Текст книги "Начальник Тишины"
Автор книги: Автор Неизвестен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)
Глава двадцать седьмая.
Рукопись "Начальник тишины"
IV. Пустыннолюбие
* Дорога к пустыне проходит не через пространство, которое легко преодолимо для усердствующего, а через время. Если ты встал на дорогу, ведущую к безмолвному жительству, то по совести испытай своего внутреннего человека и познаешь, далеко ли еще тебе до благословенной пустыни. Иди и не отчаивайся.
* Если выйдешь из Египта и решишься идти через пустыню и если претерпишь ее скорби, то войдешь в землю обетованную. Разумей под Египтом мир сей, под пустыней – безмолвное жительство, а под землей обетованной – спасение души или святость. Итак, путь в землю обетованную лежит через пустыню. Иди же. Господь поведет тебя, если ты призовешь Его.
* Многие из отцов-основоположников монашества начинали свой подвиг с того, что в юности уходили в пустыню. Таково было горение их сердец и сила их произволения подвизаться о Господе. А мы, иноки последних времен, если и перед смертью след пустыни увидим, то и за это должны благодарить Господа. Ибо Он воздаст равную плату пришедшим в седьмой час и в одиннадцатый.
* Я заметил, что мне не хватает решимости идти в пустыню. Много раз я пытался убедить себя логически – и убеждал, но умозаключения не способны укрепить сердце. При отсутствии крепости духовной все доводы рассудка легко выдуваются ветром сомнений. Так я боролся сам с собой довольно долгое время, пока, наконец, ответ был найден. Ведь что подвигало отцов на уход в пустыню? Их души были исполнены (как бы наполнены до краев) желанием мироотречения, ради покаянного молитвенного уединения, ради собственного спасения, ради Господа. Вот этой-то духовной наполненности, этой решимости как раз и не хватало мне. Выход тут такой: не пытаться убеждать себя логически, а духовно укреплять себя. Но как? – Заимствуя дух от духа писаний и наставлений святых отцов, еще и еще усиливая свою молитву, все более сосредоточиваясь на Исходе. Исход из мира сего предстоит каждой душе. Монах (уединенник) исходит из мира, дабы приуготовить себя, с Божией помощью, к грядущему исходу души из тела, исходу из жизни временной в жизнь вечную. Помоги мне, Господи, всегда помнить об этом, укрепи слабое сердце мое, Господи.
* Пустынник бежит от людей не потому, что он не любит их, а потому, что они ничем не могут помочь ему. Помочь может только Бог. Поэтому пустынник бежит от людей к Богу. А по закону преподобного аввы Дорофея, чем более люди приближаются к Богу, тем ближе по духу и сердцу они становятся друг другу.
* Идти долиною плача – это мое делание. Здесь я один, и никто не может помочь мне. Бог и я. Это делание между Богом и мной. Долина плача – место моего изгнания, область тьмы, выход из которой открывается не в пространстве, а в изменении моего сердца, моей души. Потому что долина плача – это и есть я сам, черный от грехов человек, спасти которого может только Бог и Его любовь.
* Мы проживаем всю трагедию и все торжество мира в своей собственной жизни. Это знают отшельники, и почти не догадываются об этом люди внешние, будь то монахи или миряне. Мы слишком обращены во вне, а надо бы во внутрь. "Внемли себе", – в этом начало нашей христианской философии и дела спасения. Внутри себя увидишь все мировое зло. Его победи, дав место в сердце свету Христову, нетварному свету.
* Уединение нужно для самососредоточения и самопознания. Молитва и очищение помыслов – для привлечения Света. А деятельность и жительство только во внешнем не созидают. Это – пустота, пыль на ветру, дым, который был, и вот нет его.
Глава двадцать восьмая.
Анжела
Девушка вошла, скинула капюшон, и тут Влас узнал ее. Это была Анжела из краснопресненского притона. Он хорошо запомнил ее по фотографии в альбоме, который мамаша демонстрировала ему при первой встрече.
– Вы что на меня так смотрите? – испуганно спросила девушка.
– Вы случайно не Анжела?
– Анжела. А вы откуда знаете?
Нервы Власа не выдержали. Он стремительно рванулся вперед и, схватив девушку двумя руками за горло, прижал к стене.
