Текст книги "Русские идут!"

Автор книги: Натаниэль Бенчли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

Гарни толкнул дверь в «Пальмовую рощу» и вновь окунулся в дым, гомон и неистребимый запах солярки от обогревателей.

Леверидж выглядывал из кабинки. При виде Гарни он просиял и поманил его к себе, приветственно подняв бокал. Гарни подошел, и Леверидж сделал знак бармену.

– Я не хочу больше пива, – отказался Гарни, – скажи, чтобы налили водки, – и полез в карман за деньгами.

Леверидж посмотрел на товарища.

– Что-нибудь стряслось?

– Да нет. Просто не хочется пива.

Леверидж заказал рюмку водки, допил бокал и решил:

– Я, пожалуй, тоже выпью водки. Клем, тащи сюда две порции.

– Извиняюсь, – ответил бармен, – заплатите сперва.

– Подожди-ка, – заволновался Леверидж, – когда это я тебя обманывал? Что за новости такие?

– Так хозяин велел, – объяснил бармен, откупоривая три банки с пивом и придвигая их страждущим.

– Слушай, Клем, – заговорил Леверидж, отталкивая деньги, которые пытался ему всучить Гарни, – я вчера устроился на работу – вместе с Саем Уиддемером подрядился красить и сторожить летние домики. Деньги дадут в понедельник, и я тут же тебе начну выплачивать долг. Через две, максимум три недели я полностью с тобой рассчитаюсь. Так что ж ты поднимаешь шум из-за пары рюмок, когда ты все равно получишь с меня денежки сполна?

– Извиняюсь, – не отступал бармен, – так хозяин велел. Вот вы с ним и объясняйтесь.

– На. – Гарни подал Левериджу банкноту в пять долларов. – Держи, пока тебе не заплатили.

Леверидж запротестовал, но Гарни запихнул деньги ему за ремень.

– Возьми, тебе говорят. Пока вы языки чешете, я умираю от жажды.

– Добро бы мне действительно нечем было платить. – Леверидж извлек смятую бумажку и положил ее на стойку. – Тогда он был бы прав, но деньги-то у меня будут, раз я заимел работу…

– Ну не потопаешь ведь ты и вправду к хозяину объяснять что к чему, – перебил его рассуждения Гарни.

– Этот сукин сын родного отца заставит платить за выпивку. Скряга, каких поискать.

Выпивку принесли, и Леверидж поднял рюмку.

– За тебя, – объявил он Гарни. Потом добавил: – Твоя девушка очень милая.

– Спасибо, – с горечью отозвался Гарни.

Леверидж хлебнул водки:

– Я слышал, она что-то этакое сотворила в школе?

– Просто попыталась воспитывать ребят по детской психологии, как ее учили в колледже. И чего она там только не нахваталась! Ее даже русскому языку учили, представляешь, какой бред?

– Здесь он ей не понадобится, – проронил Леверидж. – Так, значит, весь сыр-бор из-за русского языка?

– Нет, говорят же тебе, из-за детской психологии. Некоторые дети время от времени чересчур шалят, так Барбара вбила себе в голову, что обязательно должна их понять, перевоспитать. Ну родители ей, конечно, прямо сказали, что это не ее дело, но ведь ее не переубедишь. Ох, чует мое сердце, нарвется она на неприятности… А ведь она еще к тому же и нездешняя…

– Это точно, – отозвался Леверидж. – Я сюда приезжаю уже сорок с лишним лет, а все равно чужак для здешних. Я могу быть сто раз прав, но меня не послушают – чужак, и все тут.

– Ну а Ида Палмер ее попросту выставила. Еще случай: у нее в классе есть малец, который на уроках сосет большой палец. Барбара отправилась к нему домой, и что же? Его отец сидит, смотрит телевизор и тоже сосет большой палец. Ясное дело, тут жалуйся, не жалуйся на парня – все как об стенку горох.

– У всякого есть свои причуды. И он к ним так привык, что думает, будто с причудами не он, а все остальные.

