Текст книги "Бойтесь данайцев"
Автор книги: Наум Мильштейн
Соавторы: Вильям Вальдман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)
Володю еще долго мучила совесть за то, что он накричал на умирающего отца. Потом тетя Дуся пошла на кондитерскую фабрику, попала на прием к директору и убедила его в ответственности за сына своего бывшего слесаря. Директор долго махал перед ней кодексом о труде, говоря, что попадет под суд из-за тети Дуси и ее несовершеннолетнего протеже, но в конце концов сдался и принял Володю учеником слесаря во вторую смену, чтобы тот не бросал школу.
Володя стал с удовольствием ходить на работу и с отвращением – в школу. Нельзя сказать, что он уставал, просто школа не выдерживала сравнения с фабрикой, она казалась теперь ему детским садом для переростков. Правда, школа попыталась сымитировать озабоченность судьбой своего питомца, но дальше одной беседы с классным руководителем и завучем дело не пошло. Состоялось молчаливое соглашение: он получал свои тройки, а его клеймили за это на классных собраниях, потому что все знали – он мог учиться лучше. Ребята из класса предлагали свою помощь, но он отшучивался; неужели его впрямь считают недоумком, просто, мол, не хочет сейчас учиться. Бокс он тоже забросил, хотя тренер дважды приходил домой для беседы. А вот на фабрике ему нравилось всё: просторные цеха, неумолчный шум машин, старик Никодимыч – его наставник, не стеснявшийся и легкий подзатыльник дать, если Володя что-то делал не так, смешливые девчата из карамельного. Они откровенно заигрывали с красивым парнем и очень удивлялись, что он не ест конфеты, которыми они его наперебой угощали. «Аль зубы боишься подпортить?» – спрашивали одни. «Да нет, – отвечали за него другие, – он и сам сладкий, зачем ему это баловство?» Володя краснел, но не обижался.
Он быстро научился исправлять мелкие поломки и очень гордился своим рабочим статусом. Питался нехитро, утром пил чай с хлебом и маслом, на большой перемене – стакан кофе с пирожком в школьном буфете, зато в фабричной столовой ел плотно, благо готовили здесь вкусно и дешево. Ну, а в выходные дни было сложнее: приходилось обходиться без фабричного обеда. Правда, тетя Дуся по воскресеньям приносила ему тарелку с пирожками. При жесткой экономии на еду уходило 45-50 рублей в месяц, да плюс квартплата, а получал он восемьдесят. Не разгуляешься.
Но неожиданно Володя получил квартальную премию – аж сорок рублей! Сходил с цветами к могиле Бати, купил большой торт тете Дусе: как раз ее день рождения подоспел. Через несколько дней он не пошел в школу, валялся с книжкой на тахте. Тетя Дуся куда-то ушла. Внезапно дверь без стука отворилась, и на пороге он увидел Ксану Павловну, с распущенными волосами, в халате.
– Вовик, ты чего, приболел? – участливо спросила она, подходя ближе. Он покраснел, отрицательно помотал головой и вскочил с тахты. Ксана Павловна присела на краешек.
– Ну, как ты живешь?
– Хорошо.
– Может, что-нибудь нужно? Так ты скажи, не стесняйся. – Она плавным движением руки погладила его голову и шею. От нее пахло шампунем и духами.
Володя еле сдерживал внутреннюю дрожь.
– Да ты совсем взрослый мужчина, небось от женского пола отбою нет, – улыбнулась Ксана. – Или все стесняешься? У мужчины должна быть первой женщина, а не девушка. – При этих словах халат у нее словно сам по себе распахнулся, и она прильнула к Володе горячим телом. – А то запутаешься, как говорил один мой знакомый моряк, в брамсах, гюйсах и стеньгах, и ничего у тебя не получится. Сердечко-то птичкой в клетке бьется. Я, кажется, первая, – шепнула она.
