Текст книги "Сиамская овчарка"
Автор книги: Наталья Крудова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
Потап и Анна Ивановна
Медведь Потап был для Анны Ивановны чем-то вроде коровы. Сказывалась, видно, привычка к прежней деревенской жизни. Утром ведь и крошки в рот не бросишь, если скотина голодная. Да и вечером перед сном сходишь в тёплый хлев подбросить лишнюю охапку сена…
Но пришлось Анне Ивановне перебраться к сыну в город. И всё вроде хорошо: невестка добрая, сын обходительный. Но тосковала она без работы.
Подыскали ей хорошее место – в театре, гардеробщицей. Интересная работа была и по силам пожилому человеку. Люди приходили нарядные, вежливые. Она принимала у них одежду и, дождавшись опоздавших, смотрела представление, стоя в дверях, чтобы не терять из виду гардероб. Когда всё пересмотрела, опять затосковала. А тут ещё театр на лето уехал в другой город. И когда услышала Анна Ивановна по радио, что зоопарку требуются работники, чтобы за животными ухаживать, долго не решалась идти, страшно было. Потом подумала – не все же там дикие, наверное, и козы есть. Пошла посмотреть. И решилась.
Стала Анна Ивановна работать при медведях. Дело нехитрое, знакомое, ведь всю жизнь за скотиной ходила, своей и колхозной. Да что и говорить – легче работа, чем в колхозе. Только руки, как к телятам, совать нельзя. И корма другие. Продукты таскать не надо – на лошади привозят.
Анна Ивановна кормила зверей не казённо, по стандартной норме, а лучше, с заботой. Не мешала всю пищу вместе, а сначала овощи с хлебом разложит. Съедят – из шланга остатки смоет, потом компот разольёт. А чтоб не опасно было ставить миски, Анна Ивановна наловчилась – морковь в дальний угол бросит, пока медведь её ищет да ест, в клетку десять мисок поставить можно.
И начальство Анной Ивановной довольно. Да и откуда недовольству взяться? Везде чисто, медведи сыты, публике отвечает вежливо и не раззява. Такую зверь не цапнет.
Нравилось Анне Ивановне здесь. Только стала задумываться: зачем медведей в клетке держат? И звери зря томятся, и, главное, толку от них никакого. Медведь не корова, что с него возьмёшь. Навоз и тот на свалку увозят. А недавно двух из Америки привезли. Говорят, заплатили дорого, будто своих мало. Видно, из-за ребятишек держат. Придут, нарядные, причёсанные, а сами бледненькие, ножки как лапшинки. Конечно, где им среди машин здоровья взять. Лошадь увидят и то рты раскрывают. А про медведей и говорить нечего.
А как-то вызвали Анну Ивановну в дирекцию. Говорят, учёные приедут – вы их пустите, они у вас работать будут несколько дней. Халат белый выдали. Наденьте, говорят, как приедут, а пока не надо, чтобы не запачкать. Да она и сама бы раньше-то не надела, долго ли замараться.
Их двое пришло. Он и она. Солидные, в возрасте, а с ними всё начальство. Анна Ивановна оробела сначала, подумала, никак сейчас медведей учить будут? А эти двое на стульях перед клетками сели, сетками огородились и показывают медведю кружочки разноцветные и кубики. Анна Ивановна застыдилась: совсем как дети малые. Долго они от одной клетки к другой пересаживались, ничего у них вроде не выходило. Медведи уж сердиться начали, а Потап даже кубик съел.
Всех медведей жалела Анна Ивановна, а Потапа особенно. Тоже пожилой был, а клеткой не тяготился, обвык. Говорят, он блокаду здесь пережил. Хвойную похлёбку ел. Хоть и никудышная еда, но другой ведь не было. Когда бомба упала, всех медведей убило, а у Потапа только клетку разворотило. Он страх где-то пересидел, потом сам пришёл, нашёл обломок своей клетки и успокоился. Натаскал соломки, вырыл яму, так и проспал блокадную зиму. Повезло ему. Зная его биографию, Анна Ивановна всегда его лучше, чем других, кормила. А любил Потап компот и, чуя его, голос подавал ей почти как телёнок.
Как-то подметала Анна Ивановна за барьером, что отделяет посетителей от клеток. День был воскресный, людно и сорно. Люди стоят густо, стенкой. Больше всего возле клетки чёрного медведя, который рядом с Потапом. Чёрный – нахальный, жадный, его Анна Ивановна не любила, Потап его, как соседа, терпеть не мог. Вечно тот жрёт что-то, хрупает.
