355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Назым Хикмет » Жизнь прекрасна, братец мой » Текст книги (страница 2)
Жизнь прекрасна, братец мой
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 16:44

Текст книги "Жизнь прекрасна, братец мой"


Автор книги: Назым Хикмет



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Тем вечером Измаил не сразу заметил, что Ахмед – без усов. Ахмед пытался отрегулировать огонь, подровняв фитиль керосиновой лампы маленькими ножницами, по его задумчивому лицу бродили тусклые отблески.

– Ты чего это усы сбрил, братец мой?

– Изменилось у меня лицо?

– Сначала я не заметил, но, если всмотреться, – да, изменилось. Тебе не идет без усов.

– У меня нос стал еще длиннее, правда?

В тот день Ахмед скрыл от Измаила, что с ним произошло. И то, что со мной приключилось, – позор, и то, что я скрыл это от Измаила, – тоже стыд, но я скрыл.

Прошло еще четыре дня.

Ахмед ел огромный помидор, макая его в соль, и читал измирскую газету. Измаил перестилал на полках шкафа старые газеты.

– Измаил!

– Что?

– Смотри, в газете пишут, что в округе бродят бешеные собаки.

– Бродят. Говорят, пару детей покусали. А позавчера вахтера у нас на заводе.

– Так, и что теперь будет, Измаил?

– Как – что будет? Укушенных отправляют в Стамбул. Только там есть больница, где лечат бешенство.

– А кто-то уже заболел?

– Конечно!

– Надо наказать владельцев бешеных собак…

– Какие такие владельцы могут быть у бешеных собак, а, братец?

– Вот черт побери… Давай завтра проведем собрание, Измаил.

И я рассказал ему, что случилось.

– Вот так, Измаил…

Измаил повторил: «Вот так», – а затем сказал:

– Это пес тех табачников. Мы с Зией много раз пили кофе под тем платаном. Я завтра схожу туда.

Пес, должно быть, там. Если пес бешеный, то он бы до тебя покусал кого-то из них. И табачники бы давно его прикончили.

– А почему он не мог первым укусить меня, а не кого-то до меня? Почему он не может с меня начать кусаться?

– Может. Но зачем думать о самом плохом из возможного, а, братец?

Собрание вновь провели в доме у Хюсню. Дом на каменном фундаменте, некрашеный, деревянный, наверху две крохотные комнаты. На окнах – решетчатые ставни. Как всегда, гости, сняв обувь в вымощенном камнем внутреннем дворике, при свете маленькой керосиновой лампы проходят в комнату слева от входа. Я всякий раз поражаюсь чистоте этих седиров, [15]15
  Седир – вид традиционной османской мягкой мебели, подобие тахты, устанавливавшейся по периметру комнаты.


[Закрыть]
покрытых батистовыми чехлами! Сосновые доски пола, побелевшие, как смола, оттого что их неустанно моют, трут и скоблят, еще не просохли. Пахнет мокрым полом, туалетным мылом – кажется, такое мыло с запахом лаванды производят в Эдирне. В соседней комнате плачет шестимесячная дочь Хюсню. Собрание открыл Хюсню. Я рассказал о случившемся. Слово взял Измаил:

– Я ходил к табачникам, они говорят, пса задавил автобус.

Хюсню, как всегда, небрежно выбритый, но, как всегда, в чистой фланелевой рубахе, спросил:

– Когда задавил?

– Этим утром.

– Откуда известно, что задавил? Может, мерзавцы просто боятся, что их заставят платить штраф, боятся неприятностей. Может, они просто врут.

– Ты хочешь сказать, что собака была бешеной?

Хюсню, сделав вид, что не замечает глаз сидевшего напротив него Ахмеда, повернулся к Измаилу:

– Может быть… Ты, когда говорил с ними, сказал, что их собака укусила Ахмеда?

– Ты спятил, братец?

Молодка в белом платке, как всегда, внесла кофе. Когда она наклонялась, ее полные молока груди туго натягивали ткань свободного платья. Все присутствующие с восторженным уважением смотрели на нее.

Ахмед, громко прихлебывая кофе, пытался говорить, будто к нему все происходящее не имеет отношения:

– Значит, собака умерла от бешенства, а ее хозяева боятся, что их заставят платить штраф, и говорят, что ее задавил автобус? Может быть… Как говорит Хюсню, все может быть… Но может, собака и не была бешеной, может, на самом деле ее автобус раздавил. А меня она укусила просто так, а не потому, что бешеная, такое тоже может быть. Верно, Измаил?

– Может быть… Послушай, я только что вспомнил, что однажды она и Зию за руку укусить пыталась.

