Текст книги "Неделя как неделя"

Автор книги: Наталья Баранская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

Суббота

В субботу мы спим долго. Мы, взрослые, проспали бы еще дольше, но ребята встают в начале девятого. Утро субботы – самое веселое утро: впереди два дня отдыха. Будит нас Котька, прибегает к нам – научился опускать сетку кровати. Гулька уже прыгает в своей кроватке и требует, чтобы мы ее взяли. Пока ребята возятся с отцом, кувыркаются и пищат, я готовлю громадный завтрак. Потом отправляю детей с Димой гулять, а сама принимаюсь за дела. Прежде всего ставлю варить суп. Дима уверяет, что в столовой суп всегда невкусный, дети ничего не говорят, но суп мой всегда едят с добавкой.

Пока суп варится, я убираю квартиру – вытираю пыль, мою полы, трясу одеяла на балконе (что, конечно, нехорошо, но так быстрее), разбираю белье, замачиваю свое и Димино в «Лотосе», собираю для прачечной, а детское оставляю на завтра. Провертываю мясо для котлет, мою и ставлю на газ компот, чищу картошку. Часа в три обедаем. Для ребят это поздновато, но надо же им хоть в выходной погулять как следует. За столом сидим долго, едим не спеша. Детям надо бы поспать, но они уже перетерпели.

Котька просит Диму почитать «Айболита», которого он давно уже знает наизусть, они устраиваются на диване, но Гуля лезет к ним, капризничает и рвет книжку. Надо Гульку все-таки уложить, иначе жизни никому не будет. Я ее баюкаю (что не полагается), и она засыпает.

Теперь мне надо заняться кухней – вымыть плиту и почистить горелки, убрать шкафчики с посудой, протереть пол. Потом вымыть голову, постирать замоченное, погладить детское, снятое с балкона, вымыться, починить колготки и обязательно пришить крючок.

Диме надо сходить в прачечную. Котька не отпускает его, приходится брать мальчика с собой (что нехорошо – очередь, духота, грязное белье, – но они берут санки, на обратном пути еще погуляют, продышатся).

Зато я остаюсь одна и могу развернуться с уборкой кухни и прочими делами. В семь «мужчины» возвращаются и требуют чаю. Тут я спохватываюсь, что Гулька все еще спит (я про нее забыла). Бужу ее, она поднимает отчаянный рев. Передаю ее Диме, чтобы сделать ужин. Хочу управиться пораньше, сегодня надо купать детей. Гулька за столом канючит – не хочет есть, она еще не проголодалась. Котя ест хорошо – нагулялся.

– Завтра целый день дома, – говорит он и смотрит на отца и на меня.

– Конечно, завтра же воскресенье, – успокаиваю его я.

Котька уже трет глаза, хочет спать.

Наливаю воду и мою Котьку первого, а Гулька ревет, лезет в ванную и раскрывает дверь.

– Дима, возьми дочку! – кричу я.

И слышу в ответ:

– Может, на сегодня уже хватит? Я хочу почитать.

– А я не хочу?

– Ну это твое дело, а мне надо.

Мне, конечно, не надо.

Я тащу Котьку в кровать сама (обычно это делает Дима) и вижу, как он сидит на диване, раскрыв какой-то технический журнал и действительно читает. Проходя, я бросаю:

– Между прочим, я тоже с высшим образованием и такой же специалист, как и ты…

– С чем тебя можно поздравить, – отвечает Дима.

Мне это кажется ужасно ядовитым, обидным.

Я тру Гульку губкой, и вдруг слезы начинают капать в ванну. Гулька взглядывает на меня, кричит и пытается вылезти. Я не могу ее усадить и даю ей шлепок. Гулька закатывается обиженным плачем. Появляется Дима и говорит зло:

– Нечего вымещать на ребенке.

– Как тебе не стыдно, – кричу я, – я устала, понимаешь ты, устала!..