– А гори все огнем. – Гарни залпом выпил рюмку.

– Давай повторим. Это хоть тоску, как пиво, не нагоняет.

После седьмой рюмки Леверидж, закинув голову в потолок, громко запел неожиданно свежим, чистым тенором песню «Ирландские глаза», потом спросил Гарни:

– Ты любишь петь?

– Люблю, а что ты хочешь спеть?

– Что угодно, только назови. Я столько песен знаю, тебе и не снилось.

Гарни задумался.

– Как насчет «Милашки в бикини»?

– Бог мой, – изумился Леверидж. – Я-то имел в виду настоящие песни, вроде «Голубых небес».

Он спел ее задушевно и тихо, потом начал петь снова, погромче, уже с актерскими жестами и в быстром темпе. Когда он кончил, раздались насмешливые аплодисменты и кто-то сказал:

– Боже правый, Леверидж, тебе бы в опере выступать…

– Я и понятия не имел, Олин, что ты так хорошо поешь, – с чувством произнес Гарни.

– Это ерунда, – отмахнулся Леверидж, – а вот послушай… – Он набрал в легкие побольше воздуха и только начал «Я могу дать тебе только любовь», как подошедший бармен тронул его за руку:

– Не шуми, Олин.

Леверидж удивленно посмотрел на него:

– В чем дело? Я кому-нибудь мешаю?

– Пой потише.

– Ну извини. Я не знал, что младенчикам вроде тебя пора баиньки.

– Просто не надо так орать, – посоветовал бармен. – Люди сюда отдохнуть пришли, имеют полное право…

Гарни неожиданно охватил гнев.

– Что ты там болтаешь? Какое еще право?

– Неважно, – произнес Леверидж, опуская ладонь на плечо товарища. – Если здесь нельзя петь, мы пойдем туда, где можно.

– Ты прав, черт возьми! – процедил Гарни, не сводя глаз с бармена. – Не к чему оставаться в этой дыре ночь напролет.

– Спокойной ночи, парни, – отозвался тот, – спите крепко.

Приятели вышли. Сияла полная луна, и ее свет, словно хлопья снега, падал на улицу и безмолвные дома. Гарни глубоко вдохнул холодный ночной воздух.

– Хорошо! Куда пойдем?

– Давай ко мне, – предложил Леверидж, – это недалеко.

– Недалеко? Больше трех миль тащиться.

– Я каждый день хожу пешком по три мили и даже больше. Пошли.

– А я не люблю ходить пешком, разве что по надобности. Вон моя машина, подъедем. А выпить у тебя найдется?

– Кроме керосина – ничего.

– Тогда надо чего-нибудь взять. Что ж за песни на трезвую голову? А мы сейчас как стеклышки.

В лачуге Левериджа была только одна комната. Поперек койки валялось рваное одеяло, в ногах стояла древняя керосинка, скорее всего, добытая на городской свалке. В углу – печурка, около которой были свалены сучья и щепки. Рядом стояло кресло, явно позаимствованное там же, где и керосинка. Комнату освещал фитильный фонарь, поставленный на дощатый ящик. На другом ящике размещались ветхий граммофон и стопка старых пластинок. Никогда раньше Гарни не был в жилище Левериджа и сейчас оглядывал его с любопытством.

Хозяин отладил фитиль у фонаря, набил щепками печку и, накрыв их сверху мятой бумагой, развел огонь.

– Сейчас согреемся, – сказал он, разгребая хлам в углу. – Наступают настоящие холода, без печки никак не обойтись.

Он нашел стакан, обтер по краям рукавом и протянул Гарни.

– Тебе как гостю. У меня еще был один, но, кажется, разбился. – Он рассеянно огляделся. – Ах да, вспомнил. Я его разбил, когда пил за британскую королеву…

– Не нужно стакана, – ответил Гарни. – Я могу пить из горлышка.

– Нет, возьми, – настаивал Леверидж, – и садись в кресло. А я буду пить из кофейной чашки.

