Текст книги "Стихи современных поэтов"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

Бледный звук-аплодисмент, каждый ловит свой момент. Сайлас ищет, Руфус чист, Йуда сладок, Йона кисл. Карусель сержант-зеркал лишь цирюльник выиграл. Звук хлопка одной руки – кто пришел из четверки?

ЛЕДИ ТАНЦУЮЩИХ ВОД

Как в неге лев, лежишь с травою в волосах. Покоя нет, зато есть влага на губах. Глаза твои пьянят своим светом. Странники-пальцы – на лице светлом. Я звал тебя Танцующих Вод Леди.

О, милая Танцующих Вод Леди.

Осенний лист упал в огонь, где мы лежим. Он пеплом стал, он стал и этим днем моим. Я не забыл очей твоих света. Вспомнить позволь прах, цвет и соль лета. Прощай, моя Танцующих Вод Леди.

ЯЩЕРИЦА

Пробуждение Принца Руперта

Прощай, храм настоятеля, полыни чернота, шатер, его любовь лишь на словах, о Рае уговор.Ведь Принца слезы из стекла рвут веки (желт покой на них) и режут Ящериц еду святые доски книг.

Разум клятвы пробуди, в плащ метели завернись, лодки и мосты сожги, глотки Ящериц проткни.

Стань Полонием, склонись. Урожай жнецов – заря. Ложки сатаны под всходами ржавеют зря. А в Принца Руперта садах теперь медведь скитается, кости Ящерицы – прах, а Лебедь родился.

Порос мхом Ярмарочный суд, где Ящериц роскошный торг: тупой паствы видения радуг ласкали взор. И Принца Руперта павлин приносит сказки колдунов, древних стен, масок огня. Развернут свиток снов...

Битва СтеклЯнных Слез

(рассветнаЯ песнь)

Ночь простерла рваный плащ свой над рекой и лугом. В тень лунный луч прячет колеса и крадется к плугу. Часовой с копьем из терна весь озяб, ждет утра.

Прожжена снами и страхом, шали зари над ними. Вот меж холмов войска проснулись, раздались проклятья. В линиях коней и стали все вперед шагнули.

ПИТЕР СИНФИЛД

ОСТРОВА

? 1971 ? М.Немцов, перевод, 1985

ФОРМЕНТЕРА ЛЕДИ

(обманчивый образ)

Бледный пляж мой лед известки стен хранит, что меж пальм и кактусов забыт. Я брожу, где много сладких странных трав, камни знойных троп стопой поправ.

Ржа колес, и пыль, и жар коричных стен, бега ящериц испанских тень. Я сижу под веером драцены и думаю о людях всей земли.

Струны разверну я, пока солнца свет. Ввысь не заберусь я, пока солнце. Обманчивый образ, спой мне песнь свою. Обманчивый образ, свет солнца.

Свет лампад мерцает на боках гитар,

дети ладана пляшут под индийцев дар. Здесь пал Одиссей, Цирцеей-тьмой пленен, аромата чар чьих длится сон.

Время не поймает, пока звездный свет. Серых уз не дай мне, пока звезды. Обманчивый образ, танцуй для меня. Обманчивый образ, мрак ночи.

ПИСЬМА

Взяв нож из серебра, ядом перо всточив, жене писала: "Плоть вашего мужа в моей есть."

Словно позор письма проказу излечил горлом застыв, жена жила весь день, слепой от слез.

Боль от гвоздей из льда... Где изумрудный огнь?.. Жена, с душой, как снег, твердой рукой начнет писать:

"Спокойна я, ведь что принадлежало мне, исчезло, став твоим. Зачем мне бренной жизни плоть?"

ЛЕДИ ШОССЕ

Леди – цветка девица, святая, как водица, сказала: "Поучиться хочу," – что ж, не лениться.

...............................................

Знают же все, что девчонки с шоссе словно яблоки в чужих садах. Знают же все, что девчонки с шоссе зарифмованы правдой в стихах.

.................................................

"Как рыбий хвост в глазури, в дорогу, леди, дуй ты!"

Леди на шоссе...

ОСТРОВА

Деревья, луг и море вокруг. Размывает волна весь мой остров. Закат погас. Поле и гладь ждут только дождя, и не спеша любовь рушит мой... Старых стен мощь встречает прилив, ветер влечет на мой остров.

