Текст книги "Околоноля [gangsta fiction]"

Автор книги: Натан Дубовицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

42

Что делалось после, в общих чертах было понятно из сообщения загадочного прибора, подаренного таинственным дальнобойщиком. А о подробностях вроде той, как с Юга в Пермь попал, как из Перми в камаз, думать неинтересно было как о вопросе третьестепенном, техническом. Поэтому дальше Егор вспоминать не стал. Он вышел в гостиную, где в одном углу хозяин скрупулёзно изучал еле телепавшийся в телевизоре нуднейший футбольный матч, а в другом – из толпы разновозрастных Рыжиков, похожих на Рыжика стариков и детей, обнимающих Рыжика и жмущих ему руку начальствующих особ, пристреленных Рыжиком зверей и выловленных им рыб, окружающих Рыжика друзей и подруг – выпирал хамовато хохочущей харей молодой и красивый Альберт Мамаев. Среди загромоздивших неиспользуемый рояль фотографий эта, чёрно-белая, была чётче и больше прочих. Альберт и Рыжик, старшие сержанты, загорелые, дембельски самодовольные. Крупный план. Гвардейские знаки, значки с буквой «м», медали с неразборчивыми надписями. – Кто это? – спросил Егор у фотографии.

– Где? – вместо фотографии ответил Рыжик, отвлекаясь от футбола, поднимаясь с дивана и направляясь к Егору. – А, этот. Алик Мамин. Прозвище Мамай. В Афгане вместе служили. Странный парень. Во вгик мечтал поступить, на режиссёра. На гражданке вместе бизнес начинали. Но сработаться не смогли. И ни с кем он не сработался.

– Почему?

– Крут был не по делу. Убивал без надобности. Он и в Афгане за мирных жителей чуть трибуналом не кончил. Хорошо, комбат отмазал. А так парень неплохой был, смелый, умный. Книжки на английском читал, стихи всякие. Неплохой пацан, но сволочь. А тебе зачем? Знаешь его?

– Знаю. Теперь знаю. А ты давно с ним виделся?

– Года три-четыре назад. Не помню. А что?

– Адрес есть?

– Где-то есть, наверное. Не адрес, так телефон, – задумался Рыжик. – Да зачем тебе, зачем?

– Да так, – стукнул зубами Егор. – Так как-то всё. Давай футбол смотреть.

– Ну, хорошо. Давай футбол.

Рыжик указал на кресло и выдал бутылку пива. Топтавшиеся у себя в глубоком тылу минут восемьдесят наши как-то невзначай дотопали бесформенной толпой до чужих ворот и, потолкав бестолково бусурман в бока и груди ещё с четверть часа, занесли таки им в ворота невзрачный и с превеликим трудом доказанный уснувшему было судье гол. Рыжик заорал что-то о курской дуге и Гагарине, а Егору стало так невыносимо хорошо, что он вылетел в сад и в изнеможении от пугающей радости развалился на скамейке в самом начале действительно великолепной аллеи импортных лип.

Вечерело, и с противоположного входа в аллею вкатывалось заходящее солнце (Рыжик и вправду гениально спланировал сад). Перед солнцем маячила чёрная точка, через несколько мгновений подросшая до тёмного пятна, как будто солнце гнало впереди себя лёгкую неопознанную планету. Егор присмотрелся и различил постепенно в пятне чёрный человеческий контур. Человек быстро приближался, и если б Егор был не так радостен, подумал бы – чересчур быстро. Приблизился и стал виден весь – в чёрном и не просто в чёрном, а самый натуральный монах. Егор был слишком радостен, чтоб удивиться, к тому же давно знал, из классиков, что монахи встречаются чаще, чем здравый смысл, то есть иногда всё-таки встречаются. Человек в чёрном поравнялся с Егором и проследовал было дальше, к дому, бросив только на ходу «здравствуйте» голосом явно женским.

– Здравствуйте, сестра, – радостно поприветствовал монахиню Егор. – Вы к нам?