И сейчас всё гладит лапами жёлтую манишку, шаркает ногой, раскланивается: мороженое выпрашивает. А сыт ведь. Никакой гордости!
Анна Ивановна домела, хотела за стулом пойти – устала. Подумала: «Компот разолью и посижу чуток». Оглянулась – опять бумажки, окурки брошены, пошла снова вдоль барьерчика с метлой: всё публике приятней. Это молодые при публике убирать стесняются.
Вдруг народ заколыхался за барьерчиком, то отхлынет, то на место вернётся. Глянула Анна Ивановна и обмерла. Потап из клетки зад высунул, осторожно вниз спускается, видно, Людка, сменщица, дверцу замкнуть забыла.
Анна Ивановна к Потапу бежит: шажки маленькие, словно кто мешок на ноги надел.
– Ты куда, обуха на тебя нет! – кричит. Хочет зычно крикнуть, как конюх Виктор на взыгравшуюся лошадь, а голос визгливым стал. Близко к Потапу подошла, а барьерчик ему еле до груди доходит. И самое страшное, – не боятся люди Потапа, смеются. А она слова от страху забыла, рукой только машет на людей, будто вслед уезжающим. Да кто её, старуху, послушает, если б начальство было – другое дело. Увидел Потап Чёрного, встал на дыбы и пошёл к нему. Оба лапами машут, ревут, решётка зашаталась, того и гляди, второй вылезет. Отпрянул Потап от решётки, глаза злые. Осатанел Потап в драке. Увидел шланг. Вмиг когтями располосовал в клочья. Вот-вот мять людей начнёт.
За милицией бежать? А как же Потапа без присмотра оставить? Если милиция придёт, разве они его загонять будут? Бомба его пожалела, не убила, а тут пристрелят, опасный ведь он сейчас. Анна Ивановна взяла ведро с компотом, сунула Потапу под морду. А он в ярости не видит, табуретку в щепы разламывает, пихает плечом Анну Ивановну, потом всё же обратил внимание, пошёл за ведром. Как свинья рылом, под дно толкает. У Анны Ивановны халат намок, сладким пропитался. Так до клетки дошли, а дверца-то высоко. Потап к сладкому халату зубами тянется, совсем другой Потап стал, не её это медведь. Глаза красные, морда злая, Анна Ивановна за прут клетки уцепилась, подтягивается. Да где ей себя подтянуть. Люди смеются, кричат: «Пусть спляшет!», «Мишка, попляши!»
Компота почти не осталось, на дне только. Потап уже за рукав халата зубами прихватывает. Сунула она в клетку пустое ведро. Потап не поверил, что пустое, – полез в клетку. Прикрыла Анна Ивановна за ним дверь, защёлкнула замок.
А когда всё сделала, привалилась к клетке и заплакала. И тут замолчали люди. Глядели на неё, всю мокрую, облепленную, как медалями, кругляшками яблок от компота, глядели и не смеялись.
Сиамская овчарка
(Повесть)
На пустыре, отгороженном от публики зданием медвежатника, Маруся, ползая на коленках, рвала для страусов одуванчики. Старательно обходя крупные красивые цветы, она набрала почти полное ведро.
«Пусть растут, – думала Маруся про себя. – Страусам все равно что есть, красивые или жухлые, было б вкусно».
– Ну что толкаешься? – сказала Маруся и села на траву, выпрямляя затёкшие от долгого ползанья ноги. Поглядела на львёнка.
– Ну что ты, Симба, в меня тычешься, ну что бодаешься, словно козлёнок. Вот отлуплю счас, так отлуплю, чтобы не баловала, – нараспев негромко выговаривала львёнку Маруся.
– Тётя Маруся, где вы?
Рита вышла из-за кустов жимолости и, заикаясь, сказала:
– В-в-вас в-в дирекцию в-вызывают.
– Ты чего заикаешься-то?
– Ищу давно, а вызывали срочно, – смеясь, ответила Рита.
– Тьфу, – рассердилась Маруся, – а я подумала, случилось что. – И, распрямляясь, заворчала: – Шестьдесят лет скоро, а все Маруся – туда, Маруся – сюда, как девочку гоняют.
Рита волокла за поводок не хотевшего идти без Маруси львёнка и думала: «Я бы и гуляла с ним, и возилась, да и не отходила бы от него… Вроде на птичнике вместе с Марусей работаем, к сектору хищных зверей вместе подошли, так Симбе не я, а Маруся понравилась».
