Текст книги "Десять вечеров. Японские народные сказки"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

ЧТО ТОЛЬКО ЛЮДИ НЕ СКАЖУТ

Как-то одна старуха пришла в знакомый дом. А у хозяйки была молоденькая дочь. Сидит девушка, слезами заливается.

– Отчего ты плачешь? – спрашивает старуха.– Уж не обидел ли тебя кто?

– Ах, бабушка, соседки у нас на язык такие злые. Говорят, будто я лицом черна.

– Уж чего только люди не придумают! Как же ты лицом черна, если у тебя на лице белила в палец толщиной!

– Говорят еще, будто у меня одна нога на вершок короче.

– Которая! Эта нога? Скажут тоже! Да она на два вершка длиннее другой!

СОПЕРНИЦА В ЗЕРКАЛЕ

В старину, в далекую старину, восстали друг на друга два могучих рода: Мина́мото и Та́йра. Род Минамото истребил своих врагов. Немногим из сторонников Тайра удалось спастись. Скрылись они в далеких северных горах и жили там, вдали от чужих глаз.

Когда же потомки их стали наконец появляться открыто среди людей, то были они несведущи в самых простых делах. Поэтому случалось с ними немало смешного.

Как-то раз один молодой человек из рода Тайра первый раз в своей жизни спустился в долину и попал в замковый город Кумамото. Там уже и следов былого не осталось. Но, проходя по одной из улиц, вдруг заметил он в лавке зеркал портрет своего умершего отца. Портрет был удивительно похож, но, как видно, нарисован давно, когда отец еще был молод.

– О, какая радость! Я снова вижу моего отца!

Не помня себя от счастья, молодой человек купил драгоценный портрет и бережно отнес домой. Дома он спрятал его в шкаф. Каждый день любовался он портретом, и тот улыбался ему, как живой.

Но скоро жена приметила, что муж часто подходит к шкафу, открывает его и подолгу чем-то любуется. Разобрало ее любопытство. Выдвинула она ящик из шкафа, взглянула – и ах! Оттуда глядит на нее какая-то красотка.

Побледнела жена, вея дрожит и рыдает в голос. Прибежала свекровь:

– Что с тобой, дочка? Что случилось?

– Ах, матушка, матушка! Муж разлюбил меня, привез какую-то городскую красавицу и прячет ее в нашем доме.

– В своем ли ты уме! Где прячет? Покажи.

– Здесь, в шкафу, смотрите сами.

Поглядела свекровь и говорит:

– Вот эта, что ли? Не плачь, доченька. И стара она, и дурна собой. Уж поверь мне, он ее скоро разлюбит.

Пришла тут знакомая монашка. Услышала она, какая беда случилась в доме, и тоже захотела взглянуть на разлучницу.

– Успокойтесь, не плачьте! Правда, на лице у нее написано, что была она большой негодяйкой, но зато теперь раскаялась и постриглась в монахини. Так что не о чем вам больше тревожиться.

СОЛНЦЕ И ЖАВОРОНОК

Как-то раз в один погожий весенний день опустился жаворонок отдохнуть на поле. Вдруг выглянул крот из корки и говорит:

– Жаворонок, а жаворонок, исполни мою просьбу!

– Что ж, охотно, коли только смогу,– отвечает жаворонок.

– Вот видишь ли, одолжил я деньги солнцу. Уж с тех пор немало времени прошло, случилась у меня нужда в деньгах. Ты летаешь высоко. Попроси солнце, чтобы вернуло мне свой долг.

Поверил жаворонок небылице хитрого крота, поднялся к самому солнцу и зазвенел:

– День-день-день, солнце, верни деньги! День-день-день, солнце, верни деньги!

Солнце так и вспыхнуло от гнева. Даже облака кругом загорелись.

– Лжец! От кого я брало деньги, а ну отвечай! – загремело оно, да так страшно, что жаворонок камнем полетел вниз. Но потом набрался смелости и снова взмыл к самому солнцу:

– День-день-день, солнце, верни кроту деньги! День-день-день, солнце, верни кроту деньги!

– Погоди! Вот я тебе покажу! – сверкнуло очами солнце.

Жаворонок снова полетел вниз.

Так с тех пор и повелось.

Крот давно на свет из-под земли не показывается. Боится, что спалит его своими лучами разгневанное солнце.

А жаворонок, ничего про это не зная, и до сих пор весь долгий весенний день звенит над облаками:

– День-день-день, солнце, верни деньги! День-день, солнце, верни деньги!

КОРШУН, ВОРОБЕЙ, ГОЛУБЬ И ВОРОН

В старину это было.