Мне становится ужасно жаль себя. Теперь уже я реву вовсю, приговаривая, что я делаю-делаю, а несделанного все прибавляется, что за день я не сидела ни минуты и вообще – молодость проходит.

Вдруг из детской доносится страшный крик:

– Папа, не бей маму, не бей маму!

Дима хватает Гульку, уже завернутую в простынку, и мы бежим в детскую. Котька стоит в кроватке весь в слезах и твердит:

– Не бей маму!

Я беру его на руки и начинаю утешать:

– Что ты такое придумал, маленький, папа никогда меня не бьет, папа у нас добрый, папа хороший…

Дима говорит, что Коте приснился страшный сон. Он гладит и целует сына. Мы стоим с ребятами на руках, тесно прижавшись друг к другу.

– А почему она плачет? – спрашивает Котя, проводя ладошкой по моему мокрому лицу.

– Мама устала, – отвечает Дима, – у нее болят ручки, болят ножки, болит спинка.

Слышать это я не могу. Я сую Котьку Диме на вторую руку, бегу в ванную, хватаю полотенце и, закрыв им лицо, плачу так, что меня трясет. Теперь уж не знаю о чем – обо всем сразу.

Ко мне подходит Дима, он обнимает меня, похлопывает по спине, гладит и бормочет:

– Ну хватит… ну успокойся… ну прости меня… ну перестань…

Я затихаю и только изредка всхлипываю. Мне уже стыдно, что я так распустилась. Что, собственно, произошло? Сама не могу понять.

Дима не дает мне больше ничего делать, он укладывает меня, как ребенка, приносит мне чашку горячего чая. Я пью, он закутывает меня, и я засыпаю под звуки, доносящиеся из кухни, – плеск воды в мойке, стук посуды, шарканье шагов.

Я просыпаюсь и не сразу могу понять, что сейчас – утро, вечер, и какой день? На столе горит лампа, прикрытая поверх абажура газетой. Дима читает. Мне видна только половина его лица: выпуклина лба, светлые волосы – они уже начинают редеть, – припухлое веко и худая щека – или это тень от лампы? Он выглядит усталым. Бесшумно переворачивает он страницу, и я вижу его руку с редкими рыжеватыми волосками и обкусанным ногтем на указательном пальце. «Бедный Дима, ему тоже порядком достается, – думаю я, – а тут еще я разревелась, как дура… Мне тебя жалко. Я тебя люблю…»

Он выпрямляется, смотрит на меня и спрашивает, улыбаясь:

– Ну как ты, Олька, жива?

Я молча вытаскиваю руку из-под одеяла и протягиваю к нему.

Воскресенье

Мы лежим, просто лежим, – моя голова упирается в его подбородок, его рука обнимает меня за плечи. Мы лежим и разговариваем о всякой всячине: о Новом годе и елке, о том, что сегодня надо съездить за овощами, что Котьке не хочется ходить в садик…

– Дим, как ты думаешь, любовь между мужем и женой может быть вечной?

– Мы ведь не вечны…

– Ну само собой, может быть долгой?

– А ты уже начинаешь сомневаться?

– Нет, ты мне скажи, что, по-твоему, такое эта любовь?

– Ну, когда хорошо друг с другом, как нам с тобой.

– И когда рождаются дети…

– Да, конечно, рождаются дети.

– И когда надо, чтобы они больше не рождались.

– Ну что ж. Такова жизнь. Любовь – часть жизни. Давай-ка вставать.

– И когда поговорить некогда.

– Ну, говорить – это не самое главное.

– Да, наверное, далекие наши предки в этом не нуждались.

– Что ж, давай поговорим… О чем ты хотела?

Я молчу. Я не знаю, о чем я хотела. Просто хотела говорить. Не об овощах. О другом. О чем-то очень важном и нужном, но я не могу сразу начать… Может быть, о душе?

– У нас в коробке последняя пятерка, – говорю я.

Дима смеется: вот так разговор.