Скалы мрачны, где лишь чайки видны. Грустен их крик, как мой остров. Зари фата туманна так с последним лучом вечным ткачом стала кружевом. Вереск и сов я встречу без слов. Неба любовь тронь мой остров, меня.

Под ветром и волной Мир без конца, Островов руки вновь сплелись.

Пирсы темны, как пальцы скалы, тянет их вдаль весь мой остров. Слова морей, жемчуг камней на берег он взял. Равны в любви, неразрывны деревья, луг – все к морю придут. Размоет волна берег, остров, меня.

Виталий Кальпиди

Стихи

* * *

Мотыльки посыпают пыльцой пунцовый сосок Клеопатры, в уголках ненадрезанных глаз у нее собирается жир сновидений и тут же твердеет, и время твердеет (a parte: вовлекая в сухую игру своих трещин небесный эфир).

Под сандальями медленной стражи свивальники бабочек с хрустом обнажают волнистых личинок, на спинах которых дрожат капли будущих крыльев – пожива эльфийцам двуустым, пьющим сладкий полет этих крыльев, покуда он в жидкости сжат.

Все вокруг – тишина, даже то, что шуршит, шелестит и лепечет, даже цезарь, за тысячу верст под кинжалом визжащий свиньей, даже Бог (ибо это возможно), поскольку Он вечером вечен, ночью – тих, как роса, но при солнце встает, как вода, молодой.

В небе спит голубой алфавит из тринадцати звуков согласных, из которых четыре совсем не согласны согласными звуками быть, а в груди Клеопатры, униженной кожей (атласной?) атласной, жизнь и смерть друг о дружке пытаются тщетно забыть.

* * * Мушиный танец звезд, на все, на все похожий. Безумная шумит сухих небес трава. И духа серебро во мне покрыто кожей несеребра.

На отмели времен, прижавшись к человеку, вселенная молчит, не кратная семи, а кратная его отчаянному бегу вдоль смерти искони.

Мы все еще бежим в продолговатом дыме дыханья своего по мякоти земной и падаем в нее такими молодыми, что просто – божемой.

Нас облегает снег, нас обретают воды, чужая память нас волочит по земле, мы падаем в костры невидимой свободы и ползаем в золе.

Нас настигает жизнь, когда мы умираем, и взглядом, и рукой мы раздвигаем смерть и смотрим на себя, и безупречно таем, и продолжаем петь.

И рушится трава, и птицы исчезают, и дети голосят, и рушится трава, и духа серебро торжественно пылает в тисках несеребра.

* * * Допустим, ты только что умер в прихожей, и пыль от падения тела границ луча, что проник из-за шторы, не может достичь, но достигнет. Красиво, без птиц,

за окнами воздух стоит удивлённый, захваченный взглядом твоим, что назад вернуться к тебе, отражённым от клёна в окне, не успеет, и всё-таки сжат

им воздух, но это недолго продлится: твоё кареглазое зренье дрожать без тонкой почти золотой роговицы сумеет четыре мгновения – ждать

осталось немного. Большая природа глядит на добычу свою. Говорю: не медли у входа, не медли у входа, не бойся – ты будешь сегодня в раю.

И всем, кто остался, оттуда помочь ты сумеешь, допустим, не голосом, не рукой, и не знаком, и даже не почтой, которая ночью приходит во сне,

но чем-нибудь сможешь – я знаю наверно... Ты всё-таки умер. И тайна твоя молчит над землёю, да так откровенно, что жить начинает от страха земля:

и звёзды шумят, как небесные травы, и вброд переходят своё молоко кормящие матери слева – направо, и детям за ними плывётся легко.

ОДА ВО СЛАВУ РОССИЙСКОЙ ПОЭЗИИ (отрывок)