Хюсню спросил:

– С чего?

– Зия принес ей кость и играл с ней – то бросал кость, то отнимал.

Ахмед терпеливо выслушал все, о чем говорили, а потом сказал:

– Я не забирал у собаки кость. Но она могла укусить меня, как любая другая собака. Если все так, то вы можете объявить мне строгий выговор – выйдя за дверь, я нарушил дисциплину. И вопрос будет исчерпан. (Я сделал глубокий вдох, сердце колотилось все быстрее, и было очень грустно.) А если же собака подохла от бешенства? Значит, меня укусила бешеная собака, и я тоже взбешусь. (На этих словах мне захотелось рассмеяться, было в них нечто комичное, черт побери.) А чтобы не взбеситься, я должен поехать в Стамбул и сделать прививку… Главврач больницы, где лечат бешенство, знает меня…

Заговорил Хюсню:

– Мы уже решили, что ты не поедешь в Стамбул. Но из-за произошедшего это решение придется изменить. Возможно, тебе удастся съездить в Стамбул, не попавшись полиции, возможно, и врач тебя не выдаст, раз уж он – твой приятель …

Молодка в белом платке вошла, собрала кофейные чашки и вышла. Заговорил я:

– Вкратце дело обстоит таким образом. (Все уже давно поняли суть дела, но я хочу еще раз разложить все по полкам. Назло самому себе.) Есть несколько вариантов. Первый: меня ловят либо по пути в Стамбул, либо в Стамбуле врач доносит в полицию. Он не решается втайне делать прививку человеку, которого разыскивает «Суд независимости». Я не заболел бешенством. Но я попал в «Суд независимости». Это – первый из возможных вариантов… Второй: собака бешеная. Меня не поймали по пути в Стамбул. Доктор тоже повел себя молодцом. Мне сделали прививку, я не заболел бешенством, отделался благополучно. Теперь третий вариант: собака не бешеная. Но по пути в Стамбул меня схватили или врач звонит в полицию. Я, как полный кретин, попадаю в «Суд независимости». Сдаюсь по глупости. А, есть еще один вариант: собака бешеная, но я в Стамбул не поехал и прививку не сделал. Болею здесь. Так нужно мне ехать или нет?

Решение не приняли. Мне сказали: «Как хочешь, так и поступай».

Ахмед, как всегда, вышел из дома первым, Измаил, как всегда, догнал его там, откуда был слышен шум водокачки. Они шагали молча.

Когда они зажгли лампу и уже раздевались, Ахмед сказал:

– Я не еду в Стамбул.

Измаил промолчал. Лег в кровать. Ахмед наклонился к своим брюкам, которые он бросил на табурет. Я вытащил из заднего кармана пистолет и положил его на одежду Измаила, брошенную на соседний табурет.

– Пистолет я передаю тебе, Измаил.

– Почему?

– Бешенство может проявиться с вероятностью пятьдесят процентов…

– А если тебе все же попробовать съездить в Стамбул?

– Нет. Вероятность того, что собака больна бешенством, – пятьдесят процентов из ста. А доктор меня сдаст, я уверен на все сто. А еще можно попасться по дороге. Я не еду в Стамбул… Если я взбешусь, ты меня застрелишь… бросишь в эту яму… засыплешь землей… запаха никто не почувствует… (Все эти слова – «застрелишь», «бросишь», «засыплешь» и даже «запаха никто не почувствует» – я говорю Измаилу словно назло.) И так ведь никто не знает, что я живу здесь. (Улыбаюсь.) На всякий случай я записку напишу, что наложил на себя руки от несчастной любви. (Впервые опускаюсь до таких пошлостей, черт побери.) Вот так, Измаил…

– Видит Аллах, ты сошел с ума…

– Почему сошел с ума? В чем сумасшествие? А если я брошусь на тебя и попытаюсь укусить? А?

Измаил не ответил.

– Ты умеешь стрелять из пистолета, Измаил?

– Умею.

– Ты метко стреляешь?

– Вроде бы да…

Я побродил по комнате, постоял перед шкафом, открыл и закрыл дверцу.

– Ну давай же ложись, братец.

– Завтра купи книгу по медицине и принеси сюда.

– Это еще зачем?

– Почитаем про симптомы бешенства. Насколько я знаю, за один день бешенство не проявляется… У этого дерьма есть всякие там кризисы и стадии… Прежде чем начинается бешенство и человек начнет на всех бросаться, прежде чем он завоет, брызгая слюной…

– Откуда ты взял, что человек воет, братец?