У Володи перехватило дыхание, он почувствовал, как Ксана жарко целует его в висок. Неизведанное мнилось неземным, но он все же попытался отодвинуться и пролепетал: «Мне надо уйти... Там ждут...» На эту жалкую ложь Ксана не обратила внимания, лишь тихо простонала: «Глупышка», и продолжала осыпать его поцелуями. И в этот момент Володе на помощь (разумеется, если ханжески считать, что он в ней нуждался) из-под тахты выскочила затаившаяся там давно Фенька. Схватив зубами край халата Ксаны Павловны, собака стала остервенело трепать и рвать его. Ксана громко ахнула, вскочила с тахты и сильным пинком отбросила своего заклятого врага. Потом застегнула халат, пригладила волосы и, не оглядываясь, вышла из комнаты.
Володя еще долго лежал, уставясь в потолок, потом громко расхохотался и вскочил с ложа. Фенька скулила в углу, удивленно глядя на него: она-то за него вступилась, а вот он поступил не по-товарищески.
Инцидент был исчерпан быстро: вечером на кухне Ксана Павловна как всегда с улыбкой сказала: «Добрый вечер, Володя», и он, покраснев, ответил. Правда, тетя Дуся своим острым чутьем что-то уловила, но, поскольку Фенька ей ничего не рассказала, ограничилась недоверчивым взглядом из-под очков.
Жизнь дала трещину в воскресенье, которое началось как всегда: Володя по обычаю читал, валяясь на тахте. Да, именно в этот день все пошло под откос. Под вечер прибежал однокашник Борька Чиркин и стал звать на танцы. «Ты не пожалеешь, – уговаривал Борька, – девочки будут из педучилища, а там есть уникумы». Володя идти не хотел: словно предчувствие удерживало его, но Борька был настойчив: «Потом ко мне заскочим, у меня Высоцкий, приблатненный до упора, пальчики оближешь».
В конце концов Борька, по достоинству получивший прозвище «Танк», сломал слабые оборонительные рубежи приятеля и утащил его на танцы. Это было началом конца.
Володя долго стоял в стороне, высматривая Борьку, но того нигде не было, а вскоре он обратил внимание на девушку, которая в отличие от других танцевала очень медленно и смотрела вокруг себя словно невидящими глазами. Она понравилась ему. Знакомство состоялось быстро, и после танцев Володя сначала хотел повести ее к Борьке домой побалдеть от Высоцкого, но потом передумал и пошел провожать Клаву в общежитие текстилькомбината, где она жила. Оказывается, Клава приехала из отдаленной области, хотела поступить в педучилище, но не набрала баллов. Домой возвращаться было стыдно, поэтому она сообщила, что учится, а сама пошла работать с тем, чтобы на следующий год вновь испытать конкурсное счастье.
Вечер был теплый, безветренный, они шли по темной улице, разговаривая о разных пустяках. Володя даже не смог бы объяснить, чем приглянулась ему эта угловатая, долговязая, курносая девчонка, с короткой черной челкой, в общем – ничего особенного.
До общежития уже оставалось рукой подать, когда от стены дома с аркой отделилось несколько фигур, шесть или восемь, наверное, все же шестеро, но все рослые, крепкие. Странно, но Володя сумел разглядеть их нагловатые улыбки, хотя черты лиц были смазаны темнотой. Он крикнул Клаве: «Беги!» и боковым зрением успел заметить, как она метнулась под арку во двор общежития. Он облегченно вздохнул: за ней никто не побежал. Сам же он прижался спиной к стене дома, защищая свой тыл.
– Мы не курящие и сколько времени – знаем, – гордо объявил тот, что подошел ближе. – Курить вредно, а счастливые часов не наблюдают, поэтому гони бабки, – и осклабился еще шире, ударив Володю по лицу.
У того была с собой десятка – все его богатство до очередной зарплаты, и отдавать ее этим подонкам он не собирался. Держать удар он мог, все-таки три года посещал секцию бокса, однако удар был достаточно сильным, в голове слегка зашумело. Без подготовки, даже не размахнувшись, Володя нанес в переносицу врагу свой коронный прямой левой, из-за которого тренер уговаривал не бросать бокс. Парень безмолвно рухнул на землю, и в этот момент в конце улицы Володя увидел мигалку патрульной машины.
– Атанда! – крикнул кто-то из нападающих, и через миг они дематериализовались, оставив на поле брани своего приятеля, который по мере приближения машины начал подавать признаки жизни, однако подняться не мог.
По рации вызвали «Скорую». Пожилая женщина-врач, осмотрев пострадавшего, сказала: «Перелом переносицы», и парня увезли в больницу. Увезли и Володю, но недалеко – в оперпункт. Там старший сержант отобрал у него объяснение и оставил до утра для выяснения личности, хотя Володя показывал ему пропуск на фабрику и говорил, что личность он установленная.
Хорошенькое дело, размышлял он, оставшись один, тебя грабят и тебя же задерживают. В конце концов он успокоился: утром придет начальство, все образуется и он пойдет домой. Он не предполагал тогда, что может быть иначе и отпустят его только через полтора года.
Утром его допросили, он рассказал все, как было, подтвердил свое объяснение, написанное накануне. Но еще через день его ознакомили с показаниями потерпевшего Демина, который утверждал, что он, Демин, возвращался с девушкой вечером и около ее общежития на него с целью ограбления напал Володя со своими дружками.
– Но это же ложь, товарищ капитан! – возмутился Володя.
– Не все так просто, молодой человек, как вам кажется. Мы нашли эту девушку. Ее действительно зовут Клава. Клава Горюнова, – уточнил капитан.
– Ну, слава богу, так спросите у нее, – обрадовался Володя.
– А мы уже спросили: она полностью подтверждает показания Демина.
Юноша ошеломленно смотрел на следователя, долго молчал, потом попросил:
– Пусть она мне это сама скажет.
– Вот и хорошо, – согласился капитан, – очную ставку проведем завтра.
«Почему завтра?» – удивился тогда Володя, но лишь в «зоне», обдумывая случившееся, понял, девушку надо было подготовить, поскольку ей предстояло солгать.
Очная ставка прошла на редкость гладко.
– Знаете ли вы сидящего перед вами человека и не имеете ли к нему личных счетов? – спросил следователь у Клавы, после того, как Володю привели из камеры и усадили напротив девушки. Не ожидая ее ответа, Володя тихо сказал, глядя девушке прямо в глаза:
– Здравствуй, Клава. – Она не ответила на приветствие, но Володя почувствовал, что внутренне она напряглась. Мельком зыркнув на юношу угольками глаз, она выложила:
– Это тот самый парень, который вместе с другими напал на нас с Юрой, когда мы вечером возвращались с танцев.
«Ага, значит этого подонка зовут Юрочкой. Интересно, если она меня видела только в группе с другими нападавшими, откуда мне известно ее имя?» – мелькнуло у Володи.
Между тем следователь спросил его, знает ли он сидящую перед ним девушку и в положительном случае не имеет ли к ней личных счетов.
– Девушку я не знаю, личных счетов не имею.
– Но вы ее назвали Клавой, – напомнил ему следователь.
– Я обознался, – вежливо улыбнулся Володя.
– Однако ее именно так зовут. – Следователь стремился пройтись горячим утюгом по последним шероховатостям этого простого дела.
Володя молчал, и здесь на помощь следствию пришла Клава:
– А ведь Юра, когда его этот ударил, крикнул: «Клава, беги!» Вот он и запомнил.
Следователь с осуждением посмотрел на Володю, затем оформил протокол очной ставки и дал им подписать. Клава медленно читала протокол, шевеля при этом губами, потом так же медленно подписала. Володя подписал, не читая.
Он отказался от адвоката, но так как закон не разрешает оставить несовершеннолетнего без правовой защиты, ему выделили адвоката по госзащите, то есть бесплатно. Адвокаты к таким клиентам обычно относятся без особого энтузиазма и, как правило, такие дела поручаются молодым, начинающим.
Поначалу, когда Володя побеседовал с выделенным ему защитником – молодой, интересной, модно одетой женщиной, у него появился слабый проблеск надежды. Так хотелось верить, что все образуется и кошмарное недоразумение выяснится, и справедливость восторжествует. Но уже при следующей встрече понял: эту надежду питала лишь молодость и красота адвокатессы. Стоило ему категорически заявить о своей невиновности, как она поморщилась и сказала, что линия защиты на отрицание вины бесперспективна, поскольку виновность очевидна. Лучше прикрыться возрастом и хорошими характеристиками из школы и с работы. Володя молча кивнул: с этой тоже все ясно.
В суде все прошло без сучка и задоринки. Демин, который кстати уже четыре года состоял на учете в милиции, но был сыном высокопоставленного папаши, жалобно взывал к судьям, и говорил, что житья от хулиганов нет. Клава подтвердила его показания.
От последнего слова Володя отказался, и суд, учитывая его несовершеннолетие, хорошие отзывы, счел возможным определить ему минимальное наказание – два года лишения свободы.
Так началась для него новая, страшная жизнь. За полтора года (его освободили досрочно) он хлебнул полной чашей все прелести колонии: издевательства, побои, карцер. Но был в этой жизни и интересный момент. Ожесточенность, присущая невинно пострадавшему, прошла через месяц-другой, ей на смену пришла гордость причастности к людям, не признающим установленного порядка. Тому было две причины. Ведь именно этот порядок смолол своими жерновами его, ни в чем не повинного, и, следовательно, не мог заслуживать уважения. После суда он однажды поймал себя на мысли, что физически чувствует, как действительность щупает его своими лапами, царапает, кидает навзничь, нокаутирует, унижает и смеется над ним. А раз так, решил он, я должен стать достойным ее унижения и не корчить из себя добропорядочного человека.
Вторая причина раскрылась ему не сразу. Он несколько раз перечитал книгу «Приключения Робин Гуда», взятую из библиотеки колонии, прежде чем понял: беспощадно борясь с преступностью, общество вознесло над преступниками своеобразный ореол, давая одной рукой то, что отнимало другой. Потребность в необычном – может быть, самая сильная из всех присущих человеку потребностей после сна, голода, любви. Именно она удовлетворялась в человеке, ставшем на неправедный путь.
За время пребывания в колонии он заработал кличку «Каланча» и хорошую характеристику, которая дала возможность выйти на волю на полгода раньше. Он приобрел еще две специальности – слесаря и «щипача», а попросту – карманного вора. Этому его учили по всем канонам воровской стаи.
Выйдя на свободу, он все чаще стал отдавать предпочтение второй «профессии». «Работал» аккуратно, в магазинах, автобусах, на вокзале. Работал сольно, без напарника.
Оформился же служить на оптовую базу ночным сторожем. Днем «охотился», а вечером отсыпался в теплой уютной сторожке. Изредка, для порядка, обходил по ночам территорию базы с берданкой времен первой мировой войны.
После очередной отсидки романтичный угар стал постепенно проходить, и он твердо решил: хватит, завязываю. Еще больше укрепился в своем намерении после встречи с Юлей. Жизнь повернулась к нему своей новой стороной и, казалось, к прошлому никогда не будет возврата.
Не получилось. В миг опрокинулось, разрушилось, исковеркало все планы. Стало быть, зря старался. Одним словом – не судьба.
Когда Арслан сказал Николаю, что они, кажется, упустили главное, тот согласился.
– Я и сам не могу отделаться от этого чувства. Где допущен просчет?
– С Гринкевичем, Коля, у нас осторожно не получилось.
– Но мою версию ты еще не отбросил?
– Я же сказал тебе: право на существование она имеет. Расскажи-ка, что там с заказчиками удалось выяснить.
– Что с заказчиками? – Соснин вздохнул. – Ничего обнадеживающего. Если честно, то с заказчиками близость к исполнению более призрачная, чем с Галимовым. Этому при задержании придется объяснить, откуда у него поддельные права. Действовать с ним можно напрямую. А заказчики, как писал поэт, «езда в незнаемое». Самое парадоксальное с ними заключается в том, что основная трудность состоит не в их выявлении, хотя это далеко не просто...
– Я знаю, Коля, потому и просил тебя заняться ими, – вставил Арслан. – Прости, что перебил. В чем же парадокс?
– Мы с заказчиками рассчитываем на их честность, хотя они избрали прямо противоположный путь получения прав.
– Заказчики, узнав, как их хотели обмануть...
– Еще не известно, кто кого хотел обмануть, – перебил Соснин.
– Я имею в виду поддельные права. Ты же сам говорил: они не знают о поддельности прав.
– И сейчас утверждаю.
– Прекрасно. Именно на этом должен строиться расчет. Они платят деньги за получение прав в обход существующим правилам, но за права подлинные. Узнав, что их хотели жестоко обмануть, они наверняка озлятся и тут...
– Все выложат нам, – усмехнувшись, опять перебил Соснин.
– А что? Учти, Коля, наши заказчики наверняка не считают себя соучастниками преступления. Какой им смысл укрывать подделывателя?
– Не знаю какой, но те, с которыми я столкнулся, не очень спешили выложить правду. Не буду рассказывать, как я выходил на них, сколько, например, у нас в городе Хамраевых или Сагидуллиных. В скобках, как говорится, замечу: не раз поминал тебя тихим, добрым словом. Технология, думаю, тебя не очень интересует?
– Целиком полагаюсь на твой профессионализм, – в тон ему ответил Арслан.
– Короче говоря, Хамраев и Сагидуллин начисто все отрицают, хотя я на сто процентов убежден в их сопричастности. Оба учились в СТК и дважды не сдали вождение. Наверное, они не знакомы с твоей теорией, и раскрываться желания не имеют.
– Ну и ехидна же ты, – улыбнулся Арслан. – А как с Ермаковым?
– Ермаковых Викторов Степановичей, параметры которых подходят под искомого, двое. Предлагаю тебе одного из них. Я займусь другим.
...Виктор Степанович Ермаков, плотный, невысокого роста, седой как лунь, лет 52-53, держался в высшей степени корректно и даже несколько предупредительно. Он действительно недавно приобрел автомашину, а права у него имеются. Правда, машину он купил подержанную и еще не ездил на ней: она в ремонте. Права же дома и, если товарищ следователь не возражает, он сейчас привезет их. Туйчиев не возражал, и уже минут через сорок Ермаков показывал ему права, выданные семь лет назад. Было ясно: по всем данным этот Ермаков к заказчикам отношения не имел.
Извинившись за беспокойство, Арслан распрощался с Ермаковым, но, подойдя к двери, тот остановился и проговорил:
– Простите великодушно за назойливость и непомерное любопытство. Вы обмолвились, что в городе имеют хождение поддельные права. Уж не Гринкевич ли Алексей имелся в виду?
– В какой связи вы интересуетесь этим? – насторожился Арслан.
– Ради бога не подумайте чего плохого, – забеспокоился Ермаков, подойдя к столу Туйчиева и вновь усевшись напротив. – Вы позволите закурить?
– Прошу, – Арслан протянул сигареты.
– Благодарю, но привык, понимаете ли, к отечественным. Что может быть лучше «Примы»? – Ермаков закурил, несколько раз глубоко затянулся и продолжал: – Дело в том, что Леша мне как сын был. – Его глаза при этих словах подернулись влагой. – Еще раз простите. – Он встал, собираясь уйти, но Арслан задержал его.
– Откуда вы знаете Алексея?
– Он сын моего старого приятеля.
– Анатолия Петровича Гринкевича?
– Совершенно верно, – подтвердил Ермаков. – К тому же он последнее время встречался с моей дочерью. Насколько я понимал, дело шло к свадьбе, хотя, если откровенно, сомнения у меня имелись.
– Почему же?
– Я, понимаете ли, Алексея знаю, что называется, с пеленок. Парень пошел в отца талантом. Анатолий Петрович рисует, доложу вам... – он даже причмокнул, – а если скопировать, то нет ему равных. Один к одному – не отличишь от подлинника. Между прочим, он – левша. Леша еще похлеще отца рисовал, но... – Ермаков замялся, чувствовалось, что он испытывает неловкость от необходимости говорить об Алексее правду.
Арслан вопросительно посмотрел на замолчавшего собеседника.
– Понимаете ли, о покойных или хорошее или ничего, – смущенно промолвил Ермаков.
– На следствие данное правило не распространяется. Пожалуйста, слушаю вас.
– Талант, понимаете ли, – продолжал, успокоившись, Виктор Степанович, – сам по себе ничто. Только в труде, упорном и кропотливом, раскрывается он. Да что это я прописные истины говорю вам, – опять смутился Ермаков. – К тому веду, что Леша, понимаете ли, трудиться не любил. Не приучен, понимаете ли. Ему подавай готовенькое и сразу. Так воспитали. Поверьте, не раз говорил об этом, предупреждал, но куда там: Анатолий Петрович слушать ничего не желал. Во всем потакал своему любимцу, готов был буквально любую его прихоть выполнить. Он, если хотите, даже... – Ермаков запнулся. – Прошу не понимать меня превратно, говорю только для сравнения, не более... Слышал от Анатолия Петровича: у Леши права оказались не настоящие. Так вот, он даже, понимаете ли, если бы сын попросил сделать ему права, на все пошел бы, не задумываясь. Надеюсь, я правильно понят вами? Повторяю, ничего подобного не было в действительности, лишь для иллюстрации слепой отцовской любви я позволил себе такой пример привести.
– Я понял вас, – успокоил его Туйчиев. – Кстати, не приходилось ли вам слышать, где Алексей приобрел права?
– Ни малейшего представления, – развел руками Ермаков.
– Анатолий Петрович ничего не рассказывал?
– Абсолютно. Мы же с ним, понимаете ли, в данное время в состоянии конфронтации, как говорится. На почве неправильного воспитания им сына конфликт у нас с ним вышел. Посудите сами: дочь у меня, Танюша, тоже единственная, каково мне ее так отдавать, хоть и любил Лешу, – в глазах у него показались слезы. – Парень он, поверьте, в общем, неплохой. В хорошие и разумные руки его – и цены б ему не было, но – увы! – не суждено.
Ермаков поднялся:
– Разболтался я, понимаете ли, время у вас отнял. Вы уж простите, о наболевшем всегда хочется поговорить. Если надобности во мне больше нет, с вашего позволения, удалюсь.
В проектном институте, куда его направили работать после окончания института, Игорю нравилось все, кроме зарплаты. Полученный им диплом инженера экономической независимости не давал, он продолжал себя чувствовать иждивенцем у матери. В отделе № 22, где ему определили рабочее место, трудились в основном ребята молодые, хорошо обеспеченные, почти каждый имел свою машину. Игорь понимал: все это не результат их трудов, а обычная подачка любвеобильных родителей, но так или иначе, легкое чувство досады и зависти не покидало его. Он твердо решил зарабатывать много денег, и мучительно искал способы достижения поставленной цели.
Сама работа не очень увлекала его, хотя к своим обязанностям он относился добросовестно. В обеденный перерыв, быстро перекусив в институтской столовой, ребята устремлялись в холл, где были установлены два стола для настольного тенниса. Здесь Игорь чувствовал себя на высоте и очень скоро стал неофициальным чемпионом института. Однако сегодня игра у него явно не ладилась: словно новичок, он ошибался при приеме крученых подач, не было должной реакции в защите, а так как играли на вылет, то после первой же партии он перешел в разряд ожидающих. Однако таких скопилось много, и надежд снова взять сегодня в руку ракетку практически не было. Все это раздражало его. Конечно, дело было вовсе не в неудачной игре, а в том нелепом вторичном звонке, раздавшемся как раз перед началом обеденного перерыва: неизвестный спрашивал, готовы ли его документы, которые Игорь обещал сделать. Это была явная ошибка. Он так и ответил, что понятия не имеет о чем идет речь. Собственно говоря, никакой связи между телефонным звонком и приключившейся с ним крайне неприятной историей не имелось, но внезапно появившееся чувство тревоги не проходило. Нет, чувство опасности возникло не внезапно, оно уже преследовало его все эти дни. Ну кто бы мог подумать, что с ним произойдет такое... что этим человеком окажется не кто иной, как отец Лешки Гринкевича! Что мог он сделать в тот момент? Да ничего! Так неужели до конца дней своих нести ему этот тяжелый крест? Нет, так продолжаться не может....
Размышления Игоря прервал приход Алика Ахмедова, сотрудника их отдела. Небольшого роста, плотный, со щегольскими усиками, он по праву считался второй ракеткой института. Играл он виртуозно, и всем доставляло большое удовольствие наблюдать за его игрой. Всегда веселый и жизнерадостный, Алик сейчас выглядел понуро.
Со всех сторон посыпались вопросы, на что Алик только удрученно махнул рукой и тихо выругался. Все смолкли ввиду полной ясности. Алик опять не сдал вождение.
– Понимаешь, – и, не в силах сдержать раздражение, он опять выругался, – этот гад подловил меня как ребенка.
Окружающие сочувственно закивали: сказывался извечный антагонизм между автолюбителями и сотрудниками госавтоинспекции.
– Значит, сели мы с инспектором в машину, – продолжал между тем свой печальный рассказ Алик, – я плавненько трогаю с места. Короче, начало – что надо, и я так небрежно спрашиваю: «Куда поедем?», а он: «Давай прямо». Поехали прямо. Я, конечно, весь – внимание: светофоры, разметка и так далее. Все идет – тип-топ. Выехали мы на Первомайскую, и у «Детского мира» он говорит мне: «Останови-ка на минутку». Я остановил, а он с ехидной улыбочкой: «Придется вам место у руля освободить». «Это почему же? – спрашиваю с недоумением. – Я же никаких нарушений не допустил». А гад этот со своей похабной улыбочкой показывает мне знак «Остановка запрещена», у которого я остановился. Вы же, говорю я ему, сами велели остановить машину. «Мало ли что я велел, – усмехается он в ответ, – правила никому не дозволено нарушать». Вот и все, – горестно закончил Алик.
Все искренне сочувствуют Алику, кто-то вспоминает, как его друга мурыжили в ГАИ на вождении, специально делая все, чтобы он не сдал.
– Понимаешь, – возмущенно рассказывает другой, – еду нормальненько, никаких замечаний. Подъезжаю к перекрестку Жуковской и Советской, а там светофор переключился на красный и я, конечно, по тормозам, а инспектор мне говорит: давай езжай, машин нет. Я и поехал, а он тут же мне заявляет, что я нарушил правила и придется сдавать еще раз. Сам велел, понимаешь, ехать, и – на́ тебе...
– Меня заставили пересдавать, – подключается к разговору молоденький конструктор из соседнего отдела, – и за то, что, когда мы уже приехали обратно, я, останавливая машину, забыл включить поворотник. Все ведь уже сдал...
– Ясное дело, – подводит кто-то итог, – вымогают они, специально так устраивают.
– Что же делать? – тяжело вздыхает Алик...
– Нам с мамой кажется, что для хорошего врача ты недостаточное внимание уделяешь самообразованию, – начинает старую песню Степан Григорьевич.
Мама, конечно, согласна. Она бросает вязание, берет с журнального столика «Медицинскую газету» и, уловив едва заметный жест супруга, начинает игру.
– О, Степан, здесь есть кое-что интересное!
– Ну-ка, ну-ка, – нетерпеливо говорит муж.
– Вот, послушай. – Она находит в газете нужное место и начинает читать: – Новый способ пересадки живых тканей желез внутренней секреции применили врачи Харькова. Выяснилось, что во многих случаях гораздо лучше взять для пересадки лишь часть ткани такой железы, чем всю ее целиком.
– Так это же революция! – восторгается муж.
– Еще бы, – подтверждает жена с такой гордостью, будто это она придумала. – Представляешь, насколько легче станет больным?
– Да, да, – соглашается Ермаков.
Однако сын не проявляет абсолютно никакого интереса к диалогу родителей, безусловно адресованному ему. Он целиком поглощен журналом «За рулем». Воцарившееся на некоторое время молчание прерывается вопросом матери:
– Витюша, а какие пациенты были у тебя сегодня?
– Приходила женщина с ребенком, – не отрывая глаз от журнала, нехотя отвечает сын.
– А что с ребенком? – в голосе отца нескрываемый интерес.
– Рук из головы не вынимает, волосы рвет. Привычка дурная.
– Ну и что ты?.. – недоумевает старший Ермаков.
– Я? Ничего. Сказал, чтобы обрили его наголо. Все дела.
Отец раздосадован. Они с матерью слишком много сил отдали попыткам разбудить в сыне любовь к профессии. Но тот, видно, неисправим. Степан Григорьевич с неприязнью смотрит на журнал в руках сына и, не скрывая раздражения, говорит:
– Конечно, тебе надо было работать водителем на «Скорой помощи». Это единственное, что могло бы связать тебя с медициной.
Нельзя сказать, что Степан Григорьевич был далек от истины. С детства сын интересовался только спортом, что приводило в ужас мать, жаждавшую видеть Виктора обладателем, как она говорила, благородной профессии. Поэтому они с мужем сделали все возможное, а скорей всего невозможное, чтобы сын не только поступил, но и окончил с горем пополам медицинский институт и, наконец, был оставлен на работе в городе. В немалой степени этому способствовало своеобразное соглашение, к которому пришли члены семьи: после окончания медицинского института Виктору покупают автомашину. Принятые обязательства родители добросовестно выполнили, и в дворовом гараже стояли новенькие «Жигули». Правда, пользоваться машиной Виктор пока не мог из-за отсутствия прав.
– Папуля, ну не ной, пожалуйста, лучше дай сто пятьдесят, – без всякого перехода обращается Виктор к отцу. – Стекла в машине затемнить. – Не имея возможности ездить на машине, Виктор пока усиленно дооборудует ее то электронным зажиганием, то автосторожем новейшей конструкции, все больше пробивая бреши в родительском бюджете.
Степан Григорьевич сокрушенно качает головой, тяжело вздыхает:
– В конце концов из тебя, видимо, получится водитель-профессионал и врач-любитель.
– Архитектор, – улыбается Виктор, – скрывает свои грехи под штукатуркой, повар – под соусом, а врач – под землей, поэтому...
Звонок у входной двери прерывает его глубокомысленные рассуждения. Дверь открывает отец.
– Здравствуйте, Виктор Степанович Ермаков здесь проживает? – слышится из прихожей голос вошедшего.
– Здесь, – настороженно ответил отец. – А вы кто будете?
– Майор милиции, из уголовного розыска.
Мать недоуменно, со страхом посмотрела на сына, тот лишь развел руками...
– ...Итак, вы записали номер телефона на книге?
– Да, да, именно на книге, – горячо согласился Виктор. – Ничего тогда не было под рукой. Я еще хотел переписать его, но потом как-то не получилось... Извините, – спохватился он, – вся беда в том, что я забыл его, у меня вообще память – никуда.
– Ничего, ничего, – успокоил его Соснин. – Вы постарайтесь, пожалуйста, все точно вспомнить как было. «Не заливает ли, – между тем подумал он, – уж больно преданным взором поедает меня. Боится, что не поверю? Какой ему смысл? Ну, положим, смысл существует, однако страх сильнее. Да нет, вроде правду-матку режет».
– А что за книга? Что-нибудь медицинское? Вы ведь врач.
– «Автомобильный транспорт США», – стыдливо потупился Ермаков. – Знаете, яркая с цветными вклейками, там все марки машин даны...
В этот момент тихо приоткрылась дверь и показалась мать. В ее глазах была тревога и готовность немедленно прийти на помощь сыну, но Виктор так энергично помахал ей рукой, что она тут же скрылась.
– Вы давно записались в библиотеку?
– Что вы! – искренне удивился Виктор. – Я вообще туда не записывался.
– Вы хотите сказать, что вам хватало институтской?
В ответ Виктор лишь кивнул головой, что должно было означать: именно это он хотел сказать; после чего у Соснина возникли серьезные сомнения в том, записан ли был его собеседник вообще в какую-нибудь библиотеку.