– Смотря, кто вы, – приостановилась сестра.

– Егор.

– Нет, я к другим пока. Но с вами тоже рада познакомиться. Голос монахини показался Егору оглушительно знакомым.

– Никита Мариевна! Вы!

– Была. Теперь сестра Епифания.

– Но вы же из синагоги не вылезали!

– В синагоге, Егор, меня и осенило. Голос был. Из люстры откуда-то. Сказал, иди, стригись, ищи правду во Христе.

– Ну да. Ни эллина, ни иудея, верно, с каждым может случиться. И куда вы?

– Хожу по святым местам. Тут недалеко источник есть чудесный. А сюда зашла – попросить хлеба кусок.

– Да, да, Рыжик даст. А источник я видел. Он грязный.

– Вы не источник видели, а грязь.

– Ну да, ну да. Постричься… Вот ведь и это способ бояться смерти. Как футбол. Я вас понимаю, хотя… Да нет, понимаю.

– Смерти нет, Егор.

– Откуда знаете?

– Знание даёт только знание и больше ничего. Неизвестность даёт надежду. Веру. Любовь.

– Тогда надо уничтожить науку, технику, цивилизацию, культуру. Чтобы ничего не знать.

– Что вы, Егор! Города и книги сжигали как раз те, кто знал, чего хочет, кто имел наглость знать, как должен быть устроен мир.

– А почему, Никита… сестра Эпитафия… Епифания, липы и розы видны сквозь вас? Или мне кажется?

– Нет, всё правильно. Не ешьте ничего, не читайте, не слушайте ничего добытого насилием. И станете проясняться. А бросите думать о смерти, а любовью мыслить начнёте – станете как свет.

– It's easy if you try.[29]29
  Это легко, если ты попытаешься.


[Закрыть]

– Изи, изи. Воистину так. Привет Сергеичу и Чифу.

Никита Мариевна ушла очень быстро в сторону дома. Как ни был радостен Егор, он всё же заметил, что земли она не касалась, и вспомнил, что лица её так и не разглядел.

– Егор, извини, конечно, но ты с кем разговариваешь? – спросил, как будильник протрезвонил, обалдевший Рыжик, оказавшийся к изумлению Егора и опять-таки к вящей радости на этой же скамейке с множеством пива и погибших раков во всех руках.

– С Никитой.

– С каким ещё Никитой?

– Ну, с монашкой.

– Нет здесь никакого монаха Никиты. Ты чё! Э, Егор, дела наши плохи. Врача тебе надо. Я тут с тобой полчаса уже сижу и слушаю, как ты со своими ботинками дискутируешь! Да ты ёбнулся, брат, самым медицинским образом.

– Ещё не ёбнулся, брат, я – в процессе. На мой мозг нахлобучилась смирительная шапка, но из-под неё успели просочиться последние мысли. Возьми их, пока я понятен.

Вот, видишь ли, всё вокруг – не жизнь, а макет. Грубое, неработающее подобие жизни, внутри полое, пустое, а снаружи – слепленное из чего попало, из неподходящего совсем материала, из тлена, праха, хлама, то есть, по сути, из смерти. Как жители лесного края возводили святилища из берёзовых жил и сосновой трухи, а пустынные племена из песка и навоза, так и мы лепим жизнь из местной мертвечины, из того, чего навалом под рукой, за чем далеко ходить не надо. Но главное не это, не то, что жизнь из смерти не сделаешь, как свет из пыли, и потому жизнь вечная у нас никак не выходит, а то, что жизнь вечная есть, есть. Это главное, ведь именно её мы макетируем, ей подражаем. А значит – видим её, и не так уж она далека, в поле нашего зрения, по крайней мере, и чтоб она удалась и получилась у нас, надо перестать пользоваться смертью для её достижения. Надо хотя бы перестать убивать и пытать друг друга. Хорошо бы, конечно, и обманывать прекратить, и подличать, и трусить, и злорадствовать, и завидовать, и жадничать… Но это потом уж, это мелочь, и сразу всё невозможно. А вот – не убивать, не истязать. Не так уж это и трудно. Я, скажем, думал, без пистолета денег не добудешь. Но ведь не так – добудешь же, и власть можно получить, не уничтожая никого. Можно, можно. Нужно перестать. Нужно жить по-новому. Прямо сейчас. И если не всем – то хотя бы мне. Нельзя ведь достичь бессмертия, если сам производишь гибель. От жизни должна происходить только жизнь. А то как же – хотим бессмертия, а сами издаём смерть.