– Нет, это ты скажи, откуда знаешь мой адрес?! – закричал он. – Ты что, по совместительству на мамашу и на благотворителей "Утренней Звезды" работаешь? Говори, или я тебя придушу!
У Анжелы брызнули слезы. Задыхаясь, она прохрипела:
– Я говорить не могу. Ты меня задушил, дурак.
Влас разжал руки.
– Говори.
– Ты, дурак глупый, – с интонацией обиженной девочки запричитала Анжела, – я жизнью рискую... Я ради Василисы. Если мамаша с Князем узнают, мне крышка! А ты меня душишь! – Анжела опять залилась слезами.
– Прости. Я не прав. Все, я больше тебя не трогаю. Толком объясни.
Девушка немного успокоилась:
– Я за тобой от нашего дома до твоего подъезда по пятам шла. Вот так и узнала адрес. Только подойти сразу не рискнула. Не хотела, чтобы меня кто-нибудь вместе с тобой на улице видел. Потом внизу у подъезда бабушек расспросила, где ты живешь. Они сказали. Вот я и пришла... Василиса, до того как ее убили, несколько страниц из своего дневника вырвала и попросила, чтобы я их тебе отдала. Тут вот еще конверт с обратным адресом ее родителей в Иркутске, может, пригодится.
– Что ты говоришь!? Ее убили? – отшатнулся Влас.
– А ты что, мамаше поверил? Она тебе, небось, сказку про самоубийство рассказала? Ну да, – это официальная версия. Так и милиция с врачами записали. А только было все не так!
– А как?
– Вчера Василиса тебя ждала. Она мне все рассказывала, мы с ней подруги. А тут, откуда ни возьмись, Князь нагрянул, клиент особой важности. Она сначала сникла, а потом смотрю приободрилась. Я думаю: "Что будет? Что будет? Наверно, Василиска что-то затеяла", – и точно. Приехал Князь. А Василиса выходит из комнаты и прямо Князю и мамаше говорит: "Все, не буду я больше проституткой! Это Христу боль приносит! А Он нас любит". Представляешь, так и сказала. Ну, мамаша да и девчонки, кто слышал, – все с катушек послетали. А Князь, как будто ждал такого ответа, спокойно так заявляет: "Пожалей маму с папой, доченька". Василиса вся покраснела, как вишня, подошла к Князю да как перекрестит его, да как крикнет: "Да воскреснет Бог и расточатся враги его!". Он аж весь взвился. Как вмазал ей кулаком, она в другой конец коридора отлетела. Мы с девчонками все по комнатам попрятались со страху, дрожим, потому что с Князем такие шутки плохо кончаются. Потом вроде все стихло. Тут ко мне Василиска прибежала трясется вся, но радостная такая, как победительница. "Вот, – говорит, – из дневника моего самое важное, отдай, – говорит, – Власу. Он поймет".
– Как она сказала?
– "Он поймет", говорит. А потом Василиса мне рассказала, что Князь в гневе уехал, а мамаша предупредила, что теперь ее, Василису, приговор ждет. Я Василиску спрашиваю: "Тебе что, жить надоело? Убежала бы, – говорю, – тайно". А она задумалась, как глянула на меня, словно до пяток огнем прожгла, а потом обняла ласково и говорит: "Я, Анжелочка, жить только начинаю. А тайно убежать мне никак нельзя. Влас меня выкупить хотел, а Божья воля иная. Мне Боженька лучший путь приготовил. От меня Боженька хочет, чтобы я как блудила открыто, так открыто и каялась, чтобы все наши девочки слышали". А потом помолчала и тихо так говорит: "Спаситель ради нас пострадал, и нам в Его страдании доля есть, сладкая доля!". Мне все-все ее слова в память врезались, как будто я их наизусть выучила. Потом вдруг Василиска в ноги мне повалилась. Я аж отпрыгнула. "Прости, – говорит, – меня. И не забудь. Потом сама все поймешь. Я на брачный пир иду, на чистое ложе, нескверное, смертное. За свою и твою тишину, – так и сказала. – Я, Анжелочка, пострадать хочу, пострадать за Христа Страдальца". Сказала и выбежала. А я ничего понять не могу. И страшно мне, и радостно. Вот, думаю, убьют они ее или искалечат, но зато, как она Князя с мамашей сделала. Не видать им больше Василиски. Живой она им не дастся. Все! Вырвалась на свободу птичка!
– А как же они ее убили?
– Просто. Оказывается, Князь от нас прямиком к Жану поехал, это наш главный. Нажаловался ему на Василису и стал смертного приговора требовать. Жан, говорят, упирался. Но этот вампир своего добился. Зануда такой. Прислал Жан трех мальчиков на помощь Батону. Трое должны были ее держать, а один шприц с ядом в пятку всаживать. Только когда они к Василисе в комнату вломились, она им говорит: "Я знаю, вы меня убивать пришли. Не делайте этого. Это очень плохо. Вы не меня, вы себя убьете, и Господу тоже больно будет, потому что Он любит вас". У них прямо челюсти поотвисали. Но потом они в себя пришли и прут на нее. Она тогда иконочку Бога взяла и говорит им: "Не трогайте меня. Я смерти не боюсь. Со Христом мне смерть не горька. Смерть мне обручальное кольцо на палец наденет. Я знаю, все вы перед делом и после дела в церковь бегаете свечи ставить. Только свечи в руках убийц нераскаянных – черные, смоляные. Они не аромат, а зловоние источают. Но я буду просить, чтобы Милостивый Господь простил вас. Пусть Боженька примет меня от вас, как живую свечу. Ну что, мальчики православные, как убивать меня будете?". Парни решили, что она свихнулась и говорят: "Ложись на кровать прямо в одежде, только обувь скинь. Сделаем тебе укол в ногу, и все". Василисочка наша иконочку поцеловала, крепко-крепко ее к груди прижала и легла. Они ей шприц и всадили в пятку – "поцелуй змеи" у нас называется. А она на кровати лежит, куда-то вверх смотрит и говорит: "Сделай, Господи, ложе мое скверное, ложем нескверным". А потом у нее вроде как предсмертный бред начался. Она все повторяла: "Тебя, Жених мой, люблю, и Тебя ищу я в страданиях...". Так и умерла с этими словами. Мы с девчонками под дверью подслушивали и в замочную скважину подглядывали, хоть и жутко было. А потом ночью на кухне Батон разоткровенничался под мухой. Мы все в шоке были. А утром, как ни в чем не бывало, мамаша скорую и милицию вызвала. "У меня, – говорит, – одна квартиросъемщица отравилась. Несчастная любовь наверно". Ну, те уши и развесили. Мы-то про "поцелуй змеи" уже слышали. Врачи ничего определить не могут. Они думают как? Раз яд в крови есть, а следов насилия нет, значит, самоубийство. Дырочка-то на пятке малюсенькая. Если не знать, ее ни в жизнь не найдешь. А, может, мамаша и приплатила еще кому надо... Ну вот, а когда я тебя у подъезда увидела, бегом в свою комнату. Бумаги Василискины схватила и вниз. Дождалась, пока мамаша отчалила, и за тобой. Так и шла до метро, а потом в метро, а потом опять по улице до подъезда. Думала, ты заметишь, но тебе, видно, не до того было.
Влас пораженно молчал. Потом спросил:
– Как жить теперь будешь?
– Как? – не поняла девушка.
– К мамаше вернешься?
Анжела удивленно смотрела на Власа, словно он задал ей вопрос о чем-то невероятном:
– Я не думала... А как не вернуться?
– Подруга твоя знала как. Если бы ее не убили, то там ее уже не было бы. Мы бы ей помогли.
– Я догадывалась.
– Только не понадобилась ей помощь. Она ведь тебе сама про это сказала. Василиса выше всех земных расчетов оказалась. Я совсем не ожидал. Но я рад. Я очень за нее рад. Она Бога возлюбила по-детски, а Он сразу на руки Свои ее скорбную душу взял. Вот и весь смысл жизни.
– А что мне и вправду можно не возвращаться обратно или ты шутишь? – неуверенно спросила Анжела.
– Не возвращайся! Ни в коем случае не возвращайся! – разгорячился Влас. – Василису я не уберег, так, может быть, тебя, с Божией помощью, уберегу. Я ведь твой должник. Ты даже не представляешь, какую радостную весть мне принесла. Я думал, Василиса самоубийца, а она... она мученица Христова! Хотя по-человечески горько, очень горько без нее... – Влас отвел глаза, чтобы скрыть слезы.
В этот момент в дверном замке повернулся ключ, и на пороге, чуть не столкнувшись с Власом и Анжелой, застыла мать.
– Мамочка, не пугайся, – с извиняющейся улыбкой сказал Влас, – это Анжела. Она поживет пока у нас. Я буду спать в гостиной на диване, а она в моей комнате.
Мать выпустила из рук хозяйственную сумку, которая упав на пол издала звук разбивающего стекла. Влас поднял сумку.
– Ну вот, бутылка кефира разбилась, – с досадой сказал он. – Мам, да не переживай ты. Тут совсем другое. Это не как раньше. Мне обратного пути нет. Анжеле нужна помощь. Не выгоним же мы человека на улицу.
Мать вопрошающе смотрела на девушку.
– Вы простите, я не знаю вашего имени... – извинилась Анжела.
– Татьяна Владимировна, – подсказал Влас.
– Простите, Татьяна Владимировна, – продолжила Анжела, – я уйду. Влас очень добрый человек, но я уйду.
– Мама, – твердо сказал Влас, – эту девочку продают на панели. Если мы ее вытолкнем на улицу, ее опять заставят блудить. Ты хочешь, чтобы это преступление на нас было?
От такой откровенности Власа, матери сделалось совсем дурно. Она прислонилась к стене и закрыла глаза.
– Мамочка, садись, – кинулся к ней Влас, подставляя табуретку.
– Делай, что хочешь, – поблекшим голосом прошелестела Татьяна Владимировна.
– Спасибо, мамочка. Спасибо, – поблагодарил Влас, гладя мать по плечу.
Глава двадцать девятая.
Замоскворецкий
Черный «Ягуар» последней модели подкатил к трехэтажному желтому особняку на Садовом кольце.
– Приехали, Юлий Юрьевич, – учтиво сообщил шофер.
Замоскворецкий с безучастным видом сидел на заднем сиденье и, казалось, не слышал.
Минут через пять, шофер повторил громче:
– Юлий Юрьевич, мы приехали. Может, пойдете, а то уже восьмой час. Мы и так опоздали.
Замоскворецкий вздохнул и, выйдя из машины, направился к особняку. Случайные прохожие с неприкрытым интересом оглядывались на вышедшего из "Ягуара" Замоскворецкого. И действительно, было на что посмотреть. Это был атлетического сложения высокий мужчина, натуральный блондин с голубыми глазами, эдакая "белокурая бестия". Он был одет в богатую волчью шубу, в руках держал портфель из крокодиловой кожи.
Замоскворецкий подошел к парадному подъезду, украшенному головами мифических чудовищ в псевдосредневековом стиле, и позвонил. У входа тускло поблескивала табличка из нержавеющей стали с надписью "Клиника эксклюзивной психотерапии доктора Князева".
Войдя в холл, Замоскворецкий небрежно скинул шубу на руки швейцару и остался в элегантном лондонском костюме.
– Доктор у себя? – спросил он.
– Ждет вас, Юлий Юрьевич.
Пройдя по широкой мраморной лестнице на второй этаж, Замоскворецкий толкнул кулаком высокую сверкающую белизной дверь с надписью "Доктор Князев С.К.".
Святополк Каинович Князев восседал в высоком кресле за массивным квадратным столом из красного дерева. Над столом висела большая, но в то же время изящная хрустальная люстра. Почти всю правую и левую стену кабинета занимали антикварные книжные шкафы. Пол был устлан мягким темно-коричневым ковром. В кабинете отсутствовали окна. Правда, за спиной доктора имелось окно, но его наглухо заслоняло величественное зеркало в резной деревянной оправе.
– Очень рад, любезный Юлий Юрьевич. Чрезмерно рад, – приветствовал гостя доктор Князев, протягивая к нему обе руки. – Милости просим, садитесь, голубчик.
Замоскворецкий, словно баскетбольный мяч в корзину, бросил свое тело в черное кожаное кресло, стоявшее в углу кабинета.
– Слушай, Святополк как тебя там...?
– Каинович, но я же не раз вас просил, дорогой Юлий Юрьевич, не утруждайтесь понапрасну, зовите меня просто "доктор Князев". А то вечно у вас перепады, то Святополк Каинович, то Князь. Лучше уж единообразия держаться.
– Лады. Доктор, сегодня вообще беда. Тяжело, как никогда.
– Внимательно слушаю. Какого рода тяжесть?
– Да как обычно... В том-то и дело, что никакой тяжести нет. Ничего нет! – голос Замоскворецкого нервно задрожал. – Я же тебе много раз рассказывал. Чувство это мне всю душу переворачивает, а что за чувство, не объяснить тому, кто его не переживал! Муть серая. Ну вот, задумаю я какое-нибудь дело, ну, поехать на переговоры с партнерами или более подходящий пример – поехать на итальянскую оперу в Большой театр с дежурной красавицей, и что? Приходит мне на ум убийственная мысль: а что потом? Ну вот, поеду я, все улажу или развлекусь, а потом-то что? Опять буду один! Никому не нужный. Ты мне, как обычно, скажешь девочку домой пригласить. Да что толку? Я их, блин, могу целый вагон привезти. А потом что? Потом, когда они уйдут, я один останусь? Во-о-от! То-то и оно, что один, – Замоскворецкий посмотрел на Князева глазами собаки, избитой хозяином. – Понимаешь оди-и-ин... Ничего ты не понимаешь!
Резким движением Замоскворецкий достал из внутреннего кармана пиджака золотой портсигар и швырнул в доктора. Портсигар летел прямо в лоб Князева, но как-то странно изменил траекторию полета и мягко шлепнулся о стену в двух сантиметрах от зеркала.
Доктор Князев поднял портсигар и невозмутимо сказал:
– Да вы мученик, Юлий Юрьевич. Возьмите, пожалуйста, ваш портсигар и в другой раз не кидайтесь, а то так и зеркало разбить можно. Ситуация мне ваша, конечно, знакома. Хорошо, про девочек мы говорить не будем. Я вам, если угодно, психологический диагноз вашего состояния выдам. Видите ли, голубчик... Вы только не удивляйтесь тому, что я скажу. Как бы это объяснить. Да вот к примеру, курильщик. Ведь современная медицина не рекомендует заядлому курильщику под старость лет от своей привычки отказываться. Организм уже настолько привык к никотину, что отказаться от курения значит подписать себе смертный приговор. Так и в вашем случае. Вы, извиняюсь, Юлий Юрьевич, привыкли людей убивать. И вам от этой привычки никак отказываться нельзя. Это нарушит, знаете ли, баланс вашей психики. Никто не виноват, что жизнь ваша так сложилась. Нужно принять все, как данность. Понимаете, дорогой мой? А вы мне вчера вечером что говорили? Что, дескать, вам какую-то там девчонку жалко. Почему, мол, сразу убивать нужно? Почему для начала наказать нельзя? Понимаете теперь, Юлий Юрьевич, где собака зарыта? Хоть потом вы к правильному решению и пришли, но все же посомневались порядком, и вот сегодня, извольте, – психический припадок!
– Ну, и что делать? – промычал Замоскворецкий.
– Лекарство у меня для вас припасено, дорогой Юлий Юрьевич, – скверно улыбаясь, промурлыкал доктор Князев. – У вас ведь болезнь, извиняюсь, психическая, такого же рода и лекарство должно быть. Пилюльками тут не поможешь.
– Давай, не тяни, Князь!
Доктор выдохнул и, как бы исполняя неприятную обязанность, сказал:
– Убить тут одного нужно. Непременно убить.
– Тебе, доктор, я гляжу, человека убить, что рецепт выписать.
– Да нет, Юлий Юрьевич, не мне его убить нужно, а тебе, – Князев перешел на ты. – Я же объяснил, это для твоего самочувствия полезно.
– Устал я от крови, Князь, – печально заметил Замоскворецкий и, помолчав, спросил: – Кто он?
Доктор повеселел:
– Он? Ты его не знаешь. Некий Филимонов Влас Александрович. Типичный волк в овечьей шкуре.
– Что сделал?
– Залез к твоим девочкам в курятник, в ту самую точку, к Гретхен, где вчера шум был. Пропаганду ведет. Бунт готовит. Прямо революционер, проповедник покаяния! Василиса на его счету. А какая была, а!? Ты ее из-за этого самого Филимонова потерял.
– Ты его что, к Василиске приревновал? Знаю я, как ты по ней сох. Мне мамаша докладывала.
– Ошибаешься, Юлий Юрьевич. Какая там ревность. Твои девочки, ты же знаешь, для меня просто как необходимая эмоциональная разгрузка. Такая разгрузка необходима, согласно передовым методикам и психотехникам. При чем тут ревность? Я, голубчик мой, о пользе дела пекусь. О пользе твоего дела. Василиса, между прочим, далеко не последняя. Пока ты сегодня от безделья мучился, этот Филимонов зря времени не терял. Позвони вот Гретхен и спроси, где Анжелка.
Доктор набрал номер и протянул Замоскворецкому мобильный телефон. Замоскворецкий послушно спросил у снявшей трубку мамаши, дома ли Анжела.
Выслушав ответ, он молча вернул трубку доктору.
– Убедился?! А я и говорю, – ехидничал доктор Князев, – Анжелочка не явилась к началу рабочего дня, или, правильнее сказать, "рабочего вечера". Клиенты ждут, ее нет. А знаешь где она? Она преспокойненько с Власом прохлаждается и на работу к тебе больше возвращаться не собирается. Вот так, господин филантроп.
– Ну и правильно, что смоталась. Я бы тоже давно от всех вас сбежал, только я правила игры слишком хорошо выучил. Живым меня не отпустят.
– Да что ты говоришь, голубчик? Эдак ты скоро на исповедь к попу побежишь.
Замоскворецкий подозрительно прищурился:
– Пронюхал уже. Вроде я никому не говорил... Да, честно говоря, были такие мысли.
– Милый друг, мне просто так, что ли, степень доктора психологических наук дали? И кроме того, опыт, голубчик, и интуиция. А к попам ты лучше не ходи. Не ходи! Ты сам посуди. У нас ведь как? Много лет учиться нужно. Книжек кучу по психологии прочитать, практику пройти, тренинги там всякие, тесты, и тогда только нас с людьми работать допускают. Ты представь, какая ответственность – живой человек! А попы что? Хорошо еще, если семинарию окончил, а чаще-то как? Вчера он в колхозе на тракторе ездил, а сегодня его посвятили, и он уже на исповеди судьбами человеческими командует, в личную жизнь суется. И все это прикрывается какими-то научно необоснованными гипотезами о душе, Страшном Суде, мытарствах и прочей ерунде. А у нас в эксклюзивной психотерапии четко определено: мы не душой занимаемся, а психикой. Причем тут теория о грехах и будущей загробной жизни души, когда мой пациент сегодня мучается? Где же подлинное человеколюбие? Я мимо больного пройти не могу, не имею права. Даю лекарство стопроцентно помогающее, а не кормлю какими-то слащавыми поповскими сказочками. Да и вообще, все попы – лицемеры. В глаза красивые слова говорят, а за глаза? Представляешь, мне на днях один попик собственноручно компромат на Филимонова предоставил. Тот, понимаете ли, душу открыл, а поп его сдал. "Сиди, дескать, чадо, перевоспитывайся в зоне". И тебя, Юлий Юрьевич, попы сдадут, не моргнув глазом.
– Так что же тебе, Князь, компромата этого мало, чтобы с врагом твоим рассчитаться?
Доктор закатился заливистым женоподобным смехом:
– Мало... – давился он от смеха. – Мне мало! Аха-ха-ха-ха! Да, дорогой Юлий Юрьевич, компромата мне мало. Компромат – это детский лепет. Липа! Все можно опровергнуть при желании. А вот аргументы твоих людей неопровержимы. В этом и сила. О-хо-хо-хо-хо...
– Хватит ржать, доктор! – Замоскворецкий стукнул кулаком по креслу. – Я подумаю.
– Опять сомнения, Гамлет ты мой? "То be or not to be? – вот в чем вопрос"! А завтра с психическим припадком снова ко мне прибежишь.
– Я сказал, подумаю! – угрожающе рыкнул Замоскворецкий.
– Ну мир, мир. Думай, Юлий Юрьевич. Когда надумаешь, а ты обязательно надумаешь, дай знать. Кстати, завтра не забудь, у Саши Мальцева презентация новой коллекции мод. Ты как "крыша" просто обязан там быть, а то они тебя бояться перестанут. Да и выбор красавиц там роскошный. Так что до завтра, Юлий Юрьевич.