– В Стамбуле я видел один спектакль… Играл Мухсин. [16]16
  Мухсин – имеется в виду известнейший турецкий актер Эртугрул Мухсин-Бей (1892–1979), который жил и работал в СССР с 1925 по 1929 год. За это время он активно сотрудничал с Назымом Хикметом, участвовал в различных постановках, стажировался у В. Э. Мейерхольда, дружил с К. С. Станиславским, В. И. Немировичем-Данченко, С. М. Эйзенштейном и другими видными деятелями театра и кино.


[Закрыть]
Как там пьеса называлась… «Смотрители маяка», что ли?.. На одном маяке, ночью во время бури, один из смотрителей, кажется сын, взбесившись, кинулся на другого смотрителя, на своего отца… И вот там он выл.

– Давай, все, ложись. И потуши лампу…

– Не забудь завтра книгу…

– Хорошо, если найду…

– Что значит «если»? Найди и принеси.

– Ладно, ладно…

Той ночью насос гудел словно посреди хижины.

– Измаил…

– Что?

– Ты спишь?

– Не спится.

Из дверных щелей в темноту комнаты сочился лунный свет.

– О чем ты думаешь, Измаил?

– Ни о чем… (Между тем он думал. Но сейчас Ахмеду хочется, чтобы весь мир, и особенно Измаил, думал только о его несчастье. И парень прав. Но у Измаила на уме только его мать…)

ШЕСТАЯ ЧЕРТОЧКА

Ахмед швырнул на кровать книгу, которую протягивал ему Измаил. Поели они молча. Когда закурили, Ахмед спросил:

– Ты заглядывал в книгу, Измаил?

– Заглядывал.

– И что – при бешенстве воют, как собаки?

– Воют.

– А что там еще пишут?

– Почитай – узнаешь.

– На сороковой день?

– Да, написано – на сороковой…

Ахмед, так и не раскрыв книгу, положил ее на свою одежду. Задул лампу. Какое-то время они молчали. Измаил спросил:

– Перед кем ты притворяешься, братец? Зажги свет да почитай…

Я зажег лампу. Почитал. Ничего нового, кроме того, что я когда-то где-то уже слышал. Сначала – головная боль, боль в суставах, слабость, затем – потеря аппетита, беспричинный страх, потом – боязнь воды, огня, потом – слюнотечение с сильным желанием кусаться, бросаться на людей, выть. На сороковой – сорок первый день – паралич…

Я встал. Из коробки с рисовальным углем взял мелок. Начертил на двери шесть черточек. Шесть белых черточек.

– Что это, Ахмед?

– Сегодня шестой день, Измаил.

– Видит Аллах, ты с ума сошел, братец…

Он закурил. Бросил сигарету и Ахмеду. Ему не нравится состояние парня. Взбеситься он вряд ли взбесится, но довести себя за эти сорок дней – доведет.

Измаил задул лампу. В темноте Ахмед видит шесть белых черточек.

Черточки, которые я начертил на двери дачи, Аннушка заметила только на седьмой день.

– Что это, Ахмед?

– Сегодня наш седьмой день. Значит, нам осталось еще тринадцать дней, Аннушка.

– А потом что?

– Потом что – известно: у тебя отпуск закончится, у меня – каникулы. Мы вернемся в Москву…

* * *

– Ну же, Ахмед!

– Что?

– Ты ночью так во сне кричал, будто тебе перерезали горло. Должно быть, тебя мучил ночной кошмар.

– Это вряд ли из-за бешенства… У меня даже еще голова не заболела. Со мной такое бывает пару раз в год. В следующий раз просто дотронься до меня, и все пройдет… Мне хочется проснуться, но я не могу, черт побери. Обычно я сознаю, где нахожусь, но иногда случается так, что мне кажется, будто я в совершенно другом месте. Мне кажется, что если немедленно не проснусь, то сразу умру. Я же сказал, не бойся, легонько тронь меня за руку, и все…

Вчера утром, уходя, Измаил пистолет с собой не взял.

– Завтра возьми пистолет с собой, Измаил…

Измаил не ответил. Наверное, уснул.

Город Батум похож на шахматную доску. Даже если дождь в Батуме будет лить сорок дней и ночей, стоит выйти солнцу, как улицы, вымощенные брусчаткой, высыхают за мгновение.