– Ну, ты зажёг, Егорыч, – после минутного онемения разжал губы Рыжик. – Я счас. Погоди. Попридержи крышу. Пять минут хотя бы потерпи, не свихнись, – Рыжик вбежал в дом и отсутствовал, как Егору показалось, довольно долго, так что он опять почувствовал приближение прилива радости, а в конце аллеи опять разглядел было вроде пятнышко какое. Но тут Рыжик вернулся. И пятно, чуть-чуть померещившись, пропало.

– Вот, это тебе. Ведь это он тебя. Я догадался. Это в его стиле. Он и тогда пальцы отстреливать любил. Его ведь из разведки за зверства выгнали. Это в Афгане-то! Представляешь, что он творил! Всё равно, что в борделе выговор за разврат получить. И потом, на гражданке афганцы его не приняли. На что уж ребята безбашенные все подобрались, а и нам, и для нашего бизнеса он слишком отмороженным показался. Вот здесь его адреса, все, телефоны некоторых его знакомых. Трёхлетней, правда, давности, но что есть. Бери его. Имеешь право. Он хоть и вытащил меня из рухнувшей вертушки под Гератом, но он не прав. Замочи его. Он, правда, парень стрёмный, сам тебя грохнуть может. Но и так, и так тебе легче станет, потому что, как сейчас, со всем этим, что случилось, что он с тобой сделал, ты не сможешь. Ёбнешься точно. Вот тебе Мамай, рассчитаешься с ним, а потом завязывай и живи без смерти, как сейчас рассказывал.

Егор подумал, подумал, помедлил, помедлил. Рыжик подождал, подождал и говорит: «Как хочешь». Положил сложенный вдвое бумажный лист на скамейку, накрыл сверху варёным раком – от ветра, и ушёл гулять в аллею, свистнув жену для компании. Егор дождался, пока рыжики отошли прилично, убедился, что не оборачиваются и явно не намерены внезапно обернуться, посмотрел по сторонам и, как воришка, быстро схватил бумажку и спрятал в карман. Голова сразу остыла, радость подсдулась, и стало спокойно и тепло, как бывало в детстве, когда бабушка в глубине темноты, на «терраске» судачила с соседкой про соседей, и вечер был по-летнему нежным, уютным и тёплым, и тёмным, как только что сотворенный мир. Душа утихла, распуталась и упростилась до линии мести на сгибе судьбы. Он знал, что делать, знал, что будет. Он был заряжен свинцовой тоской, неудержимо тяжёлой и вытянутой остриём к цели, силой собственной тяжести обречённой лететь с нарастающими скоростью и визгом прямо в середину врага. Мамаев должен сдохнуть.

На следующий день Егор был уже в москве.

43

Прошло где-то полгода, от силы год. Егор вошёл в непривычную роль урода, но по-настоящему освоиться в ней всё никак не мог. Раны затянулись, тело снаружи и внутри осталось покрытым выбоинами и вмятинами. Перед сном он трогал их обрубками рук и матерно молился.

Будто по образу и подобию искалеченной плоти, и душа его стала неизлечимо корёжиться, кривиться и рваться, и вся близлежащая жизнь вывернулась наизнанку, прохудилась и пришла в негодность.

