Текст книги "«Революция сверху» в России"

Автор книги: Натан Эйдельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Молодыми или относительно молодыми деятелями, продвигавшими вперед реформу, были, например, братья Милютины, Зарудный и другие люди, 35–40-летние, которые сохранились в «отравленной атмосфере» николаевской службы; им на смену шли еще более молодые люди, выходившие в свет и службу уже непосредственно в годы преобразований…

Да, эти люди играли очень важную роль. Но ведь они по возрасту не могли занимать достаточно высоких постов в конце 1850-х годов; кто-то дал им ход, открыл новые возможности.

Еще летом 1857 года в ответ на обычное сомнение – найдутся ли реформаторы? – в одной из важнейших правительственных комиссий было отмечено: «Законодатель не должен видеть препятствия в недостатке хороших людей в России. Если он будет действовать под влиянием той мысли, что у нас нет людей, то в таком случае не представляется никакой надобности в улучшении…»

Эти слова произнес 72-летний председатель Государственного совета Дмитрий Николаевич Блудов. Он сам являл собой любопытнейший тип реформатора: в молодости – немалое свободомыслие, активное участие в литературном обществе «Арзамас»; затем Николай I устраивает этому человеку страшный экзамен, предложив сочинить важнейшие документы о декабристах, то есть участвовать в осуждении многих вчерашних друзей и представить публике их дело в достаточно искаженном виде. Блудов взялся – и справился. Он действительно не разделял к этому времени декабристских убеждений, что облегчало подобную работу, однако существенный нравственный закон был, конечно, нарушен; тогда же и впоследствии раздадутся голоса о лживости блудовского сочинения, и некоторые приятели, отнюдь не революционеры, прервут с автором отношения. Зато Николай I оценит образ мыслей и поведение вчерашнего либерала, и это откроет путь к его карьере – вплоть до министерских должностей и председательства в Государственном совете. Человек, однако, все же существо сложное. Блудов, кажется, искренне надеялся на Николая I как реформатора. Когда же выяснилось, что никакие существенные перемены не происходят, значение сановника падает. Либеральные воспоминания, большая культура, стремление искупить то отступление от нравственности, о котором уже говорилось, – все это закономерно определило участие Блудова в начинающихся реформах. Рядом с ним еще несколько «стариков»: отчасти тоже вчерашние либералы, иногда даже бывшие члены тайных обществ. Это уже упоминавшийся министр внутренних дел С. С. Ланской, товарищ министра юстиции Д. Н. Замятин, а также начальник всех военно-учебных учреждений Я. И. Ростовцев. Оттого, что они когда-то были близки к декабристам, их служба при Николае I была, может быть, более рьяной, чем у многих других. Ланской был одним из самых грозных губернаторов, и это его приезда, например, опасалась Костромская губерния, о чем великолепно рассказано в повести Лескова «Однодум».

Яков Ростовцев, донесший Николаю I о заговоре декабристов и сделавший затем большую бюрократическую карьеру, с самого начала существования Вольной печати Герцена обстреливался там как типичный ренегат…

Модест Корф, одноклассник Пушкина, единственный из лицеистов, сделавший при Николае I блестящую карьеру и сочинивший лживое апологетическое сочинение «Восшествие на престол императора Николая I».

Тем не менее эти люди, когда пробил час реформ, тоже включились в дело и сыграли немаловажную роль. Это они, имея постоянный доступ к царю, убеждали его, что – пора, делились с ним своим «классовым чувством», предостерегавшим об опасности; они были важными фигурами и в борьбе с «черным кабинетом», той частью аппарата, которая противилась реформам столь же рьяно, как 10, 15, 50 лет назад.

Итак, молодежь и «оборотни», то есть старые бюрократы, неожиданно поменявшие свою социальную роль, – вот непосредственные участники преобразований.

Люди, «кем можно взять». Однако такие люди были и прежде: как же сладить с аппаратом и дворянством?

Если бы устроить голосование среди «благородного сословия», то сторонники реформ, конечно же, остались бы в меньшинстве. Однако тут снова наблюдаем старинный положительный опыт «верхних революций»; Петербург, Зимний дворец, государство значат так много, что могут потягаться и с формальным большинством.