В Батуме, в номере гостиницы «Франция», сел я за стол… Любые деревья, цветы, травы, какие только существуют в тропиках, можно увидеть в Батуме, в Ботаническом саду на Зеленом мысу: смотри, трогай, вдыхай. В разгар лета 1922 года на батумском пляже мужчины и женщины лежали рядом, кто лицом вниз, кто на спине, совершенно голые, часто без купальников и прочего, лежали в чем мать родила. Я на этот пляж попал из Анатолии, где у женщин были обнаженными только ноги да руки, а еще глаза, да и то – только на рынке… Но бывало несколько раз, что, встретившись с женским взглядом, смотревшим в щелку между двух кусочков ткани, я будто видел женщину обнаженной с ног до головы… Как бывает со всем чрезмерным, к полной наготе быстро привыкаешь, и тогда фантазии уже не остается ничего делать… Прошло немного времени, и я перестал замечать женскую наготу на пляжах Батума.

В Батуме, в номере гостиницы «Франция», сел я за стол, а по улицам проходит красная кавалерия. Усталые, полуголодные, но мир принадлежит им… Сегодня вечером будет митинг, я пойду, беспрерывный стук деревянных подошв о галечную мостовую Батума… Тук-тук да тук-тук, тук…

В номере гостиницы «Франция» сел я за стол… Мне так хочется есть, так хочется… За день я съедаю четверть фунта хлеба, две порции супа на кукурузной муке и выпиваю два стакана чая с сахарином. Там плавают рыбьи головы – не в чае, а в супе. Лакированные туфли свои я давно продал. Купил их какой-то деревенский парень из Аджарии. Говорит, женится. Мои туфли он купил в подарок невесте. За сколько миллионов рублей? Я спрашивал у экипажа и офицеров турецкого парохода, который довез меня из Трабзона в Батум: «В Батуме деньги в ходу? Раз уж там коммунизм, то, насколько я знаю, деньги должны были отменить». – «Меньшевики деньгами пользуются, а большевики – нет, – сказали мне. – Мы не знаем коммунизма. Но раз Батум сейчас в руках большевиков…»

У меня было пятьдесят лир. Раздал их команде. Взял только одну лиру, на память… Корабль, привезший меня в Батум, загрузил оружие, боеприпасы, отплыл в Трабзон. Потом я узнал, что некоторые из матросов и некоторые из офицеров, наверное, именно те, кто говорил, что не знают коммунизма, занимались тогда контрабандой драгоценных камней.

В Батуме, в номере гостиницы «Франция», сел я за стол. Овальный стол, ножки его, нет, не только ножки – каждая часть его покрыта резьбой, позолотой, выступами и впадинами. Рококо. В гостиной юскюдарского ялы тоже есть стол рококо… Ро-ко-ко… Целых тридцать пять дней – или тридцать пять лет? – путешествовал я с побережья Черного моря в Анкару, а оттуда – в Болу, в городишко, где работал учителем; так произошло знакомство сына стамбульских вельмож, внука паши с Анатолией, и теперь прошлое лежит передо мной в Батуме, в номере гостиницы «Франция», на столе рококо, в виде рваной, грязной, кровавой рукописи… Я смотрю на нее, и мне хочется плакать. Я смотрю на нее, и кровь бросается в голову. Смотрю на нее, и мне стыдно за юскюдарское ялы. Решайся, сынок, говорю я сам себе, решайся… Решение принято. Можно умереть, нельзя вернуться. Постой, не торопись, сынок. Давай положим на этот стол и все твои сомнения. Чем ты можешь пожертвовать? Что ты можешь дать? Все, что у меня есть, все… Свободу, да! Сколько лет ты ради этого можешь просидеть в тюрьме?.. Если понадобится, хоть всю жизнь… Но ты же любишь женщин, любишь поесть и выпить, любишь хорошо одеваться. Ты мечтаешь объездить Европу, Азию, Америку, Африку. Стоит тебе сейчас оставить Анатолию здесь, в Батуме, на столе рококо и из Тифлиса отправиться в Карс, а оттуда – в Анкару, то не пройдет и пяти-шести лет, как ты станешь депутатом, министром станешь, женщины, еда, выпивка, искусство, весь мир… Нет! Если понадобится, я всю жизнь могу провести в тюрьме… Если я стану коммунистом, меня могут еще и повесить, могут убить, могут и утопить, как Субхи [17]17
  Мустафа Субхи (1883–1921) – турецкий революционер, основатель и председатель Коммунистической партии Турции. После Октябрьской революции не раз бывал в России на съездах партии. Во время Гражданской войны был комиссаром турецкой роты Красной Армии. В 1921 году был убит на катере в Черном море вместе с группой турецких коммунистов, когда попытался спастись от преследования сторонников Мустафы Кемаля. Это событие получило название «Бойня пятнадцати» и описывается в романе.