"Вонми, о! небо, и реку, Земля да слышит..." В.К. Тредьяковский

1

Василь Кириллович, влеку себя через твои глаголы: "Как дождь, я словом потеку; и снидут, как роса к цветку, мои вещания на долы". На домы высевает снег свое фигурное, незлое зерно, а мягкий человек твердеет, устремляя бег туда, где твёрже будет втрое. Вокруг: огромная зима лежит, как рукопись, но читка ей не грозит, т.к. она задумана похожей на изнанку собственного свитка; воздуси надрывает крик, где с вороненым горлом птицы летят семеркой масти пик, изображая черновик развернутой внизу страницы; и я, одушевленный ком земли, гляжу, как неумело по ней воркующим вилком гуляют гули босиком, подруг тираня то и дело. "Густеет время по краям процессуальности сусали в лазури вывернутых ям, изобразивших небо," – нам недавно гегеля сказали. Нас ослепило зренье, нас слух оглушил, а голос речи по сути – вольный пересказ истошной немоты, запас которой в небе бесконечен. Как медленно живут кусты! О, скоростной неинтересен им человек; плюсуй: пусты для нас частоты чистоты сверхзвуковых эльфийских песен. Когда (и потому что) их мы слышать не умеем, наше кривое горло из простых околоземных звуков стих сплетает медленно и страшно. Пуская в мир бумажный гром, мы голосуем у обочин звезде, летящей испокон веков на человечий звон, который сам себя короче...

2

... в противном случае всё кончится сейчас, речь вновь непроницаема, а небо уже не оное, а купол, т.е. часть, которая отсутствует у нимба, когда он – заготовка котелка Ч. Чаплина – о, противоцерковна сия нелепость, а строка легка и, видимо, поэтому бескровна. ... поэзия по-прежнему – вокруг... и Рейн – дурак, и Парщиков – в отъезде, Дрожащих Слава кончился, на стук открыв сначала страху, а возмездью как следствие того, что он впустил вначале страх... Летают люббеллюли (читай: стрекозы), воздух без стропил, наверное, обрушится в июле... О, сыворотка утренней росы! О, разложение седой росы вечерней! Стоят несумасшедшие кусты, безумие примеривая, – чем не картина засыпания... Вокруг поэзия – сиротство без причины: так женщина изогнута, как лук, в объятиях безрукого мужчины. Речь вопрошает собственную речь, которой нет и даже быть не может, она течёт и продолжает течь, не задевая зрения и кожи... Моё слепейшество глядит на озерко, где ангел приводнился (это – птица, которой не почетно, а легко, как ангелу, – без ряби приводниться). И, тенью покрываемая, тень в пустой траве валяется без дела, отбрасывает эту дребедень какое-то невидимое тело... Мне Рильке приоткрыл свои костры: в прохладных складках пламени тряпичном они за гранью, скажем, красоты (и только там) смогли косноязычье довоплотить в невыносимый грех стоять всё время на пороге речи, молча за всех (вот именно – за всех) без удержу, а чаще – безупречно... Смотри, как хорошо, когда страна изнемогает в деньгах и стыдобе, как девушка, которая стройна, но плод уже намок в её утробе. И стыдно ей, и хорошо в деньгах, и шум купюр напоминает море, и тесно ей в невинных берегах, и сладко (есть свидетели) в позоре. Как хорошо, когда страна верна неверности: она открыта боли, как хорошо, когда она пьяна, пытаясь на свободу приступ воли без соли обменять, а соль – в крови... День – это ночи видимый избыток... Валяются сограждане мои в любви, не существующей без пыток... ...касательно Ахматовой – её дешифровал один печальный бонза: монашенка с блудницею – вдвоём в ней уживались – это одиозно звучит, но между данных полюсов действительно порхала наша Анна, чей голос – двуединство голосов, которое, по меньшей мере, странно. Цветаева – истерика и стыд под небеса взлетевшей институтки, и ревность неразгаданных обид, и жуткие меж ними промежутки. О Мандельштам, не знающий корней ни родины, ни нации, ни рода, промежду двух пытавшийся морей, как ласточка, зависнуть, но природа подобного мучения проста и, более того, велеречива: петляет там не путь, а пустота, а смерть черна и даже не червива! ... прости меня, великий метранпаж, что в "Разговоре с Дантом" ни бельмеса не понял ты, направив свой кураж к поэзии, которая довесок, допустим, невесомости любви, чей профиль то и дело, то и дело ловили амфибрахии твои, но не смогли из чернозёма тело ему слепить... о неслепой Гомер, о не Гомер, а муж своей Ксантиппы, теперь в краю недесятичных мер перемежаешь пение и хрипы; там спорит жирна мгла с большой водой, и ты, латынщик, с голосом бумажным, само собой, скажу, само собой, большой воде содействуешь отважно... ...Всем правит чудо и любовь Твоя, которая берётся ниоткуда, но маловероятная Земля почти непроницаема для чуда, вокруг неё причина и закон куражатся на уровне молекул, и мы, нерасшифрованный планктон, переплываем, плача, эту реку. Переплываем, плача... почему?.. переплываем, пробуя на ощупь то шум волны, то самоё волну, то жирных рыб, которые не ропщут. Куда ж нам плыть, А. Пушкин? А туда, где выплюнем мы жабры кружевные и где уже не жидкая вода нас на поверхность вытолкнет живыми...