Гарни примостился в кресле. Пружины прогнулись под ним и завизжали, словно он уселся на выводок мышей. Леверидж разлил виски и опустился на корточки перед граммофоном.

– Сейчас, – произнес он, доставая пластинку и сдувая с нее пыль, – ты услышишь, что такое настоящие песни.

Спустя несколько часов Гарни, еле держась на ногах, вывалился из лачуги. Дверцу автомобиля он открывал долго и, наконец рванув ее, поставил себе синяк под глазом. Вскарабкавшись на сиденье, он нащупал ключ зажигания и завел мотор. В город он ехал медленно, стараясь не заезжать через разделительную полосу. Сияла луна, в городе было так тихо, что Гарни слышал отдаленный шум прибоя. Лишь у дверей своего дома он вспомнил, что удивило его в жилище Левериджа: там не было ни кистей, ни холста, ни тюбиков с краской.

ГЛАВА 3

Капитан стоял на мостике, невидящими глазами уставясь на луну. В голову настойчиво лезла мысль о самоубийстве. Если до рассвета он не снимется с мели и не уйдет на глубину, конец всему. Конец карьере, конец жизни. Прилив начался и прошел, но подлодка слишком крепко засела в песке. За борт выбросили все, что можно, кроме боеприпасов и запаса пресной воды. Да, жалко, что так заканчиваются жизнь и служба, но другого выхода, кажется, нет…

Капитан вспоминал о девятнадцати годах службы на флоте, о безудержном порыве энтузиазма, охватившем его после окончания Ленинградского морского училища им. Фрунзе. Тогда он получил назначение на Балтийский флот, на подлодку класса «Щ». Он воображал, что совершит дерзкие налеты на немецкие корабли и потопит огромный крейсер вроде «Шарнхорста», но Великая Отечественная война прошла как-то мимо него. За эти годы он так и не совершил по-настоящему ни одного боевого выхода. Однажды его подлодка, выйдя из Риги, залегла на неделю на дно у побережья Швеции, в другой раз они патрулировали у Копенгагена. И больше ему ни разу не удалось даже приблизиться к врагу.

После войны его постигло еще одно разочарование – не удалось поступить в академию им. Ворошилова, а это означало, что он никогда не получит адмиральских погон, никогда не будет командовать крупным кораблем. Но он все же остался на службе: возрастающее значение подводного флота, программы по его увеличению и модернизации позволяли надеяться, что у него еще будет шанс проявить себя. Но его послали командовать старой трофейной подлодкой класса XXI. Она была последним словом военной техники, когда ее захватили в 1945 году, но сейчас ее возраст давал о себе знать. Приняв командование, он поставил себе и подчиненным задачу стать лучшим экипажем на флоте. Идя к своей цели активно и решительно, он добился, что его заметили. И вот теперь надо было так нелепо застрять в песках мыса Код!

Он посмотрел за борт – не прыгнуть ли вниз, в воду. Потом подумал, что его ноги затянет в песок и во время отлива его тело будет торчать, как телеграфный столб. Хорошо же он будет выглядеть, нечего сказать!

Кроме того, его страдания – ничто по сравнению с тем, что придется пережить экипажу на Родине. Замполит со своими коллегами, разумеется, заставит их дать показания и объявит его, капитана, вредителем, саботажником и агентом империализма.

Василов, впрочем, как и все другие политработники, доводил командира до исступления, потому что он твердо знал, что их разглагольствования скучны и не нужны, что по своей должности они получают немалые привилегии и что ни один боевой офицер не посмеет на них жаловаться.