[Закрыть]
с его товарищами. Ты боишься быть убитым? – спросил себя. И ответил: не боюсь. Сразу, не подумав, ответил? Нет. Сначала я понял, что боюсь, а затем – что не боюсь. Затем я спросил себя: согласен ли ты ради этого стать инвалидом, хромым, оглохнуть? Согласен ли заболеть чахоткой, подорвать сердце, ослепнуть? Ослепнуть?.. Ослепнуть… Постой, я совсем не подумал, что ради этого можно ослепнуть. Я встал. Крепко зажмурил глаза. Походил по комнате… Походил, ощупывая предметы, в темноте закрытых глаз. Два раза споткнулся и упал на пол, но глаз не раскрыл… Затем встал у стола. Открыл глаза. И ослепнуть согласен… Это немного по-детски, может быть, немного смешно… Но это правда. Туда, куда я пришел, меня привели не книги, не чья-то пропаганда, не мое социальное положение… Туда, куда я пришел, меня привела Анатолия. Анатолия, которую я лишь едва рассмотрел с окраины. Туда, куда я пришел, привело меня мое сердце… Вот так…

СЕДЬМАЯ ЧЕРТОЧКА

Когда Измаил в утреннем сумраке поднялся с постели, Ахмед уже давно не спал. Но сделал вид, что спит. Из-под прикрытых глаз он наблюдал за Измаилом. Измаил оделся. Взял пистолет, покрутил его в руках, сунул в карман. Вытащил из шкафчика колбасу, хлеб, поел стоя. Тихонько открыл дверь и тихонько прикрыл ее за собой. Ахмед продолжал наблюдать с прикрытыми глазами. Внезапно он почувствовал, что внутри и снаружи хижины, на шоссе, на площадке с платаном, на седирах у Хюсню, в вымощенном камнем внутреннем дворике Шюкрю-бея, на пожарищах в городе Измире, на Тверской улице в Москве, на даче у Аннушки, в море – во всем мире чего-то не хватает. Что-то исчезло. Когда? Пока он спал? Да, но он уже три часа как не спит. А это чувство появилось только сейчас, в эту минуту, внезапно. Может быть, именно сейчас, в эту минуту, внезапно пропал гул водокачки. Ахмед напряг слух, вслушиваясь не в гул, не в шорох, а в тишину.

* * *

Си-я-у, как всегда, на цыпочках вошел в комнату. Ни разу он еще не возвращался домой так поздно, на рассвете. За обледенелыми стеклами двойных рам идет снег. Я знаю, откуда вернулся Си-я-у. Он сел на стол.

Стол, должно быть, больше двух метров длиной, шириной где-то восемьдесят – девяносто сантиметров. А почему не метр? Померяю-ка я его. Длиннее ямы? Я что, сам себе могилу вырыл, черт побери?

«Пусть мне могилу роют на дороге» – так поется в одной народной тюркю. В ялы так пела моя няня, а я плакал. Измаил пистолет забрал.

Си-я-у встал со стола, достал из комода набор резцов и кусочек слоновой кости. Он строгает кость, обрабатывает напильником. Его шляпа у него на голове. Эту комнату два месяца назад дали нам двоим, потому что мы оба – руководители: я – турецкого студенческого ансамбля изящных искусств, Си-я-у – китайского. Си-я-у всегда показывал мне свои еще не законченные фигурки из слоновой кости: то были китайские девушки сантиметров двадцать высотой, одна жеманнее другой, одна красивее другой, все – грустные, все, как одна, извиваются и тянутся ввысь, словно дикий плющ; и еще – старые китайцы, плешивые, с жидкими бородками; сидя по-турецки, они положили свои жирные голые животы себе на скрещенные ноги. Но теперь он расстроится, если я увижу фигурку, над которой он работает уже месяц. И я делаю вид, что не вижу. Но я знаю, чье лицо он вырезал на слоновой кости… Затрещал будильник. Си-я-у что-то сунул в карманы. Когда же он снял свою шляпу? Значит, какое-то время я все же дремал. Будильник трещит так, будто не затихнет никогда.

* * *

Будильник Измаила я ни разу не слышал. Он всегда у него под подушкой.

– Ты только что пришел, Си-я-у?

– Почему ты так решил?

– У тебя постель не разобрана.

Он не проронил ни слова, но явно занервничал, что я его спрашиваю как ни в чем не бывало или, что хуже, назло.

– Ты опять был с Аннушкой?

Он посмотрел на меня так, будто бы я совершил нечто очень постыдное.

– Я знаю, что ты любишь ее, – сказал я.

Он не ответил, продолжая смотреть на меня с тем же выражением.