* * * Он не ревнует, а тебя влечёт в любое плаванье накопленная влага: о хрупкая китайская бумага, о муравьиный мёд.

Мужчина – это женщина, когда она перестает любить мужчину ты расшифруешь эту чертовщину, пока течёт недлинная вода?

Он женщина, он ощущает грудь и раздвигает медленные ноги, ты в тот момент нагнулась на пороге на босоножке пряжку застегнуть.

Вы то, что превращается в себя: безумие делить на половины движение уже невинной глины в хрустящем полотне огня.

Ты плаваешь в мужчине, он плывет в тебе одной, и, зарываясь в воду, вы всё до капли возвратите роду, пока он вас из двух сосудов пьёт.

Мужчина существует только там, где женщина научена мужчиной не быть одно мгновение, – причины иные нынче нам не по зубам.

Я говорю: ты отплываешь плыть, а он за локоть укусил разлуку, вам вброд не перейти такую муку, которой, может быть, не может быть.

Попробуй сделать осень из седых волос, тобою найденных в комоде, во-первых: это нравится природе, и вы умрёте – это во-вторых...

Останется не зрение, а слух и подземельной музыки круженье, когда с земли исчезнет отраженье, что было вам дано одно на двух.

О, воробья смешное молоко, о, сахарин на крыльях махаона, о, ваша тень, когда во время оно вы в кислороде плавились легко.

Всё наново начнется через сто осыпанных ресниц большого неба, и вы, начало будущего хлеба, с нуля произнёсете фразу: "О,

оставь меня, безгубая Лилит, возьми обратно пенис и вагину и отпусти меня в слепую глину, где я живу, а глина сладко спит".

ЕЙ СНИЛАСЬ СОБСТВЕННАЯ КРОВЬ

"Летали брови без лица, порхали мокрые ресницы умерших женщин..." – до конца июля это всем приснится.

Ей снилась собственная кровь скорее плоской, а не красной, ей снилась собственная кровь не ситцевой и не атласной.

Ей снилось: кровь её висит на длинной бельевой (не скажем: верёвке) и почти кипит, точнее – закипает. Важным

мне кажется её наклон в горизонтальную тряпичность, + ветер с четырёх сторон, четырежды асимметричный

пространству ветренного сна, которое назвать пространством нелепо, ибо так странна сия страна непостоянства.

Ей снилась кровь как простыня, хрустящая с мороза, даже преувеличивая, я преуменьшаю сон. Прикажем

ему окончиться в стихах, но он возникнет за стихами... Ей снилась кровь (читайте – прах, читайте – страх) – читайте сами.

Ей снилась кровь, она могла, но не сумела стать любовью, и женщина изнемогла изогнутой над кровью бровью.

Возобновляющийся взгляд вернулся к ней, и кровь вскипела. Она двенадцать раз подряд пыталась возвернуться в тело.

Она проснётся никогда, точнее: никогда проснётся, и сильно красная вода над ней сомкнётся.

* * * Это жаркое лето, которое станет зимой, беспардонно озвучило наше с тобою молчанье. Голоса, улетая на юг, где назойливый зной их давно ожидает, останутся с нами случайно.

Прибывает вода, прибывает большая вода, скоро выйдут дожди разгибать свои жидкие спины. Ты, наверное, скоро умрёшь, но не бойся, когда это станет фрагментом почти очевидной картины.

Ты, наверное, скоро умрёшь, я умру за тобой через (страшно подумать) четырнадцать лет или восемь, и огромная память, покрытая страшной водой, воплотится – теперь уже точно – в последнюю осень.

Будут хлопать, взрываясь, комки пролетающих птиц, отменив перспективу, себя горизонт поломает, и границами станет отсутствие всяких границ, и не станет тебя, потому что возьмёт и не станет.

Ты красиво умрёшь, ты умрёшь у меня на руках, или нет – ты умрёшь на руках у другого мужчины, это он будет пить твой с лица истекающий страх три мгновения до и мгновение после кончины.