Настя, увидев трёхпалого единоухого папашу, в ужасе отпрянула от него и, проплакав у бывш. жены на руках трое суток, отправлена была в швейцарскую санаторию лечиться электросном и альпийским воздухом на последние от хазаров оставшиеся папашины деньги. Егор получил от тамошнего детского психиатра sms на немецком языке, переводил сам, рылся в интернет-словарях и перевёл, что единственным лекарством от настиного расстройства является запрет на свидания с отцом. Что касается каких-либо упоминаний об отце, равномерно и демонстраций фото– и видеоизображений такового, то и они крайне нежелательны. Доктор уведомлял, что айне кляйне тохтер[30]30
  см. нем-рус. словарь.


[Закрыть] чувствует себя лучше и, чтобы закрепить успех, тохтеру надобно прервать любые сношения с фатером, как очные, так и заочные. На время, разумеется, на пару лет, ну, максимум на десять, если случай окажется тяжёлым.

Капитан Вархола, про цветы не забывая, решила начать новую жизнь и отключила Абдаллу от аппарата искусственного питания. Поручив знакомому ксендзу отвести его душу в места не столь отдалённые, сама оделась в цивильное и приехала к Егору. Она знала, что он вернулся с Юга не в полном порядке, но его телефонный рассказ прервала, заявив, что сможет. Сможет любить его любого, он не знает женщин, у них другая физиология, любят же они богатых стариков, даже и у Хокинга жена была довольно долго. Увидев Егора, она минут двадцать изъяснялась в таком же благородном и самоотверженном духе, но приблизившись и разглядев его поподробнее, ушла в ванную блевать. Поблевав же, ушла совсем. Не смогла, стало быть.

Её отец не поделил с Черненкой доходы от пиратских тиражей «Гарри Поттера». Со всех рынков Содружества посыпавшиеся прибыли были величин чрезвычайных. От такого количества добычи их старорежимная, рассчитанная на братский раздел добрых шестизначных сумм, дружба обломилась. Загрузившись числами с девятью нулями, система отношений дала сбой. Числа эти на два никак не делились, делились только на один. Генерал Вархола-старший вынужден был закрыть Чифа в тюрьму.

Давно чахнущее братство чёрной книги угасло окончательно, некоторых братьев вслед за Чифом тоже взяли, Егор понимал, что со дня на день придут и за ним. Старый Вархола, однако, недолго миллиардерствовал, кто-то на самом верху не вполне куртуазно отозвался вдруг о коррупции. Взяточничество, мздоимство, откаты, крышевание; госинвестиции в жён, деверей и племянниц; сдача органов власти, их подразделений и отдельных чиновников в аренду респектабельным пронырам и приблатнённым проходимцам; кооперативная торговля должностями, орденами, премиями, званиями; контроль над потоками; коммерческое правосудие, высокодоходный патриотизм – все эти исконные, почтеннейшие ремёсла, вековые скрепы державы объявлялись ни с того, ни с сего постыдными пережитками. На самом верху, впрочем, быстро поняли, что далеко хватили и как ни в чём не бывало о коррупции опять заговорили уважительно. Держава пошатнулась, дала осадку, но устояла. Не все и расслышать-то успели про новый курс. А из тех, кто расслышал, не все успели испугаться, как опять пошло дело по старине, тихо и непечально. Не все, но некоторые, однако, испугались и были всё же наказаны. В те несколько дней, пока наверху не вполне осознали, что выходит перебор, что замахнулись на устои, на сокровенное, без чего третьему риму не быти, закон успел таки слегка поторжествовать, и штук десять vip-воров загремело таки на нары. Успевшие испугаться генералы безопасности собрались в кабинете Главного и порешили, чтобы не всем сесть, отправить сидеть за всех кого-то одного. Если не утихнет борьба с коррупцией, сдать второго. Выждать, и если опять не утихнет – третьего. И т. д. Садиться постановили, чтоб никому обидно не было, в алфавитном порядке. Маршал Баранов был Главный, ему сидеть было не по чину. Пришлось генералу Вархоле. Он очутился в одной камере с Игорем Фёдоровичем, которого сам туда и сплавил. Тот уже снискал определённый авторитет среди обывателей сизо и скуки ради, без азарта, скорее по привычке промышлял сколачиванием небольших преступных сообществ правозащитного и мелкомошеннического толка, куда рекрутировал и подозреваемых, и членов их семей, и следователей и адвокатов по их делам; и охранников, и даже поваров. Не поздоровавшись, Чиф и Вархола немедленно запросили у тюремного начальства разрешения на драку.