– Разве от товарищей такие вещи скрывают? А Аннушка тебя любит? (Мне было стыдно за себя, но я знал, что они бродят до утра по Москве-реке, даже не взявшись за руки, сам их видел; но то, что он остается с Аннушкой до утра, сводит меня с ума; я только сейчас заметил, что это сводит меня с ума.) А Аннушка-то тебя любит, да?

– Нет.

Снег перестал. На скамейках Тверского бульвара кое-где сидят люди. Иду в сторону Страстной площади. Мимо проезжают сани. Черная овчарка (рыжих овчарок-то не бывает) идет рядом с маленькой девочкой.

* * *

Бешеная собака подло кусает человека. Тихо подбирается к вам сзади и кусает вас в левую икру. Измаил, уходя, неплотно закрыл дверь, и в щель я вижу рассвет.

Я готовлю статью о влиянии Великой Октябрьской революции (как говорят русские, Октября) на мировую и русскую живопись. Я в университетской библиотеке. Царящая тут тишина напоминает осеннее безмолвие нашего сада в юскюдарском ялы. Передо мной лежат книги, документы по моей теме. Ни к одной из них сегодня вечером я так и не прикоснулся. Работать не хочется. Даже самую любимую свою лекцию по экономической политике сегодня я слушал без интереса. В библиотеке, кроме меня, еще два человека. Один – русский. Молодой. Потерял обе руки на Гражданской войне. Страницы книги он листает с помощью деревянной палочки, которую зажал в зубах. Другого я не знаю, но, судя по внешнему виду, – он монгол. На глаза мне попались подшивки газеты «Правда», лежащие слева от меня на пустом столе. Я взял одну пачку. 1922 год. На первой полосе – заголовки; новогодние послания: «Помните, товарищи! Если рабочие и крестьяне не протянут щедрой руки помощи, то новый год означает для Поволжья новые могилы! Наши новогодние пожелания: победа над голодом, оживление промышленности, хороший урожай, победа пролетариев во всем мире!» Смотрю другие заметки. В Египте – национальная война за независимость. Чехословацкое правительство отправило голодающим России тринадцать миллионов крон. Листаю дальше. 3 января: всеобщая забастовка немецких железнодорожников. В Китае – забастовка печатников. В Англии готовится забастовка шахтеров. 10 января: рост нефтедобычи в Баку. В Ирландии – уличные бои. 14 января: «Вспомни о голодающих, когда получаешь зарплату! Помни о детях Поволжья, чьи родители погибли от голода, когда кормишь своих детей!..» Ищу заметки про Турцию. Нашел. 7 февраля: заявление товарища Фрунзе, вернувшегося из Анкары: Турция и Украина заключили соглашение. Великое национальное собрание Турции – за дружбу с Советской Россией… 10 февраля – опять товарищ Фрунзе. «Раньше, – говорит он, – в царское время, в широких массах турецкого народа жил страх перед империализмом, надвигающимся с севера, страх перед Москвой. Этот страх был характерной особенностью турецкого менталитета. Сейчас же турецкий народ, напротив, испытывает искренне дружеские чувства к русскому, украинскому и другим советским народам». За март нашлась еще одна статья: Турция поблагодарила Советское правительство за содействие участию Турции в Женевской конференции.

Вошел Петросян. Секретарь университетской партчейки. Сегодня он без своего значка с красным знаменем. Он заглянул через мое плечо в «Правду», расстеленную на столе, словно простыня. Я шепнул ему:

– Газеты за двадцать второй. А кажется, что прошел не год, а целых десять.

Петросян кивнул и шепотом ответил:

– Там должна быть статья по вопросам нашей сельскохозяйственной политики. Если попадется, запиши, в каком номере она вышла.

– Хорошо, – сказал я.

Петросян ушел. Он готовит исследование по земельному вопросу на Ближнем Востоке. «Если буду регулярно работать, закончу за три года», – говорит он. А у него рак. И он знает, что проживет, самое большее, восемь-девять месяцев.

Иран прислал голодающим детям Поволжья три сотни пудов риса и двадцать три пуда изюма. Соединенные Штаты Америки прислали семь грузовых кораблей с кукурузой. Английский кабинет министров отказался предоставить России материальную помощь. Я дошел до 15 марта. И вот опять: «Каждая организация, каждый гражданин должен, положа руку на сердце, честно ответить на вопрос, все ли он сделал для того, чтобы спасти голодающих. Пусть те, кто до сегодняшнего дня затыкал уши, чтобы не слышать стонов умирающих от голода, будут пригвождены к позорному столбу! И пусть они носят клеймо убийц!» Шведские коммунисты прислали 1560 пудов муки, рыбы и двадцать тысяч крон. На Одиннадцатом съезде Российской Коммунистической партии выступает Ленин. В Италии – фашистская диктатура. Опять новость о нас: турецкие коммунисты поздравили Владивосток с освобождением силами Красной Армии. Великое национальное собрание Турции приняло резолюцию о прекращении полномочий стамбульского правительства.