Треск лесной паутины... по-моему, именно он воплотится в хрипение свечек в побеленном храме, где какие-то деньги шуршать не устанут вдогон мимолётным молитвам, которые будут словами.

Будут камни лежать; их под кожей солёная плоть кристаллический воздух для духов подземного горя, оным, видимо, нравится каменный воздух молоть, выдыхая остатки в пустыни песочного моря.

И, не зная зачем это всё я тебе говорю, я тебе это всё говорю как нельзя осторожно, потому что умрёшь, потому что я песню пою, потому что нельзя это петь, но не петь невозможно.

Я смотрю тебе в спину, которая движется вдоль засекреченной улицы в сторону грязного рынка: между тонких лопаток твоих начинается соль, поясню – продолжая нетвёрдую нежность затылка,

ты идёшь не быстрее, чем я ухожу от тебя, ты идёшь, отбиваясь ногами от собственной тени, ты идёшь по границе уже неземного огня, напрягая колени...

Элла Крылова

Двадцать сонетов с Васильевского острова

1

Я к вам пишу, как говорили в школе, послание за море-океан, хоть вы, должно, заправский грубиян и вряд ли мне ответите. Доколе

сооружать вам будут истукан у нас тут, во российском чистом поле, где собирали васильки для Оли и воспевали Стеньку под баян?

Теперь жуют насущный свой банан, осваивая стиль американ. И как-то ни потупить очи долу,

ни возвести горе их. И роман в стихах не одолеть, бесценный пан, прекрасному в особенности полу.

2

У нас, дружище, ты забронзовел. Как к вечному огню, цветы слагают к твоим стопам. При сем предполагают, соловушка, что ты осоловел

от славы. Вот за это и ругают влюбленно и завистливо. Предел такой любови – если б отлетел в иной предел, куда нас выдворяют,

когда мы слишком привыкаем жить и в собственном уверились бессмертье. В тот самый сладкий миг сдает предсердье

или печенка. И уже не сшить пиджак по росту – убывает рост. И умывает руки врач-прохвост.

3

К тебе пишу из Нектограда. Где когда-то жил и ты, о чем гласила на доме надпись от руки. Белила завистников по ней прошлись, на "д"

исправив "л". Какая укусила их муха либертэ-вульгаритэ? Наверно, наглотались LSD и всюду замерещилась им сила

нечистая. Ведь русский ксенофоб насквозь мистичен, либо – суеверен. Но ты – хвала богам, – ты суверенен

и верен самому себе, хоть в лоб тебе прицелься всей имперской мразью. Таков сей мир, где лечим нервы грязью.

4

Мой друг, поэты все-таки жиды. Не только те, что в Иерусалиме. Без них – как будто жизнь недосолили и с Господом не перешли на "ты".

В чем тайна крови сей, какую пили кому не лень? В нехватке в ней воды? Не зря они оставили следы во всех других, которых не пролили.

Зато идейный накопили скарб, атомной бомбе равный, по несчастью. Ну вот, сгорел и мой зеркальный карп

на сковородке. Вот оно, участье в делишках ихних. Но в моей крови к картавым преизбыточно любви.

5

Ты украшаешь стену над моим столом. Ну просто лик евангелиста под гримом голливудского артиста. Фотограф расстарался. Пилигрим

земного шара, отчего так мглисто пространство? Не видать дороги в Рим, тем более – обратно. Только дым. И я напрасно мучаю таксиста.

Куда идти, лететь, бежать, ползти от этих нищих торжищ вавилонских? Жизнь – не товар. Нельзя приобрести

взамен поизносившейся иную и помодней. К тому же, нынче носких вещей не производят. Да и ну их.

6

Вещей сегодня больше, чем для них имен. В ходу глухонемые жесты. Так куры громоздятся на насесты, одна другой однообразней. Тих

курятник за полночь. А на дворе жених звереет в тщетных поисках невесты. В дому свекрови не нашлось ей места, и – превратилась в жабу или в стих.

Такая, извини, белиберда под лобной костью на исходе ночи, бессонной и безбрачной. Прямо в очи

златым песком просыпалась звезда. Ни зги. Я наугад пишу, вслепую. Так и живу. Желаю вам – другую.