Впрочем, прежде и Александр I, и Николай I отступили, а менее решительный Александр II наступает…

Каким же образом? Разве силы реакции не сплочены, не имеют лидеров?

В консервативных рядах по-прежнему многие министры, значительная часть влиятельных сановников, генералов, архиереев, губернаторов. Среди их лидеров – многолетний шеф жандармов, долгие годы фактически первый министр граф Алексей Федорович Орлов; рядом с ним ловкий, умный, культурный и влиятельный князь Павел Гагарин; здесь же и министр государственных имуществ Михаил Николаевич Муравьев, еще один бывший декабрист, один из создателей первых тайных обществ, полгода отсидевший в 1826 году в Петропавловской крепости. Замаливая грехи, он прославился особенно жестокой карательной деятельностью в Польше, и тогда-то, еще в начале 1830-х годов, гордо заметил про себя, что он «не из тех Муравьевых, которых вешают, а из тех, которые вешают» (повешенный Сергей Муравьев-Апостол был близким его родственником, отправленный в Сибирь Александр Муравьев родным братом).

Итак, реакционеры в сборе, старые проверенные методы в силе: затянуть обсуждение, утопить в комиссиях, запугать царя «народным топором» и, с другой стороны, – «дворянским ножом»…

И все же – многое изменилось; это чувствовалось повсюду, это было как бы растворено в воздухе. Империя расшатана, ослаблена после Крымских поражений.

Русская печать, разговаривающая все смелее, «Современник», где начинают действовать Чернышевский, Добролюбов, огромной разоблачительной силы удары Герцена, доносящиеся из Лондона, – все ложится на чашу исторических весов против людей «вчерашнего дня». Ведь гласность, еще сравнительно слабая, цензурно зажатая, не была специально разрешена или призвана сверху – просто открылось «само собою», что у престола и тайной полиции сейчас нет уверенности, нет возможности все это остановить.

Соотношение сил в обществе изменилось; главную же, неведомую пока силу представлял народ. Некоторые историки, стремясь отыскать причины, заставившие Александра II приступить к реформам, пробуют их вывести прямолинейно – из статистики народных бунтов. На это заметим, что крестьяне в ту пору волновались в общем не больше, чем прежде; однако – ожидали, и это ожидание было хорошо известно властям и прежде всего, более всего – министерству внутренних дел, возглавляемому Ланским. Министр не только докладывал царю, но, надо думать, нарочито сгущал, завышал опасность новой пугачевщины. Молчащий народ казался не менее страшным, чем бунтующий: отсутствие прямого контакта, диалога между властью и народом, отсутствие у населения буржуазных лидеров, как это было во Франции, – все вместе это увеличивало страх перед «иррациональными», только самим крестьянам понятными причинами, которые вдруг могут поднять их на бунт. Поэтому надо еще разобраться, что сильнее пугало власть – откровенные крестьянские бунты или такие «странные» акции, как массовое стремление записаться в армию во время Крымской войны (пошел слух, будто добровольцы получат потом вольную); или позже – «трезвенное движение», охватившее ряд губерний, когда сельские общества сами, своей инициативой, запретили сотням тысяч крестьян пить вино под угрозой жестокой расправы…

Качающаяся империя, неудержимая гласность, грозно безмолвствующий народ подсказали нескольким опытным государственным лидерам, а также Александру II, что теперь, во-первых, нужно начинать, а во-вторых, – можно: Ланской, Ростовцев и другие понимали, а поняв, объяснили царю, что сегодня угроза слева страшнее ворчания справа; Александр I, даже Николай I, мы помним, побаивались «удавки», Александру II же доказали, и он поверил, что Муравьев-вешатель, Орлов, Гагарин и сотни им подобных все равно будут сильно сопротивляться, но – не убьют, испугаются сколотить заговор среди шатающихся стен. И реформы двинулись дальше.

1858 год

Крестьянское дело:

В течение года, как было приказано «свыше», большей частью без охоты начинают действовать губернские комитеты (1377 членов), которые посылают в центр разнообразные проекты освобождения – от самых крепостнических до весьма либеральных. Секретный комитет 1857 года переименовывается 16 февраля 1858 года в «Главный комитет по крестьянскому делу» (председатель – сначала крепостник А. Ф. Орлов, затем либеральный великий князь Константин Николаевич).

Начало марта – создание правительственного органа, земского отдела МВД (активнейшие деятели – А. И. Левшин, Н. А. Милютин, Я. А. Соловьев).

К лету «отлив» в крестьянском деле; вопрос затягивается, крепостники берут верх.

18 октября – царский приказ ускорить дело: повлияла информация о волнениях и напряженном ожидании крестьян (на этом этапе велика роль Я. И. Ростовцева).

Вскоре сформулированы основные положения реформы, куда более четкие, нежели в рескрипте 1857 года: крестьяне должны получить личную свободу, а земельный надел – не только в постоянное пользование (за выкуп, конечно), но и в собственность.

1859–1860 годы

Деятельность Редакционных комиссий в Петербурге, куда приглашены депутаты губернских комитетов. Борьба за окончательную выработку реформы. Либеральная партия – Ростовцев, Н. Милютин, Соловьев, П. Семенов, Самарин, Черкасский, Галаган, Гирс и другие – хотя и с потерями, но отстояла многое из того, что хотели оспорить крепостники. Несомненно, с революционно-демократической, крестьянской точки зрения, реформа могла, должна была быть лучше; однако следует ясно представлять, что она могла бы выйти и много хуже.

10 октября 1860 года – 14 января 1861 года. Проект реформы обсуждается в Главном комитете.

28 января – 16 февраля 1861 года. Обсуждение в Государственном совете. Последние (в некоторых случаях успешные) попытки крепостников – сократить уступки крестьянам.

19 февраля 1861 года – Александр II, часов в одиннадцать, отправляется в кабинет, куда государственный секретарь Бутков должен принести журналы Государственного совета и другие главнейшие бумаги по главнейшему делу. Царь приказывает отпереть церковь, молится один, решительно возвращается в кабинет, начинает подписывать – требовалось более тридцати раз поставить свое имя. Брат царя, Константин Николаевич (согласно дневнику Валуева), «желал быть при этом и условился с Бутковым быть в одно время во дворце. Но когда Бутков был позван в кабинет государя и доложил ему, что великий князь желал присутствовать при утверждении журналов, то государь отвечал: “Зачем? Я один могу дело покончить”».

Царь пишет на поднесенных ему бумагах: «Быть по сему, Александр, 1861 года февраля 19-го».

В этот же период. 1858 – начало 1861 года – расширяется сфера гласности, в центре ее – журналы «Современник», «Русское слово», «Отечественные записки»…

Прогрессивная профессура, прежде всего Петербургского университета (Кавелин, Пыпин, Бекетов, Стасюлевич, Спасович, Костомаров, Утин и другие), формулирует основной принцип университетской реформы: «Необходимо освободить академическое преподавание от всех стеснений, мешающих его влиянию на молодые умы». Требуют выборности ректора, ограничения власти попечителя учебного округа и министра, расширения университетской автономии – в научных, организационных, хозяйственных делах.

27 марта 1859 года – открывается особая комиссия при МВД во главе с Милютиным, которая займется местным управлением – будущим земством. Все эти годы интенсивно готовится реформа суда; пока что 8 июля 1860 года введена неизвестная прежде должность судебных следователей, и следственная часть, наконец, отделена от полицейской. Прежде «заподозренное лицо» считалось уже почти обвиненным; ныне, по крайней мере по закону, введены определенные правила при арестах, обысках, допросах. Всего было подготовлено 14 разных правил – фундамент будущего суда.

В 1857–1859 годах упраздняется Департамент военных поселений. С августа 1860 года Дмитрий Милютин – товарищ военного министра, а с мая 1861 года – управляющий Военным министерством, что означает непосредственный приступ к военной реформе.

Снова отметим одновременность экономических и политических перемен, параллельность уступок на «крестьянском» и «демократическом» фронтах. Высшая власть и пресекала, и в какой-то степени поощряла эту параллельность – ведя дело «сверху», боялась чрезмерной инициативы снизу; и в то же время своеобразным инстинктом она ощущала, что, расширяя гласность, привлекая определенные общественные силы, находится в большей безопасности от собственного аппарата, крепостников, реакционных заговоров.

На расстоянии многих десятилетий события всегда кажутся более спрямленными; результат задним числом окрашивает и упрощает сложную предысторию. А дело ведь шло «извилисто». Торжественно объявив в конце 1857 года начало крестьянского освобождения, власть затем взяла кое-что обратно, были изданы распоряжения, запрещающие прессе высказывать свободные суждения о готовящейся эмансипации; затем, однако, разговор возобновился; сверху вниз все время шли выговоры, циркуляры и даже более суровые репрессивные меры по отношению к тем, кто рассуждал «слишком смело»; и одновременно – губернские дворянские комитеты, а после того Редакционные комиссии были специально созданы для того, чтобы дворяне свое мнение высказали… Трудность, противоречивость ситуации порою приводили в отчаяние и самих главных «делателей» реформы: «Не могу себе представить, – восклицал Николай Милютин, – что выйдет из этого без руководства и направления при самой грубой оппозиции высших сановников, при интригах и недобросовестности исполнителей».

Действительно, именно в эту пору граф Бобринский цинично спрашивал Милютина: «Неужели вы думаете, что мы вам дадим кончить это дело? Неужели вы серьезно это думаете?.. Не пройдет и месяца, как вы все в трубу вылетите, а мы сядем на ваше место»; шеф жандармов князь В. А. Долгорукий пугал царя: «Ввиду общего неудовольствия дворянства, ежедневно заявляемого получаемыми на Высочайшее имя письмами, он, Долгорукий, не отвечает за общественное спокойствие, если предложения редакционных комиссий будут утверждены». «Нельзя не изумляться, – писал Милютин, – редкой твердости государя, который один обуздывает настоящую реакцию и силу инерции».

Меж тем Александр II и поощрял, и побаивался «идейного реформатора» Милютина. При назначении его исполняющим обязанности товарища министра внутренних дел царь собственноручно вписал в указ слово «временно».

Подобная противоречивость (два шага вперед, шаг назад, в сторону), можно сказать, – в природе вещей, если «революция» производится сверху, потому что в самом этом понятии заложено существенное противоречие.

Направо или налево?

Разнообразные течения и противотечения тех лет порождали бесконечные вспышки надежды и уныния: прежде, при постоянно реакционном и консервативном курсе, люди мало обращали внимание на «политические новости», ибо не имели особых надежд. Теперь же, когда надежда появилась, резко выросла общественная чувствительность (как это понятно нам, людям 1980-х годов!).

При неразвитом российском политическом мышлении люди слишком часто принимали желаемое за действительное. Непривычные к медленному, извилистому эволюционному процессу, они часто и безосновательно отыскивали в каждом его изгибе признак исторически более привычных, быстрых «революционных» перемен – в ту или другую сторону…

Вот, например, неполный перечень эмоций, в течение 1857 и 1858 годов сменявших одна другую на страницах герценовского «Колокола», эха многих надежд и разочарований прогрессивного русского общества.

1 августа 1857 года —

«Мы не только накануне переворота, но мы вошли в него… Государь хочет перемен, хочет улучшений, пусть же он вместо бесполезного отпора прислушается к голосу мыслящих людей в России, людей прогресса и науки, людей практических и живших с народом… Вместо того, чтоб малодушно обрезывать их речь, правительство само должно приняться с ними за работу общественного пересоздания, за развитие новых форм, новых органов жизни. Их теперь ни мы не знаем, ни правительство не знает, мы идем к их открытию, и в этом состоит потрясающий интерес нашей будущности […]

Для того, чтоб продолжать петровское дело, надобно государю так же откровенно отречься от петербургского периода, как Петр отрекся от московского. Весь этот искусственный снаряд императорского управления устарел. Имея власть в руках и опираясь, с одной стороны, на народ, с другой – на всех мыслящих и образованных людей в России, нынешнее правительство могло бы сделать чудеса без малейшей опасности для себя.

Такого положения, как Александр II, не имеет ни один монарх в Европе, – но кому много дается, с того много и спросится!..»

1 ноября 1857 года – «Отсутствие николаевского гнета как будто расшевелило все гадкое, все отвратительное, все ворующее и в зубы бьющее – под сенью императорской порфиры. Точно как по ночам поднимается скрытая вонь в больших городах во время оттепели или перед грозой.

Для нас ”так это ясно, как простая гамма”: или опасность – или все начинания не приведут ни к чему».

1 декабря 1857 года – учитель Московского кадетского корпуса похвалил новые начинания Александра II – учитель отставлен: «При Николае нельзя было слова сказать против глупых и нелепых указов его. При Александре так же опасно похвалить, когда он сделает что-нибудь умное и полезное».

15 февраля 1858 года – после получения известий о начале освобождения крестьян, Герцен обращается к царю с теми словами, которые будто бы произнес римский император-язычник, признавая правоту Христа:

«Ты победил, Галилеянин! […] С того дня как Александр II подписал первый акт, всенародно высказавший, что он со стороны освобождения крестьян, что он его хочет, с тех пор наше положение к нему изменилось.

Мы имеем дело уже не с случайным преемником Николая, – а с мощным деятелем, открывающим новую эру для России, он столько же наследник 14 декабря, как Николая. Он работает с нами – для великого будущего».

1 апреля 1858 года —

«Письма, полученные нами, печальны. Партия Александра Николаевича решительно не в авантаже. Орловы и Панины в Петербурге, Закревские в Москве одолевают и смело ведут Россию и царя вспять […]

Вместо уничтожения цензуры – цензуру удвоили, запутали; прежде цензировали – цензоры, попы и тайная полиция; теперь все ведомства будут цензировать, каждое министерство приставит своего евнуха к литературному сералю, и это в то время, как ждали облегчения цензуры […] Заставить молчать, позволивши хоть немного говорить, – трудно и нелепо. Русская литература переедет в Лондон. Мы ей, сверх английской свободы и родного приветствия, приготовим лучшую бумагу и отличные чернила».

15 апреля 1858 года – из статьи под заглавием «Победа» (по поводу увольнения трех членов правительства):

«Сейчас мы получаем известие об отрешении Брока, Норова и Вяземского. Это большое торжество разума, большая победа Александра II над рутиной. С нетерпением станем мы ожидать, что сделает новый министр финансов. Во всяком случае, долой откуп, потому что откуп – подкуп чиновничества; пока он существует, государство ни шагу не сделает вперед.

Ну! а когда же Панина-то с Закревским? Пора бы, пора бы!»

1 июня 1858 года —

«Александр II не оправдал надежд, которые Россия имела при его воцарении. В прошлом июне он еще стоял, как богатырь наших сказок, на перекрестке – пойдет ли он направо, пойдет ли он налево, нельзя было знать; казалось, что он непременно пойдет по пути развития, освобождения, устройства… вот шаг и еще шаг – но вдруг он одумался и повернул: Слева направо».

15 августа 1858 года —

«Государь, мы с ужасом прочли проекты центрального комитета. Остановитесь! Не утверждайте! Вы подпишете свой стыд и гибель России. Как честные люди, от искренней скорби и от искреннего добра, ради всего святого, умоляем вас: не утверждайте! Одумайтесь!

Искандер, Н. Огарев».

И далее – столь же нервно, от надежды к печали и обратно – до 19 февраля 1861 года, и после этого дня…

Размышляя над разными движениями власти влево и вправо, заметим, что эти «галсы» были также в природе вещей: едва ли не буквальностью оказывается метафора, что всякий спуск с горы требует «зигзагов». Преобразования сверху все время корректируются левыми и правыми движениями – иначе произойдет стремительное, катастрофическое падение…

Порою разные галсы производились вполне осознанно, временами – стихийно. Иногда (объективно или субъективно) складывалось своеобразное разделение труда между правительственными деятелями: одни для послаблений, другие для укрощений. Любопытно, что подобное «разделение труда» существует, вероятно, всегда, при самых разных режимах. Так, даже у Николая I были «плохие» министры для зажима, охлаждения (Бенкевдорф, Дубельт, Чернышев) и «хорошие» для уступок, либерального маневра (Киселев, Блудов, Перовский). При Александре II смысл подобного разделения меняется, но сохраняется!

Сейчас, век спустя, мы неплохо различаем, что общество преувеличивало (хотело преувеличить!) разногласия между левыми и правыми сановниками, хотя мы, потомки, уж скорее преуменьшаем: и разделение труда было, и борьба была!

Зато мы сами, в свою очередь, склонны, кажется, преувеличивать разноречия наших сегодняшних лидеров, не отличая (не имея возможности отличить!) их действительные споры и разделение политических ролей…

Снова обратившись к перечню реформ, опять же заметим, что разные сферы их переплетаются постоянно, иногда довольно противоречиво, даже причудливо.

Так, и либеральные дворяне (преобладавшие в нечерноземных губерниях, в частности Тверской), и крепостники (более всего в барщинных, черноземных краях) старались, каждая группа по-своему, повлиять на правительство и его планы освобождения крестьян. Органами обсуждения и влияния стали сначала губернские комитеты, а затем представители этих комитетов, приглашенные в 1859 году в Петербург для обсуждения вопроса в Редакционных комиссиях.

Меж тем при самодержавном режиме само обсуждение государственного вопроса дворянскими выборными депутатами было своего рода демократией.

Любопытно, что с разных сторон, по разным мотивам в демократизации были заинтересованы и действительные сторонники ограничения самодержавия, внедрения европейских форм правления, иначе говоря, либералы и ярые крепостники, которые вчера еще думать не желали о каком-либо ограничении петербургской власти, поскольку она им гарантировала надежное обладание крепостными. Теперь же, когда дело обернулось иначе, собакевичи и ноздревы тоже норовили использовать выборное, совещательное начало и, надо сказать, делали это довольно мастерски через посредство таких толковых лидеров, как полтавский помещик Позен, не говоря уже о прежде упомянутых Гагарине, М. Муравьеве и других. Более того, умно и демагогически отстаивая «демократию», эти люди в своих речах и теориях договорились до двух моментов.

Во-первых, требуя, чтобы власть ограничила свое вмешательство в отношения между помещиком и крестьянином, они утверждали, будто куда справедливее, свободнее, демократичнее и уважительнее к личности дворянина было бы разрешить каждому из них самостоятельно договориться со своими крепостными: сколько земли у них останется и сколько у помещика, каковы условия выкупа и т. п.

Во-вторых, часть дворянства, в их числе влиятельные московские тузы, требовала от Александра II «политической компенсации» за утрачиваемую власть над мужиками. Логика примерно такова: прежде помещик богатством, крепостными душами обеспечивал свою относительную независимость от высшей власти; теперь же, лишившись важных привилегий, он совсем беззащитен перед могучим чиновничеством – значит, надо увеличить прямое влияние вчерашних душевладельцев на самодержавное правление, а для того узаконить, сделать постоянными учреждения вроде, скажем, Редакционных комиссий, где высшая власть обязана будет советоваться с дворянством…

А ведь внешне и в самом деле эти проекты выглядят привлекательно: ограничивается всесилие высшей власти! Так, да не так. Тут мы должны вывести еще уроки, преподаваемые российской «революцией сверху».

Дело в том, что в эпоху таких коренных преобразований, как реформы Петра, реформы 1860-х годов (и других, позднейших), верховная власть обычно прогрессивнее, лучше среднего звена. Она дальше, глубже видит интересы правящего класса, сословия, слоя, нежели сам этот слой, эгоистически ограниченный и недальновидный.

Если бы дворянству удалось при подобных обстоятельствах взять под контроль петербургскую власть то, без всякого сомнения, это дурно сказалось бы на ходе крестьянского дела. Так же, как если бы помещикам было дозволено самим решать свои дела с крестьянами…

Уж они порешили бы! Крестьяне были бы куда сильнее обезземелены, куда больше «ободраны», чем это произошло в 1861 году…

Часто и много мы пишем, и правильно пишем, о больших недостатках крестьянского освобождения; о том, что половина земли осталась за помещиками, что в среднем по России у крестьян отрезали одну пятую их прежних владений (а в черноземных губерниях – до половины); что реформа была связана с огромным выкупом, сохранением разнообразных полицейских привязок, контролирующих жизнь освобожденного крестьянина…

Все так. Однако реформа могла быть и много хуже; могла, скажем, явиться на свет в том виде, как она была сначала объявлена в 1857 году, когда за помещиком сохранялось куда больше земли и власти.

Могло быть много хуже, и это очень важно для российской истории…

Правда, мы знаем – революционные демократы, Чернышевский, сначала надеявшиеся на реформу, после пришли к выводу, что «чем хуже, тем лучше»; и если крестьянам почти совсем не дадут земли, скорее произойдет пугачевщина и крах режима.

Иной раз в нашей советской научной литературе авторы солидаризируются с подобным взглядом. И напрасно! Нельзя смешивать острого, сиюминутного политического суждения и широко исторической социально-политической оценки.

Ведь следуя только что обозначенной логике, нужно считать вообще освобождение крестьян реакционным, так как оно «продлило» режим более чем на полстолетия… Не станем углубляться в абстракции и оценим то, что произошло.

Освобождение крестьян, движение России, пусть не по американскому, но хотя бы по прусскому пути капитализма, – огромное прогрессивное событие…

Вернемся к вопросам демократии. На заседании Государственного совета 28 января 1861 года Александр II разрешил свободное голосование о «добровольном» или «обязательном» (то есть государственно предписанном) соглашении между крестьянами и помещиками.

Весы колебались: из 45 голосовавших – 15 были за «добровольность», 17 – за «обязательность», 13 – заняли промежуточную позицию. Однако сановники ясно понимали, что царь будет настаивать на своем и в случае чего присоединится, как уже не раз бывало, к меньшинству (Александр II: «Крепостное право установлено самодержавной властью и только самодержавная власть может его уничтожить, – а на это есть моя прямая воля»). Поэтому семь из пятнадцати противников обязательного надела заранее предупредили, что отрекутся, если царь не склонится к их идеям.

В результате прошла официальная точка зрения…

Так была сокрушена «демократически-реакционная» попытка помещиков отодвинуть государство при освобождении крестьян.

Вскоре были разогнаны и высланы в имения те аристократы, которые требовали отныне дворянского участия в управлении. «Вздор!», «Вот какие мысли будут в головах этих господ» – подобными резолюциями царь отозвался на проекты дворянской демократии.

Одновременно, однако, были не менее жестко одернуты и даже подвергнуты аресту прогрессивные тверские дворяне (А. М. Унковский и другие), которые тоже требовали ограничения самодержавия, но не в пользу крепостников, а путем созыва представительного собрания, где будут участвовать депутаты различных сословий.

Разница немалая! У одних олигархический проект в пользу крепостников-аристократов, у других – конституционный, предполагающий действительно народные интересы. Однако самодержавная власть решительно не принимает попыток быстро ввести как «демократию справа», так и «слева»…

Многие виднейшие деятели крестьянского освобождения, например Николай Милютин, довольно решительно двигая реформу и за то получив от крепостников прозвище «красных» и «коммунистов», возражали против малейшего ослабления самодержавия, усиления политического влияния таких органов, как Редакционные комиссии.

Удивительный российский парадокс, обусловленный, однако, ходом истории, структурой общества!

Отметив, как самодержавие защищало свое право вести реформы сверху, парадоксальную прогрессивность этой защиты, одновременно повторим, что без известной демократизации верховная власть не могла обойтись. Более того, опираясь на дворян и опасаясь их, самодержавие было склонно уравновесить их претензии известным подключением к общественной жизни других слоев населения. Поскольку же (как мы только что видели) с противоположных сторон к ослаблению петербургского всевластия стремились и либералы, и крепостники, то разные формы самоуправления, общественной независимости к 1861 году были неотвратимы…