За окнами на московский вечер мягко, крупными хлопьями, падает снег. Безрукий парень быстро переворачивает страницы книги палочкой, зажатой в зубах.

Заголовки от 7 ноября: «Приветствуем тебя, трудовой Запад: именно ты поддерживаешь Российскую республику рабочих. Приветствуем вас, немецкие молотобойцы, сокрушившие Вильгельма. [18]18
  Имеется в виду Вильгельм II (1859–1941), германский император и король Пруссии с 1888 по 1918 год, отрекшийся от престола в результате Ноябрьской революции 1918 года в Германской империи.


[Закрыть]
 Разбейте теперь и кровавый трон Стиннеса!» [19]19
  Речь идет о немецком промышленнике Гуго Стиннесе (1870–1924). Будучи сыном фабриканта, Гуго Стиннес еще перед Первой мировой войной сумел создать крупный концерн в области горной индустрии, а после войны его концерн объединял более полутора тысяч фирм самого различного профиля. В прессе активно критиковался как «бессовестный спекулянт», так как состояние заработал, в основном, на военных поставках.


[Закрыть]
На той же странице – поздравление Ленина: «Дорогие товарищи! Горячо поздравляю вас с пятой годовщиной Октябрьской революции! Мое пожелание: чтобы в предстоящую пятилетку мы добились миром не меньшего, чем мы добились сейчас с оружием в руках. Ваш Ленин». На той же странице: «Юность, юность, торопись, спеши на смену уходящих поколений!»

Вошел наш Хасан. Сделал вид, что меня не видит. Сел за длинный стол слева от меня. Хасан – из унтер-офицеров османской армии. Попал в плен царским войскам на Кавказе, был отправлен на работы в Сибирь. В 1918 году примкнул к большевикам. В 1919-м познакомился с Мустафой Субхи. Кажется, нет такого фронта, на котором он не сражался бы против белых: он сражался и с Колчаком, и с контрреволюционными чешскими корпусами, и с Врангелем, и в турецкой роте Красной Армии, созданной Субхи, против дашнаков [20]20
  Дашнаки – члены партии «Армянская революционная федерация “Дашнакцутюн”», созданной в 1890 году в Тифлисе. Эта партия всегда являлась оплотом армянского национализма и антикоммунистической идеологии.


[Закрыть]
и грузинских меньшевиков. Сейчас изучает в университете философию, но хочет быть инженером– электриком. Меня не любит, думаю, потому, что я попал в Московский университет запросто, спустя рукава, не выпустив ни единой пули по классовому врагу, по капиталистам и империалистам. А еще он не может простить мне, что я внук паши. (В 1932 году Хасан стал инженером-электриком. В 1937-м его расстреляли. После XX съезда – посмертно реабилитировали.) Я вернулся к «Правде» от 7 ноября 1922 года: «В пятую годовщину победы пролетариата сквозь стены тюрем, сквозь преграды мы шлем наш братский привет всем товарищам, закованным буржуйскими жандармами в кандалы и томящимся в застенке; всем тем, кого схватили; всем, кого сослали; всем, кого пытали и отправляли на казнь за их беззаветную преданность коммунизму!»

Вошла Аннушка. Я низко склонился над «Правдой», но краем глаза слежу за ней. Она увидела меня. Хотела подойти, но передумала. Наверное, она села позади меня, за стол поближе к двери.

«Правда» пишет: «Мы должны очистить Сибирь от японцев!», «Мы должны ни в чем не уступать международному капиталу!», «Мы должны найти общий деловой язык с Америкой!», «Нужно обеспечить равновесие бюджета! Нужно предотвратить простой фабрик!» Я нашел статью, которую просил Петросян: «Вопросы нашей сельскохозяйственной политики». 21 декабря 1922 года. Я встал. Аннушка, как я и предполагал, сидит у меня за спиной, за столом у двери.

– Выйдем ненадолго.

Я вышел в коридор. Она пришла.

– Что вы хотите?

– Вы вчера ночью гуляли по Москве-реке с Си-я-у?

– А вам-то что?

– Он любит тебя как сумасшедший…

Она не ответила. Ее голубые глаза потемнели.