7

А приезжай сюда инкогнито. С князьмышкинским узлом. Нет, кроме шуток. По городу пройдем. Покормим уток. Тебя представлю мужу, кошке. До

утра, покуда крен не даст рассудок, мы будем пить не асти, так шатоде-пап. Совьем себе гнездо мы из литературных прибауток.

Что сплетня? – прозы сводная сестра. Племянница поэзии. Ловимы и нами байки те, что херувимы

разносят по земле, как детвора. И ангелы не брезгуют оглаской, когда к безумцам ходят за подсказкой.

8

Случилось так, что я сошла с ума. Была зима. Молчал хрусталь фонтана. Воинственною поступью нормана валился снег горою на дома.

Душа искала веры. И сума дорожная из глубины стакана всплывала, как цитата из романа Т. Манна. А потом была тюрьма

с названьем: желтый дом (среди других таких же желтых, – город сей, ты знаешь, не беден охрой). Сея, пожинаешь

не то, что сеял, и не на родных десяти сотках. Время бьет под дых и лишь тогда его и замечаешь.

9

Я вас люблю. Но время развело не баррикадой нас, так океаном. Вы сделались брюзжащим стариканом. И мне легли морщины на чело.

Что делать? В этом мире окаянном могло быть все иначе. Не смогло. А мир стоит, пророчествам назло. И князь его кейфует за кальяном.

И жизнь галлюцинацией сплошной проходит мимо петербургских окон. И вы уже обзавелись женой.

И, к счастью, я сама не одинока. А тот, кому навеки отдана, вам шлет привет и требует вина.

10

Существованье, в сущности, мираж, а не миракль. Мир высосан из пальца. И все мы в нем, по сути, постояльцы, не гости даже. По числу пропаж

мы узнаем, что есть иной. Скитальцы, не пилигримы, бороздим пейзаж мы, звездный тремор1 взяв на карандаш, и вот... Но там уже живут китайцы,

не то индейцы. Либо же – собрат ревниво рассекает небеса линованные, скрючившись над ними,

и пьет свой яд насущный, как Сократ, покуда анонимная коса наотмашь шарит в петербургском дыме.

11

Смерть – не коса. Не череп. Не глаза возлюбленной. Аттическая бочка, обжитая философами. Точка в отточии начальном. Бирюза,

в которой тонет ястреб-одиночка, проваливаясь в высоту не за добычей пошлой. Светлая шиза души, с которой снята оболочка.

Душа глядит, как в зеркало живое, вокруг себя, воздвигнув легкий крест внутри себя, и воскладает перст на пишмашинку – в форме аналоя. Оборотись – там ангел в полный рост, многоочитый, как павлиний хвост.

12

Еще хочу сказать тебе о том, что, собственно, все сказано тобою за нас за всех. Но нет от слов отбою, и новый лист мараю. И потом,

на речь нет монополии. С тоскою немая Эхо ловит жадным ртом чужих эклог обрывки, суп с котом помешивая белою рукою.

И отцветает в дебрях языка ее несостоявшийся любовник. А хитрый Феб взирает свысока,

доволен представленьем, как полковник удавшейся осадой. И рука швыряет опостылевший половник.

13

Земную жизнь пройдя до середины, я в Летнем заблудилася саду. Хоть это мудрено. Но, как на льду, пространство разъезжалось. Невредимы,

белели нимфы, боги. Паутины блестели кружева. Куда иду кого было спросить? толпу? тщету? милицию? Не все ль тебе едино,

кого берешь в Вергилии, когда ты миру чужд и из его когтей на волю рвешься в небо золотое?

И только Вифлеемская звезда пульсирует, как сердце в пустоте, единственное, кажется, живое.

14

А я свой черный байроновский плащ под куст сложила в дебрях вавилонских. Не потому, что щеголять в обносках претит мне средь индустриальных чащ.

Романтик в классицизм пошел. В неброских вещах ведь больше правды. Некричащ и питерский ландшафт для тех, кто зрящ, хоть нагромождено на этих плоских

пространствах в изобилии дворцов, соборов, шпилей, наглой позолоты, удвоенных могучею Невой,

седой красы суровых образцов, спасающих от мировой зевоты. И я простилась с душною Москвой.

15

Дух рыцарства повыветрился. Да и был ли он на русских огородах? Вороны спят на пугалах. При родах младая не присутствует звезда.