Нет, самоубийство не выход. Нужно любым способом развернуть подлодку, высвободить застрявший в песке нос. Будь в его распоряжении буксир, дело не стоило бы выеденного яйца. Один рывок, достаточно сильный, и… Какое-то время он в раздумье вглядывался в остров. Конечно, там сколько угодно лодок – от легких рыбачьих плоскодонок до настоящих рыболовецких судов. Достать бы одно! Если бы у него оказался баркас, или бот, или хоть что-нибудь с мотором! Один шанс из десяти тысяч, что удастся достать лодку к началу прилива, но этот шанс стоит использовать. Если не получится… что ж, это не хуже, чем быть с позором списанным на берег (а это его ждет в самом лучшем случае). По крайней мере, он не станет сидеть сложа руки. Командир наклонился к трубке внутренней связи:

– Капитан-лейтенанту Розанову немедленно прибыть на мостик!

Приказ прогремел из репродуктора в столовой экипажа. Моряки, сидящие за столом с кружками чая, переглянулись. Крегиткин, с шумом отхлебнув, спросил:

– Что он задумал? Решил выбросить Розанова за борт?

Торпедист Хрущевский, лысый здоровяк почти без шеи, расхохотался:

– На…ть на это. Может, нам лучше всем попрыгать за борт, чем вот так торчать.

– Верно, – отозвался Крегиткин.

– Только уж если решим прыгать, давай сплаваем на остров и проверим, есть ли там женщины. Мне интересно, какие из себя американки.

– Я видел их на рисунках, – вставил Хрущевский. – Там они все в темных очках и с большими грудями.

– Ты не прав, – возразил старший рулевой Золтин. – На тех картинках, что я видел, у них вообще груди нет.

– Не те картинки смотрел, – гнул свое Хрущевский. – Я-то видел в «Крокодиле», а там точно знают.

– Ну а я – в американском журнале, – воскликнул Золтин ликующе, с чувством явного превосходства. – Он назывался «Вог». Там у любой женщины грудь не больше, чем у Крегиткина.

– Что ж, по-твоему, если из меня сало не выпирает, я похож на американку? – обиделся Крегиткин. – С какой стати ты вообще читаешь американские журналы? Если Василов застукает, тебе не миновать Сибири.

– Я упражнялся в английском. А журнал нашел, когда нам дали увольнительную в Каире. Я спросил Розанова, можно ли его читать для практики, и он ответил, что тут ничего такого нет, потому что этот журнал – дешевая буржуазная пропаганда.

– Ладно, дело твое, но ты поберегись Василова. И когда читаешь, поменьше думай о моей груди, – сказал Крегиткин.

– Все же я думаю, в «Крокодиле» должны точно знать, – не унимался Хрущевский. – В конце концов, его издает правительство, так ведь?

– У правительства есть дела поважнее, чем мерять грудь у американок, – вмешался Громольский, плосколицый механик с оттопыренными ушами. – Но если правительство говорит, что грудь большая, мы должны верить, что так оно и есть, по крайней мере до тех пор, пока сами не увидим, что это не так.

– Вот я и увидел, – не отступал Золтин. – А если правительство заявляет, что у всех американок грудь большая, значит, оно ошибается.

– В чем ошибается правительство? – раздался голос Василова. Никто не заметил, как он вошел. – Вы знаете о чем-то лучше, чем правительство, товарищ Золтин? О чем же?

– Да так, ни о чем. Вам это будет неинтересно.

Наступило долгое молчание. Потом двое сидящих за столом встали и двинулись к выходу.

– Минутку, – произнес Василов, не глядя на них. – Сядьте.

Те поколебались и присели. Василов обратился к Золтину:

– Полагаю, нам стоит потолковать. Вас что-то не устраивает, товарищ Золтин?

– Все устраивает. Просто с ума схожу от счастья.

Василов неторопливо уселся за стол напротив Золтина, который, демонстративно не обращая на него внимания, отхлебывал чай. Внезапным ударом Василов вышиб у него из рук кружку. Она с грохотом покатилась по столу и упала на пол.

– Теперь, – негромко произнес замполит, – вы не будете отвлекаться, когда с вами разговаривают, не правда ли? Расскажите нам, товарищ Золтин, что же вы такое знаете лучше, чем правительство? Будет справедливо, если вы поделитесь своими большими знаниями и исключительной осведомленностью с товарищами.