Драка состоялась в кабинете начальника тюрьмы на виду у верховных вертухаев и приглашённых групп поддержки. За Вархолу пришли поболеть генерал на букву Ё и генерал на букву Ж, за Чифа – заместители по экономическим вопросам министров культуры и образования, а также писатель Молотко. Принимались ставки, поединок транслировался на милицейской частоте.

Хорошенько, зрелищно друг друга отредактировав по чреслам, черепам и прочим членам и убедившись, что здесь делить им опять нечего, они задружили снова и пуще прежнего. Ходили потом слухи, что дружба их переросла в нечто большее, да и чего не случится с мужской дружбой, если ей вовремя не помешают женщины, так что почему бы и не перерасти. Начальство же, прослышав об их несказанной и невиданной доселе близости, умилилось и объединило возбуждённые против неразлучных друзей дела в одно, скрепив таким образом, как могло и насколько позволяли не очень толерантные обычаи сизо и эпохи, союз двух сердец.

Но не все биографии завершались столь же нравоучительными хэппиэндами. Сергеич, for example,[31]31
  Для примера.


[Закрыть] взалкал любови восемнадцатилетней подруги своей племянницы, бросил по этому случаю вторую жену и трёх наложниц (одну содержал по месту жительства в губернском городе N, другую прятал в отдалённом уезде, где бывал по делам охоты и рыбалки, у третьей ночевал, когда наезжал в москву клянчить бюджетные милости у федеральных вельмож), променял всех этих чудесных свиновидных дев, полнотелых, доброго нрава и трезвого поведения на неизвестно ещё что и, очертя лысую голову, вступил с неистовой юницей в капиталоёмкий, шумный и чрезвычайно хлопотный брак. Во вверенной ему губернии появлялся теперь куда реже, чаще на ибице и авеню монтень. Сварливая третья жена о супружеском долге не ведала, давала только за наличные евро, да за такие, что каждый раз и дешевле, и благоразумнее было бы купить ламборджини и, притопив как следует, взять резко с места и гнать, гнать куда подальше. Но размяк Сергеич, почуял – любовь эта последняя, а в бога не верил и утешиться мог только тем, что платил требуемое почти не торгуясь и так продлевал шевеление плоти. А третья жена говорила ему, что от него пахнет, как от дедушки, и что морщины у него везде, где надо и не надо, и ест он противно и смеётся, как будто чихает. И что торт на день рождения ему надо спечь размером с ххс, чтобы все свечи поместились. Застёбанный Сергеич не вылезал от косметических хирургов, тренеров по йоге и диетологов. Заваливал жену несметными подарками, но из-под завалов машин, вин, платьев, картин, украшений, домов, путешествий, любовников продолжали доноситься её насмешки и попрёки; и ни его жалобное блеянье, ни грохот дорогих вечеринок, ни ворохи банкнот не могли заглушить их. Траты росли, был заложен любимый химкомбинат, ограблена губернская казна, выпотрошено региональное купечество, Христа ради запрошена ссуда из воровского общака. На поэзию денег решительно не оставалось, всё просаживалось на покупку нежностей. Так Егор лишился одного из крупнейших клиентов.

О ту пору подвёл Егора и Ктитор, перепарившись с перепоя в сауне и апоплексическим ударом откинув стоптанные свои копыта, отбросив бодливые рога. Всё его убойное хозяйство отошло к Абакуму, а сей последний от литературы зевал и расстраивался животом, так что нечего было с рассказами и поэмами к нему и соваться.

Перестал почему-то звонить Павел Евгеньевич, не переизбрались в Думу Дон и Донбассюк.

