Текст книги "Люди на корточках"
Автор книги: Автор Неизвестен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)
–П-по фу-жеру водки? —с разбойничьим радушием предложил художник, роясь в посуде – та отскакивала от его рук как заряженная.
Пыжиков с сомнением почесал в затылке – не отложить ли беседу.
– Да я ж на работе! – будто вспомнив, сообщил он.
– Да ну?! – изумился художник и, изловчившись, поймал бутылку.
Секунду он тупо смотрел на стол, выглядывая стакан, но быстро смирился и отпил прямо из горлышка. Пыжиков с интересом ждал. К его удивлению, приняв дозу, художник стал значительно бодрее, и в глазах его появился блеск, правда, с оттенком безумия.
– Уголовный розыск, – мягко сказал Пыжиков, демонстрируя удостоверение. – Хотел задать вам несколько вопросов. Относительно... э-э... минувшей ночи.
Художник покачнулся, замычал и с размаху сел на диван. Тут он, как персонаж арабских сказок, изо всех сил стал рвать свою бороду и сокрушаться. Из несвязных речей Пыжиков вскоре уяснил следующее —бедняга, оказывается, всегда знал, что водка не доведет до добра, и это когда-нибудь случится. Это у художника охватывало широкий диапазон —от публичного обнажения половых органов до убийства включительно. Причем Карпухин допускал, что использовал вчера весь диапазон и совершил убийство с публично обнаженными органами.
–Вы позволите, я выключу телевизор? —вежливо попросил Пыжиков, которому было отлично известно, что убийство этой ночью в сводках не зафиксировано.
–Хотите —можете выбросить его в окно! —горячо предложил художник. —А что я натворил?
– Вы, что же, ничего не помните? – уклончиво осведомился Пыжиков, щелкая выключателем. Тишина показалась сладостной.
– Ничего не помню! – корчась от ужаса, признался Карпухин. – Амнезия!
Он смотрел на инспектора, как очень пьяный кролик на удава.
– М-м-да? – неопределенно протянул Пыжиков, все еще по привычке темня и вкладывая в свое “м-да” очень многое. По-настоящему его сейчас интересовало, как люди умудряются так столоваться в тяжелые времена. Он уже сомневался, что от такого стола кто-то мог отвлечься на такую чепуху, как поджог театра. Однако Моськин-то здесь был.
–Товарищ Карпухин, —сказал Пыжиков. —Вы не очень пугайтесь. А то люди, когда пугаются, городят такое... Я ведь к вам без протокола – приватная – беседа...
– Амнезия! – простонал художник. – Не поверите, утром встаешь – как новорожденный. Карт бланш, так сказать. Что хочешь – то и пиши!
– М-да! – повторил Пыжиков раздумчиво. – Умереннее надо бы!.. Вчера вот, прошу прощения, по какому случаю?
–Да что вы! —махнул рукой Карпухин. —И в уме не держал. У меня супруга с детьми в Москву подалась. Сидел у телевизора, переживал —коммуняки что вытворяют! —тут он осекся, заискивающе посмотрел Пыжикову в глаза и покорно пробормотал. —Извиняюсь, может, я того... Вы, может, того... партийный?
Пыжиков предупредительно поднял локоть.
– Мы служим прежде всего истине! – скромно сказал он.
– Ага! – успокаиваясь, констатировал художник. – Так, значит, сижу. А тут – Барский! Да вы его знаете! Сашка Барский! Талантище! Алкаш! Заваливается, значит, с корешами... -тут он замолк и торжествующе выпучил на инспектора глаза. —Понял! Вы насчет этого! Который театр поджег? Был такой базар. Только я так понял, что это хохма такая. У них, у актеров сроду хохмы всякие...
– Он что – актер? – спросил Пыжиков. – Который поджег?
–Да я его вообще не знаю! —возмутился художник. —Первый раз видел. И вообще не до него было. Сашка такое отчудил!
– И что же отчудил Сашка?
Карпухин ухмыльнулся, поднял с пола бутылку и хорошенько приложился.