– Что ты смеешься? Вот так всегда – говорим только о деньгах, о продуктах, ну о детях, конечно.

– Не выдумывай, мы говорим о многом другом.

– Не знаю, не помню…

– Ладно, давай лучше вставать.

– Нет, о чем «о другом»? Например?

Мне кажется, что Дима не отвечает очень долго. «Ага, не знаешь», – думаю я злорадно. Но Дима вспоминает:

– Разве мы не говорили о Роберте Кеннеди? О космосе – много раз?.. О фигуристах – обсуждали, спорт это или искусство… О войне во Вьетнаме, о Чехословакии… Еще говорили о новом телевизоре и четвертой программе, – продолжает добросовестно вспоминать Дима темы наших разговоров. – Кстати, когда ж мы купим новый телевизор?

– Так вот я и говорю: в коробке у нас пятерка…

– Есть же фонд…

Мы начали откладывать «фонд приобретений». Он хранится в моей старой сумке, а в коробке лежат деньги на текущие расходы.

Нам много чего надо. Диме плащ, мне туфли, обязательно платье, ребятам летние вещи. А телевизор у нас есть – старый «КВН-49», брошенный тетей Соней.

– До телевизора еще далеко, фонд растет у нас плохо, – говорю я.

– Мы же решили не проедать все деньги, что же ты? – укоряет меня Дима.

– Не знаю, вроде бы все как обычно, а вот не хватает.

Дима говорит, что так у нас никогда ничего не будет. А я отвечаю ему, что трачу только на еду.

– Значит, тратишь много.

– Значит, ешь много.

– Я много ем?! – Дима обижен. – Еще новости, давай начнем считать, кто сколько ест!

Мы уже не лежим, а сидим друг против друга.

– Прости, я говорю: мы много едим.

– Что ж я могу с этим поделать?

– А я что?

– Ты все-таки хозяйка.

– Скажи, чего не покупать, я не буду. Давай молоко не будем брать.

– Давай лучше прекратим этот глупый разговор. Если ты не способна соображать в этом деле, так и скажи.

– Да, да, да, я не способна соображать. Я глупа, и все, что я говорю, глупо… – Я вскакиваю и ухожу в ванную.

Там я открываю кран и умываю лицо холодной водой. «Перестань, сейчас же прекрати», – говорю я себе. Сейчас я влезу под душ, сейчас приведу себя в норму. Отчего я злюсь? Не знаю.

Может, оттого, что я вечно боюсь забеременеть. Может, от таблеток, которые я глотаю. Кто знает?

А может, она вообще не нужна мне больше, эта любовь?

От этой мысли мне становится грустно, жаль себя, жаль Диму. Жалость и теплая вода делают свое дело – из-под душа я выхожу подобревшая и освеженная.

Ребята визжат и хохочут – расшалились с отцом. Достаю им все чистое, мы их одеваем.

– Вот какие у нас красивые дети, – говорю я и зову на кухню накрывать вместе на стол, «пока папа умывается».

Во время завтрака проходит короткая планерка. Что сегодня надо сделать: съездить в овощной, постирать детское, все перегладить…

– Бросай все, пойдем гулять! – заключает Дима. – Смотрите, какое солнышко!

– Мама, мамочка, пойдем вместе с нами, – упрашивает Котька, – посмотрим солнышко!

Я сдаюсь – отодвину свои дела на после обеда.

Снаряжаемся, берем санки и отправляемся на канал кататься с гор. Съезжаем все по очереди, а Гулька то с Димой, то со мной. Горка крутая, накатанная, санки летят, из-под ног брызжет снежная пыль, переливается радужно, а кругом сияет и слепит снег. Иногда санки переворачиваются, ребята пищат, мы все смеемся. Хорошо!

Возвращаемся домой заснеженные, голодные, веселые. Пусть уж Дима сначала поест, потом пойдет в магазин. Варю макароны, подогреваю суп и котлеты. Ребята сразу же уселись за стол и смотрят на огонь под кастрюлями.