Пенять нельзя, работа или роздых здесь больше крючит спины. Навсегда бежит отсюда кровь, как и вода. И верен этой местности лишь воздух,

хоть воздух в основном и продают. Короче, все как встарь. Как до отъезда, дружище, твоего. Как встарь, уют

сомнительный парадного подъезда любовникам бездомным отворен. И так пребудет до конца времен.

16

Я свой архив сдала в помойный бак. Пускай его листают кошки, чайки, хмельной клошар в простреленной фуфайке, порассуждать о вечности мастак.

Российский Гельдерлин глядит во мрак из мрака же, бренча на балалайке на местном варианте лиры. Стайки шпаны в подъездах воскуряют мак

ориентальным неким божествам. Жизнь то есть продолжается. И нам другого ничего не остается,

как в ней принять участие, дрожа от отвращенья, а не от ножа. Иль погонять отсюда иноходца.

17

Увидимся едва ли. Как ни мал стал мир с изобретеньем самолета, удачу в кресло первого пилота ведь не посадишь. Бабу за штурвал

какой скандал! А хочется – полета! Сверхзвукового! Чтобы обнимал свистящий ветер, поднимая вал седьмого неба, до седьмого пота

остатки плоти. Но, увы, финал таких забав – паденье, переломы, все то, что мифотворец описал

тому назад столетий двадцать пять. И современные аэродромы не научили ползавших летать.

18

И все-таки словечко "никогда" принадлежит по праву только Богу. Мне нагадала дальнюю дорогу старушка на распутье. Поезда

перебирая, веси, города и верст уж не считая, понемногу я приближаюсь к жалкому итогу всех путешествий – к пресыщенью, да.

О татарва двадцатого столетья туристы лупоглазые, паркет мозолящие царский! Сладу нет

с ордою планетарной. И гореть мне не с ними ль заодно?.. От любопытных Господь не принимает челобитных.

19

Все ж смена места жительства дает иллюзию, что можно жизнь сначала начать. И это, в сущности, не мало в сем мире иллюзорном, в обиход

пускающем различные зерцала, где мы для смеха задом наперед отражены. И зло уж не берет привыкли. Как шампанское – к бокала

конфигурации. Как автократ к свободной конституции. Как вера к тому, мой пан, что зажигает сера,

и ладан, и табак. Так рай и ад в конце времен слились в одну массовку в интернациональную тусовку.

20

Ах, друг любезный, ясно, что не мне тягаться с вами в ремесле почетном слововерченья. Божий день исчеркан поправками. А муза на спине

и так сутулой – настоящим чертом гарцует. И не с ним ли наравне сие искусство странное, зане что было белым – делается черным?

И не впадаю ль в вас, как в смертный грех? Не чересчур прилежна ученица? А впрочем, все равно. Ведь нет утех

отраднее поэзии. Строка последняя в поклоне вам кренится: с глубоким уважением. Э. К.

22-25 сентября 1995 г.

ОСУЖДЕННЫЙ НА ДОРОГУ

Когда ребята видели, что он идет к костру, издалека предупреждали:

– Вольдемар, тут ветка – так ты под нее пригнись. А за веткой котелок с супом так ты его переступи.

Вольдемар пытался переступить через ветку и пригнуться под котелок... Жаль было супа, но что поделаешь – все поэты рассеяны... Впрочем, это не мешало Владимиру Анатольевичу Логвиненко – сначала геологу, а затем начальнику съемочной партии – водить по зимней Якутии санно-тракторные поезда, тянуть маршруты по летней Колыме, а в отпуска, будто не насытившись кочевьями, руководить кавказскими походами.

Уже несколько лет я надоедал ему – "Володя, твои бы стихи напечатать..." Он отмахивался – мол, они ведь даже не записаны. Да, он не записывал свои стихи просто помнил. Их помнили и те, кто по суровым окраинам тогда еще большой страны пел эти строки, положенные Владимиром на собственную музыку. А он выбрасывал исчерканный черновик и садился за стол, над которым высились груды прозы – поджимали сроки сдачи отчета за последний полевой сезон...

* * *

У судьбы – корявый профиль Паганини

И смычок, взлетев над буднем непогожим,

Так ведет – как будто кистью по картине,

Так ведет – как будто лезвием по коже.

Неизвестностью покалывая сердце,

Надрывается, спирально нарастая,

Это горестное, огненное скерцо,

Эта скрипка, до жестокости простая.