44

На ту беду и кризис экономический подоспел, лопнул американский радужнобумажный пузырь, столпилися над его обрывками скоробогачи всех стран и, как дурачки на ярмарке, разинули рты на унылое мокрое место, где вечор ещё лез на небо вавилонскими своими башнями спесивый волл-стрит. Сдулась, обвисла, повально повяла и нашенская элита, накачанная взятыми взаймы гонором, силиконом и миллиардами. Подурнели модели, побледнели спонсоры, обветшали их дома, облезли активы и тачки. Потребление падало, народ позволить себе не мог элементарных трюфелей, отказывался от необходимого, экономил на монтраше и кокаине, а уж о стихах и прозе и думать перестал, не до того сделалось. Не шёл пиратский Малларме, не расходился легальный Лермонтов. Рынки опустели, и последнее, что ещё давало Егору кое-какой доход после крушения братства (а за ним, помимо индивидуальных клиентов, оставались процентов двадцать продаж японских хокку в России, десятая часть американских битников и около трети сбыта сочинений кота Мурра), обнулилось, иссякло.

Давно уже грезивший о мирной жизни, о ненасилии и обновлённой, дезинфицированной и стерилизованной судьбе, Егор увидел, что время для переобучения вегетарианским профессиям – самое неподходящее. Когда он собрался переквалифицироваться в управдомы, толпы забывшей уже с какого конца за волыну браться братвы, едва привыкшей отзываться на звания типа СОО и СЕО, которой только-только перестали сниться зарубленные партнёры и отравленные конкуренты, которая жить-то по-человечески начала только-только, хлынули с обрушившихся цивилизованных фондовых рынков обратно в родную уголовщину, к истокам, к тёркам, разборкам, стрелкам. Всё реже люди говорили слово «фьючерс», всё чаще «пиздец». Русь опять бралась за кистень, увидев, что мирные труды напрасны. Приуныла Русь; ещё намедни от лёгких денег разгульная – приутихла; и во всех церквах, мечетях и синагогах горячо молилась о даровании прежних высоких и безудержно прущих выше цен на нефть.

Лишившись привычных заработков и не найдя непривычных, Егор сдал половину своего дома на крыше беглому строителю финансовых пирамид из Чикаго (шт. Иллинойс), скрывавшемуся от судебных маршалов Америки с двумя чемоданами и одной спортивной сумкой долларов. А поскольку мистер Доу (именно так назвался квартирант) страх не любил распаковывать чемоданы и сумку и платил из-за этой нелюбви за постой неохотно, нечестно и нечасто, Егору приходилось подрабатывать грабежом.

По известной склонности к чтению грабил он большей частию книжные лавки и библиотеки. Навар был невелик, начали возвращаться босяцкие привычки четвертьвековой давности, как-то: курение сигарет без фильтра, пьянство посредством палёных водок и технических спиртов; ношения сорочек по два дня кряду, сто-, а то и пятидесятидолларовый секс; ядение китайских тушёнок и одесских колбас, сон с утра до обеда; по ночам, если не взлом библиотеки, то бесцельное торчание на кухне с телевизором, стодолларовой подругой и откуда-то вдруг свалившимся и зачастившим в гости всегда хмельным знакомцем по школе, а то и с мистером Доу, забегавшим стянуть со стола колбасный кружок и/или на халяву выпить.

Потускневший, отупевший и устаревший внешне, Егор падение своё понимал, но не чувствовал, поскольку внутренне был занят если не более важным, то более требующим сил и внимания, и чувств делом. Он перестал слышать тишину, душа его урчала, булькала, пучилась, как брюхо, по его нутру носились друг за другом, дотла вытаптывая сердце и мозг, лютое добро, голодное зло и ещё нечто, чего он узнать и назвать не мог. Ад и небо заспорили о нём, ангелы и демоны решали, ссорясь, кем ему быть.