Весною расцвели вишни в горах. Стали слетаться туда разные птицы.

Первым прилетел коршун с криком тонбироро́, следом воробей, чирикая «тинтико́-тинтико́», за ним голубь, воркуя «хаттобо́-хаттобо́». А последним явился ворон, каркая «гао-гао».

Стали они вчетвером между собой советоваться:

– Какую бы нам придумать веселую затею, раз уж мы вместе собрались?

– А вот что. Вишни цветут, погода на славу, нас тут целая компания. Устроим-ка пирушку.

– Правда, правда, лучше не придумаешь.

Порешили птицы, что кому делать.

Коршун – мастер рыбу ловить. «Тонбироро, тонбироро» – полетел он к реке.

Воробей – «тинтико-тинтико» – поспешил за вином в харчевню.

Голубь – «хаттобо-хаттобо» – ножом стучит, закуску готовит.

Ворон – «гао-гао» – полетел взять в долг столики и чашки.

Вот началась пирушка. Сначала веселье не ладилось, ели, пили молча.

– Что ж это за пирушка, когда никто не поет и не играет. Пусть каждый покажет свое уменье!

Коршун сказал:

– Я сыграю на флейте.

Надел он накидку с гербами, достал из-за пояса флейту, покрытую красным лаком, и засвистел: «Тонбироро-тонбироро! Хёроро-хёроро!»

– Ах, как чудесно,– похваливал воробей.– А я подыграю на сямисене.

Вычернил он себе зубы[66]

[Закрыть] и затренькал на струнах:

«Тинтико-тинтико, тинтикотин!»

Настала очередь голубя:

– Не могу я сидеть на месте, когда флейта свистит и сямисен звенит. Пущусь в пляс.

Повязал себе голову полотенцем в крупных горошинах и начал подпрыгивать, крутиться и хлопать крыльями, припевая:

«Хаттобо-хаттобо! Хаттобо!»

А пока они играли и плясали, ворон, каркая «гао-гао, гао-гао», кусок за куском отправил себе в глотку всю закуску.

Опомнились остальные трое, глядят: в чашках пусто, ни вина, ни закуски, а ворона и след простыл.

Сильно разгневался коршун. С тех пор где ни увидит во́рона, сейчас за ним погонится. Все думает, как бы поймать и наказать обидчика.

СОВА-КРАСИЛЬЩИЦА

В старину, далекую старину, были у ворона перья белые-белые. Прискучил ему белый наряд. Вот и полетел ворон к сове.

В те времена сова была красильщицей. Она красила всем птицам платья в самые разные цвета. Не было отбою у нее от заказчиков.

– Выкр-р-рась мой наряд в самый кр-р-расивый цвет,– попросил ее ворон.

– У-гу, у-гу! – согласилась сова.– Могу в любой! Хочешь голубое платье, как у цапли? Хочешь узорчатый наряд, как у сокола? Хочешь пестрый, как у дятла?

– Нет, выбери для меня цвет совсем невиданный, чтобы я не был похож ни на какую другую птицу на свете!

Снял с себя ворон свой белый наряд, оставил его сове, а сам улетел.

Думала-думала сова, какой цвет самый невиданный, и выкрасила платье ворону в черный-черный цвет, чернее угля, чернее туши.

Страшно рассердился ворон. С той поры как увидит он сову, так и бросится на нее.

Вот почему сова день-деньской прячется в дупле. Не показывается она на свет, пока ворон летает.

КАК СОРОКОНОЖКУ ЗА ВРАЧОМ ПОСЫЛАЛИ

В старину, в далекую старину, как-то раз под вечер шло у цикад большое веселье.

Вдруг одна из них жалобно заверещала:

– Ой, больно! Ой, не могу! Ой, в животе рези!

Поднялся переполох. Видят цикады, что совсем плохо дело, и решили скорее послать за врачом. Тут заспорили они между собой: «Пошлем ту, нет, лучше эту...»

А самая старая и мудрая цикада посоветовала:

– Надо сороконожку послать. У нее ног много, она скорее всех добежит.

Попросили цикады сороконожку сбегать за врачом, а сами стрекочут возле больной:

– Потерпи немного, потерпи, потерпи!

Время идет, больная стонет, а врача все нет как нет. Полетели цикады посмотреть, не вернулась ли сороконожка к себе домой. Видят они: сидит сороконожка, обливаясь потом, на пороге своего домика, а перед ней – ворох соломенных сандалий.

Спросили ее цикады:

– Что же врач так долго не идет?