После прогулки я очень повеселела. Уложив детей и отправив Диму в овощной рейс, я берусь сразу за все – бросаю в таз детское белье, мою посуду, стелю на стол одеяло, достаю утюг. И вдруг решаю: подкорочу-ка я юбку. Что я хожу, как старуха, с почти закрытыми коленками! Я быстро отпарываю подпушку, прикидываю, сколько загнуть, остальное отрезаю. За этим делом и застает меня Дима, притащивший полный рюкзак.

– Видишь, Олька, как тебе полезно гулять.

Конечно, полезно. И, кончив приметку, я надеваю юбку. Дима хмыкает, оглядев меня, и смеется:

– Завтра будет минус двадцать, будешь обратно пришивать. А в общем, ножки у тебя славные.

Я включаю утюг – загладить подол. Потом подошью, и готово!

– Погладь мне заодно брюки, – просит Дима.

– Дим, ну пожалуйста, погладь сам, я хочу кончить юбку.

– Ты же все равно гладишь.

– Дим, совсем это не «все равно», я тебя прошу, дай мне кончить. Мне еще ребячье стирать, вчерашнее гладить.

– Так зачем же ты занимаешься ерундой?

– Дим, давай не будем обсуждать эта, прошу тебя, погладь сегодня свои брюки сам, мне надо дошить.

– А куда ты завтра собираешься? – спрашивает он с подозрением.

– Ну куда?! На бал!

– Понятно. Просто я подумал, что у вас там что-нибудь такое.

– Может быть, и «такое», – напускаю я туману (надо же мне спокойно подшить юбку и как-то отделаться от брюк). – Ты помнишь, я тебе говорила про анкету. Сегодня я должна ее заполниъ: завтра придут демографы – анкеты собирать, с нами беседовать…

– А! (О господи, он, кажется, думает, что ради этой встречи я решила укоротить юбку!)

Я шью и рассказываю Диме, что попечители наши дни «по болезни», что у меня семьдесят восемь дней – почти целый квартал.

– А что, Олька, может, тебе лучше не работать? Подумай, ведь почти половину годаа ты сидишь дома.

– А ты хочешь засадить меня на весь год? И разве мы можем прожить на твою зарплату?

– Если меня освободить от всех этих дел, – Дима повел глазами по кухне, утюгу, рюкзаку, – мог бы зарабатывать побольше. Уж двести – двести двадцать я бы наверняка обеспечил. Ведь фактически, если вычесть все неоплачиваемые дни, ты зарабатываешь рублей шестьдесят в месяц. Нерентабельно!

– Фигушки, – говорю я, – фигушки! Мы на это несогласные! Значит, всю эту скукотиищу, – я тоже оглянула кухню, – на меня одну, а себе только интересное. Подумаешь, «нерентабельно»… Капиталист!

– Действительно, капиталист, – Дима усмехается, – не в деньгах только дело. Дети бы от этого выиграли. Детский сад – еще ничего, а вот ясли… Гулька же зимой почти не гуляет. А эта бесконечная простуда?!

– Дима, неужели ты думаешь, что я не хотела бы сделать так, как лучше детям? Очень хотела бы! Но то, что предлагаешь ты, это просто… меня уничтожить. А моя учеба пять лет? Мой диплом? Мой стаж? Моя тема? Как тебе легко все это выбросить – швырк, и готово! И какая я буду, сидя дома? Злая, как черт: буду на вас ворчать все время. Да вообще о чем мы говорим? На твою зарплату мы не проживем, ничего другого, реального, тебе пока не предлагают…

– Не обижайся, Оля, ты, вероятно, права. Не стоит об этом говорить. Зря я начал. Просто мне примерещилась какая-то такая… разумно устроенная жизнь. И то, что я, если не буду спешить за ребятами, смогу работать иначе, не ограничивать себя… Может быть, это эгоизм, не знаю. Кончим об этом, ладно.