– Приватная беседа ведь, верно? – оправдываясь, пояснил он. – Организм требует, а то бы я не стал... А отчудил он —по трезвой и не расскажешь! не поверят. А я —пьяный, я скажу... Пришли они, а у меня —шаром покати! Чуть, не поверите, чайковским их не напоил! А Сашок и говорит – стоп! Одевает белый фрак... – он поднял на Пыжикова глаза. Взгляд его быстро густел, точно цементный раствор. – Как правильнее – одел или надел?
– Одинаково хорошо, – кротко сказал Пыжиков. – И что же дальше?
–Ну-у... —художник заворочал в воздухе огромными руками, будто месил необъятное тесто. —Фокусы начал показывать... Айн-цвай-драй... говорит... по-щучьему велению... желаю, говорит, водки и закуски... У меня ведь ни крошки не было! —потрясенно закончил он. – И они пустые пришли!.. Вот как он это сумел, а?
Язык его начинал уже заплетаться. Пыжиков в очередной раз почесал в затылке – по опыту он знал, что в пьяных речах непременно имеется рациональное зерно, но вычленить его покуда не мог.
Взгляд Карпухина между тем застыл окончательно. Вдруг художник резко встал, опрокинул ногой бутылку и отрывисто сказал:
– Ну что – пошли?
– Куда? – удивился Пыжиков.
– В милицию, – угрожающе ответил Карпухин и, шатаясь, стал немедленно собираться.
Заинтригованный Пыжиков не возражал. Карпухин кое-как оделся, взял какие-то две картины, и кивнул инспектору. Они вышли на улицу.
Бодро стуча каблуками по асфальту, Пыжиков с удовольствием вдыхал морозный воздух и искоса поглядывал на своего спутника, угрюмо шагавшего рядом. В небе порхали ранние снежинки, мелкие как искры. Они застревали у художника в бороде и мгновенно таяли.
Фокус-покус, подумал Пыжиков. Фокс —такая точка преломления лучей, научно говоря, но вот где она, это точка? И зачем этот чудак тащит в милицию картины? Вся страна сошла с ума и живет галлюцинациями —объяснение универсальное —но театр, это вещь объемная, статическая... Может быть, массовый гипноз? Информации пока маловато, одни эмоции, решил Пыжиков, но след взят верно, будем работать.
Он предупредительно распахнул перед художником массивную дверь УВД, и тот ворвался внутрь, задев картинами за косяки и глухо пробурчав “твою мать!”
В сумрачном холле несколько посетителей с покорными физиономиями высиживали чтото на твердых казенных скамьях. В аквариуме дежурил сердитый лейтенант, наморщась, вслушивался в кваканье телефонной трубки.
– Итак? – выжидательно произнес Пыжиков.
– К начальнику! – вращал глазами, скомандовал художник.
Пыжиков пожал плечами. Заваливаться к начальству в компании нетрезвого лица свободной профессии было безумие, но Пыжиков нутром чуял в этом безумии систему и, не раздумывая, повел Карпухина к подполковнику.
Шувалов, безрезультатно принявший уже два порошка от желудка, с отвращением занимался тем, что в прежние времена именовалось змеиным словом “политсамообразование”. Он читал свежую газету.
“Дорогие сограждане! Я обращаюсь к вам в трудную минуту. В столице России гремят выстрелы и льется кровь. Свезенные со всей страны боевики, подстрекаемые руководством Белого дома, сеют смерть и разрушения. Знаю, что для многих из вас эта ночь была бессонной. знаю, что вы все поняли”.
– Поняли! – саркастически сказал подполковник. – Посмотрел бы я на вас, ежели бы у вас Белый дом наутро стоял как новенький! Ни хрена бы вы тогда не поняли!
“Эта тревожная и трагическая ночь многому научила нас. Мы не готовились к войне. Мы надеялись, что можно договориться, сохранить мир в столице. Те, кто пошел против мирного города и развязал кровавую бойню —преступники. Но это не только преступление отдельных бандитов и погромщиков. все, что происходило и пока происходит в Москве —заранее спланированный вооруженный мятеж. Он организован коммунистическими реваншистами, фашистскими главарями, частью бывших депутатов, представителей Советов”.
“Экая дрянь получается, —грустно подумал подполковник. —Мэр, подлец, не зря на одного бандита не согласен. Групповуху им подавай! Заставят на старости лет в фашистов играть...”
В кабинет без стука, но с обманчивым выражением усердия и преданности на лице вошел Пыжиков. Следом, заслонясь картинами и не давая себя как следует рассмотреть, ввалился Карпухин. Подполковник в раздражении швырнул на пол газету. Карпухин оттер плечом инспектора и, как пассажир к уходящему поезду, ринулся к столу. На ходу он срывал с картин бечевку, перекусывая непослушные узлы зубами.
Он остановился, налетев на край стола и рассыпав карандаши из письменного прибора. держа в каждой руке по картине, огромный, страшный, он навис над подполковником и, дохнув водкой, хрипло сказал:
– Вот! Покупаете?
Глаза подполковника вылезли из орбит. Пыжиков закрыл лицо кепкой. Стало тихо-тихо.
Тишина напугала Пыжикова больше, чем неизбежный взрыв начальственного гнева. Одним глазом он выглянул из-за кепки и остолбенел. Грозный Шувалов рассматривал картины. На лице его была написана беспомощность такой силы, что Пыжиков невольно залюбовался, как любуется редкими природными явлениями.
Но еще более невероятными были слова, прозвучавшие из уст начальника. Интонации были жалобными, но определенными:
– Да, разумеется... Мы купим у вас эти, гм, картины...
И все завертелось со страшной быстротой. Был вызван Сергеев, Сергеев сбегал за бухгалтером, бухгалтер деловито прикинул так и эдак, предложил провести как наглядную агитацию, потом вдруг вспомнили о цене, художник назвал сумму, Пыжиков упал на стул, у бухгалтера на лбу поползла тяжелая складка, он что-то зашептал подполковнику в ухо, тот согласно кивал и быстро черкал ручкой по бумаге... “Берем-берем”, —сказал Карпухин не торгуясь.
Художник тихо поставил картины у стены и ушел с бухгалтером. Пыжикову показалось, что живописец трезвеет на глазах. Инспектор искоса посмотрел на картины, вспомнил сумму и понял, что видит сон. Ему захотелось крикнуть, но он смирился, зная, что во сне этот номер не пройдет.
Между тем и растерянный Сергеев тоже ретировался, по-опереточному щелкнув каблуками, и Пыжиков остался с подполковником наедине.
– О культуре тоже нельзя забывать! – строго сказал Шувалов, не поднимая глаз. – Даже в наше трудное время. Не согласен, Пыжиков?
– Да нет, товарищ подполковник, все правильно, – сглотнув слюну, поспешно откликнулся Пыжиков. – Нормальные картины!
– Вот и я говорю – удачно, что мы их взяли! – неуверенно сказал подполковник, избегая смотреть в направлении покупки. -Сумма, конечно... – он затосковал и погладил рукой желудок.
“Приснится же такое! —подумал Пыжиков, уже смелее взглядывая на фантасмагорическую мазню. —Наяву бы это, пожалуй, потянуло на тяжкое... с особой дерзостью...”
– А, кстати, – развязно сказал он вслух. – Этот самый, от слова “худо”... Поджигатель-то у него ведь отсиживается!
–Да! —спохватившись, воскликнул подполковник. —Ты, Пыжиков, вот что, значит... Ты, это... Кончай шукать преступные группы! Поджог совершил уголовник-одиночка! И все -баста! Заруби на носу!.. Борец-антифашист нашелся, понимаешь...
Он в раздражении поменял местами бумаги на столе, нечаянно оглянулся на карпухинские творенья, болезненно поморщился, оттолкнул стул и решительно шагнул к сейфу, где у него была припрятана бутылка армянского коньяка, но тут зазвонил телефон.
Подполковник остановился, будто настигнутый пулей, беззвучно выругался и с ненавистью луддита сорвал с аппарата трубку.
– Слушаю – Шувалов!
–Как успехи, Шувалов? —в голове мэра звучало нетерпение социал-демократа старой закалки. – Преступную группу выявил?
–Какую группу?! —закричал подполковник. —Не было никакой группы! Был поджигатель-одиночка, уголовник чистой воды, маргинальный тип, психопат!
–Ты, подполковник, газеты читаешь? —вкрадчиво спросил мэр. —А в газетах пишут: “Генеральной прокуратуре предписано безотлагательно возбудить уголовные дела и начать расследования по фактам организации массовых беспорядков...” Указ уже проводится в жизнь. В жизнь, подполковник! А ты вроде спишь!