Из Лунина Егор вернулся, дымясь желанием поквитаться с Мамаем. Но заживление телесных прорех требовало времени, и время шло, и месть остывала. Явилась мысль о смирении, о соскоке с колеса сансары, об отречении от смерти и обретении жизни вечной. Казалось вдвойне достойным именно здесь, ниже унижения пресмыкаясь, превозмочь жажду мщения, поступить великодушно, не простить, конечно, но и не опуститься до встречного греха. Если на пытку не отвечать пыткой, то одной пыткой станет меньше, так подумалось. Если в борьбе жизни не применять смерть, можно привыкнуть жить без смерти, поверилось Егору. Стало ему спокойно, стало светло, но ненадолго.

Покров благости распался ночью, когда ему приснились Настя, Плакса и он сам. Настя протягивала ему, предъявляя к оплате, грозные счета от швейцарского психиатра. Плакса бросалась в него своей мокрой и сморщенной от слёз головой. Егор грозил ему ноющими дырами на месте пальцев. Сон оглашался постным закадровым гласом: «Ты трус? Что ещё с нами сделать? Что сделать с тобой? Обозвать гастарбайтером, нелегальным мигрантом? Оборвать тебе космы и яйца, последние пальцы и ухо и швырнуть тебе в морду? Отобрать мерседес? Медью ханжеских слов о смирении, отказе от мести (а по правде – отказе от нас) – заклепать твою глотку? Ха! Пожалуй, и это ты стерпишь, презренный терпила. Ты не голубь! Очнись! И скорми помойным воронам потроха подлеца и подонка! Мсти Мамаю, вставай, напрягайся!»

Наутро Егор приступил к поискам мамаева лежбища и договорился с инструктором милицейского тира о занятиях по стрельбе инвалидным способом. Ярость не душила его больше, обнимала, дружелюбно посмеивалась, предупредительно забегала вперёд; если надвигалась тревога, деликатно отставала и медлила, когда нужно было, чтобы Егор расслабился, побыл один, полагая, что действует самостоятельно и рационально. Но изворотливость злобы помогла ей не лучше, чем лобовые атаки. На неё ополчилось всё воинство света, Егору взялись являться св. св. Михаил и Януарий, Бэтмен и смешарики, Антонина Павловна и отец Тихон, увещевая его избавиться от лукавого и не мыслить зла. Егор избавился было, но лукавый стыдил его, насылая кошмары о Насте и Плаксе. Егор шёл в тир, палил по воображаемому Мамаю, звонил и наводил справки о его местонахождении. А потом опять каялся и впадал в толстовство. Словно щёлкала игривая шаткая совесть убей/не убий – переключателем.

Бросало его то в жар, то в холод, но не делался он ни окончательно горяч, ни полностью холоден, а только тошнотворно тёпл; ни добр, ни зол, а только слаб. Метался между светом и тьмой, между всеблагим и лукавым, но и там, и там мучила совесть, терзали кошмары, доставали призраки, тени. Оттуда и оттуда бежал от них к середине, старался укрыться от крайностей, избежать выбора, ничего не решать, но и нерешительность не давалась, за середину зацепиться не получалось, несло опять то на тот край, то на этот.

Чтобы не развалиться от постоянных перезагрузок, Егор упорядочил свою лихорадку, организовал для равных сил обеих полюсов регулярную войну по расписанию. С понедельника по среду он охотился на Мамая, учился стрелять тремя пальцами, упражнял мышцы для возможной рукопашной, ставил свечки Николе Угоднику, звал святого в соучастники, просил и богородицу помочь убить, предвкушал расправу неспешную, страшную, сладкую.

Четверг, пятницу, субботу умолял тех же Марию и Николая вызволить душу из лап сатаны, помочь смириться и жить по заповедям, медитировал, посещал кришнаитские песнопения, ухаживал за безобразными стариками в хосписе, питался токмо мюслями, возвышенно помышлял о здравии прощённого и возлюбленного брата своего режиссёра Мамаева. По воскресным дням отдыхал, ожидая, что в один из таких выходных сама собой уляжется разоряющая округу душевная буря, сам отыщется ответ, и будет понятно, что и как делать и на какой стороне.