А сороконожка в ответ:

– Не видите разве, я спешу изо всех сил. Как надену сандалии на все свои ноги, так сразу же и побегу за врачом.

Тут только догадались цикады, что сороконожка еще обувается в дорогу.

УПРЯМАЯ ЖАБА

Как-то раз жаба и краб шли вместе по дороге. Вдруг навстречу им скачет лошадь во весь опор.

– Ай, задавит! – испугался краб.– Спрячемся скорее в камнях!

Надулась жаба и пыхтит:

– А мне-то что? Прячься, если хочешь. Я как прыгну, от любого коня ускачу.

Спрятался краб в камнях, а жаба осталась посреди дороги. Но не успела отпрыгнуть она в сторону, и лошадь больно ударила ее копытом.

– Говорил я тебе! – упрекает жабу краб.– Так нет же! Вот теперь на кого ты похожа! Совсем тебя расплющило: глаза на лоб вылезли.

– Ничего они не вылезли,– стоит на своем жаба,– это я от злобы сама так вытаращилась! И с дороги я нарочно не сошла, могла бы лошадь-невежа и стороной объехать!

С той самой поры у жабы глаза навыкате.

ПОЧЕМУ СОБАКА СВОЮ НОГУ БЕРЕЖЕТ

В старину, в далекую старину, у собаки было всего три ноги: две передних и одна задняя. На трех ногах далеко не ускачешь. Пришла собака к старшему из богов и просит:

– Нос у меня хороший, чует любую дичь; уши хорошие, слышат каждый шорох; но к чему они, если мне на трех ногах никого не догнать? Будь милостив, сделай мне четвертую ногу!

Видит бог, и правда: у собаки от голода бока впали. Пожалел он ее и слепил ей из глины еще одну заднюю ногу.

Бережет эту ногу собака. Каждый раз, как остановится у куста или около забора, высоко задирает ее кверху, чтобы не размокла. Боится, не пришлось бы снова на трех ногах ковылять.

ВЕЧЕР ДЕВЯТЫЙ

ДЕВУШКА С ЧАШЕЙ НА ГОЛОВЕ

В старину, не слишком от нас отдаленную, жил в уезде Катано́ провинции Кава́ти некий человек по имени Санэтака́, носивший звание Биттю-но ками, правителя округа Биттю, и владел он несметными богатствами. Было у него всего вдоволь, ни в чем не терпел он недостатка.

Человек он был возвышенных мыслей: любил музыку и поэзию. Когда расцветали вишни, то под сенью их ветвей грустил он о том, что скоро осыплется непрочный вишневый цвет, слагал стихи и любовался спокойным весенним небом. Супруга его любила читать сборники стихов – Кокинсю, Манъёсю, повесть Исэ-моногата́ри[67]

[Закрыть] и романы того времени. Глядя на полную луну, вздыхала она, что рассвет прогонит ночь. Ничто не омрачало их сердец. Жили они в полном согласии, неразлучные, как пара мандаринских уток.

Одного только не хватало супругам для полного счастья: не было у них детей. День и ночь печалились они об этом, и вот наконец посетила их нежданная радость: родилась у них дочка. Не выразить словами, как обрадовались отец и мать. Безмерно берегли они ее и лелеяли. Утром и вечером молились богине Ка́ннон, совершали паломничество в Хасэ́[68]

[Закрыть], моля о благополучии и счастье своей дочери.

Так безмятежно текли месяцы и годы. Но когда исполнилось химэги́ми[*]*
  Химэги́ми – титул знатной девушки или молодой женщины в старой Японии.


[Закрыть] тринадцать лет, матушку ее посетила вдруг тяжелая болезнь. Чувствуя, что не сегодня-завтра покинет этот мир, призвала она к себе свою дочь и, поглаживая ее волосы, блестящие, нежные, как листья весною, вздохнула:

– Увы, жестокая судьба! Не дождалась я, чтоб исполнилось тебе лет семнадцать – восемнадцать, не успела выдать тебя замуж... Тогда бы умерла я со спокойным сердцем... Да не сбылось это, оставляю я тебя, малолетнюю...– И при этих словах полились у нее слезы.

Химэгими тоже заплакала вместе с матерью.

Тогда мать глубоко-глубоко вздохнула, достала стоявший неподалеку ларчик и поставила его на голову дочери. Потом воткнула в волосы дочери гребень, наверно, самый тяжелый на свете, а сверху надела чашу-ха́ти[*]*
  Xа́ти (санскр. патра) – широкая чаша из камня, дерева или металла с плоским дном; в данном случае – деревянная. Буддийские монахи собирают в нее подаяния.