– Ты тоже любишь Си-я-у…

– Почему бы мне его не любить? Что вы от меня хотите? Зачем вы меня позвали?

– Что ты сейчас читала?

Она улыбнулась. Только на правой щеке у нее появилась маленькая ямочка, только на правой щеке.

– Есенина… Еще вопросы есть?

– Нет.

* * *

– Нет, Измаил, все совсем не так. Девушка вовсе не заносилась передо мной. Я тогда подумал о чем угодно, но о том, что она просто ломается, – совершенно не подумал; если бы она хоть чуть-чуть ломалась, я понял бы. Сразу бы понял. К тому же с чего ей было дурить меня? Все университетские парни вьются вокруг нее. Но только Си-я-у она позволяет обращаться к себе на «ты». А с другими шутит, улыбается, танцует, может прогуляться, но не более. Пойти дальше никому не приходит в голову… Впрочем, может быть, и приходит, но все стесняются друг друга, боятся, каждый думает: «А вдруг остальные догадаются, что у меня на уме, и я опозорюсь?» Ведь такие мысли – как опиумный дурман. Пока не покуришь – не узнаешь, что это. Но если покурить – одуреешь, потом очнешься, а окружающие поднимут тебя на смех.

Тем вечером китайцы праздновали годовщину какого-то славного события из истории их революционного движения. Си-я-у провел Ахмеда в театральный зал университетского клуба до начала. Сцена была украшена гирляндами цветов.

– Где вы набрали столько цветов в такой мороз?

Цветы были бумажными. Си-я-у вложил в ладошку Ахмеду листик от бумажной чайной розы: на листке красная божья коровка с белыми пятнышками. Тоже из бумаги.

– Кто разглядит эту божью коровку, Си-я-у?

– Внимательный. К тому же нам хотелось доказать самим себе, какие мы искусные.

На красных полотнищах, свисающих со стен, надписи по-китайски. Я умею писать иероглиф с моим именем.

Студенты и гости, шумя и толкаясь, вошли в зал. Больше всех в глаза бросаются не китайцы с японцами и даже не негры, а выходцы с Кавказа и из Средней Азии. Наверное, из-за внешнего вида и одежды. Они всегда ходят по городу прямо в своих национальных костюмах, с пистолетами и кинжалами. У среднеазиатов юноши красивее девушек. На сцене, над президиумом, портреты Маркса, Энгельса, Ленина и руководителей большевистской партии. Энгельс с Марксом – выше всех, их рамки тоже украшены цветами. Под аплодисменты мы выбрали почетными членами президиума приблизительно двадцать товарищей из числа лидеров мирового коммунистического движения.

Петросян предоставил слово Ли. Молодой человек, огромный, как гора. Речь Ли то и дело прерывают аплодисментами; глядя на китайцев, с небольшими интервалами аплодируют даже те, кто не знает китайского, то есть большинство. Я вижу земной шар, обмотанный цепями. Огромный рабочий, больше земного шара, по меньшей мере, раза в три, опускает на цепи свой кузнечный молот. Я слышу грохочущий звон ржавых, тяжелых колец, которые, оторвавшись друг от друга, разлетаются по воздуху. Впереди я увидел Аннушку. Она сидит между индийским студентом и пожилым англичанином, работающим в Коминтерне. Речь Ли перевели на русский. Я верю всему, что говорит Ли. Я вижу Капитал. Это огромный паук со свиным рылом среди паутины, вытканной из дыма фабрик. Свои толстые пальцы, унизанные бриллиантовыми кольцами, он запустил в груду золотых монет перед собой. Аннушка обернулась, наши взгляды встретились. Она улыбнулась краешком своих полных губ. Уши у Аннушки выглядят моложе ее самой, будто хозяйке нет еще и четырнадцати. На сцене украинская девушка говорит что-то по-украински. Аннушка левой рукой взъерошила волосы на затылке. Я узнал имя украинской девушки: Лена. Фамилия – Юрченко. Шатенка Юрченко. Во время разговора у нее ямочки появляются на обеих щеках, а не как у Аннушки, у которой ямочка появляется только на правой щеке. Что-то в ней напоминает мне наших стамбульских девушек. Впервые вижу такие стройные ноги. Я понимаю, о чем говорит украинка. На стене кто-то вывел: «III Интернационал». Внизу на стене нарисован Капиталист, в страхе упал ничком, цилиндр слетел, животом по земле… Мы спели хором «Интернационал», каждый на своем языке, только слово «интернационал» каждый произносил одинаково, одновременно, и лишь китайцы – по-китайски.

В фойе я спросил у Аннушки:


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю