Текст книги "Жизнь прекрасна, братец мой"

Автор книги: Назым Хикмет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Далеко они собирались?

– Каждый к себе.

– Где они были ранены?

– Кто ж знает!.. Сейчас ведь война с греком…

Староста произнес «Сейчас ведь война с греком» так, словно говорил о чем-то неизвестном и совершенно его самого не интересующем. Я сунулся к раненым, поздоровался, хотел поговорить. Мне не ответили. Мой погонщик сказал:

– Брось ты, эфенди, не в силах они.

Затем он приподнял голову одного из раненых и повернул ее к огню очага.

– Не жилец, – сказал он, – до утра не дотянет. (Он произнес это не тихо, чтобы никто не слышал, а громко, прямо в лицо умирающему, голову которого он все еще поддерживал.)

Раненый солдат приподнял голову, бинты на которой почернели от крови и земли, попытался подняться на локтях, не сумел, я помог ему, и он с моей помощью сел, опершись о стену.

– Это ведомо только Аллаху, – проговорил он. (Он произнес это тихо, не шепотом, но очень тихо.)

Погонщик ответил:

– Конечно, ведомо только Аллаху. Но во время войны на Дарданеллах служил я в санитарной палатке, мне это дело тоже ведомо, да простит меня Аллах! Не похоже, что ты дотянешь до утра.

– Дотяну, дотяну…

Не дотянул. Когда на дворе пение петухов и лай собак перемешались с гомоном женщин, он захрипел и отдал Аллаху душу, все так же сидя у очага, спиной к стене. Так я впервые увидел смерть.

Когда мы уходили, один раненый спросил погонщика:

– Посмотри-ка и на меня. Дотяну я до ночи?

Погонщик пристально посмотрел солдату в глаза.

– Нет в твоих глазах тени смертной, – сказал он. – Аллаху, конечно, виднее, но нет ее.

В дороге я спросил погонщика:

– В его глазах и в самом деле не было смертной тени? Или ты просто хотел его утешить?

– С чего мне его утешать? То одному Всемогущему Аллаху ведомо, но этот выживет.

За время этого путешествия я узнал, что такое искусство ставить заплаты. Вся одежда крестьян состояла из сшитых между собой заплат из разноцветных, несочетающихся тканей, кусков полотна. Одеты они были хуже стамбульских нищих.

Узнал я на тех дорогах и то, что волы и ишаки могут быть такими мелкими, такими тощими.

У детишек вздувшиеся животы.

За всю дорогу я не видел башмаков ни на одной крестьянке.

В Анкаре двоюродный брат поместил меня в гостиницу «Таш-хан». «Таш-хан» в Анкаре – все равно что гостиница «Пера-Палас» [26]26
  «Пера-Палас» – одна из самых старых и знаменитых гостиниц Стамбула. Построена в 1895 году для размещения пассажиров первого класса «Восточного экспресса», прибывающих в Стамбул.


[Закрыть]в Стамбуле. У меня в номере – каменные стены, единственное окно – с железной решеткой. Я подсчитал: три четверти денег, оставшихся у меня от подорожных, уйдет за этот номер. Я подсчитал: владелец «Таш-хана» за год или два, должно быть, превратился в миллионера. Я был поражен. Потом почувствовал вражду к этому типу.

В кофейне «Куюлу» мне случайно встретился один знакомый по Стамбулу поэт родом из Эрзурума. Оказалось, он служит секретарем-протоколистом в меджлисе.

Анкара находится в степи. В степи и на склоне холма, вскочившего здесь внезапно и без причины, без всякой логики. На вершине этого холма есть еще и крепость. Когда я смотрю по вечерам на эту крепость, мне кажется, что какой-то ураган, какой-то тайфун из далеких морей поднял на воздух огромный галеон с парусами, нес его, нес и опустил здесь на гору, в сердце материка.

Если не считать здания меджлиса – Великого национального собрания Турции, вокзала, некоторых мечетей и гостиницы «Таш-хан», дома в Анкаре наполовину из дерева, наполовину – саманные и в большинстве побелены.

Как-то раз в кофейне «Куюлу» мы обсуждали с поэтом из Эрзурума анкарских ремесленников-ахи. [27]27
  Ахи – член мусульманского религиозного братства, возникшего в период правления династии Аббасидов (750-1258) и получившего особое распространение в ХШ в. в Иране, Средней и Малой Азии. Первоначально будучи приспособленными к участию в военных походах, со временем члены братства возглавили городские ремесленные корпорации, сохранив свою структуру, впоследствии это братство стали именовать братством ремесленников. Избранному старейшине (ахи-баба) подчинялись главы отдельных цехов. Традиции ахи, принципы их организации сохранились надолго в жизни ремесленных цехов Турции.


[Закрыть]Он сказал, что во многих городах и селах Центральной Анатолии все еще живы традиции религиозного братства ахи, хотя и в измененном виде.

– Как-то недавно ахи даже организовали деревенскую республику для ремесленников и крестьян, – сообщил он мне. – Наподобие большевистской.

Внезапно он замолчал. Огляделся. Потом прошептал:

– Большевики снабжают нас оружием, деньгами, но наши-то их боятся.

Тем вечером я бродил в одиночестве по кривым, извилистым, узким улочкам Анкары, и мне словно бы слышался стук молотков, станков, топориков кузнецов, ткачей, плотников, медников – всех этих ахи, неудавшихся «большевиков», мне словно бы виделось, как поют они свои молитвы-иляхи в хвалебном кружении во имя Аллаха. Я знал, что большевики – враги богачам и друзья беднякам. Стамбульские газеты без конца писали о невообразимых пытках, которым большевики подвергли русских аристократов, генералов, купцов. Остатки недобитых большевиками находили убежище в Стамбуле. Они вовсе не похожи были на людей, перенесших пытки. Женщины – самое малое, принцессы, мужчины – принцы. Они обзавелись барами, игорными домами, торговали своими белокурыми розовощекими пухленькими женами, заставляя тех играть с клиентами в лото. Я знал и то, что оккупационные войска были врагами большевиков. Я слышал имя Ленина, я видел его фотографии в газетах, даже перерисовал как-то одну из них углем, увеличив, но не потому, что был увлечен Лениным, а потому, что меня поразил его безграничный лоб, очень умный взгляд раскосых глаз и даже крохотная его бородка.

* * *

Как-то вечером мы с эрзурумским поэтом пошли в Театр Камиля. Под театр была приспособлена конюшня или амбар. Перед входом горит печальным голубым светом газовая лампа – одна-единственная газовая лампа. Мы вошли в зал. Зрители беззвучно сидят на деревянных скамейках, сложив руки на коленях. То ли дело стамбульские народные театры – будь то театр в Шехзаде-баши или на Кушдили, – стамбульские театры напоминают народные гуляния. Зрители мгновенно знакомятся друг с другом, старые приятели перекрикиваются через зал, обмениваясь шутками; разносчики орешков, газировки, лимонада, вишневого и сливочного мороженого продают свой товар с шутками да прибаутками, с криками и звоном тарелок, стаканов и ложек; шумный духовой оркестр с барабаном, колокольчиками, кларнетом и трубой наяривает перед входом, пока не поднимется занавес, донося в зал живую радость; над входом свет синих, красных, зеленых электрических лампочек и трепетание разноцветных флажков. А когда открывается занавес и разукрашенные, разодетые, фигуристые шансонетки принимаются распевать свои куплеты, кокетливо кланяясь и щурясь, то и дело подпрыгивая, все вокруг приходят в полное неистовство. Стоит настоящее светопреставление – крики, вопли, возгласы: «Молодец! Браво!», «А ну, еще раз, сестричка!», «Ой, уморила, не могу!» После выступления шансонеток начинается спектакль, и зрители уже – будь то комедия или драма – играют вместе с актерами. Актера в роли какого-нибудь предателя сопровождает свист; девушке, попавшей в ловушку, дают советы. Во время антрактов крики лоточников, гремящих посудой, сливаются с музыкой оркестра, который играет уже внутри, так что звон стоит в ушах. Стамбульские народные театры – это места народных гуляний. А театр в Анкаре напоминал дом с покойником. Зрители сидели, уставившись на занавес – кто задумчиво, кто угрюмо, кто растерянно, – туда, где над рваными облаками парил ангел с трубой в длинной рубахе. Стамбульцы выделялись на фоне местных анкарских жителей, депутаты выделялись на фоне мелких чиновников, но у всех собравшихся было что-то общее.

Поэт-эрзурумец прошептал:

– Страх. Анкара – город страха.

Я еще со Стамбула знаю про Отелло-Кямиля. Ученик великого армянского актера Папазяна.

«Отелло-Кямилем» его прозвали потому, что роль Отелло он играет даже лучше своего учителя.

Занавес подняли. На сцене – маленькая смуглая женщина в шитом золотом коротком кафтане с длинными разрезными рукавами, в шароварах и феске, украшенной золотыми монетками. Оказалось, она из кайсерийских армян. Так сказал мой эрзурумский поэт, и я понял, что он в нее влюблен.

Женщина стоит недвижно на сцене, у нее очень красивый рот, бездонные глаза, толстые насурьмленные сдвинутые брови. С задних рядов раздались робкие аплодисменты. Я обернулся и посмотрел. Поэт из Эрзурума сказал:

– Это рабочие с военного завода.

Женщина слегка улыбнулась аплодировавшим, а затем, наверное, самым томным голосом на свете запела песню. «Зеленые лягушки поют в озерах». Песня была такой печальной, что от горечи я застыл. Словно бы снова мне пришлось пройти от края до края всю Анатолию, оставшуюся, как пела певица, «без отца и матери, в чужих руках», вновь увидев ее офицеров запаса, следующих на фронт из Стамбула или Измира; ее раненых солдат, умирающих в деревенских домах; ее женщин, перетаскивающих через реку мужа на спине, и сифилитичных проституток из публичных домов Кастамону; ее сопливых, вшивых, босоногих, наголо обритых ребятишек, ее старинные крепости, непременно построенные героем Кёроглы и всегда при деревне Чамлыбель; ее деревянную соху и растрескавшуюся землю. Черт побери: эту горечь невозможно терпеть!

Женщина пропела еще две песни. Занавес опустился, поднялся. Та же женщина, тот же рот, те же глаза, те же насурьмленные брови, – с той же печалью исполнила она танец живота, стуча деревянными ложками в изукрашенных хной руках. Занавес опустился, поднялся. Начали играть Шекспира. Теперь женщина вышла в образе Дездемоны в такой же длинной рубахе, как и ангел над сценой, с белыми цветами из папиросной бумаги в черных волосах. Кямиль в роли Отелло произнес целый монолог, а затем появился Яго.

С Рашидом, игравшим роль Яго, мы познакомились после спектакля. Он стер грим, оказавшись поразительно веснушчатым и рыжим. Молодой низкорослый человек. В круглых карих глазах – беспокойство. Голос приторно-мягкий. Даже после спектакля он продолжает говорить голосом Яго. Он закончил Роберт-колледж в Стамбуле. Говорит по-французски столь же свободно, как и по-английски.

– Я знаю наизусть всего Шекспира, от корки до корки, – заявил он. – Сонеты тоже.

Сообщил, что его отец – посол в отставке.

– Театр Шекспира был больше нашего, но в чем-то похож на наш. Когда я выхожу на сцену этого балагана здесь, в Анкаре, я ощущаю себя в Лондоне эпохи Елизаветы. Давайте встретимся как-нибудь, Ахмед-бей. Я тоже остановился в «Таш-хане». Вы меня не замечали, но я-то давно вас заприметил. И в Стамбуле слышал ваше имя не раз.

Я удивился, что в Стамбуле ему доводилось слышать мое имя. Потом поразмыслил: может быть, он слышал обо мне как о карикатуристе?

– Если вы изволите немного подождать, Ахмед-бей, то в «Таш-хан» можем вернуться вместе.

– Нам надо заехать еще кое-куда, – вмешался эрзурумский поэт.

– Как вам угодно!

Рашид повернулся ко мне:

– Увидимся, Ахмед-бей

По дороге эрзурумец сказал:

– Ты с этим типом водиться не вздумай. Темная личность. В Анкаре вообще с теми, кого не знаешь давно и хорошо, не встречайся.

На улице стояла кромешная тьма. Нам повстречались патрули.

– Анкара – это Ноев ковчег, – вздохнул поэт, – Ноев ковчег, который плывет по волнам потопа погибшей Османской империи. Конечно, он доплывет до земли обетованной, все голуби, змеи, львы, тигры, волки и ягнята, которые живут в нем бок о бок, тоже доберутся до земли обетованной, и уж там-то змеи съедят голубей, волки – ягнят. А львы с тиграми передушат друг друга.

Кофейни давно закрылись. Мы подошли к Сенному базару.

– Здесь повесили того индийца, Мустафу Сагира, [28]28
  Мустафа Сагир – имеется в виду реальное историческое лицо. Индиец Мустафа Сагир (1877–1921) действительно был завербован английской разведкой в годы Первой мировой войны для решения различных политических вопросов как с представителями династии Османов, так и с кемалистами.


[Закрыть]английского шпиона, – сказал поэт.

Когда мы прощались у входа в гостиницу «Таш-хан», он повторил:

– С Рашидом дружбу не води. Как бы чего не вышло. Понял?

– Понял.

Мустафа Кемаль-паша живет за городом. Окружен лазами-телохранителями.

Западный фронт и близко, и в то же время достаточно далеко. Говорили, что во время второй битвы при Инёню, которая продолжалась с 23 по 31 марта этого года, отголоски пушечных залпов были слышны в Анкаре. Не знаю, правда это или ложь, но, когда греческие войска начали наступление на Анкару, государственные учреждения и богачи на поездах, на тарантасах, на арбах покинули Анкару и перебрались в Анатолию. А после того, как греческие войска, «уступив нашему оружию поле боя», отступили, некоторые из уехавших вернулись, а другие добрались до Сиваса.

Самые плодородные земли в Анатолии, самые талантливые города в руках врага, пятнадцать вилайетов [29]29
  Вилайет – основная территориально-административная единица в Османской империи.


[Закрыть]и уездов, девять больших городов, семь озер и одиннадцать рек, три моря и шесть железных дорог, и миллионы людей, наших людей, в руках врага.

Я встретился с двоюродным братом, сказал:

– Хочу на фронт.

– Нельзя, – сказал он.

Я начал настаивать.

– Я поговорю, – ответил он.

Когда спустя три дня мы встретились вновь, он с таким видом, будто сообщал мне радостную весть, сказал:

– Я поговорил. – С кем, он не сказал, но дал понять, что говорил с каким-то очень значимым, сидящим на самом верху человеком. – На фронт тебе ехать не разрешили. Но тебе найдут должность в Управлении по делам печати.

Я не попытался узнать, почему мне не разрешают ехать на фронт. Я, возможно, мог бы и поупрямиться, мол, непременно пойду на фронт, и, может быть, мне бы разрешили, но я не стал.

– Я не хочу работать в Управлении по делам печати. Найди мне место учителя в каком-нибудь городке.

Он посмотрел на меня так, как умные смотрят в лицо законченным дуракам, и неделю спустя я, вновь нагрузив чемодан на ишака, отправился пешком в Болу. Погонщик мой был хромой.

ПЯТНАДЦАТАЯ ЧЕРТОЧКА

Ахмед вновь от корки до корки перечел сборник стихов, оставшийся после Зии. Кто знает, в который раз он его читал? Он вылил на земляной пол воды. Попытался лепить фигурки из глины. Сначала голову Аннушки. Не вышло. Потом – кошку. Тоже не вышло. Затем попытался написать стих. Только он не знал, о чем писать и как писать – тоже. Сколько себя помнил, никогда не мог освоить аруз. [30]30
  Аруз – стихотворный размер, сложившийся первоначально в арабской поэзии на основе чередования слогов с долгой и краткой гласной и затем воспринятый в ряде мусульманских стран Востока, в том числе в Османской империи. Традиционно арузом пользовались последователи традиции высокой литературы.


[Закрыть]Да и разве пишут сейчас арузом? Он попытался написать что-то размером хедже, [31]31
  Хедже – стихотворный размер, использовавшийся в народной поэзии, построенный на простом чередовании слогов.


[Закрыть]ритмом семь на семь. Тем размером, каким написано: «В какую гавань держит путь стомачтовый тот корабль?» «Разлука – лишь ветка, роза моя; ты – самый горький плод». К слову «плод» можно подобрать кучу вариантов рифм. Но для написания второй строчки ни одна так и не подошла. «Если я стану поэтом, то любовных стихов писать не стану», – говорил я Аннушке. И откуда мне пришло в голову писать стихи? «В этом чертовом мире…» А почему это мир – чертов? Мир прекрасен. Что значит – мир прекрасен? Что прекрасного в мире? Для скольких процентов людей мир прекрасен? Людей – превеликое множество. Они даже не задаются вопросом: «Прекрасен ли мир?» – они живут среди несправедливости, голода, жестокости и смерти так, словно в мире нет несправедливости, нет голода, нет жестокости, нет смерти. Сколько процентов людей сражается с несправедливостью, жестокостью, смертью? Вот, мы сражаемся. Толпы людей, поднимающие революции на баррикадах, сражаются. А разве я не сражаюсь? Ожидая, когда проявится бешенство и я подохну от пули Измаила? Ах ты черт побери!

ШЕСТНАДЦАТАЯ ЧЕРТОЧКА

В Болу сменился мутасаррыф. [32]32
  Мутасаррыф – в Османской империи глава административной единицы, района.


[Закрыть]Преподаватели местного лицея, месяцами не получавшие жалованья, убеждаемые Ахмедом, решили идти к новому мутасаррыфу жаловаться, а если понадобится, то и бороться за свои права. Однажды в четверг, после полудня, выбранные представители, собравшись в кофейне «Айналы» – с большим зеркалом, – в гневе направились к правительственному особняку. Они прошли через рынок: преподаватель богословия родом из Румелии Шабан-эфенди и Ахмед – впереди, учителя математики, истории и литературы – позади. Шел дождь. Они следовали под зонтиками: один впереди, трое – позади. Ахмед был без зонта. Базарные торговцы и ремесленники с уважением и надеждой поприветствовали эту маленькую гневную процессию. Все до единого учителя, включая Ахмеда, имели на рынке долги. И весь рынок знал, зачем они идут к новому мутасаррыфу.

Они повернули за угол. Дождь усилился. Ахмед оглянулся. Позади из трех зонтиков осталось два.

– А где же наш литератор?

Историк ответил:

– Остался на рынке купить сигарет. Он нас догонит.

Учитель богословия Шабан-эфенди проворчал:

– Аллах Всемогущий, разве время сейчас покупать сигареты?

Они дошли до садов, один зонтик впереди, два сзади. Совершенно вымокшая женщина в черном чаршафе без вуали увидела приближавшихся – мужчин. Отвернувшись к садовому забору, они присела на корточки, пока они не прошли. Сады закончились, они вышли на грязный пустырь. Ахмед вновь оглянулся. Позади остался один зонтик.

– А где же историк?

Математик ответил:

– Сказал, что ему понадобилось кое-куда…

Преподаватель богословия Шабан-эфенди проворчал:

– Итиляфисты [33]33
  Итиляфисты – члены партии «Хюррийет ве Итиляф» («Свобода и согласие»); либеральная политическая партия, действовавшая в Османской империи с 1911 по 1913 год. Была второй по величине партией в османском парламенте. Считалась оппозиционной партии «Единение и прогресс».


[Закрыть]– все такие. В самый неподходящий момент им приспичивает. (Историк был бывший итиляфист.)

Дождь полил как из ведра. Ахмед втиснулся под край зонтика преподавателя богословия Шабан-эфенди. Когда они входили в резиденцию мутасаррыфа, Ахмед оглянулся. Сзади не осталось ни одного зонтика. А Шабан-эфенди, закрывая свой зонтик на лестнице, пробормотал:

– Ты во всем виноват, Ахмед-эфенди. Разве за такое важное дело принимаются с такими людьми?

Перед плотно занавешенной, как в мечети, дверью Ахмед обратился к сидящему дворецкому:

– Мы к мутасаррыф-бею. Скажи, что пришли учителя гимназии.

Дворецкий вошел и тут же вышел.

– Пожалуйте.

Ахмед, приподняв тяжелый занавес, вступил в комнату. Мутасаррыф сидел за столом. В черной папахе, черноглазый, крупного телосложения.

– Мы, – заговорил Ахмед, – я и учитель богословия Шабан-эфенди, пришли к вам…

Мутасаррыф жестом прервал Ахмеда:

– Вас-то я вижу, а вот где учитель богословия?

Ахмед оглянулся. Шабан-эфенди нет. Ахмед пришел в ярость:

– Шабан-эфенди здесь, остался за дверью. Прикажите, пусть он войдет.

– Он не захочет.

– Мы вышли впятером, только я…

– Вы-то мне и нужны, сядьте.

– Наше жалованье…

– Я распорядился. Получите за месяц.

– Хорошо, но мы ведь…

Мутасаррыф вновь, подняв руку, прервал Ахмеда. Нажал кнопку звонка. Велел вошедшему дворецкому принести чай и добавил:

– Передай ходже-эфенди, что за дверью, пусть не ждет.

Дворецкий вышел. Мутасаррыф поднялся из-за стола. Встал перед Ахмедом.

– Ахмед-бей, – сказал он, – мне известно, кто вы такой, каковы ваши убеждения, какую деятельность вы ведете в городе и окрестных селах. И ваши товарищи тоже мне известны. Бухгалтер Осман-бей и судья уголовного суда Юсуф-бей. Известны мне и ваши сторонники.

Он замолчал, затем, положив свою огромную руку. Ахмеду на колено, медленно продолжил:

– Греческие войска наступают на Анкару.

– Что вы говорите? Опять?

– Анкара может пасть…

– Анкара может пасть? И что же будет, если Анкара падет?

– Мы объявим здесь большевизм.

– Большевизм?!

– Меня вы объявите президентом. Да и, по правде говоря, русские помогут. Мы создадим армию, освободим Анкару. Готовьте наших сторонников. Однако сейчас им обо мне ничего не говорите.

Ахмед смотрел на мутасаррыфа, словно оглушенный палкой. Что-то он понимал, чего-то не понял. Мутасаррыф говорил дальше, продолжая держать руку у Ахмеда на колене:

– Осман-бею и Юсуф-бею расскажите о моем предложении. Вы возьмете на себя Министерство внутренних дел, Осман-бей – Министерство финансов, а Юсуф-бей станет премьером…

Внезапно растерянность Ахмеда прошла. Он совершенно спокойно слушал мутасаррыфа, все понимал. Дворецкий принес чай, вышел. Мутасаррыф, медленно размешивая сахар, заговорил о начальнике полиции и начальнике жандармерии. Сказал, что первого еще можно будет перетянуть к себе, а вот второму доверять никак нельзя.

Когда Ахмед вышел от мутасаррыфа, в голове у него было все достаточно ясно. Спускаясь по лестнице, он прикинул, на кого можно будет положиться из учителей, на кого – из молодежного кружка. Преподаватель турецкого начальных классов, преподаватель физкультуры, учителя физики и химии… В молодежном кружке: инженер муниципалитета и его друзья. В деревне? Он улыбнулся. В деревне одни бедняки. На рынке – котельщик Ферхад и его друзья.

Дождь перестал. Османа и Юсуфа я поискал, но на месте не нашел. Где они, черт побери? Я сходил в кофейню «Айналы» – с большим зеркалом, – учителя, избранные представители гимназии, встретили меня смущенно и взволнованно.

– Жалованье мы получим, – сказал я, – но пока только за месяц, – и, так и не спросив: «Что же вы меня бросили на полпути?» – выскочил на улицу.

* * *

Юсуф – член Уголовного суда города Болу. Остальные члены суда и прокурор весьма ленивы и к тому же весьма немолоды. Уголовный суд в руках у Юсуфа. Я – преподаватель рисования начальных классов гимназии Болу. Розовощекий Осман-бей – бухгалтер сельскохозяйственного банка. С 1915-го по 1919-й он находился в Германии. От него я впервые услышал имя Маркса, но не только имя, а еще и слова: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» А еще: «История есть борьба классов!» Но так как в школе нас учили, что история – это рассказ о королях и падишахах, то эти слова Маркса я понял как «История есть борьба между падишахами и королями» и считал, что это очень правильные слова. Неизвестно, какой падишах воюет с неизвестно каким королем, но страдает всегда народ. Но больше история такой не будет, мы уничтожим и королей с падишахами, и их борьбу…

В реальности членов Уголовного суда в Болу двое: Осман и Юсуф. А прокурор в действительности – это я. Дела рассматриваются в зале суда только для проформы. А настоящие приговоры выносятся по ночам в моей комнатке над конюшней постоялого двора «Погонщик». Мы просто выясняем, беден или богат обвиняемый. А еще – в отношении кого совершил преступление. Если обвиняемый беден и совершил преступление против богатея – оправдываем. А если обвиняемый – богач, он платит штраф, даже если не виновен. В своды законов, в протоколы допросов мы заглядываем, только если бедняк совершил преступление против бедняка либо богач – против богача. В окрестных деревнях, в городе среди бедняков Уголовный суд, вернее, Юсуф пользуется большой популярностью. А розовощекий Осман-бей тоже пускает в ход любые средства, чтобы списать перед банком долг деревенских бедняков, и либо стирает записи об этих долгах, либо пишет суммы меньше. Я же рассадил детишек бедняков в классе за передние парты и всем, без разбора, вне зависимости от того, умеют они рисовать или нет, раздаю отличные отметки. Есть еще в городе молодежный кружок, но и его мы прибрали к рукам.

Я рассказал о беседе с мутасаррыфом Юсуфу и Осману у себя в комнатке над конюшней постоялого двора «Погонщик», в которой все пропахло навозом, под доносившееся снизу ржание мулов и звон цепей, при свете керосиновой лампы. Мы единогласно решили объявить в Болу большевизм, как только Анкара падет. С мутасаррыфом мы разговаривали еще два раза. Разработали план. Но Анкара не пала. Он вновь вызвал нас и сказал: «Вам здесь делать больше нечего, еще на мою голову бед навлечете, уезжайте». В это время Юсуф получил телеграмму. Не знаю от кого. Нам он сказал: «Меня по одному делу вызывают в Трабзон. Хорошая возможность, вы тоже приезжайте. Оттуда мы все вместе переберемся в Россию и там хорошенько изучим большевизм, в самом подходящем для этого месте».

Мы приняли предложение Юсуфа. Он уехал, но Осман вернулся в Стамбул. А я направился в Трабзон.

В Трабзоне, по указанному Юсуфом адресу, его я не нашел. Хозяева дома посоветовали мне сходить в одну кофейню: «Иногда он ходил туда играть в нарды. Есть такой знаменитый мастер по нардам Хафиз, он тоже бывает там». Я отправился туда. «Юсуф-эфенди уже давненько не заходил», – сказал хозяин. Я вернулся в гостиницу. Уснуть не смог. Спустился вниз, чтобы выйти на улицу. Встретил хозяина гостиницы.

– Куда ты, бей-эфенди?

– Мне не спится…

– Поздно уже, все кофейни закрыты.

– Я в кофейню и не собирался. Поброжу немного, подышу воздухом.

– Твое дело, конечно, но время теперь позднее.

Я удивился.

– А что, грабят?

– Нет… Но…

– Что – но?

– Ты же только сегодня приехал в Трабзон, ты ж не здешний…

– Ну и что?

– Ничего, но после того случая все приезжие под присмотром.

– После какого случая?

Хозяин гостиницы не ответил. Было видно, что он уже пожалел о своих словах.

– Какого случая?

– Если уж тебе так хочется погулять, иди гуляй, бей-эфенди. Ты мне сразу понравился. Так что – твое дело…

Я вернулся в номер. Подняв батистовую занавеску, посмотрел на улицу. Послезакатная тьма анатолийских городов…

Наутро я спозаранку выскочил из гостиницы и пришел во вчерашнюю кофейню. Мальчишка, помощник хозяина, поливал водой мостовую у входа. Внутри – один-два посетителя. Хозяин узнал меня:

– Вчера, после того как ты ушел, приходил Юсуф-эфенди. Я ему сказал про тебя. «Один парень, – сказал я ему, – один парень в эдакой островерхой папахе спрашивал про тебя» Ты ж мне свое имя не назвал. «Похож на стамбульца. Такие вот виски заросшие у него» – так я ему сказал.

– И что ответил Юсуф?

– Сначала он не понял, о ком я. Потом сказал: «А, знаю».

– И что?

– Больше ничего не сказал.

– Как это – ничего не сказал? Не сказал: пусть подождет, если придет завтра?

– Не сказал. Но если хочешь, подожди. Сегодня придет шах нардистов мастер Хафиз, ну и Юсуф-эфенди, думаю, зайдет.

Ничего не понимаю. Но что делать, остается только ждать.

– Отсюда ходят пароходы в Батум?

Хозяин кофейни как-то странно посмотрел на меня.

– Ходят иногда.

– Наверное, и катера всякие, и баркасы бывают?

– Как не бывать!

Хозяин ушел, вернулся с чаем, бубликом, брынзой.

– В Батум путь держишь?

– В Карс, через Батум и Тифлис.

План у нас был таков: в те времена из Трабзона в Карс можно было добраться двумя путями. Первый – по суше. Второй – по морю до Батума, оттуда в Тифлис, а оттуда в Карс. Мы решили выбрать второй путь, чтобы остановиться в Батуме.

– У тебя есть бумаги, чтобы ехать через Батум?

– Есть.

Бумаги я сделал в Болу, у мутасаррыфа: «По служебным делам следует в Карс. По дороге Батум-Тифлис».

– Если так, хорошо; сухопутным путем и долго, и тяжело. Бумаги тебе здесь выдали?

– Нет.

– В Анкаре?

– В Болу.

– Бумаги из Болу здесь не пройдут. Тебе понадобится брать разрешение и здесь.

– А что, не дадут?

– Ну, то одному Аллаху ведомо.

Хозяин кофейни ушел. Я заметил, что остальные посетители прислушивались к нашему разговору, а затем принялись перешептываться.

Я заказал еще чаю. Чай снова принес сам хозяин, а не мальчишка-помощник.

– Послушай, а говорят, тут на днях какой-то случай произошел, – вновь завел я разговор.

– Что за случай?

– Не знаю… Услышал мельком от хозяина гостиницы.

– А ты где остановился?

Какой-то странный внутренний голос внушил мне на всякий случай не говорить, где я остановился. Я назвал другую гостиницу, мимо которой проходил по пути в кофейню.

– Значит, ты не знаешь, что здесь произошло?

– Не знаю.

Ясно, что уж он-то что-то знает.

В тот день я прождал Юсуфа до заката. Он не пришел.

На следующее утро я вновь появился в кофейне:

– Приходил он?

– Приходил, когда уж ставни закрывали.

– И что?

– Сказал, пусть утром меня ждет.

Через некоторое время Юсуф вошел в кофейню. Мы обнялись, точнее сказать, это я его обнял.

– Пойдем-ка выйдем, – сказал он мне.

Мы вышли.

– Послушай, Юсуф, ты ведешь себя, будто…

– Замолчи. Я тебе все расскажу.

– Что происходит?

– Я сказал, замолчи.

Мы быстро шагаем прочь. Юсуф то и дело пытается незаметно оглядываться. Мы шагаем быстро, очень быстро. Пришли в квартал с узенькими улочками, которые то тянулись вверх, то уходили вниз, – как я потом узнал, этот квартал назывался в честь местной обители – текке. Юсуф замедлил шаги.