– Сутки, между прочим, не сплю! – буркнул Шувалов.
– Про труп уже знаешь? – вдруг деловито поинтересовался мэр.
– Какой труп?
Мэр присвистнул.
–Ну, Иван Никифорыч, ты даешь! Ты, на самом деле, спишь, что ли? Тебе что, про труп в фонтане не докладывали?
– В фонтане?! – потрясенно спросил подполковник.
–Вот именно, —злорадно сказал мэр. —Значит, там прокуратура уже подключилась, а ты сейчас людям своим быстренько хвост надери и ко мне на совещание!
–Та-а-а-к! —сочно произнес Шувалов иронически-бережно опуская трубку, и тут же закричал. – Сергеев!!!
“Нет, – холодея, подумал Пыжиков. – Не сон. Точно. значит, надо шурупить мозгами!”
Дверь распахнулась, но вошел не Сергеев, нет —с гомоном и треском пуговиц в образовавшуюся щель будто сквозняком втянулось и покатилось к столу что-то маленькое, многорукое, писклявое, беспрерывно верещавшее единственное слово “Там!”, подкрепляемое бешеной жестикуляцией. А потом вошел и Сергеев —с перекошенным лицом.
Подполковник устало прикрыл глаза. Слово “там!” прыгало по кабинету, щелкая, как тысяча целлулоидных шариков.
– Что это? – неприятным голосом спросил подполковник, открывая глаза. “А действительно —что?” —с ужасом подумал Пыжиков, снова ощущая себя в тенетах кошмара.
–Это, товарищ подполковник... —жалко промямлил Сергеев. —Это... вроде, как Бабин и
Хрущ... из ГАИ... Пыжиков пригляделся. В самом деле, вылитые Бабин и Хрущ. Подполковник тоже это заметил.
– Почему в таком виде?! – безжалостно спросил он. Лилипуты вздрогнули и затихли. Они стояли по стойке смирно, преданно выпучив глазенки на багровых белобрысых физиономиях —живая карикатура на правопорядок. “Экология, что ли?” брезгливо подумал Шувалов. Но разбираться не хотелось. На фоне
упомянутого уже пространства, фашистских главарей и загадочных пейзажей Карпухина мелкие чины из ГАИ тем более не могли шевельнутся потаенных струн в его душе. —У вас кто начальник? —почти ласково спросил он. —Бунин? Вот к нему и давайте! А,
впрочем... – он вдруг увидел млеющего от впечатлений инспектора. Пыжиков медленно поднялся. —Ты, Пыжиков, учти, —мстительно сказал полковник. —За тобой —преступная группа!
Не воображай, что это дело рук уголовника-одиночки! И с этими... разбирись-ка! Раз уж
ты здесь... “Сейчас он вспомнит, зачем я здесь!” —с замиранием сердца подумал Пыжиков, опять чувствуя себя наяву.
–Товарищ подполковник, —осторожно вмешался Сергеев. —В бухгалтерии просят эти, картины... чтобы, значит, инвентарные номера... все как положено...
Шувалов страдальчески посмотрел на него и взорвался: – Спишь, Сергеев?! Труп в фонтане! Почему не доложили?! Заруби на носу – докладывать обо всем!!
Сергеев пошатнулся, открыл рот, закрыл, щелкнул каблуками. – Так точно! Прямо вам докладывать? Или... – пролепетал он наконец. Подполковник нетерпеливо оглядел подчиненного от головы до пят.
– Папе римскому докладывай! – серьезно и зло ответил он.
12.
–Сублимация, товарищ Стеблицкий, и еще раз сублимация! —холодно сказала стройная блондинка, неслышно вступая в комнату и приближаясь к его ложу. Олег Петрович задохнулся —то была блондинка его мечты. Он с восторгом и ужасом смотрел на женщину, он боялся пошевелиться – и только потел под одеялом.
Окно светилось серебряным киноэкранным светом, и видимость в комнате была отменная. Блондинка остановилась, бухарский халат, наброшенный на ее плечи, распахнулся, и Олег Петрович ясно различил идеальные молочные железы с розовыми сосками, белый, чуть выпуклый живот и нежную поросль в паху. Длинные ноги оплетал ажур черных чулок.