Голубые глаза Золтина без всякого выражения встретили взгляд замполита.

– Я знаю, что у американок маленькая грудь. У правительства на этот счет неточные сведения.

Раздался смех. Василов, побагровев, вцепился в воротник Золтина, но между ними втиснулся Громольский.

– Золтин правду говорит, – защитил он приятеля. – Хрущевский сказал, что грудь у них большая, потому что видел это в «Крокодиле», а Золтин видел, что маленькая, в… в каком-то журнале.

Несколько секунд все молчали. Потом Василов улыбнулся.

– Что же, приятно слышать, что вас занимают столь высококультурные проблемы.

Двое моряков, которые раньше порывались уйти, снова поднялись, но Василов взмахом руки остановил их.

– Минутку, товарищи. Давненько мы не беседовали, а сейчас такая возможность представилась. Я уверен, что правительство заинтересуется информацией товарища Золтина, которую я не премину изложить в своем рапорте. – Он хихикнул, будто удачно пошутил, и с места в карьер продолжал: – Я хотел бы рассказать вам кое-что о государстве. В своей работе «Государство и революция» Ленин выдвинул теорию о роли государства в переходный период от капитализма к социализму, период, который может быть более или менее продолжительным. В будущем… – Василов остановился, увидев, как один из моряков поднял руку. – В чем дело?

– Мне нужно идти на вахту, – пояснил моряк.

– Ничего, успеется, – отрезал замполит, – раз уж мы беседуем по душам, все должны принять в этом участие. – Моряк с неохотой подчинился, а Василов продолжил: – В будущем, писал Ленин, государство отомрет за ненадобностью, но в переходный период его роль, наоборот, возрастет. Это порой до некоторых не доходит, особенно до людей с узким кругозором.

– До меня, например, и сейчас не доходит, – отозвался Хрущевский. – Еще раз объясните, пожалуйста.

– Он говорит, – растолковал Громольский, – что сейчас у нас государство есть.

– А-а. – Хрущевский поковырял в правом ухе мизинцем и осмотрел его. – Надо же, я так и думал.

– Я вовсе не имел в виду, что государство у нас будет всегда. У Ленина на этот счет все совершенно ясно изложено. В своей работе он цитирует Энгельса, который в 1875 году писал Бебелю: «Пролетариат пока еще нуждается в государстве, для того чтобы уничтожить своих противников». Вот и ключ к пониманию: пока наши противники не уничтожены, пока не восторжествовала победа мирового коммунизма, государство необходимо, но только до этого времени.

Хрущевский напряженно размышлял.

– До тех пор много воды утечет. Сколько лет прошло после революции?

– Сорок три, – ответил Василов, – но дело не в этом…

– Сорок три? – переспросил Хрущевский недоверчиво. – Эх, твою мать, а я-то думал, совсем немного.

– Если вы способны мыслить в историческом масштабе, то немного. Еще очень многое предстоит сделать – наши противники должны быть…

– Так, значит, за сорок три года наше правительство не сумело выяснить, большая у американок грудь или нет? – Хрущевский посмотрел на Золтина. – Ну если за все это время не сумели разобраться, худо нам придется в борьбе с империалистами.

– Хрущевский, вы – идиот! – закричал Василов.

Тот обиделся.

– Это почему же?

Не успел замполит ответить, как в громкоговорителе что-то зашипело и щелкнуло. Раздался голос:

– Внимание! Следующим членам экипажа прибыть на орудийную палубу перед мостиком: Крегиткину, Малявину, Хрущевскому, Бродскому, Василову, Золтину, Громольскому.

Застучали отодвигаемые скамейки. Моряки побежали через машинное отделение на пост управления, а оттуда вверх по лестнице через люк на орудийную палубу. Там уже стояли капитан, Розанов и лейтенант Лысенко. Два матроса накачивали большой резиновый плот. Лысенко отдавал им команды, а матросы делали вид, что подчиняются. На самом деле они работали спустя рукава.

– Построиться! – приказал Розанов. Потолкавшись, моряки выстроились на палубе. Луна стояла еще высоко, в ее свете башня подлодки казалась высокой, как дом.

Наконец капитан заговорил. Он стоял, расставив ноги и заложив руки за спину. Лунный свет причудливо играл на его лице, меняя выражение, и каждое слово он, казалось, сопровождал гримасой.

– Ребята, – обратился он к строю, явно нарочно избегая обязательного «товарищи». – Вы сами знаете, что мы в отчаянном положении. Единственная надежда на вас, стоящих здесь. В группу вошли знающие английский язык, опытные механики и… некоторые другие. Вам поручается ответственное задание, от успеха которого зависит наше спасение. Вы должны добраться до берега, реквизировать катер с мощным мотором и пригнать его сюда – это будет наш буксир. Сможете сделать это незаметно – отлично. Но в любом случае действуйте быстро. Нельзя допустить, чтобы тревога поднялась на материке. Капитан-лейтенант Розанов возглавит группу и даст вам подробные инструкции. Если справитесь с заданием, вам досрочно присвоят очередные воинские звания. Вопросы есть?

– Да, – отозвался Василов, – почему в группу включили меня? Я специально освобожден от выполнения любых заданий, кроме поддержания высокого морального и политического духа личного состава.

Морякам показалось, что, отвечая, капитан улыбнулся.

– Товарищ Василов, вас и выбрали по политическим соображениям. – Он умолк, явно довольный. Потом продолжал: – Возможно, вы вступите в контакт с жителями острова и вам в этом случае придется убеждать их, спорить или, в крайнем случае, прибегнуть к угрозам. Но в любой подобной ситуации человек, обладающий вашим даром убеждения, будет просто незаменим. Кто знает, вдруг вам удастся приобщить их к идеям партии. В этом случае я буду просить начальника политуправления флота перевести вас с повышением на линкор.

Василов слышал, что моряки кругом ухмыляются, но не стал возражать.

Лейтенант Лысенко выступил вперед.

– Командир, я хочу пойти на задание добровольцем.

Крегиткин тихо застонал и сквозь зубы прошептал Золтину:

– Теперь нам конец. Сразу топиться можно.

– Сначала его утопим, – шепнул в ответ Золтин.

– Почему вы решили пойти? – спросил капитан.

– Я знаю английский, – доложил Лысенко, – разбираюсь в моторах катеров. Если что-нибудь случится с капитан-лейтенантом Розановым, я сумею его заменить. Прошу посвятить меня в детали операции.

– Очень хорошо, Лысенко, – похвалил капитан. – Ваши доводы достаточно вески. Мне нравятся инициативные офицеры. Пойдете с группой.

– Знаешь, почему он вылез? – шепнул Золтин Крегиткину. – Потому что капитан сказал про повышение в звании.

– Ну так мы его повысим – дальше некуда, – ответил Крегиткин.

– И Василова заодно.

Крегиткин кивнул, ухмыляясь.

– А вдруг на острове живут людоеды?

– Скормим им эту парочку, и концы в воду.

– Нет там людоедов, только капиталисты.

– А какая разница? Те и другие едят людей, разве не так?

– Молчать в строю, – гаркнул Лысенко. – Прекратить разговоры!

По приказу Розанова моряки сняли с формы все опознавательные знаки, вынули документы. Офицерам выдали револьверы, артиллерист Малявин получил автомат и шесть обойм с патронами. Матросы вооружились штык-ножами, а одному достались ножницы для резки проводов. Плот отчалил. Четверых Лысенко посадил на весла, а сам сел задавать ритм. Подлодка медленно таяла в темноте.

Они проплыли уже полпути, когда Крегиткин хлопнул себя по лбу:

– Эй, Золтин, вот так случай!

– Ты о чем? – спросил Золтин. Его ладони горели от весла.

– Теперь мы точно выясним, кто был прав насчет американок!