Рита не успела ещё подмести клетку у страусов, а Маруся уже пришла из дирекции. Рита испугалась, такая красная, возмущённая была обычно спокойная Маруся.
– Вас обидели? – спросила Рита. – На пенсию отпускают?
– В отпуск гонят, – будто Рита в чём виновата, закричала Маруся.
– Так хорошо, – словно оправдываясь, пробормотала Рита.
– Тебе хорошо, вам, девкам, только бы лодыря гонять…
Рита обиделась, а Маруся капризно сжала тонкие губы и сказала:
– Я в санаторий больше не поеду! Хватит! Была я в санаториях – всё культурно, чисто, затейник по вечерам развлекал и посуду после себя мыть не разрешали. Только я, Рита, без дела не могу. Это не в упрёк, а… За два-три дня выспишься, отдохнёшь, смотришь, и как не человек ты вовсе, а арестант какой… К чтению я не охотница. Раньше известное время было: два класса кончил, а там как на лодыря родные смотрят. Вон, мол, девка…
– Я слушаю, – подбодрила Марусю Рита.
– …Девка здоровая за столом сидит, от работы отлынивает, а семья надрывается.
– Так откажитесь от санатория, – предложила Рита.
– А дома тоже, что за отпуск? На работе с вами и то лучше. Если б в деревню! – И Маруся тяжело вздохнула.
– Конечно поезжайте! – Рита так радостно улыбнулась, будто сама придумала выход. – И отпуск у вас большой: и за этот год, и за прошлый, и отгулы – всё лето! – уже с завистью в голосе закончила Рита.
– Ты работай, а то ишь разболталась, – оборвала Маруся беседу.
«А верно, съезжу, – уже про себя решила и как-то успокоилась Маруся. – В поезде день, ночь и еще полдня, а там к вечеру и на месте. Сестра Нюра лет пятнадцать зовёт. Подружке Феньке только за шестьдесят перевалило, а Нюра пишет: бодрая Фенька, весёлая, здоровьем не обижена, хорошо бы увидеться. Председатель и тот считается с ее знаниями по скотным делам».
Скоро заметили Рита с напарницей Тамарой, как Маруся переменилась. На работу приходить раньше на час стала. Только птиц накормит и… Сумку в руки – убегает по магазинам.
Анна Ивановна, что у медведей работает, в обед зайдёт чайку попить и всё подтрунивает над Марусей:
– Эких ты, Маша, духов пахучих накупила и босоножки затейливые, для молодёжи в самый раз. Никак ты, Маня, помолодеть собралась?
А как-то Маруся целую сетку заграничных консервов еле дотащила, на пол в дверях поставила и говорит:
– Ну, работнички, на завтра билет взяла. Сама не знала, как по старым местам стосковалась.
В обед достала из сумки домашних пирогов, ватрушку на столе разложила и говорит:
– Ну, девки, не балуйте без меня, лихом не поминайте, время быстро пройдёт. Одна у меня сейчас забота, как покупки довезу. Три чемодана, да мешки, да сетки. Никого обидеть не хочется, давно не была дома.
Только чай разлили, вдруг заведующая пришла, да не с птичника, а с другого сектора, с «хищного».
– Присаживайтесь, Вера Семёновна, – зовёт Маруся к столу.
Та присела и не берёт ничего.
– Не стесняйтесь, – говорит Маруся. – Старуху и проводить можно, вроде заслужила.
– Завтра едете? – спросила Вера Семёновна.
– В это время уже у Москвы буду.
– А как же Симба? Вы два дня не заходите, она есть перестала.
Маруся растерялась:
– Я же на птичнике работаю, лев-то не в моём ведении.
– Марья Ильинична! Он ест только у вас, – говорит заведующая. – Как Люда в институт поступила, львёнок признаёт только вас. Конечно, право ваше, отпуск ваш и закон. Я требовать не могу. Но может, отпуск на месячишко отложите, и он привыкнет к кому другому? А?
Маруся сразу сникла, будто постарела, и тихо сказала:
– Я хоть и неверующая, да невольно бога вспомнишь. Креста на вас нет. Сколько не отдыхала по-человечески, всё Маруся – туда, Маруся – сюда. Подарков на всю деревню купила, телеграмму дала, встречать будут. Нет! – решительно сказала Маруся.
– Ваше право, – ответила Вера Семёновна и вышла, тихонько прикрыв дверь.
Вера Семёновна ушла, а Маруся сказала Рите с Тамарой:
– Да что они, с ума сошли, что ж мне его с собой брать?
– А возьмите! – предложила Рита.