Он уходит из кухни, я гляжу ему вслед, и вдруг мне хочется окликнуть его и сказать: «Прости меня, Дима». Но я этого не делаю.

– Э-э, хали-гали, пора вставать! – кричит Дима из передней.

Это наши «позывные». Он поднимает Котю и Гулю, ребята пьют молоко, две минуты мы решаем, идти ли еще гулять, и – отказываемся. Если гулять, значит, от вечера ничего не останется. Дима находился, а у меня еще много дел.

Котька усаживается на полу с кубиками. Он любит строить, и у него получаются дома, мосты, улицы и еще какие-то нагромождения, которые он называет «высотный дворец». Но беда с Гулькой – она лезет к брату, хочет разрушать, хватает кубики, уносит и прячет.

– Мама, скажи ей! Папа, скажи ей! – то и дело взывает к нам Котя.

Никакие слова на Гульку не действуют – она смотрит ясно и прямо говорит:

– Гуля хотит бить дом.

Тогда я делаю ей «дочку». «Дочка» – это набитый тряпьем маленький комбинезон. В капюшон я вкладываю подушечку, обернутую в белое, рисую лицо. С куклами Гуля не ладит, а «дочку» таскает по всему дому, разговаривает с ней.

Воскресный вечер проходит мирно и тихо. Дети играют, Дима читает, я стираю и делаю ужин. «Не забыть бы пришить крючок», – повторяю я несколько раз. Остальное, кажется, все! Да, еще заполнить анкету. Ну это когда дети лягут.

Поужинав, покапризничав – не хотят кончать свои воскресные дела, – ребята собирают разбросанные кубики. Находим те, что попрятала Гуля, – под ванной, в передней в моих сапогах. Моем руки, мордашки, чистим зубы, осуждаем Гульку, которая вырывается и кричит:

– Гуля хотит гязная.

И наконец укладываемся.

Время еще есть. Почитать? А может, посмотреть телевизор? Ах да – анкета! Сажусь с ней за стол. Дима заглядывает через мое плечо и делает критические замечания. Я прошу его не мешать, я хочу поскорей кончить. Готово. Теперь возьму книгу и сяду с ногами на диван. Выбираю у книжного шкафа. Может, приняться наконец за «Сагу о Форсайтах»? Дима подарил мне эти два тома в позапрошлый день рождения. Нет, не смогу прочесть – как я буду возить с собой такие толстые книги? Отложим еще раз до отпуска. Я выбираю что полегче – рассказы Сергея Антонова.

Тихий воскресный вечер. Сидим и читаем. Минут через двадцать Дима спрашивает:

– А что же мои брюки?

Сходимся на том, что брюки глажу я, а он читает мне вслух. Антонова. Дима не хочет, а берет последний номер «Науки». Мы его еще не смотрели. Он начинает читать статью Венцель «Исследование операций», но мне трудно воспринимать на слух формулы. Тогда Дима уходит из кухни, и я остаюсь одна с его брюками.

Я уже лежу в постели, Дима заводит будильник и выключает свет. Тут я вспоминаю про крючок. Ни за что не встану, провались он.

Среди ночи я просыпаюсь, не знаю отчего. Мне как-то тревожно. Поднимаюсь тихонько, чтобы не разбудить Диму, иду взглянуть на детей. Они разметались – Котя сбил одеяло, Гулька съехала с подушки, высунула ножку из кровати. Укладываю их, закрываю, трогаю и поглаживаю головки – не горячие ли. Ребята вздыхают, причмокивают и опять посапывают – спокойно, уютно.

Что же тревожит меня?

Не знаю. Я лежу на спине с открытыми глазами. Лежу и вслушиваюсь в тишину. Вздыхают трубы отопления. У верхних соседей тикают стенные часы. Мерно отстукивает время маятник наверху, и это же время сыплет дробью, мельтеша и захлебываясь, будильник.

Вот и кончилась еще одна неделя, предпоследняя неделя этого года.

1969