А по струнам – только ветер, только стужа!

Гонит время нас и не остановиться.

Стылым ветром отрезвило наши души,

Сонной моросью размыло наши лица...

Но в плаще и котелке – не по погоде,

На столетие свое махнув рукою,

Человек под эту музыку уходит

От тоски, от несвершенья и покоя.

В сотый раз уже зарекшись – и сначала,

Мал же, господи! – а все-таки он вечен...

Клочья строчек облетают за плечами,

Руки вьюжные кладут ему на плечи.

Не суди его в грехе непостоянства,

Осужденного тобою на дорогу,

На бескрылость – в обретении пространства,

На свободу – в неизбежности итога.

Безрассудству – да останется отныне

Приобщиться мимолетностью земною

К безрассудному порыву Паганини

Над последней необорванной струною.

* * *

Весна идет, и ты ее услышь:

Как лед шуршит, как набухает тишь,

Еще в морозном кутана тумане...

Идет весна – и душу не обманет.

Все будет так: букашки на снегу,

Просевшим под упрямыми лучами,

Украдкой, незакатными ночами,

Наполнят удивленную тайгу.

Забытые звучания земли,

Разрозненных созданий откровенья:

Во льдах – капели теньканье и пенье,

Протяжный вздох сугроба; а вдали

Каких-то птах несмелых переклички...

Оставь дела, забудь свои привычки,

Уйди, заслышав треск куропача,

В леса – где бекасиная свеча

Вдруг полыхнет над сонной головою,

И семь небес прольются синевою

И поплывут по следу легких нарт...

А ты, встречая заполярный март,

Сквозь семь небес прослышь гортанный крик

Предвестием пути на материк.

* * *

Крещенских морозов крещендо.

И силу почувствовав в нем,

Душа принимает крещенье

Холодным и лютым огнем.

Недвижен седеющий ворон

В туманном зените стоит,

И ночи встают, как соборы,

На синие горы мои.

Так вечность приходит за нами.

И, высмотрев истину в нас,

Взметнулся на миг над снегами

Прищуренный огненный глаз.

И мы, словно губки, сквозь поры

Тот хищный вобравшие свет,

Вздымаем ладони в соборах

К светилу, которого нет.

ДОРОГА В ГОРЫ

1

Вершину увидав издалека,

С равнины наблюдая путь орлиный,

Ты скажешь: как прекрасна и легка

Страна снегов над утренней долиной!

Об этом много сказано уже,

И даже нам – порой вершины сняться...

Но с каждым годом – все трудней душе

Забыть себя – чтоб до себя подняться.

На полдороге не остановись!

И ты поймешь, взойдя стеной отвесной:

Прекрасен мир земли, взметнувшей ввысь

Свою мечту – вершиной поднебесной.

Что нас ведут земные голоса

На гребни, где один вселенский ветер.

Сойдя с горы, проснешься на рассвете,

А над тобой – другие небеса...

Вот так, оставив близкое вдали,

Уходим мы, двойному зову внемля

И нас крадут вершины у земли

Чтобы с любовью возвратить на землю.

2

Пора, мой друг. Пойдем. Недолог путь...

Без суеты, без лишних разговоров

Сегодня мы с тобой уходим в горы:

Ты должен их узнать когда-нибудь.

Звезда повисла над горой двурогой,

Снегами в синеву отражена.

Кому-то – вечный памятник она,

А для кого-то – первая дорога.

Как быстро тает свет ее лучистый!

И словно чья-то нежная рука

Заря коснулась края ледника,

И в мире – так торжественно и чисто.

Пойдем, мой друг. Я все тебе отдам,

Что мне когда-то горы подарали.

Пройди сегодня по моим следам,

Чтоб завтра путь – другие повторили.

И если я звездою догорю

В начале дня, зовущего в дорогу,

Возьми мой ледоруб – и так же строго

Всегда в пути

встречай свою зарю.

3

Ты думаешь: она несокрушима,

Зачем ей мы, чей краток путь земной?

Но о тебе печалится вершина

Как о любви, прошедшей стороной.

Приди сюда. Побудь с горой один,

Прислушайся к дыханию громады.

Вершине к людям докричаться надо

Молчаньем скал и грохотом лавин.

4

Когда покой над миром воцарится,

И облака поднимутся с лугов,

Вершинный гребень ало загорится

Один среди мерцающих снегов.