Стеблицкий знал, что произойдет дальше —бухарский халат упадет на пол, блондинка отбросит одеяло, они сплетутся в объятьях и предадутся безоглядной животной страсти. Он был готов. С некоторыми оговорками.
Женщина протянула Стеблицкому бокал, который держала в правой руке (в левой был зажат журнал “СПИД-инфо”), и Олег Петрович принял этот бокал. Он осушил его одним махом, чувствуя, как горят и корчатся внутренности от дьявольского напитка. В бокале был керосин.
Из туалета выглянул военрук Ступин, одетый по-партийному (строгий костюм, галстук, значок депутата в петлице), и сказал сочувственно:
– Закеросинил наш Олег Петрович!
Но вместо блондинки уже стояла мама в строгом черном платье. Волосы ее были тщательно причесаны и стянуты на затылке узлом. Она испытующе посмотрела на сына и негромко, но внушительно приказала:
– Немедленно! Руки – на одеяло!
Покраснев как рак, Олег Петрович быстро вытащил руки из-под одеяла и лежал ни жив ни мертв, недоумевая, отчего он улегся в постель в мундире летчика гражданской авиации.
– Я не могу даже спокойно умереть! – с упреком сказала мама. – Я знала! Я знала – стоит оставить тебя одного, и сразу появится какая-нибудь мерзавка, чтобы оттяпать у тебя жилплощадь!
Олег Петрович робко сказал, заливаясь слезами:
– Мама! Это была блондинка моей мечты!
Мать посмотрела скептически и чуть брезгливо.
– Неужели тебе! Тебе! – с отвращением воскликнула она. – ЭТО нравится? Я не могу поверить! Тебе это нравится? Эти груди с сосками... этот живот самки... этот... нет, я этого не могу даже произнести вслух! Тебе что, и журнал “СПИД” нравится? – недоверчиво спросила она.
Олег Петрович молча кивнул, продолжая плакать.
– Дожила! – закричала мать и картинно обхватила голову. —Я растила его, я отдавала ему все, я вкладывала в него все лучшее... а он... он смотрит грязные, никчемушные картинки! Будто на свете нечем больше заняться. Руки на одеяло!!!
Олег Петрович с ужасом убедился, что руки действительно опять исчезли под одеялом. Он поспешно выдернул их и увидел рукава с нашивками железнодорожника.
–Нет, мы сейчас займемся с тобой интересным и полезным делом! —озабоченно сказала мать и принялась бросать на кровать тряпочки, ленточки, катушки ниток, пуговицы. -Немедленно принимайся за работу! Нитку в иголку! Бери ножницы, сейчас мы будем шить куклу! – она, охваченная возбуждением, присела на край постели.
Олег Петрович, всхлипывая и утирая остатки слез, начал кроить и шить.
–Как ты держишь иголку! —покрикивала мать. —Руки-крюки! Как я тебя учила? Все нужно делать с толком, с чувством, а не абы как. Чтобы тебе самому и людям приятно было посмотреть. Чтобы люди не говорили потом, что мама тебя ничему не научила...
Они дружно и споро взялись за дело. Руки их мелькали с нечеловеческой быстротой, кроя, сметывая, набивая каркас ватой.
– Мы сделаем куклу Пушкина! – восторженно сказала мать.
И Олег Петрович увидел – действительно, на одеяле сидел набитый ватой Пушкин – в черном сюртучке с настоящими пуговками и с пуговками вместо глаз. Густые бакенбарды из каракулевого воротника обрамляли его печальное кукольное лицо.
–Вышивание, поделки, классическое наследие —это так важно для юношей! -мечтательно произнесла мать, любуясь творением их рук. —Это отвлекает их от онанизма!.. Сублимация!
При последнем слове Олег Петрович вздрогнул. В окно полился совсем уже нестерпимый серебряный свет, и Стеблицкому на миг показалось, что на плечах сидящей женщины -расписной бухарский халат, но он сжал зубы, и халат исчез.
– Ты когда последний раз читал произведения Пушкина? – строго спросила мать, бережно взяв в ладони отороченную бакенбардами куклу. —Я разве тебя не учила —Пушкин наше все? Ну-ка, сейчас же повторяй за мной!