[Закрыть] такую большую, что она закрыла голову девочки до самых плеч, и затем произнесла такие стихи:

 
Я – слабая былинка,
Но верю в помощь дивную твою,
Богиня Каннон!
Все совершила я в мой смертный час,
Что некогда ты повелела мне.
 

И с этими словами отошла в иной мир.

Отец, пораженный горем, стал плакать и сетовать:

– О, зачем покинула ты нашу юную дочь, зачем скрылась от нас неизвестно куда!

Но что делать! Как ни грустна была последняя разлука, а пришлось предать умершую огню на погребальном костре. Там обратился в дым ее прекрасный образ; безжалостный ветер развеял лик, сиявший, подобно полной луне.

Отец подошел к химэгими и попробовал было снять у нее с головы чашу, но не смог. Чаша словно приросла.

– О несчастье! Лишилась ты своей матери. Так нет же! Злой судьбе этого показалось мало, наградила она тебя неслыханным уродством. Какое горе! – печалился он.

Но еще того больше грустила осиротевшая дочь. Все время молилась она о душе матери. Образ ее всегда стоял перед глазами химэгими.

Когда весною опустеют ветки сливы, растущей у застрехи дома, когда облетают вишни и остается на них лишь негустая листва, грустно становится на сердце. Но дождись новой весны, и цветы раскроются снова.

Луна зайдет за гребни гор, ночной мрак поглотит ее, но на следующий вечер она появится вновь. Увы, милые образы ушедших от нас людей не являются нам с полной ясностью даже в сновидениях. И нет того дня, и нет того вечера, и нет того перекрестка дорог, на котором кто-нибудь хоть однажды повстречал наяву тех, кто ушел безвозвратно в иной мир. Кружатся мысли в голове, как колесо, вертящееся вхолостую, но нет сил остановить колесо судьбы.

Через некоторое время собрались вместе родные и близкие отца химэгими и стали толковать, что не годится мужчине до конца своих дней оставаться одиноким:

– Что пользы без конца печалиться, подстелив в изголовье влажный от слез рукав! Как бы ни была дорога сердцу та, что покинула наш мир, но пора унять свою скорбь.

Санэтака ответил им, что, конечно, супруги ему уже не вернуть, а печаль вдовца слишком тяжела, и нет пользы в вечных жалобах, и что, словом, он последует их благому совету. Все, как один, очень обрадовались, стали искать ему подходящую невесту, и вскоре он вновь женился.

Так изменчив наш мир, а сердце человеческое непрочно, как вишневый цвет. Когда минула осень и облетели с веток алые листья клена, во всем доме лишь одна химэгими еще печалилась об умершей.

А новая жена воскликнула при виде девушки:

– Бывают же на свете такие отвратительные уроды!

И с тех пор возненавидела свою падчерицу страшной ненавистью. А когда родилась у нее маленькая дочь, уж тогда мачеха не захотела ни видеть Хатика́дзуки[*]*
  Хатика́дзуки – буквально «Носящая на голове чашу»» презрительная кличка, вроде Золушки или Ослиной шкуры.


[Закрыть], ни слышать о ней.

Новая жена вечно взводила на свою падчерицу напраслину по каждому пустяку и все время чернила ее в глазах отца.

Что оставалось делать Хатикадзуки? Уйдет она на могилу своей матери и сетует, обливаясь горькими слезами:

– В нашем мире и без того полно печалей, разлучена я со своей матушкой, слезы мои льются рекою, но, увы! – зачем не могу я потонуть в пучине слез. Жизнь стала мне в тягость. Всем я противна, таким небывалым, неслыханным уродством наградила меня судьба. Мачеха меня возненавидела. Когда потеряла я родную мать, то думала, что, если уйду вслед за нею, отец мой будет обо мне печалиться, и жалела его. Но теперь родилась у него другая дочь, и он скоро обо мне и думать забудет. Раз мачеха меня невзлюбила, то и отец – моя последняя опора в жизни – не слишком обо мне будет печалиться. Пусть возродимся мы в едином лотосе[69]

[Закрыть], там успокоится мое сердце,– так сетовала девушка, ручьем проливая слезы, но не было ни одного человека на свете, который отнесся бы с сочувствием к ее печали.

Мачеха, прослышав обо всем, стала говорить:

– Эта Хатикадзуки ходит на могилу своей матери, чтобы проклинать своего отца и меня с моим ребенком. Страшное дело!

Вот какое жестокое обвинение возвела мачеха на свою беззащитную падчерицу.

