должны мы избрать из наших крестьян верного человека, который отправился бы в столицу на долгое время. Вот что такое «долгосрочный служитель». Мы кормили тебя три года. А теперь ты пойди в столицу послужить за нас.

Но Таро Лежебока и слушать не захотел:

– Так ведь кормили вы меня не по своей воле, а по приказу господина правителя.

Тогда один старый крестьянин повел такую речь:

– Да ведь и то сказать, мы для тебя тоже, дружок, стараемся. Сам ты знаешь, мужчина прилепляется сердцем к жене, а жена отдает сердце своему мужу. Сладко ли живется тебе одному в этом жалком шалаше? Неужели не хочешь ты найти жену себе по сердцу? А ведь говорят же, мужчина лишь три раза в жизни радуется всей душой: когда справляет он обряд гэмпуку[*]*
  Гэмпуку – обряд совершеннолетия, когда юноше впервые делали взрослую прическу и надевали на него шапку взрослого мужчины.


[Закрыть], когда берет себе молодую жену и когда получает первый чин по службе. Но еще более открыто его сердце для радости, когда пускается он в путь по жизненной дороге. А ведь жители столицы куда более чувствительны в любви, чем мы, простые мужланы. Прекрасные женщины вступают в любовный союз, не пренебрегая никем, лишь по велению своего сердца, и возлюбленные почитают друг друга мужем и женой. Это там в обычае. Кто знает, может быть, в столице найдешь ты подругу с любящей душой и сам привяжешься к ней всем сердцем.

Так уговаривал Таро Лежебоку старик-крестьянин.

– Что ж, это, и правда, было бы хорошо. Если так, то пошлите меня в столицу поскорее.– И стал готовиться в путь.

Крестьяне очень обрадовались, собрали немного денег и отправили его в столицу.

Пошел он по дороге, что идет по Восточным горам через Ямасина в Киото. Уж тут лениться ему не приходилось! Целый день проводил он в пути, а ночь где-нибудь на постоялом дворе. На седьмой день пришел он в Киото и доложил у ворот во дворец дайнагона:

– Я, «долгосрочный служитель» из провинции Синано, прибыл по повелению господина.

Слуги подняли его на смех:

– Ой, до чего же он черен лицом, какой грязный! Настоящее пугало!

Услышал это дайнагон и сказал:

– Как бы ни был он страшен на вид, я не поставлю этого ему в вину, лишь бы честно служил мне.

Таро Лежебока нашел, что столица не в пример лучше его родной провинции Синано. Восточная гора, Западная гора, государев дворец, всевозможные храмы и пагоды, не описать даже, до чего они были прекрасны! Где уж тут было скучать и лениться!

Вместо трех месяцев прослужил он семь. Никто в доме не мог сравниться с ним в усердии. Наконец господин освободил его от службы, пора было идти в обратный путь. Вернулся Таро Лежебока к хозяину того дома, где он жил, и крепко задумался над своей судьбой:

«Когда собирался я в столицу, то посулили мне, что непременно найду там жену себе по сердцу, а вот приходится возвращаться одному. Тоска берет за сердце! Поищу-ка я себе подругу!»

И, решив так, он приступил к своему хозяину с просьбой:

– Должен я воротиться в родные края, да одному не хочется. Не подыщете ли вы мне здесь жену?

Хозяин засмеялся:

– Кто же согласится пойти замуж за такого, как вы?

Но Таро все продолжал просить его.

– Посвататься-то легко,– сказал наконец хозяин,– да ведь брачный союз – это дело важное. А за вас кто же пойдет, разве что гулящая какая-нибудь.

– Гулящая? Что это значит?– осведомился Таро Лежебока.

– Так зовут одиноких женщин. Тех, что продают свою любовь за деньги.

– Что ж, я согласен. Посватайте за меня хоть такую. На дорогу я припас двенадцать – тринадцать монов, вот отдайте ей.

– Бывают же на свете такие простаки,– удивился в душе хозяин, а вслух сказал: – Если так, поищите на перекрестке уличную потаскушку.

– А что это такое потаскушка?

– Уличная потаскушка не имеет постоянного друга. Не ездит она по улицам ни в паланкине, ни в экипаже, а выходит на перекресток, чтобы привлечь прохожих своей красотой. Обычай им это дозволяет.

– Ну что ж, пойду поглядеть на них.

В этот день был как раз большой праздник, и хозяин посоветовал пойти в храм Киёмидзу на Восточной горе. Таро Лежебока, не долго думая, отправился туда.

Одет он был в свой старый халат из грубого холста. Халат этот служил ему круглый год и был заношен до того, что уже нельзя было различить, какого он цвета. Опоясался Таро Лежебока веревкой, на ноги обул дырявые соломенные сандалии, а вместо посоха взял с собой толстую бамбуковую палку.

Был восемнадцатый день «месяца инея»[85]

[Закрыть], холодный ветер пронизывал до костей.

Таро Лежебока стал, хлюпая носом, на холодном ветру перед главными воротами храма Киёмидзу[86]

[Закрыть], словно надгробный столбик из черного обожженного дерева на кладбище. Развел он широко руки в обе стороны и стал поджидать.