И она начала читать, с выражением, распевно: “Нет, я не дорожу мятежным наслаждением...” Голос ее становился все громче и проникновенней, и Олегу Петровичу показалось, что читает она это стихотворением нарочно, чтобы покрепче пристыдить сына и заставить краснеть. И он действительно краснел и, не зная, куда деваться от стыда, жалобно шептал: “Мама!”, но мать только победно глянула на него и продолжала декламировать нехороший стишок.
Но вдруг с ней стало твориться что-то странное, и Стеблицкий увидел, что вместо матери на кровати сидит странный генерал Якубовский, а на плечах у него —большие картонные погоны, на которых не очень убедительно чернилами написано именно “Генерал”.
Но тут же это уже был не генерал, а военрук Ступин, который стал хватать Стеблицкого за аристократические руки и тереться об Олега Петровича небритой, дурно пахнущей щекой. Олег Петрович сначала отбивался и выворачивался, а потом вдруг сел, выпрямив спину, и сказал Ступину громко и строго: “Достал меня ты язвою лобзаний!”
После чего они со Ступиным сплелись в объятьях и предавались животной страсти. А в самый роковой миг краем обезумевшего глаза Стеблицкий уловил, как приоткрылась дверь туалета, мелькнул ажур чулок и светлая кожа бедра, попытался сбросить с себя военрука, но не осилил и въехал вместе с ним в сад наслаждений, а уже потом бросился в коридор и в нетерпении и тоске прикоснулся к выключателю, который тут же взорвался, осыпав Олега Петровича молниями, искрами, горелой пластмассой и конфетти.
А затем ошеломленный Стеблицкий оказался в актовом зале своей школы, где среди бенгальских огней, облаков конфетти и стреляющих змеек серпантина коллектив праздновал Новый Год. Несомненно это был его коллектив, его коллеги, но бал оказался костюмированным, и Олег Петрович никого не узнавал. Его окружали маски, какие-то кринолины, хитро уложенные локоны, его ухо улавливало французский почему-то прононс, мадригалы и менуэты ласкали слух, а за шелками, за корсетами розовело и горело что-то захватывающее дух, что-то сочное, сладкое и мистическое, от чего у Стеблицкого болели живот и сердце.
–Нет, я не дорожу... —дрожа и задыхаясь, бормотал он, бродя в расфуфыренной толпе, где все ускользало и будто смеялось над ним.
Вдруг перед Стеблицким остановился человек. Олег Петрович узнал его. Это был усатый, сумрачный преподаватель физкультуры. Не тот, нынешний хлыщ, а старый, уволенный лет пять назад, знаменитый тем, что, в отличие от обыкновенных физруков, объясняя упражнения на снарядах, никогда не поддерживал девочек, а непременно одних мальчиков.
На нем был простой тренировочный костюм из синего трикотажа. Он был разгорячен, потен и обмахивался газетой “СПИД”. Он молча глядел на Стеблицкого и шевелил усами.
Вдруг он сказал: “Пойдемте!”
И обалдевший Олег Петрович пошел. Они без единого слова промаршировали в спортивный зал. Физкультурник велел Олегу Петровичу снять пиджак и стал учить его упражнениям на снарядах. Сперва Олег Петрович послушно все выполнял, вздрагивая от прикосновения горячих жилистых рук, но потом испугался и по шведской стенке влез под самый потолок, решив не спускаться, пока не подоспеет помощь.
Но вместо усатого физрука внизу появился Барский в белых одеждах и, задрав голову, сурово проговорил:
–Вы втюрились в мою жену! А любить следует лишь сладкоголосую птицу юности, Олег Петрович!
– Моя юность, – ответил Стеблицкий жалобно, – была сплошной Пушкин!
– Тогда, – подумав, сказал Барский, – гони стольник, сука!
Олег Петрович обмер. Голос у Барского был как у того типа, что осквернил диск народного барда, или у того —возле автобазы. Присмотревшись, Стеблицкий понял, что так оно и есть. Человек внизу был студенисто-бледен и с одежды его сыпалась земля. Мертвец присел на корточки и, тупо глядя в пол, стал ждать. Олегу Петровичу совсем расхотелось спускаться. Но тут поручни шведской стенки сделались вдруг хрупкими и легкими, точно бублики, и обломились с приятным хрустом. “А-а-а!” —закричал Олег Петрович и полетел вниз.