Увы, мужское сердце изменчиво. Отец поверил своей новой жене и, призвав к себе дочь, сказал ей:

– У тебя низкое сердце! Все жалели тебя за твое убожество, а ты проклинаешь ни в чем не повинных людей, и кого же! Свою вторую мать и маленькую сестрицу. Это чудовищно! Зачем мне терпеть в своем доме злого урода! Выгоните негодницу из дому, пусть идет куда хочет.

Услышав эти слова, мачеха отвернулась в сторону, чтобы скрыть злорадный смех.

О жалость! Злая мачеха сорвала с Хатикадзуки ее наряд, надела на девушку одно тонкое холщовое платье, а потом вывела ее на перекресток дорог посреди поля, да там и оставила.

«Как жесток наш мир!» – печалилась бедняжка, не зная, куда ей теперь идти. И чудилось ей, будто блуждает она ночью в глубоком мраке. Что могла она? Только лить слезы...

Спустя немного времени она сказала:

 
На перекрестке дорог,
В далеком неведомом поле
Я одиноко стою.
Где мне приюта искать?
Кто мне поможет, несчастной?
 

И с этими словами она пошла куда глаза глядят, не выбирая дороги, пока наконец не достигла берега широкой реки.

«Чем блуждать без пути и цели,– подумала Хатикадзуки,– лучше мне броситься в воду, тогда я соединюсь с моей дорогой матушкой». Но поглядела она в быстрые воды реки, и ее юное сердце содрогнулось.

– Как сильно волны бьются о берег! – подумала девушка.– Как белая река кипит на перекатах! Куда ни глянешь – вода так страшна. Что же мне делать?

Однако, вспомнив о своей матушке, вдруг решилась она уйти из мира, но, прежде чем броситься в бурные воды, сложила такие стихи:

 
Над пучиной реки
Ветка свесилась ивы,
Словно тонкая нить...
Пусть, как тонкая нить,
Жизнь моя оборвется...
 

Кинулась она в реку, но деревянная чаша не позволила ей погрузиться в воду с головой. Поплыла девушка по течению.

Рыбаки на лодке заметили ее:

– Смотрите, плывет большая чаша! Ловите ее!

Схватились они за чашу, потянули, вытащили ее из воды, смотрят – да это человек с чашей вместо головы! Рыбаки испугались:

– Ой, что это! Что за диво такое? – И в страхе бросили девушку на берегу. Через некоторое время она очнулась, встала с земли и воскликнула:

 
О, лучше бы волны реки
Навеки меня поглотили,
Как с ветки упавший плод!
Зачем я выплыла вновь
Из темной речной пучины?
 

Оглянулась, кругом все пусто, ни живой души, а куда идти, неизвестно. Наконец поневоле побрела она куда ноги несут и вышла к людскому селению. Крестьяне, увидев ее, зашумели:

– Что это за урод такой? Вместо головы – деревянная чаша, а руки-ноги человечьи. Видно, старая чаша стала оборотнем.

Иные в страхе показывали на нее пальцем, другие потешались, а нашлись и такие, которые говорили:

– Ну и пускай оборотень! Зато поглядите, какие у него руки и ноги красивые.

А надо сказать, что теми местами ведал правитель по имени Ямака́гэ-но самми-тю́дзё[*]*
  Ямака́гэ – фамилия; са́мми-тю́дзё – звание: военачальник императорской гвардии третьего ранга. В старинной Японии было в обычае называть человека по его титулу.


[Закрыть]. Как раз в это время прогуливался он по веранде своего дома. Залюбовавшись цветущими деревьями, правитель остановился в задумчивости:

«Что прекраснее весеннего вечера! Показать бы сейчас своей любимой, как горят огни в далеких селениях, где жгут чернобыльник, чтобы отогнать москитов, как стелются прозрачные дымки по самому краю неба!..»

Вдруг видит он: на дороге показалась девушка с чашей на голове.

– Эй, позовите-ка ее сюда! – приказал правитель.

Слуги бегом отправились выполнять приказ господина и привели к нему Хатикадзуки.

– Откуда ты родом и кто ты такая? – спросил правитель.

– Родилась я в Катано,—ответила Хатикадзуки.– Рано лишилась матери я и печалюсь о ней безмерно. Постигло меня и другое горе. По воле судьбы стала я неслыханным уродом, всем на свете я противна. Дошла я без пути и цели до берега На́нива, а отсюда пойду куда ноги меня несут, сама не знаю куда.

Стало правителю жаль девушку, и приказал он снять с ее головы чашу. Но не тут-то было! Крепко чаша приросла к голове. Как ни бились слуги, не могли и на волос ее сдвинуть. Глядели на это люди и посмеивались:

– Откуда только взялось такое страшилище!

– Куда же ты направишь теперь свой путь, Хатикадзуки? – спросил девушку господин тюдзё.

– Некуда мне идти,– ответила она,– потеряла я свою добрую мать, стала пугалом для людей, все боятся и взглянуть на меня, все гнушаются мной, а пожалеть меня некому.

– Ну что же, я думаю, что занятно иметь у себя в доме такое удивительное существо,– сказал господин тюдзё и решил оставить девушку у себя в услужении.

– В чем твое мастерство? Чему ты обучена? – спросил он ее.

– Никакому полезному мастерству я не обучена. Вот только, пока матушка была жива и заботилась обо мне, научилась я играть на разных цитрах да на маленькой флейте, выучила наизусть стихи из Кокинсю, Манъёсю и Исэ Моногатари, все восемь свитков Сутры лотоса[70]

[Закрыть] и многие другие молитвы. А больше я ничего не знаю.

– Ну, если ты ничего другого не умеешь, то будешь истопницей при бане.

Непривычная это работа была для девушки, но против судьбы не пойдешь! Пришлось ей топить печь и греть воду. Весь день с самого утра люди в доме издевались над нею, не давали ей проходу злыми шутками.

Ни у кого не нашлось в душе хоть капли жалости. Только и слышала она:

– Эй, Хатикадзуки! Горячую воду для господина!

Не успеет еще окончиться третья и четвертая стража ночи[*]*
  Ночь от заката до восхода делилась на пять «страж», по два часа в каждой. Третья стража начиналась примерно в полночь.


[Закрыть], еще не наступит рассвет во время пятой стражи, как ее уже будят и заставляют браться за работу. Не привык склоняться бамбук, а сгибается до самой земли под тяжестью снега. Печальная сидит Хатикадзуки перед огнем. Мысли ее горьки, как дым от валежника. Страшится девушка, что недобрая слава о ней расходится широко вокруг, словно этот горький дым!

– Скорее, нагрей воду! Подай горячей воды! – кричат на нее слуги.

Только начнет смеркаться, как уже приказывают:

– Подкидывай хворост! Нужна горячая вода омыть ноги господину. Эй, Хатикадзуки, живее!

Подкладывая хворост в печь, грустно жаловалась усталая девушка на свою судьбу:

 
Как трудно, как тяжело,
Нежных рук не щадя,
Ломать колючий валежник.
О, если б вечерним дымком
Исчезнуть в далеком небе!
 

«За какие грехи в прежних моих рождениях[71]

[Закрыть],– вздыхала Хатикадзуки,– послана мне эта злосчастная доля? Долго ли мне томиться в этом грустном мире? Печаль жжет меня, словно огонь в печи».

Горой навалится на грудь горе, рукава так влажны, словно смочила их волна на морском побережье, слезы льются ключом, но нет ключа отпереть родные двери. Жизнь, словно росинка, повисшая на самом кончике лепестка, вот-вот исчезнет.

 
Когда ж ты сметешь с небес,
О ветер, шумящий в соснах,
Угрюмые облака,
И снова на ясном небе
Сиянье луны разольется?
 

Сложив такие стихи, девушка вновь торопилась нагреть воды.

А надо сказать, что у господина тюдзё было четверо сыновей. Трое старших уже обзавелись своей семьею.

Младший по имени Ондзо́си, носивший звание сайсё[*]*
  Са́йсё – государственный советник. Подобные звания бывали зачастую номинальными.


[Закрыть], был очень хорош собою, приятен и мягок в обхождении, и все говорили, что напоминал он знаменитых красавцев древности: принца Гэндзи и Аривара-но Нарихира[72]

[Закрыть].

Юноша любил все прекрасное. Весной он проводил свои дни под сенью вишен в цвету, грустя о том, что так скоро они облетят. Летом влекли его сердце листья на дне прозрачного потока. Осенью он любовался садом, усыпанным алыми листьями клена, и всю ночь до рассвета не сводил глаз с полной луны. Зимою печалился о мандаринских утках, глядя, как дремлют они неверным сном среди камышей на краю пруда, подернутого ледком.

Но не было у него жены, некому было подстелить ему свой рукав в изголовье. Одинокий, он следовал только прихотям своего сердца.

Однажды случилось так, что госпожа и ее старшие сыновья давным-давно искупались в горячей воде, один лишь Ондзоси запоздал. Уже смеркалось, когда он прошел в баню. И вдруг услышал он нежный голос Хатикадзуки:

– Я сейчас налью чистой воды для вашей милости.

Когда же начала она наливать воду, удивительная красота ее рук и ног ослепила юношу. Ему казалось, что он видит чудо.

– Послушай, Хатикадзуки, кругом ни души, стесняться некого. Помой мне спину, прошу тебя.

Вспомнила девушка свое прошлое. Ей ли быть простой прислужницей в бане? Но как ослушаться приказа господина? Нехотя пришлось войти в баню.

Увидев девушку, Ондзоси подумал:

«Невелика, говорят, провинция Кавати, но женщин в ней много. Однако, сколько ни встречал я тамошних уроженок, ни одна из них не могла сравниться нежной прелестью с этой девушкой. Когда был я однажды в прекрасной нашей столице, видел я, как цветут вишневые сады возле храма Ниннадзи. Всегда там толпилось множество людей высокого звания, воинов, слуг и крестьян из соседних деревень; перед воротами храма был людный базар; но и там, среди всей этой толпы, не видел я ни одной девушки, подобной Хатикадзуки. Нет, нет, что б там ни было, а мне уж не найти в себе силы отказаться от нее».

И он воскликнул:

– Слушай, Хатикадзуки! Я полюбил тебя! Доверься мне. Наш союз будет так долговечен, как долго живут черепахи в заливе тысячелетних сосен. Отныне и на веки веков, Хатикадзуки, мы будем неразлучны, как соловей и слива в саду.

Но девушка не дала ответа. Ондзоси стал говорить снова:

– О, я ведь не река Тацута. Прочна и никогда не порвется парча моей любви[73]

[Закрыть]. Сердце мое никогда не устанет любить тебя, если даже скажут твои уста «нет». Суровость твоя горька мне, но верю я: суровых гор камни – опора могучих сосен. Но кто знает, может быть, рука другого уже пробудила звуки в струнах забытой цитры. Если есть на свете такой счастливец, я погибну от мук неразделенной любви, но не буду роптать на тебя. Ответь же, ответь мне!

Как молодой конь, вскормленный в открытом поле, страшится, даже повинуясь любимому господину, войти в стремнину Имосэ – «Реки Супружеского счастья», так и Хатикадзуки медлила в нерешительности. Она застыдилась, услышав слова о другом счастливце.

– Порвались поющие струны,– наконец сказала она,– и никто не старается пробудить их к жизни. Печалюсь я в моей трудной доле о том, что безвременно умерла моя мать, а я еще живу. Обречена я жить в этом грустном мире, и даже не смогла я надеть черной монашеской рясы. Вот о чем скорблю я день и ночь.

Услышав ее слова, сайсё подумал: «О, это прямой отказ!» – и начал уговаривать девушку нежнее прежнего:

– Твоя правда! Твоя правда! Наша жизнь во власти многих карм[74]

[Закрыть] и потому полна превратностей. Нет в ней ничего прочного. Забыв о том, что несчастье посылается нам в воздаяние за грехи в прежних рождениях, мы ропщем на богов и будд[75]

[Закрыть]. Вот и ты, быть может, в прежней своей жизни сломала на краю дороги ветку молодого дерева или, кто знает, разлучила влюбленных и надломила их жизнь. За это и терпишь. Ты осиротела совсем юной. Ложе твое увлажнено рекою слез. А я вот дожил до двадцати лет, но нет у меня еще подруги жизни. Кладу свое изголовье[76]

[Закрыть] там, где посетит меня сон, и томлюсь в печальном забытьи. Так, должно быть, случилось потому, что я был связан с тобой крепкими узами в прежнем рождении! Верно, не кончилось действие этой кармы. Вот ты и блуждала по земле, но все же пришла наконец сюда, и кончились мои поиски. Много на свете красавиц, но если нет среди них твоей суженой, то ни одна не очарует глаз. Видно, ты суждена мне, раз я так сильно полюбил тебя с первого взгляда. С самого того часа, как покинула ты родной кров, до нашей сегодняшней встречи, все совершалось по велению судьбы. Это сулит нам счастье в будущем. Никогда, никогда не остынет наша любовь. Скорее изменится далекий остров в океане – пристанище китов, или дикое поле, где прячется тигр, или морское дно на глубине в тысячу хиро[*]*
  Хиро́ – мера глубины и длины, равна 1,82 метра.


[Закрыть], скорее исчезнут пять путей Вселенной, по которым вечно блуждает все сущее, шесть миров, четыре рождения...[77]

[Закрыть] Скорее рухнут скалистые утесы над рекой Имосэ!.. Пусть будем мы неразлучны до самого берега Нирваны![78]

[Закрыть] – Такой крепкой клятвой поклялся юноша.

Хатикадзуки замерла в нерешимости, словно лодка, что не может сдвинуться с места в бурном потоке, как ни налегают гребцы на весла. Но такая сила любви жила в словах юноши, что невольно ее сердце начало склоняться к нему.

«Ах,– думала она,– что будет со мною, если склонюсь я нынче ночью, словно бамбук под ветром? Пусть он даст мне столько клятвенных обетов, сколько узлов в стебле бамбука, но, как знать, будет ли прочен узел нашего союза? Не лучше ли мне уйти отсюда куда глаза глядят, пока никто не прочитал тайны, скрытой в глубинах моего сердца?» – И Хатикадзуки залилась слезами.

Сайсё стало жаль ее.

– О зачем, Хатикадзуки, ты так печалишься? Когда мы свыкнемся друг с другом, я все равно не позволю себе и тени небрежения к тебе. Жди меня, когда смеркнется, я приду.

Даже днем Ондзоси несколько раз навестил Хатикадзуки. Он принес в ее хижину изголовье из дерева, прочного, как союз верных сердец, и свою любимую флейту.

– Успокойся и не лей ты слез,– сказал он,– пусть звуки флейты утешат тебя!

Девушка не знала, что ей делать, так сильно она застыдилась.

«Сердце человека меняется иногда несколько раз в течение одной только ночи, словно глубины реки Асука. Ах, была бы я такой, как другие люди! – думала она. – Тогда я могла бы любить, не требуя верности. Зачем я живу на свете? Как стыдно мне, что этот прекрасный юноша бросил на меня свой взгляд!» – Так плакала девушка, томясь стыдом и печалью.

Поглядев на нее, Ондзоси подумал в изумлении: «С чем сравню я тебя, Хатикадзуки? С нежным ароматом цветов горного персика или дикой сливы? С полной луной, появившейся в разрыве облаков? Ты словно тонкие нити ивы, когда ранней весной волнует их ветер, словно гвоздика в саду, бессильно склонившаяся под тяжестью росы. В смущенье опускаешь ты глаза, но как прелестно твое лицо! Даже столь прославленные красавицы Ян Гуй-фэй и госпожа Ли[79]

[Закрыть] не могли бы превзойти тебя очарованием своим!» И еще он подумал:

«О, если б ты сняла чашу с головы и, не стыдясь, открыла бы свое прекрасное лицо! Тогда оно засияло бы, как луна пятнадцатой ночи, а не как ущербный месяц».

Когда же юноша вышел из лачужки возле бани, то ему стало так грустно на душе, что даже цветущие ветви сливы, которыми он любовался на пути домой, не могли его утешить.

«О, когда же, наконец, Хатикадзуки...» – думал он.

С нетерпением дожидаясь вечерней темноты, он молил небо о том, чтобы юная сосенка, только начавшая расти на берегу Сумиёси, жила так долго, как тысячелетние сосны.

А тем временем, Хатикадзуки, не находя места, куда положить изголовье и флейту, в растерянности держала их в руках.

Настала ночь любви и пролетела, как сон...

Забелело небо на востоке, закричал петух, отворяющий заставу утренней заре. Еще не протянулись на востоке утренние облака, как раздался знакомый приказ:

– Скорее готовь горячую воду, Хатикадзуки!

– Вода уже греется. Прошу, возьмите! – Ломая и бросая в огонь дымный валежник, она вздохнула:

 
О, если бы легким дымком
Исчезнуть в далеком небе!
 

Слуга услышал ее и подумал:

«У этой Хатикадзуки лица не видать, но голос ее и смех так нежны, руки и ноги так прелестны! Наши другие служанки и в сравнение с ней не идут. Подойду к ней, попробую поухаживать». Заглянул слуга под чашу, но на лицо девушки падала такая густая тень, что он мог рассмотреть только рот и подбородок, а выше ничего не было видно. Побоялся он, что товарищи его засмеют, да и от девушки получил неожиданный отпор.

Долгим показался весенний день, но и он наконец догорел, усталый. Алый цвет погас в сумерках, и раскрылся вечерний вьюнок, недолговечный, как любовь в человеческом сердце.

Юный Ондзоси, одетый наряднее обычного, тихонько приблизился к плетенной из тростника двери, которая вела в лачужку Хатикадзуки. А девушка, не зная об этом, думала: «Обещал он прийти, как только смеркнет, а между тем уже наступила ночь. Уже и псы в деревне лают на запоздалых прохожих. Нет, не придет он!»