Маруся прикрыла ладошкой рот и, хихикая, сказала:
– Да меня вся деревня засмеёт. Льва, скажут, Манька завела, наверно, богатств накопила в городе столько, что и собака сохранить не может. Знать, в большие начальники вышла.
– Умрёт он, – сказала Рита. – Если бы меня признавал…
– Не сдохнет! – успокоила Тамарка. – Выпороть его надо! А то за Маруськой таскается. Ты, Мань, правда, возьми палку хорошую и выдери. Вся блажь уйдёт. Детей секут, они только лучше становятся. А то возишься с ним, как с королёнком, – выдери!
– Ты, Тома, дело говоришь, – серьёзно согласилась Маруся. – Да не могу я – жалко.
– А жалко, так вези как дура.
– Нет, не возьму, – неуверенно сказала Маруся. – Привезу, что ж, за сиамскую кошку её выдавать? Так большая очень.
– За сиамскую овчарку попробуйте, – предложила Рита.
Симба в поезде
В тамбуре вагона громко стучали колеса. Измученная долгой поездкой Симба, растянувшись, спала на прохладном полу. Проводница вошла в тамбур и, прикрывая за собой дверь, приказала:
– Сюда нельзя, гражданин пассажир. Нечего любопытствовать. – И уже ласково обратилась к Марусе: – Чайку принесла вам.
– Мне один стакан, – слабым голосом попросила сидящая на ящике в уголке тамбура Маруся.
– И его попоишь, остуди только, – велела проводница. – Хоть и лев, а в дороге чаёк – милое дело.
Маруся взяла поднос с двумя стаканами, поставила к себе на колени.
– Ты, милая, не думай, – сказала проводница. – Ты Валю знай, чтоб она какую тайну выдала – ни-ни. Твоя начальница велела, что зверь, мол, казённый, а пассажиры ласками напугать могут… Ты поверишь? – проводница гордо поглядела на скорбно кивающую головой Марусю. – Всем объяснила, что собаку, мол, редкую везёшь. Сознательные пассажиры все поверили, а этот, да сама знаешь… Вбил в свою упрямую башку – лев, и всё тут. Ну, я навещу тебя ещё, пей чаёк.
Маруся подносила стакан с чаем к губам, стараясь поменьше расплёскивать, про себя проклинала Риту и тут же ругала себя: ну девка, мол, ладно, а ты-то, старая, о чём думала? Хорошо, вагон удачный попался. Последний и место в самом конце. А главное, проводница душевная, а то бы…
Вчера утром Рита гордо провела на поводке в конец вагона идущую за Марусей Симбу.
Вера Семёновна, переговорив с проводницей, наспех простилась. Только мудрая Тамара, поцеловав на прощанье Марусю, сказала:
– Ну, Маня, и влипнешь ты в историю! Вера тебе хоть денег на прокорм ЭТОЙ дала?
– Дала… много…
– Хоть это хорошо. Да знаю я тебя, ведь всё скормишь… Не дури, Мань, где кашки в мясо добавь, где морковки подкинь, смотришь, на костюм сэкономишь.
– Да что ты, Тома, спасибо, конечно, за заботу, идите лучше, поезд тронется.
При первом же толчке вагона Симба прижалась к стене, зарычала, зашипела, замяучила.
– Тетенька, вы кого везёте?
– Собачку, девочка.
– Тётенька, а как ее зовут?
– Симба, девочка.
– Тётенька, а почему она лапкой так машет?
– Играет, девочка. Шла бы ты к маме.
– Это мой папа, – указала девочка на пришедшего за ней мужчину.
– Ишь, какой зверь! – сказал папа. – Он не опасен?
– Кто желает чаю? – спрашивала проводница, проходя по вагону. – Граждане пассажиры, не толпитесь, будьте сознательными. Это не лев, гражданин, – слышала Маруся объяснения проводницы.
– Что вы из меня идиота делаете? Что я, львов не видел?
– Справка имеется, гражданин, это собака, – проводница, уже подойдя к Марусе, заговорщицки подмигнула ей. Повернувшись спиной к Марусе, сказала громко и ясно: – Провозить собак на поводке, кошек в корзинках разрешается. Не толпитесь, граждане пассажиры, дайте отдохнуть пассажирке с собакой.
Симба сидела у окна, провожала взглядом проплывающие за окном деревья. Иногда бросалась на стенку у окна, где, по её расчётам, скапливались деревья, птицы и облака. Разочарованно смотрела на Марусю.