С этим криком он и проснулся. Хмурое белое утро стыло в окнах —на стекла словно плеснули молоком. В комнате царили тишина и умиротворяющее равновесие. Бурые корешки книг с выцветшим довоенным золотом угрюмо сворачивали мысль к спасительному реализму. Стеблицкий медленно пришел в себя.
– У меня совсем разгулялись нервы! – трагическим шепотом пожаловался он книжному шкафу. Шкаф презрительно молчал.
Олег Петрович восстал, умылся холодной водой, изготовил на завтрак стреляющую яичницу и, давясь каждым куском, заставил себя ее съесть. Он чувствовал себя как перед первым в жизни парашютным прыжком.
С тоскливой решительностью облачился он в лучший свой костюм сиреневого цвета, тщательно повязал галстук и причесал волосы. С ненавистью посмотрел на отражение своего неуверенного постаревшего лица и понял – сегодня или никогда.
Они снова отнимут у него шанс – разбазарят на мелкие удовольствия, на разные пакости, а потом утопят в канаве или сдадут милиции —и его собственный шанс опять станет прерогативой государства, осядет в архивах, в лабораториях, в закромах родины. А ему как всегда достанется шиш с маслом, причем за масло придется платить.
Олег Петрович вышел на улицу, страхуясь как резидент. Слава богу, в подъезде было пусто —лишь потемневший бетон слабо отзывался одеколоном “Гвардейский”. На улице
тоже ничего не предвещало нежелательных встреч. Лужи сковало льдом, свежая пыль засыпала микрорайон, дул холодный ветер. В такую погоду трудно сидеть на корточках.
Олег Петрович направился в город. Он страшился грядущего волшебства и страшился его лишиться. Он то бежал, сломя голову, то переходил на заплетающийся зигзаг, то вставал посреди тротуара, бессмысленно пялясь в пространство и шевеля губами.
Здесь мы вдруг чувствуем настоятельную потребность объясниться, извиниться и даже пролепетать пару слов в свое оправдание. Дело в том, что мы просто видим, как неодобрительно качает головой сторонний наблюдатель, изрядно уставший от рассуждений о волшебстве. Он, как водится, скептик и склонен все чудесное объяснить опять же случайным флюктуациями, изумительной ловкостью рук да незрелостью праздных умов.
Мы тоже скептики и тоже поднаторели в искусстве объяснения на пальцах необъяснимого, но... черт его знает?! Опыт ваш далеко не всеобъемлющ, мы и в логике-то, признаться, не так уж чтобы тверды, а, если взять, скажем, философию... Мы и единственно верного учения держались более по привычке, а не от пронзительности откровений. Теперь же, когда средь наших степей не штука встретить даже хоть экзистенциалиста, хоть христианского мистика, хоть глашатая Кришны в апельсиновом веселом рубище... Мы и вовсе не рискуем рассуждать о мироздании вслух и скромно стоим у печки, внимая всем истинам сразу и впитывая их как губка. Даже, не морочат ли нам голову, мы не можем утверждать с уверенностью, поскольку половина из выслушиваемых слов нам вообще не известна.
Однако чудеса, мы настаиваем, все-таки существуют. Но следует заметить, что, как правило, у чудес обычно мерзкий привкус. Оттого, наверное, люди и не держат их в памяти и задним числом и вообще отказываются признавать их за чудо.
Судите сами. Глава семьи с сильнейшего похмелья удаляется в ванную комнату и превращается там в тело, висящее на нейлоновой бельевой веревке. И лишь внезапный наплыв бурных и противоречивых чувств мешает домашним осознать, что произошло настоящее чудо: человек вошел в дверь ванной, а попал в мир иной.
А разве не достойно удивления, когда солидный муж, превзошедший науки, со следами цивилизации на породистом лице и с университетским значком в петлице снимает фотоаппаратом на испорченную пленку духов, а другой муж немедленно помещает эти снимки на страницах журнала “Юный золотоискатель” под заглавием “Загробный мир зовет”, а третий вовсю занимает деньги, чтобы поехать в Аргентину, где есть туннель, куда поезда входят, но почему-то уже не выходят, а четвертый —оживляет трупы, а пятый -разгоняет облака, и вообще все ведут себя так, словно сошли со страниц романов Беляева, и самое-то фантастическое, что им действительно дают деньги – и на туннель, и на облака, и даже на брюки для оживляемых, чтобы те, ожив, не оскорбили общественную нравственность.
Таким образом, чудеса есть, но исходят они из таких пучин из таких бездн, из таких неуютных пространств, что смахивают, большей частью, на крупные неприятности.
Почему же нет добрых чудес? По нашему скромному разумению, происходит это по самой простой причине —во всем мире нет светлых пучин, нет жизнетворящих бездн и уютных пространств —добрым чудесам неоткуда исходить в принципе. А тот пятачок, где кое-как толкутся люди, так перенаселен, так заплеван, так заставлен вещами и завешан бельевыми веревками – там вообще не до чудес. Вот они и приходят оттуда, где мир иной, оттуда, где о нас не больно-то пекутся...
Олег Петрович кружил по центральным улицам, бежал трусцой вдоль пустых скамеек городского парка, слонялся по площадкам, задыхаясь от ветра. То и дело на пути его вырастали статуи усопших вождей. Их каменные лики были обращены к невидимым звездам. Маленький Стеблицкий бродил среди них, как затерянный на острове Пасхи странник.
От долгой прогулки возбуждение в нем несколько улеглось, а утомленный организм запросил есть. Наискосок от церкви, которая свежезолочеными куполами выделялась среди прочих зданий, как пряник среди черствых буханок, Олег Петрович углядел нарядный киоск, набитый деликатесами, и невольно остановился перед витриной, любуясь великолепием и разнообразием этикеток. Прямо перед его глазами сказалась бутылка “Чинзано”, изящная и длинная, как женщина Модильяни. Она нахально и томно потягивалась всем своим смуглым телом, продажная и недоступная одновременно.
– Чинзано! – зачарованно пропал Олег Петрович.
Околдованный магией слова, он и не заметил, как у края тротуара остановился темносиний лимузин, из которого одним махом высыпались молодые люди с настоящими автоматами в руках. Они грубо отпихнули изящного преподавателя словесности в сторону, разом нажали на гашетки и в одно мгновение превратили красивый киоск в решето.
Когда над ухом палят из АКМ, получается так оглушительно, что уши как бы отключаются. С Олегом Петровичем вышло то же самое. Еще у него отключились ноги, а сам он превратился в неодушевленный киноглаз, бесстрастно фиксирующий фрагменты повседневности: ...осколки стекла, красиво взмывающие в воздух... безоружный милиционер, придерживая фуражку, крупными скачками спасается в ближайшем подъезде... белые “жигули”, внезапно меняющие траекторию, и лицо водителя, охваченное паникой... веселая карусель отстрелянных гильз...
Коротко стриженные ребята в черных кожаных куртках и спортивных шароварах с лампасами еще с полминуты деловито палили в беззащитный киоск, а потом ближний повернулся к Олегу Петровичу, сверкнул бешеными глазами и захохотал, будто через подушку:
– Вот так, дядя! – и, наставив в шутку на Олега Петровича ствол, крикнул. – Пу!
Ничего страшнее этой идеально круглой и абсолютно черной дырочки Стеблицкий в жизни своей не видел. Даже мама, даже милиционер, да что там – даже люди на корточках были куда безобиднее! Дырочка остро пахла маслом и гарью.
Он отпрянул. Ноги сложились как картонные. По ним текло. Олег Петрович сел на асфальт, думая о какой-то чепухе —мол, будь вокруг Аравийские пески, брюки бы мигом высохли, и никто бы не заметил.
Вдоволь насмеявшись, молодые люди попрыгали в автомобиль и газанули. Невольно испытываешь эстетическое наслаждение от одного старта этих чудо-машин —вжж! и они уже вдали. Они вдали, а вы здесь —с артистом, с авоськой, в мокрых брюках а автобуса все нет и нет.
Это внезапное приключение подействовало на Олега Петровича самым положительным образом. Еще не рассеялся выхлоп криминального автомобиля, а Стеблицкий уже начал действовать – и ни капли былых сомнений и колебаний! Да и то сказать, человек в мокрых штанах редко колеблется и тянет резину.