– Ну, теперь рассказывай, Юсуф-эфенди.

– Мне надо было съехать с той квартиры.

– Ладно, а почему же ты не сказал хозяевам, где мне тебя искать?

– Так надо было.

– Что значит «так надо было»? Как я должен был искать тебя в огромном Трабзоне?

– Но ты же нашел… Ты что-нибудь говорил хозяину кофейни?

– Что именно?

– Не знаю, что-нибудь лишнее. От тебя только и жди какого-нибудь безрассудства.

– Я спросил, часто ли ходят отсюда пароходы в Батум.

– Ляпнул, что нужно!

– А что такого?

– С бумагами, которые ты получил в Болу, отсюда ты до Батума не доберешься. Что ты еще ему наболтал?

– Больше ничего.

– В Айн-Пе тебя вызывали?

– Нет… Ладно, а как же мы в Батум-то поедем? – Внезапно меня осенило: – Послушай, а ведь здешний губернатор – один из воспитанников моего деда. Пойду-ка я к нему, попрошу у него нам бумаги.

Юсуф задумался:

– Мысль неплохая.

Мне до сих пор не приходит в голову спросить Юсуфа, чем он занимается в Трабзоне.

– Ты делай бумаги для себя, Ахмед. Делать пропуск нам обоим будет подозрительно. А я придумаю что-нибудь и через три-четыре месяца приеду. И давай больше здесь не встречаться.

– А в чем дело?

– Ты здесь кому-нибудь рассказывал о суде Болу, о мутасаррыфе?

– Кому же мне было рассказывать?

– Не знаю, от тебя всего можно ждать.

– Почему от меня можно всего ждать? Ты чего-то боишься, Юсуф. Ты в чем-то замешан? Кстати, послушай, здесь ведь что-то произошло.

– Кто тебе сказал?

– Хозяин гостиницы… Да и хозяина кофейни я спрашивал.

– Болтаешь то, что не надо!

Он оглянулся.

– Чего ты постоянно оглядываешься?

– Смотрю, не следит ли кто за нами.

– Почему за нами должны следить?

– Ты что, думаешь, в Айн-Пе не знают, что мы затеяли в Болу? Послушай меня, Ахмед, – он понизил голос, – Мустафу Субхи убили, и его товарищей.

– А кто это такой – Мустафа Субхи?

– Турецкий большевик.

– Где, как их убили? За что убили?

– За то, что они большевики.

Мы вышли на холм, поросший соснами. Юсуф сказал:

– Мустафа Кемаль вызвал их из России. Субхи был в России военнопленным, а потом примкнул к большевикам. Среди них были и такие, кто приехал из Стамбула. В Баку собирался какой-то конгресс, что ли, вот они туда и ездили.

– И что потом?

– Получив приглашение от Мустафы Кемаля, они приехали на границу. Их встретил Казым Карабекир-паша.

Мы сели под сосной. Погода стояла чудесная. С Черного моря веет легкий ветерок.

В Эрзуруме из хаджей, улемов [34]34
  Хаджа – человек, совершивший хадж – обязательное для каждого мусульманина паломничество в Мекку; улем – мусульманский богослов.


[Закрыть]и прочего собачьего сброда создали общество, кажется, «Защиты священных реликвий». Еще на въезде в город освистали, камнями закидали тарантасы, на которых ехал Субхи со своими товарищами. «Они хотят сделать наши мечети стойлами для ишаков!», «Они хотят сорвать с наших жен чаршафы!», «Они хотят, чтобы мы надели шляпы!» – кричала толпа. Ну а Карабекир отнял у них оружие и отправил их в Трабзон.

Черное море простирается во все стороны, без конца и без края. Ни пароходного дыма, ни паруса.

– Здесь они ночью усадили всех на катер в Дейирмен-дере. Все это двадцать восьмого января было. Есть здесь один такой Яхья, староста лодочников, собака из собак. Прихвостень Хромого Османа. Вскоре после того, как катер с Субхи и его людьми вышел в море, Яхья сажает своих людей на другой. И они берут первый катер на абордаж неподалеку от Сюрмене. Говорят, вместе с Субхи было пятнадцать человек. Субхи и жену свою привез. Жена – русская. Говорят, схватка длилась около двух часов. В какой-то момент в руки Субхи попадает винтовка. Только он собирается выстрелить, как один из трабзонских псов стреляет в Субхи сзади, попадает в затылок. Других тоже перебили, кого зарезали, кого придушили, привязали к ногам камни, железо, побросали в море. Русскую увезли в Трабзон. Говорят, красивая женщина. Сидит взаперти дома у Яхьи. В Анкаре до сих пор боятся, что после такого здесь что-то случится.