– Глупая ты, Симба, они вон туда дальше едут. Ты к окну прижмись. Да не упрямься, прижмись, не вырывай голову.
Маруся расстелила салфетку, очистила два варенных вкрутую яйца и полезла в сумку за бутербродами…
– Не помешаю?
«Который львов с первого взгляда узнаёт, – с тоской подумала Маруся. – Ещё в коридоре с проводницей спорил».
– Извините, я понял – вы инкогнито едете?
– Чего? – спросила Маруся.
Гражданин достал из кармана записную книжку.
– Будем знакомы – Борис Яковлевич.
Маруся промолчала.
– Я инженер, но такой случай, в одном вагоне с вами. Обязательно статейку в местную газету суну. Вы ведь укротительница Назарова?
– Нет… Бугрова, вы чего-то ошиблись…
– Бугримова?
– Да что вам надо, гражданин, идите себе, я старая, для ухаживаний не гожусь.
– Вы куда львёнка везёте?
– Щенок это африканский, сиамской породы, – раздражаясь, пояснила Маруся.
Не успела съесть бутерброд, как Симба поняла: уходивших из окна за стенку коров не поймать. А вот проходивших мимо их отделения людей хватать за ноги куда веселее. Пропускаешь ноги, посылаешь вдогонку лапу, крик «ой!» и треск материи. На когтях длинные нитки – улов!
– Посиди с ней в тамбуре, милая, – предложила Марусе добрая проводница. – А на ночь сюда спать придёшь. Пока запру вас на ключ, от греха подальше.
Щёлкнул ключ, и Маруся, испуганно поглядывая на дверь, шёпотом заругала Симбу:
– Разве так хорошо? Брюки-то дорогие! А ты лапой! А как платить заставят? У куклы голову оторвала. Девочка, слышишь, плачет? А куклины волосы зачем съела? Яичко не стала, а волосы сглотнула. Дождёшься, отлуплю. – И, помолчав, прибавила: – Палкой.
Километр – это много!
С поезда сошли трое. Маруся со львёнком и женщина. Поезд уже пошел, а проводница всё скидывала женщине: мешочки, узелки, сетки и коробки. Тоже в гости едет, поняла Маруся. Женщина с подводы махнула рукой. И Маруся потянула за поводок остановившуюся по нужде Симбу.
– Как барыня с собачкой! – застыдилась Маруся.
Еще в поезде Маруся заставляла себя видеть Симбу собакой, но теперь поведение заграничного зверя вносило сомнение: «Не поверят, что собака, да и так засмеют и этак».
Маруся тянула Симбу к лошади, издали вглядывалась в стоящую у подводы женщину.
– Что-то не признаю, никак не припомню, – гадала Маруся.
Подойдя ближе, спросила:
– Вы за мной?
– Не-е, за ней. То сестра моя из города приехала. Придержи-ка вожжи, я ей пособлю. Вишь, как отарилась? И рук не хватает.
– Вы не до Рушино? – спросила Маруся.
– Дальше! – ответила женщина. – Садись, подброшу.
Пока укладывали поклажу, Симба тянулась к лошади, а та переминалась с ноги на ногу, прижимаясь к противоположной от льва оглобле.
Маруся, кряхтя, подсадила тяжёлую Симбу в подводу, а женщина с поезда и говорит:
– Да что ты, бабонька, никак ехать она будет? Пусть пробежится.
Маруся растерялась.
– Ишь зверюга какой! – сказала женщина-возчик. – А видно, маленький, косолапит. Кто это?
– Да пёсик, – ответила Маруся. – Сын уехал в отпуск, просил доглядеть.
– Где-то я видела такого. Да не припомню где.
А Маруся про себя подумала: «Вестимо где – или по телевизору, или в зоопарке».
Женщина покачала головой, чмокнула лошади и сказала:
– Всё на матерей валят детки – и внуков, и собак – мать всё стерпит.
Ехали быстро. Лошадь бежала скорой рысью. Иногда пускалась вскачь.
Симба пыталась поймать её хвост. А женщина-возчик, глядя на большую кошачью лапу, задумалась и сказала:
– Пёс-то твой с корову вымахает, глянь, лапы больше, чем копыта у коня.
И вдруг, не считаясь с преклонным возрастом Маруси, сказала:
– Не по себе мне что-то, девка, от твоего пёсика. Глянь, как он на лошадь-то глазами зеленит. Слезай-ка, а то лошадь хрипеть начала.
Уже отъезжая, еле сдерживая рвущуюся лошадь, крикнула:
– Темнишь ты, бабонька, темнишь, да не на ту напала…
Осталась Маруся на лесной дороге с вещами и с львёнком. Взяла тяжёлую сетку с консервами и чемодан в руки, пошла вперёд к дому. Метров пятьдесят пройдёт, эту поклажу оставит, идёт за другими вещами. Так и переносит.
Симба то в траву носом зарывается, то за дерево забежит. Хвост кверху и кругами на одном месте носится, как тёлка весной на выпасе. На муравейник наскочила. Наверное, запах ей муравьиный по душе пришёлся. А может быть, куча показалась удобной для отдыха. Только Симба вокруг муравейника обежала и завалилась с разгону на осевший под её тяжестью купол. Лапы, голову и хвост в истоме вниз свесила, от удовольствия глаза закрыла. Маруся покричала, позвала львёнка, да куда там. Ошалела на свободе от воздуха и простора – не слышит. Раньше бы Маруся посмеялась, а теперь тянет тяжёлую поклажу, не то что за львом смотреть, на родные места взглянуть недосуг. Тут Симба как заревёт, в траву кинулась, через голову кувыркается, за живот себя кусает и рычит по-взрослому.
Маруся испугалась – озверела львица. Успокоится ли? Всё же зверь, не пёс какой-нибудь.
Вдали за лесом бык заревел. А над лесом вороньё поднялось, закричало, собралось в стаю. Кружат над львёнком. Скоро к ним примкнули галки, сороки, потом дрозды.
– Признали в ней льва, – решила Маруся. – Наверное, с зимы помнят, видно от львов там, в Африке, страху натерпелись, а может, у кого лев съел родственника.
Тут скворцы подлетели, и стая превратилась в тучу. Над Симбой снижаются, клюют, брызгают помётом.
Симба реветь перестала, к Марусиным ногам жмётся, мешает идти. Тихонькая, жалкая, белым птичьим помётом залита, как белилами.
Дома
Ночью Маруся постучалась к сестре Нюре.
– Открыто! – крикнула Нюра. – Ктой-то?
– Это я, Маня, сестра твоя из Ленинграда.
Сёстры столкнулись в дверях. Нюра бросилась навстречу, сморщила лицо, плача от радости, протянула руки…
– Что это? – спросила Нюра.
Обхваченный поперёк туловища готовыми вот-вот разжаться Маниными руками, спал большой грязный зверь.
Кот махнул на шкаф и заныл, как перед большим кошачьим боем.
– Подарки… – начала Маня, опустив Симбу на чистый половик, но, перехватив испуганный Нюрин взгляд на Симбу, успокоила, – нет, это щеночек сына. Они в отпуск с Клавой уехали, а заботы матери, – высказала Маруся давно заготовленные оправдания. – Подарки в конце деревни у поскотины. Как бы собаки не растащили. Сходим, Нюра, – еле выговорила Маруся.
– Да куда тебе! Сама схожу. Сейчас постелю только. Ложись. Эк тебя щеночек ухайдакал, покормлю сейчас.
– Лечь бы, – согласилась отупевшая от усталости Маруся. Лежала не в силах оглядеть комнату, слушала завывания кота и звон посуды, дребезжавшей после Нюриных шагов.
Засыпая, Маруся вспомнила Риту, но злиться уже не было сил.
Проснулась Маруся от крика. Ярко краснела на солнце герань в кастрюле на подоконнике. Непривычно низкий потолок…
– Я тебе, окаянная, оставь Катьку. Пусти Катьку, о, окаянная. Пусти, уродина! Маня! Маня!
Только Маруся спустила ноги с кровати, а уж Нюра вбежала в грязных туфлях в комнату. «Должно быть, из хлева», – подумала Маруся.
– Беда, Маня! Твой щеночек…
Маня выскочила бы в ночной сорочке, да хорошо Нюра плащ старый на неё накинула.
Симба и стройная козочка лежали рядом. Лежали, крепко обнявшись и тяжело дыша, словно два друга после долгой шутливой борьбы.
Маруся потащила за кожаный ошейник Симбу, а Нюра за обрывок верёвки – козу.
Уставшая от непривычной работы Симба тут же заснула, а у козы просто с перепугу сил не было отойти в сторону.
Привязав козу на лужке за калиткой, Нюра вернулась к сестре. И как-то виновато, словно оправдываясь, сказала:
– Выхожу я, а твоя собачка, что б ей неладно было, Катьку к забору привалила и жмакает. Я и прутом стегала, и за хвост оттягивала. А собачка лапищами Катькину шейку обхватила и давит.
– Уеду я завтра, Нюра.
– Ты не расстраивайся, Маня, – поглядев на сестру, успокоила Нюра.
– Зачем тебе неудобства?
– И не думай, не пущу. Надумала! Из-за пса, – искренне и возмущённо сказала Нюра. – У меня цепь от коровы осталась. Сейчас мы его к сараю привяжем – спокойно будет.
– Непривычная она к цепи-то, – забеспокоилась Маруся.
А Нюра, не слушая, говорила:
– Сейчас завтрак сделаю. Часов семь поди. И пёсику каши с салом наварю.
Смолчала Маруся, не стала говорить: «Не станет Симба есть кашу. На мясо ей зоопарк деньги дал». Не понять деревенским этого – осудят. Собаку, мол, и мясом кормить. А сказать сестре правду не могла тоже. Мол, к родной сестре, да с диким зверем. Иль зверь дороже сестры. Смолчала. «Уеду завтра!» Ну, Рита… что я сделаю…
– Привет городским!
– Феня! – ахнула Маруся. – Подружка… Как ты изменилась.
– Да ты, вроде, тоже, Мань, чуток повзрослела.
Женщины и смеялись и плакали. После житейских расспросов Феня спросила:
– Ктой-то у тебя, Мань? Я из окна видала, как он козу тискал.
– Да щеночек сына, – краснея от вранья, пробормотала Маруся.
– У Дуськи Колька в прошлый год на пенсию вышел, – начала рассказывать Феня.
– Это которого мы водой окатили? – обрадовалась перемене разговора Маруся.
– Он, – подтвердила Нюра.
– Если бы мы тогда на конях не ускакали, – отлупил бы, – вспомнила Феня. – Так вышел на пенсию и говорит жене: «Давно меня, Дусь, охотницкая страсть душит». Так вот. Купил в городе собаку. Красивую, рябенькую, что берёзкин ствол – охотницкую.
Симба вздрогнула во сне, и все, вздрогнув, покосились на неё.
– …Так вот. Собака охотницкая, по птице учёная. Так веришь, Маня, всю птицу у ней во дворе порешила. Правда, Колька учил ее – в каждую удавленную носом тыркал. А всё равно не доучил – птица во дворе кончилась. Так Колька и ружья покупать не стал. Свёл собаку в город.
– Клавка газеты везёт, – обрадовалась Нюра. – Хорошо, застала её. – И крикнула приближающейся на велосипеде почтальонше: – Ты, Клавка, об ящик газеты не рви, не барыня, можешь и в дом внести.
– Телеграмма вам, тётя Нюра! Пляшите! Сестра, Маруся, приезжает! Встречать велит!
– Ой, бабоньки, не могу… Ой, шустрая ты, Клавка… – хохотала Нюра.
Позавтракали. Маруся раздала подарки. И, увидев не съеденную Симбой кашу, решительно сказала:
– Я пройдусь, что-то хочется на родные места взглянуть. В магазин загляну. Интересно, что у вас тут. Может, оставлю я щеночка, Нюр? Устаёт он быстро.
– А ты далеко не ходи, – посоветовала Нюра и созналась: – Боязно мне с ним оставаться.
Лев или собака?
Между речкой и пшеничным полем шла дорога. Симба шла спокойно, без поводка. Видимо, сказывалась вчерашняя усталость.
Маруся сняла туфли, пошла босиком, ощущая забывшими волю ногами крупные песчинки. Ветерок с речки был слабым, шевелил только колосья у дороги и тут же замирал в них. Было так спокойно, что Маруся не думала про город, про неприятности переездов и забыла о желании уехать.
Возле магазина было людно. Ребятишки пили квас возле бочки. Мужики сдували пену с кружек, сосредоточенно чистили вяленых окушков.
– Во здорово! Лев! – отходя от мужиков, радостно крикнул высокий парень.
– Какой такой лев? Ты, Митька, в тенёчек стань.
– Да что я, львов не видел? – обиделся Митька.
– Нет, это собачка, щеночек, – испуганно и быстро объясняла Маруся окружившему её народу. – Щеночек сына, сиамская овчарка, – всё на мать валят, – устало закончила Маруся.
– А ты, Митька, не спорь, – вступилась пожилая строгая женщина, – ей лучше знать. Ишь, моду взял со старшими спорить. Вон я в городе видела собаку, так у неё морда сделана, как у человека совсем.
– А к Гориным, что у магазина живут, – встряла в разговор другая женщина, – гости приезжали, так пёс у них чёрный, стриженый, как лев.
– То пудель, – сказал знающий Митька, – а это…
– Ну фигура у него такая, – вдруг закричала строгая женщина, – говорят тебе, под человека собак делают, а тут подо льва сделан. Ступай домой, умник.
«Наверное, сын», – подумала Маруся. И сжавшимся сердцем попросила: «Господи, ну зачем я приехала. Господи, помоги».
– Мне не верите, у Надежды Васильевны спросите, – не отставал Митька. – Она как раз в магазине.
– А верно, – сказал кто-то. – Учительница знает.
– Погоди, – остановила Митьку строгая женщина. – Вот купит что ей надо, выйдет, тогда и пригласишь сюда.
«И не уйдёшь ведь, – стараясь улыбаться, грустно думала Маруся. – Мясо-то купить надо».
– Похожа на льва. Совсем как лев. – Надежда Васильевна окинула Симбу взглядом знатока. – Только, Митя, львы огромные, с гривой.
– Так он пока маленький, – удивился непонятливости окружающих Митя.
– А где вы приобрели его, гражданка? – спросила Надежда Васильевна.
– Это щенок сиамской овчарки, – сдерживая злость, ответила Маруся. – А где сын покупал, не знаю.
– Надули в городе, – авторитетно крикнул сидевший на ступеньках магазина дядька.
За прилавком стояла Дуся.
– Хоть бы зашла, – стараясь обиженно, еле сдерживая улыбку радости от встречи, сказала Дуся. – Как живёшь?
– Вечером, сегодня, а сейчас ничего не спрашивай и заверни мне мяса два кило, – сказала Маруся.
Домой вернулась Маруся под вечер, уставшая не меньше вчерашнего. Нюра промолчала, глядя на пыльную Симбу, заснувшую на чистом половике. А половики в деревне сами мастерили, одна хозяйка выхвалялась перед другой. И цвета подбирали разные. Да так половики у всех хороши были, что и не скажешь, у кого лучше, нарядней.
– Поеду завтра, Нюра, – сказала Маруся, кивнув на Симбу. – Видишь, оказия какая со мной…
– Да что мне, думаешь, половиков жаль, – сказала Нюра. – Тебя жалко. Доведут тебя в городе-то. Приезжай совсем. Сначала писала: «Сына выращу…» А теперь что? Дом пустой, а вы? В коммуналке. В одной комнате жмётесь, духоту нюхаете. Да что мне тебе объяснять, сама, чай, оттуда.
– Как я сына оставлю, – оправдывалась Маруся. – Кабы он поехал, так и говорить нечего. Беседовали как-то. И слышать не хочет. Здесь театр, говорит, Эрмитаж. Правда, в Эрмитаже года два назад был, а в театре и не помню когда. В парк иногда гулять ходит. В Летний.
Симба потянулась, обнажив из подушечек лап длинные когти, и опять заснула, громко дыша во сне.
– Ты бы к ученым сходила, Мань.
– Это еще зачем?
– Не нравится мне, какую сынок тебе собачку подсунул. Не к добру это. Послушай сестру, покажи щеночка знающим людям.
Лев на выпасе
Маруся проснулась поздно. Громко урчал опять запрыгнувший на шкаф кот.
Симба с любовью посмотрела на хозяйку и стала опять караулить кота. Ей здесь нравилось.
– Уедем сегодня, Васька, – сказала Маруся.
На столе, возле кровати Маруси, на вышитой ромашками скатерти лежал клочок бумаги. Карандашом, корявым почерком на ней было написано:
Пасу коров у амбара. Приходи. Твоя сестра Нюра.
Я тебя очень жду.
«Ишь, барыня городская, разоспалась», – подумала про себя Маруся.
Маруся покормила Симбу мясом из ледника. Кинула кусочек Ваське на шкаф, да не докинула. Кот, учуяв вкусное, забыв про страшного гостя, мигом слетел с отсидки и, хрипло урча, поглядывал, не останется ли что от Симбы. Не быстро ли она ест.
Маруся приготовила почти праздничный для деревни обед: с котлетами, с подливой, надавила из картошки пюре. Справилась быстро. Шла к Нюре, страшась, как примут Симбу коровы, и всё же жалея запереть её в тёмном душном хлеву.
Издали коровы заинтересовали Симбу. Она оживилась, кралась, припадая к земле, чутко навострив уши, пока не подползла ближе шагов за пятьдесят от маленького стада. Тогда вжалась, словно вросла в землю. Только острые лопатки быстро двигались взад-вперёд, взад-вперёд. Сейчас прыгнет.
